ОДИН НА ПЯТЕРЫХ
ОДИН НА ПЯТЕРЫХ
Во время войны с Японией Великий Сибирский путь охранялся особыми отрядами. Отряды эти выставляли часовых, посылали в обе стороны пути казачьи разъезды и сами находились в постоянной готовности, чтобы отразить неприятеля, который не раз пытался разрушить мосты и самый путь. Случалось, что и казачьи разъезды, удалясь на значительное расстояние от своих отрядов, подвергались нападению хунхузов. Об одном из таких нападений на казачий разъезд помещен в журнале «Досуг и Дело» за август 1907 г. интересный рассказ Федора Черного.
Дело происходило зимой. Стояла темная ночь. На маньчжурских полях бешено крутила снежная буря.
«Один из казацких разъездов в пять человек, — рассказывает автор, — находился в эту ночь в открытом поле далеко от полотна. Тьма мутная, непроглядная. Снег закидывал их с конями.
Разъезд всего менее ожидал нападения в такое время. Кто бы мог отважиться на рискованное дело, где, кроме пуль от сильной охраны, пурга могла заживо похоронить смельчаков под сыпучим белым саваном. В ближайших манджурских деревнях скрываться враги не могли, значит, ехать приходилось издалека, за 40–50 верст.
Разъезд въехал в небольшую рощицу и спешился, чтобы хоть немного поразмять окоченевшие члены.
— А что, братцы, если огонек развести? — предложил казак Барин.
— Где уж тут с огоньком! — возразили товарищи. — Тут на ногах не удержишься, а он тоже с огнем.
— Сейчас вас отогрею! — решил казак Лыченко.
— Ничего не выйдет. Когда бы настоящий лес был, а то что?
— Сейчас отогрею! — повторил упрямо казак. Действительно, вещь нелегкая — развести огонь в снегу, когда
вьюга залепляет глаза. Но для Лыченко, кажется, не было такого невозможного, чего бы он захотел сделать и не сделал.
Это был прямой потомок отважных спутников Ермака, которые в числе пятисот человек завоевали пространство в три раза более тогдашней России. Лыченко душой и телом — казак. Рослый, гибкий, увертливый; а удали, хладнокровия и хитрости — хоть отбавляй.
И конь у него под пару хозяину; голос Лыченка он отличал из целой сотни. “Собака”, как прозывался он, рвал и метал под ловким наездником. На джигитовке казак стрелял с ушей “Собаки” на полном скаку.
Лыченко отличался угрюмым характером. Редко его видели веселым, разговорчивым. С одним своим конем он только и был ласков до нежности, как с родным детищем. “Собака”, должно быть, понимал и ценил это.
Зная хорошо своего товарища, казаки избегали затрагивать его шутками и насмешками.
Лыченко спрыгнул с коня, закинул повод на ветку и принялся шашкой рубить сухие сучья. Сильными ногами он раскидал снег до самой земли и с помощью охапки сена разжег большой костер. Казаки окружили и окоченевшими руками хватали пышущее пламя. Некоторые закурили, а Варин, вдев мерзлый кусок хлеба на прутик, поджаривал его и ел.
— Грешно жечь хлеб, — заметил Постников. — Хлеб — дар Божий.
— Что грешно в мирное время, то на войне отпускается, — ответил тот.
— А ну, ребята, нагревайся, подкрепляйся, да и в путь! — сказал урядник.
— Пусть немного утихнет пурга, — отвечали ему. — Кого нелегкая понесет в такую погоду?
Иззябшим людям страшно не хотелось расставаться с приветливым огоньком. Они готовы были обманывать сами себя, лишь бы провести минуту-другую у костра.
— Ручаться нельзя. Еще нарочито выберут такую ночь для нападения! — настаивал урядник, которому тоже не хотелось отходить. Но долг службы прежде всего.
— Только бы, черти проклятые, показались, мы их перестреляем, как кур!
— Как же, через них мы мерзнем на таком холоду!
— Нет, не через них мы мерзнем, — начал Постников, — а через присягу. Сказано: “терпеть холод и голод”. Как принимали ее, так и надо делать.
Лыченко перевел свой тяжелый взор на говорившего.
— Уйди, Постников, от ветра! — сказал он. — Видишь, дым крутит.
Его “Собака” услышала голос хозяина и приветливо тихо откликнулась тем звуком, который лошади издают, встречая несущего им корм.
Лыченко обернулся к ней, и поднимая плеть, крикнул: “враги”. “Собака” зверски оскалила зубы и принялась брыкать задом в пространство, порываясь при этом бежать.
К такому маневру ее приучил казак с тою целью, чтобы ее не могли увести конокрады. Он не утерпел не подойти к ней, не погладить и не отблагодарить за внимание куском хлеба.
— Добрый коника! — говорили казаки, любуясь “Собакой”.
— Умная скотина!
— Ученье все, значит!
— Поди ты, выучи другого, если он дурак!
— А все ж таки выучивают!
— Так-то так, а разница большая есть, как между людьми, так и скотиной.
— Как же нет разницы! — вмешался урядник. — Вон Крачин никак не может выучиться говорить “амуниция”. Крачин, скажи это слово.
Последний стоял почти над костром, морщился от дыма и искр и ловил вспыхивающее пламя распахнутыми полами шинели.
— Ну вас, тут не до вас! — отвечал он на шутку.
— Ну, мошенник, а то не в очередь на работу пойдешь!
— Чего, право, ну, амур… амуриция!
— Ха-ха-ха! Вот чудак!
Огонек всех оживил. Хотелось веселиться и смеяться, исключая Лыченко, на которого, впрочем, не обращали внимания.
— Что вы ржете! Мне только отец поставил толстый язык, а я понимаю эту штуку. Ну, ремни разные, вот вам и аму… амудриция.
Новый хохот заглушил слова Крачина. Даже у Лыченки появились складки около углов рта.
Варны отошел от огня и прислушался.
— Что, мне кажется все, будто кто идет по сугробу, — сказал он.
Все оглянулись по сторонам; но взоры, отведенные от блеска костра, терялись в темноте. Прислушались — ничего не слыхать. Одна пурга неистово завывала в оголенных деревьях рощи.
— Какой тебе леший лезет! Ветер шумит.
Веселья как не бывало. Тягостное молчание водворилось у костра. Варин прервал его, сказав:
— Ну и ночка! Вот если бы в такую ночь напасть на деревню, где укрываются хунхузы, — была бы потеха!
— Прямо кроши на обе руки! — ответил ему Постников, желая поддержать бодрое настроение.
Крачин опять прислушался.
— Стой… Да ведь едут!
Все выдернули винтовки из чехлов и зарядили.
— На коней, ребята! — приказал урядник.
Но в эту самую минуту во мгле пурги обрисовались зловещие силуэты всадников. Вслед за тем раздались выстрелы и Постников со стоном упал на снег. Казаки отпрянули от костра за деревья, и выстрелы затрещали.
Варин сгоряча вскочил было на лошадь; двое хунхузов окружили его. Один ударил прикладом по голове и, когда он повалился, другой перенял его на свою лошадь. Пятеро из них наседали на казаков, двое перерезали поводья у казацких лошадей и уводили их.
Хунхузы имели численное превосходство: их напало восемь человек; темнота ночи и внезапность помогай им. Они, имея впереди пленного Варина и четырех казацких лошадей, удалялись. Выстрелы и с той, и с другой стороны не смолкали, хотя не мешали тем отступать.
Двое китайцев лежали раненые в снегу.
“Собака” Лыченки осталась нетронутая хунхузами, так как по крику хозяина “враги” взбесилась, оторвала ветку и убежала. Время не позволило заниматься ею.
Лишь только хунхузы скрылись из виду, как Лыченко поймал “Собаку” и вскочил в седло.
— Зря положишь голову, а коней не вернешь! — сказал урядник, заметя его намерение. — Один на пятерых — не стоит соваться.
— За мной! — крикнул в ответ Лыченко и сам помчался. Голос его прозвучал так сурово, властно, что казаки, и сознав
всю нелепость погони пешими конных, не могли ослушаться его.
Лихой казак между тем догонял шайку. Он знал несколько слов по-китайски, они ему пригодились в настоящую минуту.
— Пешие не догонят! — крикнул он им по-ихнему. — Куда спешите?
Он близко не подъезжал. Те, должно быть, приняли его за одного из оставшихся своих. Вой пурги помешал им расслушать интонацию голоса, а темнота не позволила разглядеть одежду казака.
— Чего ждать еще! — кинул ему, по-видимому, старший.
Казак не переставал ворчать по-китайски, придвигаясь все ближе и ближе к ним. Хунхузы, не оборачивая закутанных голов, продолжали погонять лошадей, пряча ружья в чехлы.
Бесстрашный Лыченко пристал сзади к ним вплотную. Винтовка лежала поперек седла, руки, согретые у костра, еще не успели застыть. Рукавицы он давно бросил на снег, как вещь, могущую стеснять его. Глаза казака горели кровавым блеском.
Старший, или начальник хунхузов, крикнул ему что-то, чего он не понял. Тот повернул лошадь к нему… Решительная минута. Лыченко в ответ на его слова приложился… трах!.. Хунхуз склонился без стона на бок и упал с лошади. Второй тоже повалился, а он уже с убийственным хладнокровием целился в третьего, у которого на седле лежал пленный казак.
— Уррра! — донеслось до него сзади. — Деррр-ржи, Лыченко!
— Сюда! — заорал он, стараясь перекричать бурю.
В то же время он спустил курок; третий хунхуз склонился на шею лошади. Варин упал. Трое остальных не выдержали, бросили захваченных лошадей и ударились в разные стороны.
Все описанное произошло с такой быстротой, что в это время не было возможности вынуть винтовки из чехлов.
— Скачите, черт с вами! — проворчал казак, заарканивая одну из лошадей.
Вскоре прибежали его товарищи — урядник и Крачин. Передав последнему пойманную лошадь, Лыченко стал приводить в чувство Варина.
Через двадцать минут трое казаков возвращались на место первой схватки, около костра. Один из китайцев еще дышал, другого занесло уже снегом. Постников оказался легко раненным. Он хотел приколоть дышащего китайца, Лыченко отвел его удар.
— Он уж зла не сделает никому, — сказал он. — Пусть его умрет сам.
Они отобрали все оружие у побежденных, поймали трех лошадей и, подняв Варина на лошадь, тронулись в путь, чтобы донести кому нужно о своей победе. Радость наполняла их сердца. Один Лыченко по-прежнему ехал угрюм и молчалив».