В Екатеринодаре. «Гадалка»

Отмолотился. Иду через голову своего командира полка — в Екатеринодаре представляюсь Походному Атаману генералу Науменко, войдя в его кабинет с таким рапортом:

— Ваше превосходительство… Полковник Елисеев, представляюсь, желаю выехать на фронт в корпус генерала Шкуро.

К Шкуро прошусь потому, что он выбросил якобы такой лозунг: «Все обиженные — ко мне!» Я был обижен, почему и хочу идти воевать в корпусе кубанского героя, у генерала Шкуро. Кстати, он занял уже Воронеж. До Москвы осталось так недалеко…

Генерал Науменко улыбается и, выслушав мои доводы, вполне разделяя их и приветствуя, тут же выдает предписание:

«С получением сего — выехать на фронт, в г. Воронеж, в распоряжение начальника 1-й Кавказской казачьей дивизии».

Срок выезда не указан, так как я должен вернуться еще в Уманский полк для получения расчета.

Когда прибываешь в Екатеринодар, то бывают сплошные сюрпризы. Теперь же они были особенны.

На Красной улице встречаю молодых полковников: А. И. Кравченко,[124] Л. М. Дейнегу, О. И. Лебедева; тут же знакомлюсь с войсковым старшиной Черешневым,[125] на сестре которого женится Афоня Кравченко. Все вместе ужинаем в ресторане-погребке «Медведь». Молодой генерал Растегаев[126] пролетел метеором…

Встречаю сверстников Гамалия по Оренбургскому училищу — Помазанова[127] и своего станичника Скрябина.[128] Они выпуском на два года старше меня, но… до сих пор в чине подъесаула. Мне неловко перед старшими былыми нашими юнкерами за свой чин, но они «не ревнивы» и говорят мне, что «гордятся царскими чинами, а офицерские чины в Гражданской войне — не в счет»…

Еще больше меня удивил В. Т. Бабаев,[129] геройский командир 5-й сотни 1-го Таманского полка и георгиевский кавалер. Он также окончил наше Оренбургское казачье училище еще в 1908 году и теперь, летом 1919-го, он только в чине есаула. Он также ценит «только царское производство». Но чем он меня «убил» — так это то, как он сказал: «Я не верю в победу Добровольческой армии».

Бедняга… Он остался в Екатеринодаре и в 1920 году был сослан на Соловки.

И еще один сюрприз… На Красной улице у Войскового собора козыряю какому-то молодому и нарядно одетому кубанскому генералу. Рядом с ним хорошо знакомый мне 1-го Екатеринодарского полка хорунжий Косякин, родной племянник известного на Кубани генерала Косякина,[130] бывшего помощника по военной части у Наказного Атамана генерала Бабыча.[131] Косякин остановился и подошел ко мне. Генерал почему-то тоже остановился. Взяв под козырек, Косякин произносит, адресуясь ко мне:

— Его превосходительство, генерал-майор Павличенко.[132]

«Так вот он… тот самый кубанский самородок-герой», — пронеслось в голове.

Он спокойно, но не по-генеральски подает мне руку. На нем отличного защитного цвета гимнастерка и темно-синие диагоналевые бриджи с генеральскими лампасами. На ногах — хорошо сидящие горские ноговицы и чувяки. На генеральских погонах вензельная буква «Е» с короной — эмблема 1-го Запорожского, Императрицы Екатерины II полка. На голове каракулевая папаха крупного курпея черного барашка с восемью галунами по верху алого войскового цвета. Он туго затянут ремнем щегольского кавказского оружия. Вид очень нарядный. Все на нем новенькое и стильное, но он так просто смотрит на меня, словно изучая того, о котором что-то слышал. Он молчит.

— Вы получили телеграмму от генерала Врангеля? — спрашивает меня Косякин.

— От генерала Врангеля?., какую? — удивленно спрашиваю его.

— Да он же предлагал Вам должность командира его конвоя в две сотни казаков. И я, как его адъютант, сам отправил ее Вам в Майкоп! Там Вас видел генерал Бабиев и рекомендовал генералу Врангелю!

Я слушаю Косякина и начинаю кое-что понимать. Значит, Гамалий, получив, перехватил ее и скрыл от меня…

— Так неужели не получили, господин полковник? — переспрашивает он.

— Первый раз слышу об этом, — отвечаю ему.

Потом Гамалий признался мне, что он действительно «перехватил» эту телеграмму и скрыл от меня, не желая расставаться со мною.

Этой случайностью я не стал участником разгона Кубанской рады в ноябре того же 1919 года…

Я обедаю в Войсковом собрании, что на Екатерининской улице, совершенно один. Против меня обедают человек восемь офицеров какого-то пехотного полка «цветной дивизии». Они навеселе… Один из них пристально всматривается в мое лицо. Все они в обер-офицерских чинах. Всматривающийся встает, подходит ко мне и говорит:

— Господин полковник!.. Вы едете на фронт?

— Да… а что?

— Не езжайте!.. Нет!.. Дайте вначале Вашу руку — я погадаю!

— Я не верю ворожеям, — отвечаю ему.

Но он настаивает, так как в моем лице он нашел что-то его удивившее. Я согласился и дал руку. Быстро посмотрев на ладонь, потом поднял на меня глаза и твердо произнес:

— Если Вы поедете на фронт, то будете убиты!

Я не верил предсказаниям. На фронте смерть витает над каждым, и очень близко. Все могло быть, конечно, но такое безапелляционное и определенное суждение меня испугало. В кармане у меня уже лежало предписание «ехать на фронт», и я поеду, я должен ехать. Но… отступая от Воронежа, при каждом бое или при каждой начавшейся перестрелке я всегда помнил об этом офицере-«гадалке» и невольно думал: «Не сейчас ли будет конец моей жизни?!»

Это его предсказание буквально отравило меня, тем более что положение тогда на фронте было жуткое. Мы отступали от самого Воронежа с боями до самого Матвеева Кургана. Нас давила сильная красная конница Буденного. На всякий случай я сделал «завещание» и возил его с собою. Завещание было на все мое богатство братьям, Андрею и Георгию, которое заключалось в двух верховых лошадях, в двух седлах, в трех комплектах кавказского оружия и нескольких черкесках. Смешно — но это было так. И такое «богатство», думаю, было у большинства нашего кубанского офицерства.

С моей смертью станичный пай земли в 8 десятин автоматически переходил в земельный юрт станицы. Пенсии матери — никакой…

Но… случилось все наоборот — погибла вся семья и в живых остался только я, один… Кому поведаю печаль свою?!