Глава 2. «ПОТЕШНЫЕ» ГЕНЕРАЛЫ

Глава 2.

«ПОТЕШНЫЕ» ГЕНЕРАЛЫ

Набрать в Европе к осени 1700 г. опытных, проверенных в сражениях генералов Петру I не позволили финансовые проблемы и предельно низкий престиж Московии как работодателя. Поэтому во главе первого формирования русской регулярной армии ему пришлось поставить главным образом представителей национальной военной школы — то есть обыкновенных старомосковских бояр и воевод, имевших весьма смутные представления о тех требованиях, которые эпоха предъявляла к полководцам в столкновениях с регулярными западными армиями.

Верховное руководство собранными для нападения на Нарву войсками осуществлял сам царь, но поскольку формально он имел лишь чин капитана гвардейской артиллерии, то официально армией командовал фельдмаршал Федор Головин и девять генералов — Иван Бутурлин, Автомон Головин, Яков Долгорукий, Александр Имеретинский, Аникита Репнин, Иван Трубецкой, Борис Шереметев, Яков Брюс и Адам Вейде. Уже в ходе операции к упомянутой компании присоединились фельдмаршал Карл де Кроа де Крои и инженер-генерал Людвиг Галларт.

Именно эти люди независимо от их последующих достижений навсегда вошли в историю русской регулярной армии, как первая шеренга ее генералитета, и потому достойны, чтобы судьба каждого из них была описана отдельно[105]. О четверых иностранцах (перечисленных последними) рассказано в главе посвященной европейским специалистам, а галерею русских военачальников начнем рассматривать с наиболее старшего в тот момент по чину.

Головин Федор Алексеевич (1650—1706), боярин, граф с 1701 г. Единственный в России на осень 1700 г. генерал-адмирал и генерал-фельдмаршал. В Северной войне участвовал в качестве государственного и военного деятеля, но непосредственно на поле боя войсками не командовал, занимаясь исключительно административными и организационными вопросами.

Федор Головин был представителем той дворянской среды, члены которой уже по праву рождения имели возможность претендовать на высокие должности. Но будущий сподвижник Петра I оказался рядом с царем не столько в силу привилегированного происхождения, сколько благодаря тому, что его интеллектуальные способности явно превосходили средний уровень людей его круга. Это обстоятельство оговаривают практически все иностранные наблюдатели из числа тех, кто знал Россию не понаслышке.

Например, секретарь австрийского посольства Иоганн Корб в 1698 г. отметил в дневнике «зрелый ум» Головина, чувствовавшийся даже в мимолетных разговорах. А английский дипломат Чарльз Уитворт, характеризуя Федора Алексеевича, весной 1705 г. доносил в Лондон: «…пользуется репутацией самого рассудительного и самого опытного из государственных людей государства Московского…»

В самом начале царствования Петра I Головин занимал пост воеводы и наместника Сибири. То есть являлся хотя и крупным вельможей, но все-таки весьма далеким от основного центра российской власти. Спустя же всего десяток лет он превратился в фактически главного управленца страны, руководя сразу тремя важнейшими приказами — Посольским, Ямским и Военно-морским, а также Оружейной, Золотой и Серебряной палатами.

Вместе с тем назвать Федора Алексеевича великим администратором нельзя. Во всяком случае, никаких заметных поводов для этого он не оставил. Самым главным его наследием российской историографией чаще всего называется институт постоянных представителей за границей. Или, проще говоря, регулярный обмен послами с дальними и ближними соседями, начавший организовываться по инициативе Головина. Но это деяние вряд ли заслуживает столь восторженных эмоций, поскольку боярин ничего не изобрел, а просто заимствовал в Европе то, что там уже давно считалось нормой.

Каким же тогда образом этот человек сумел завоевать и сохранить до самой смерти редкостное доверие и расположение царя? Скорее всего, главная причина здесь кроется не в выдающихся деловых и профессиональных качествах, а в том факте, что благодаря своему уму боярин понял и принял западнические реформы Петра Великого, став одним из немногих представителей старомосковской знати, который не за страх, а за совесть помогал монарху внедрять их во все области дремучего жизненного уклада страны.

Достаточно вспомнить, что он задолго до знаменитого государева указа добровольно сменил дедовскую боярскую одежду на модный европейский костюм. Что повергло в шок подавляющее число соплеменников независимо от их положения на иерархической сословной лестнице, поскольку подобные вопросы в таком консервативном обществе, как русское конца XVII столетия, относились к основополагающим моментам национального бытия.

Именно в силу огромной инерции замшелых московских нравов и обычаев реформа общественного устройства страны представляла собой столь трудновыполнимую задачу. Значительно облегчить ее решение могла бы поддержка Петра I хотя бы частью аристократии, игравшей важнейшую роль в феодальных отношениях тех народов, что входили в московское государство. Но заколдованный круг азиатского фундаментализма тем и страшен, что превращает все социальные слои в невежественную единую массу. Самостоятельно вырваться из нее способны лишь единицы. Одной из первых таких ласточек и стал Федор Головин.

Вообще слово «первый» по отношению к нему приходится писать часто. Оно применимо почти ко всем новинкам, внедрявшимся в московскую жизнь в первой половине петровского правления. Так, именно с Федора Алексеевича началось возведение недавних бородатых бояр в графы Священной Римской империи. В 1698 г. Петр в подражание цивилизованным странам учредил главный орден страны (святого Андрея Первозванного, названный так в честь небесного покровителя России). За последующие четверть века только 38 человек стали его кавалерами. А первым из них был премьер-министр — так вскоре начали именовать Головина иностранцы.

В качестве олицетворения данного поста он главным образом и вошел в историю Северной войны. Вместе с тем этот человек не остался в стороне и от дел, связанных с вооруженными силами. Он был непосредственным участником Азовских походов, а затем одним из руководителей создания регулярной армии и флота. Но поскольку практического боевого опыта и навыков полководца Федор Алексеевич не имел, а высочайшие звания генерал-фельдмаршала и генерал-адмирала стали его первыми военными чинами, полученными уже почти в 50-летнем возрасте, то свидетельствовали они в первую очередь не о достижениях боярина, а о той степени признательности, которую испытывал к нему царь-реформатор.

Поэтому Головин в период подготовки нападения на Швецию возглавил специальную комиссию, созданную в Преображенском для набора людей в «новоманирные» полки. На этой должности отсутствие знаний военачальника он компенсировал умением подбирать себе помощников из европейских военспецов, в очередной раз продемонстрировав способность быстро распознавать людей. После чего и один из самых важных аспектов своих реформ — руководство вербовкой западных наемников — Петр поручил бывшему сибирскому наместнику.

Войсками же на театре боевых действий Федор Алексеевич командовал всего однажды — в самой первой для русской армии операции Северной войны, когда царь, видимо, уже по привычке, попытался взвалить на боярина основную ношу. К счастью для Головина, российский монарх быстро осознал ошибку. Он вовремя понял, что дар полководца не входит в перечень достоинств его старшего соратника, и поэтому фельдмаршальские обязанности премьер-министра осенью 1700 г. свелись к формальным представительским функциям.

Именно это обстоятельство и спасло его от незавидной участи многолетнего шведского плена, в который угодил почти весь русский генералитет первого формирования петровской регулярной армии. За день до катастрофического разгрома, учиненного московским «ратникам» солдатами Карла XII, Федор Алексеевич вместе с царем уехал из-под Нарвы в Новгород.

Больше в боевых действиях непосредственного участия Головин не принимал, предпочитая заниматься государственными делами вдали от грохота сражений[106]. В частности, прилагал большие усилия для укрепления антишведской коалиции на дипломатической ниве и продолжал оставаться среди первопроходцев в деле цивилизаторства. Основывал первые русские учебные заведения и даже стоял у истоков первой русской газеты «Ведомости»[107].

Умер Головин на шестом году Северной войны неожиданно и быстро. Причина столь печального конца истинно русская — перебор с алкоголем. Преждевременный уход верного соратника чрезвычайно расстроил царя, поскольку достойной замены этому человеку у него не было. Всю ту громаду дел, которую курировал премьер-министр, пришлось делить между несколькими помощниками.

Но Федор Алексеевич был не единственным представителем рода Головиных в группе генералов первой волны русского регулярного войска. Ступенькой ниже на недавно организованной армейской пирамиде стоял его младший двоюродный брат Автомон, которому было поручено командование только что сформированной в Москве солдатской дивизией, составлявшей примерно третью часть от общего количества направленных к Нарве сил.

Головин Автомон Михайлович (1667—1720), генерал-аншеф с 1718 г. Принимал непосредственное участие только в первой кампании Северной войны осенью 1700 г., так как попал в плен в сражении у Нарвы. В 1718 г. обменян, вернулся в Россию, но в боевых действиях больше не участвовал.

Автомон Головин появился на свет, говоря современным языком, в среднестатистической дворянской семье, ничем особенным не отличавшейся от своего круга ни в лучшую, ни в худшую сторону. Он получил обычное для привилегированного недоросля того времени православное образование. То есть научился читать и писать на родном языке и приобрел кое-какой минимум прочих знаний. Но затем волею судьбы мальчик попал в небольшой придворный штат юного царя Петра в качестве комнатного стольника. Это круто изменило жизнь Головина-младшего и окончательно определило основной профиль его будущей деятельности.

В течение десятка лет он участвовал во всех «ратных забавах» своего «хозяина», которые год от года становились все серьезнее, и в 1695 г. переросли в настоящие боевые действия против реального неприятеля — турок, оборонявших небольшую пограничную крепость Азов. К тому времени недавний дворянский недоросль превратился в одного из царских любимцев и оказался в числе тех сравнительно немногих русских, кто наряду с иностранцами сумел занять видное место в созданной на европейский манер гвардии молодого монарха.

Правда, первая осада Азова с беспощадной прямотой показала, что новоявленный генерал свой высокий чин получил лишь в качестве аванса и доказательства дружеских чувств государя. Воинских знаний и умения под стенами османской цитадели он продемонстрировать не смог. Однако на царском расположении этот факт, к счастью для Головина, не отразился, и в следующем Азовском походе бывший комнатный стольник вновь находился среди главных командиров осадного войска.

Вторая попытка оказалась успешной — крепость в конце концов капитулировала. Но заслуга одного из первых российских генералов в данной победе представляется не слишком большой. Во всяком случае, сохранившиеся документы и свидетельства очевидцев не сообщают о каких-либо его достижениях в ту пору. Впрочем, все старомосковское воинство в обоих Азовских походах с устрашающей очевидностью продемонстрировало свою полную непригодность, что окончательно подтолкнуло Петра I к мысли о кардинальной реформе вооруженных сил.

Составной частью армейской перестройки стала первая заграничная поездка царя в Европу, известная, как «Великое посольство». Самодержец хотел собственными глазами увидеть то, чему намеревался подражать, однако подготовку к реорганизации армии велел не останавливать. И во время своего отсутствия назначил в числе главных ответственных за эти мероприятия Автонома Головина. О чем свидетельствует специально написанная инструкция.

Создание русских полков по образцу европейских развернулась уже после возвращения Петра из-за границы. Руководство столь важным процессом царь возложил на наиболее преданных людей, хорошо известных ему еще со времени детских игр. В большинстве своем они весьма смутно представляли, что требовалось делать, но в данном случае в первую очередь учитывалась политическая благонадежность. Поэтому за Головиным остался один из наиболее ответственных постов — набор добровольцев — так называемой «вольницы», из которой формировалась половина рядового состава будущей главной ударной силы новых войск — полевой армии.

Совместно с Петром I он написал инструкцию для обучения новобранцев, а незадолго перед объявлением войны Швеции возглавил самое большое «генеральство» — корпус в составе десяти пехотных и одного драгунского полков, общей численностью 14 726 «новоприборных» солдат. Всего формировалось три «генеральства» — Автонома Головина, Адама Вейде и Аникиты Репнина. С началом боевых действий эти войска предполагалось отправить в Прибалтику. Однако вошедшие в поговорки знаменитые российские «авось» и «небось» сорвали многомесячную подготовку к нападению. В результате предназначенные для операции части подходили на арену борьбы в течение всей осени, но в решающий момент так и не успели в полном составе собраться к месту главного сражения.

Война Стокгольму Москвой была объявлена 30 августа, а основные силы во главе с царем начали прибывать к цели первого похода — крепости Нарва — только 4 октября. Спустя еще девять суток туда же подошло «генеральство» Вейде. И лишь затем по частям (в период с 25 октября по 5 ноября) стал подтягиваться корпус Головина.

В роковой день 30 ноября, когда состоялась катастрофическая для царской армии битва с подоспевшим на выручку к своей пограничной цитадели Карлом XII, полки Автонома Михайловича занимали правый фланг и центр русской позиции. В те полные драматизма часы кажется все, включая саму судьбу, ополчилось против петровского войска.

Главный удар шведов пришелся как раз по левому флангу корпуса Головина. Его необученные новобранцы почти сразу же впали в панику и побежали, после чего он уже никем реально не командовал до самой капитуляции. Остаток боя генерал провел под защитой продолжавших сопротивление гвардейских полков, где собралось большинство российских генералов. Ночью там и состоялся их последний военный совет, на котором решили просить короля о перемирии и стараться выговорить у него «приличные» условия сдачи.

Отчасти это удалось. Шведы не имели продовольствия даже для удовлетворения собственных нужд и потому не стремились взять в плен всю русскую армию, которую к тому же больше не считали опасной силой. Поэтому скандинавы оставили у себя только старших офицеров и генералов, а остальных, кто не успел попасть в плен во время боя, отпустили восвояси.

Весной большинство пленников перевезли на территорию Скандинавского полуострова. Среди них оказался и Головин, которому в качестве места пребывания определили Стокгольм. Там он и прожил все долгие годы неволи при достаточно либеральном режиме содержания. Впрочем, тогда рыцарское обращение с титулованной добычей являлось общепринятой нормой. Если она, конечно, вела себя спокойно — чинно дожидалась, когда ее выкупят или обменяют, а не пыталась бежать.

В течение первого военного десятилетия Петр I вызволил многих иностранцев, попавших в шведские руки у Нарвы, возвратив под свои знамена практически всех известных людей — Людвига Галларта, Александра Гордона, Адама Вейде, Пьера Лефорта и еще ряд других, в чьем достаточно высоком профессионализме он, видимо, не сомневался. Но вот с природными русскими дело обстояло иначе. Всерьез об их освобождении из плена переговоры начались только после Полтавы и успехов 1710 г., когда в Москве также скопилось много живых «трофеев».

В итоге было достигнуто соглашение, по условиям которого Петр отпускал фельдмаршала Реншёльда и премьер-министра графа Пипера за четырех человек: царевича Имеретинского, князей Долгорукого и Трубецкого, а также Автонома Михайловича. Но в результате смерти первого и бегства второго договор сорвался. И Головин прождал еще более семи лет, пока, наконец, царь опять не снизил цену за Реншёльда, согласившись менять его в пропорции один к двум. В это число вместе с князем Трубецким попал и двоюродный брат первого петровского премьер-министра.

По возвращении в Россию близкого друга молодости Петр рассентиментальничался и за долгое терпение осыпал его такими наградами, какие многие боевые генералы не могли получить за всю свою службу. Таким образом, Автоном Михайлович стал генерал-аншефом и кавалером ордена святого Андрея Первозванного. Однако в том, что касалось военных дел, царь продолжал оставаться твердым реалистом. Поэтому в Северной войне Головин больше не участвовал.

Впрочем, в данном случае он оказался не одинок. Похоже сложилась боевая карьера еще одного генерала, только что упомянутого в рассказе о соглашениях по обмену пленниками.

Трубецкой Иван Юрьевич (1667—1750), князь, боярин, генерал-аншеф с 1721 г. Принимал непосредственное участие только в первой кампании Северной войны, так как попал в плен в сражении у Нарвы. В 1718 г. был обменян, вернулся в Россию, но в боевых действиях больше не участвовал. Впоследствии киевский (1722 г.), а затем московский (1739 г.) генерал-губернатор, генерал-фельдмаршал (1728 г.) и сенатор (1730 г.).

Иван Юрьевич Трубецкой известен в российской истории под полуофициальным прозвищем Большой, данным с той целью, чтобы отличать его от родного племянника (сына младшего брата) — полного дядюшкиного тезки и по имени, и по отчеству. Вообще Трубецкие принадлежали к одному из знатнейших инородческих кланов России. Они вели отсчет своих предков с великого князя Гедемина — создателя большой и грозной державы — Великого княжества литовского, которое с середины XIV столетия являлось главным соперником Московии в деле собирания бывших земель Варяжской Руси.

Но к концу XVII в. они уже давно смирились с победой старых конкурентов и называли себя не иначе, как холопами московских царей, честно служа им в меру сил и талантов. Этой же дорогой пошел и очередной отпрыск Гедеминовичей[108]. Уже в 9 лет Иван Трубецкой получил свой первый официальный чин и соответствующие ему обязанности, будучи приставленным в качестве комнатного стольника к четырехлетнему царевичу Петру.

За полтора десятка лет он прошел всю незамысловатую должностную лестницу московского государства и в 1692 г. получил право называться боярином. Но к тому времени вековой сон «Третьего Рима» уж начали тревожить первые признаки грядущего «карнавала» петровских перемен. Новоиспеченный боярин наверняка почувствовал их раньше других, поскольку все эти годы находился рядом с молодым царем, в самом эпицентре подготовки того взрыва, который разрушит глухую стену, отделявшую «Святую Русь» от европейской цивилизации.

Правда, в конце XVII столетия зачатки новой жизни еще мирно сосуществовали с московскими порядками. Прекрасным свидетельством тому может служить сам Трубецкой, так как князь одновременно с восхождением по ступеням старой власти делал завидную карьеру и в организованной на европейский манер гвардии Петра I. Этому в немалой степени способствовало то, что с детства находясь по долгу службы при особе венценосного отрока, он органично вошел в число его ближайших приятелей и принимал участие во всех играх и развлечениях будущего российского императора.

Петровская гвардия, кстати говоря, вообще являлась уникальной школой, поставлявшей царю-реформатору и военачальников, и государственных деятелей, и прочих универсалов, необходимых в процессе осуществления затеянной им грандиозной перестройки. Поэтому Иван Юрьевич, несмотря на свой скромный военный опыт (выражавшийся лишь в участии во втором Азовском походе в чине капитана Преображенского полка), был в 1698 г. назначен на пост новгородского наместника. И спустя малое время получил чин генерал-майора организуемой как раз в те месяцы регулярной армии.

В Новгороде ему предстояло набрать несколько «новоманирных» солдатских полков, привести в порядок стрелецкие части и запасти все необходимое для большой армии, набираемой внутри страны. Увы, этот экзамен князю удалось сдать разве что на «троечку с минусом». С первыми двумя делами он еще кое-как справился, однако третье, мягко говоря, провалил. Двинувшееся в поход русское войско не нашло в его «епархии» ни необходимого числа подвод, ни требующегося количества прочих припасов.

Но поскольку официальный вызов Стокгольму был уже брошен, то Ивану Юрьевичу как наместнику ближайшей к противнику провинции, пришлось первым выступить на врага. 10 сентября 1700 г. царь, опередив свои медленно тащившиеся полки, прибыл в Новгород и приказал князю поднимать собранный им передовой корпус. Через два дня солдаты, стрельцы и дворяне-ополченцы направились к Нарве с задачей первичной блокады этой крепости.

Цели они достигли 20 сентября, но затем две недели находились в весьма тревожном положении, пока, наконец, авангард главных сил во главе с царем не подошел к ним на помощь. В день Нарвской битвы корпус Трубецкого в составе двух солдатских и шести стрелецких полков располагался в центре русской оборонительной линии, между «генеральствами» Головина и Вейде. Удар правого фланга шведских главных сил, которым командовал генерал-майор Веллинг, пришелся как раз по соединению новгородского наместника. Князь сразу же потерял управление боем. В результате неприятель быстро прорвал фронт петровской армии и вышел на ее тылы, в считанные минуты решив исход всего сражения в свою пользу.

Между тем, даже при условии откровенно низкой боеспособности стрельцов и плохой выучки недавно набранных регулярных батальонов, возможность успешной обороны, несомненно, имелась. Атакующие части Веллинга уступали по численности полкам князя, но он в тот день не проявил элементарных качеств военачальника. Впрочем, все царские генералы под Нарвой выглядели не лучшим образом, больше напоминая хрестоматийных «мальчиков для битья». В итоге почти все старшие командиры оказались в плену.

Новгородский наместник разделил общую участь. Весной его переправили в Швецию, где он и прожил затем наиболее плодотворную часть своей жизни. Хотя Петр I, когда военное счастье посылало ему подарки в виде знатных пленников, неизменно вступал с противником в переговоры об обмене, очередь освобождения Трубецкого подошла только через 18 лет. Что, кстати говоря, служит ясным показателем той степени полезности, в которую его оценивал русский монарх.

Правда, необходимо заметить, что годы неволи не слишком изнурили дух и тело князя. Он пользовался относительной свободой и жил безбедно, в окружении жены и детей. Достаточно упомянуть, что именно в Стокгольме на четвертом году плена боярину удалось обзавестись незаконнорожденным сыном — Иваном Ивановичем Бецким (по традиции фамилия таким детям давалась в усеченном варианте) — будущим устроителем московского Воспитательного дома и воспитательного общества благородных девиц. В этих начинаниях княжескому отпрыску весьма способствовало отличное европейское образование, полученное за время пребывания в Скандинавии.

Переменчивая судьба помогла и трем дочерям Ивана Юрьевича, с детских лет живших рядом с ним в Стокгольме, обратить несчастье отца в свое преимущество. Во всяком случае, по возвращении в Россию великолепное воспитание выгодно отличало их от большинства невест высшего петербургского света. Это обстоятельство отмечали многие иностранцы, волею судьбы заносимые на невские берега.

Но королевский пленник увидел новую столицу своей страны лишь в 1718 г., когда Петр все-таки договорился обменять Трубецкого и его собрата по несчастью Автонома Головина на фельдмаршала Реншёльда. На этом боевая карьера князя завершилась.

Несмотря на то что в концовке Северной войны ожесточенные бои вспыхнули с новой силой, Иван Юрьевич, как и большинство русских по национальности генералов «первого призыва», участия в них больше не принимал, уступив поля сражений более молодым и талантливым людям. Поэтому присвоение ему в год окончательной победы над шведами звания генерал-аншефа похоже скорее на утешительный приз, чем на награду в признание полководческих заслуг.

Тем не менее, царь не «поставил крест» на приятеле молодости. В конце своего правления он особенно стремился усовершенствовать созданную и запущенную его многолетними трудами новую государственную машину, для чего пытался использовать и шведский опыт. Трубецкой сразу после возвращения из плена получил срочное задание: опираясь на многолетние наблюдения, составить доклад о «Строении всего шведского государства от крестьян и солдат до королевского совета».

Эта его работа, по всей видимости, удовлетворила Петра, так как в дальнейшем он стал использовать Ивана Юрьевича в качестве чиновника высокого ранга. В 1721 г. был издан указ о введении его в члены Военной коллегии, а в феврале 1722-го о назначении киевским генерал-губернатором.

После смерти Петра Великого карьера князя резко пошла в гору, но связано это опять-таки не с победами в сражениях, а с удачной дворцовой конъюнктурой. В 1728 г. он получил звание генерал-фельдмаршала. А спустя небольшое время, после того как выступил против ограничения самодержавной власти Анны Иоановны, стал сенатором. И в дальнейшем опала вкупе с большими неприятностями миновала Трубецкого. Он дотянул до глубокой старости, став последним живым русским боярином — «родимым пятном» старой Московии на теле молодой Российской империи[109].

Но долгие годы плена Автонома Головина и Ивана Трубецкого явились далеко не самым худшим итогом горького поражения у Нарвы. По сравнению с их судьбой, удел еще одного российского военачальника, попавшего в тот же день в шведские руки, выглядит намного трагичней. Ему так и не довелось вернуться домой.

Александр Арчилович Имеретинский (1674—1711), грузинский царевич, генерал-фельдцейхмейстер и начальник Пушкарского приказа с 1700 г. Принимал участие (в качестве командующего артиллерией) только в первой кампании Северной войны осенью 1700 г., так как попал в плен в сражении у Нарвы. В неволе пробыл 11 лет, где и умер.

Первый русский генерал-фельдцейхмейстер принадлежал к потомкам побочной линии древней кавказской династии Багратидов и был сыном кахетинского царя Арчила II Вахтанговича, которого персидский шах вынудил бежать за пределы своего государства. Изгнанник вместе с женой Кетеван нашел временный приют в Тифлисе — столице соседнего карталинского царства. В этом городе и родился будущий артиллерист Петра Великого.

В 1677 г. отец Александра отвоевал у турок Имеретию и занял ее престол, после чего его сыновья получили право именоваться царевичами Имеретинскими. Но долго противостоять огромной османской империи небольшое государство Арчила II не могло, и в 1681 г. ему все-таки пришлось распрощаться с независимостью, признав себя российским вассалом.

Сей выбор, без сомнения, принадлежал к тем, о которых говорят «из двух зол меньшее». Московия являлась родственным по вере государством и не требовала выполнения столь тяжких условий подчинения, как Стамбул. Тем не менее, чтобы гарантировать покорность приобретенного анклава, правительство регентши Софьи Алексеевны в 1684 г. вызвало в Москву в качестве своего рода заложников обоих сыновей имеретинского царя, обеспечив им соответствующие рангу условия жизни.

Правда, брат Александра Матвей через 9 лет умер. Но сам будущий начальник Пушкарского приказа за эти годы вошел в ближний круг молодого российского монарха и превратился в одного из его приятелей по играм и развлечениям. К середине 90-х гг. он уже прочно закрепился в кремлевской элите, чему в немалой степени способствовала и женитьба на дочери известного московского боярина Ивана Милославского.

Был Имеретинский и в составе знаменитого «Великого посольства», отправившегося набираться ума-разума в Европу весной 1697 г. По приезде в Голландию Петр I командировал его в Гаагу «бомбардирству учиться», после чего их пути на пару лет разошлись, так как пока грузинский царевич «грыз гранит» пушечной науки, русский царь продолжал свой вояж по государствам просвещенного запада. Вновь встретились они только в 1699 г., когда Александр вернулся в Москву с дипломом, официально подтверждавшим, что он успешно превзошел все премудрости своей новой специальности.

Политическая благонадежность в сочетании со знатным происхождением сделали сына Арчила II почти безальтернативным кандидатом на пост начальника Пушкарского приказа и получение учреждаемого в подражание западным армиям высокопрестижного звания генерал-фельдцейхмейстера, в ведение которого отдавались все вопросы, связанные с бомбардирскими делами. Указ, формально закреплявший за ним эти должности, вышел за три месяца до начала войны с Карлом XII — 30 мая 1700 г.

Насколько знающим профессионалом был на самом деле царевич, мы уже, конечно, никогда точно не узнаем. Но если отталкиваться от реальных результатов его трудов, то волей-неволей возникают сомнения в его компетентности, поскольку российская артиллерия, несмотря на длительные сборы, к войне со Швецией оказалась совершенно неподготовленной.

Достаточно заметить, что пушки к Нарве он сумел доставить лишь через два месяца после начала боевых действий и с минимальным количеством боеприпасов, качество которых к тому же было просто отвратительным. В итоге эффективность бомбардировки крепости получилась совершенно убогой, а ничтожный урон, нанесенный неприятельским укреплениям, делал бессмысленными любые попытки штурма этих бастионов, перечеркивая все усилия, затраченные на проведение операции.

В сражении у Нарвы 30 ноября 1700 г. действия артиллеристов Александра Арчиловича также оказались ниже всякой критики. Располагая подавляющим количественным превосходством, они продемонстрировали полную неспособность хоть как-то повлиять на ход боя. В результате вся материальная часть попала в руки противника. В, плену оказался и сам генерал-фельдцейхмейстер.

А между тем возможность иного развития событий, несомненно, существовала. О чем весьма убедительно свидетельствует деятельность шотландца Якова Брюса, которому после нарвской катастрофы пришлось не просто исправлять ошибки грузинского царевича, а, по сути, заново налаживать работу Пушкарского приказа. Примерно в тот же срок, какой был затрачен на подготовку к нападению на Швецию, он сумел добиться значительного прогресса, что в немалой степени помогло затем Петру отобрать у Карла XII большинство крепостей Прибалтики, включая даже злосчастную Нарву.

Александр Арчилович узнал об этом, наблюдая за дальнейшим ходом войны только как пленник. Вызволять его из неволи царь не спешил[110]. По всей видимости, он в значительной степени разочаровался после Нарвы в способностях приятеля юности. Поэтому переговоры о его обмене затянулись до 1711 г., когда соглашение наконец было достигнуто.

Но капризная судьба самый жестокий удар для Имеретинского припасла напоследок. Она не дала ему не только еще раз взглянуть на горы полузабытой Грузии, но даже не позволила добраться до российской границы. В момент отъезда из Стокгольма он неожиданно заболел и скоропостижно умер.

Но столь печальный эпилог потомка Багратидов для оказавшихся в плену российских генералов стал единственным исключением. Другие нарвские неудачники благополучно вернулись домой. Однако даже первому «не немцу» пришлось ждать этого момента целых десять лет.

Бутурлин Иван Иванович (1661—1738), генерал-аншеф с 1721 г. Участвовал в Северной войне с первого и до последнего дня, кроме 1701—1710 гг., когда находился в плену. Использовался как командир тактических соединений. Крупных самостоятельных операций не проводил. С 1719 г. член Военной коллегии.

Иван Бутурлин происходил из старинного русского дворянского рода, считавшего своих предков от «мужа честна» Ратши, который перебрался на службу к новгородцам в конце XII в. «из немец». За последующие столетия эта фамилия среди московских воевод стала одной из наиболее распространенных, но будущий генерал-аншеф начал свою карьеру с далекой от ратных дел должности спальника, которая, впрочем, считалась весьма престижным местом для молодого выходца из известного старомосковского клана. Вскоре его повысили до звания комнатного стольника при царевиче Петре, что и предопределило близость этих двух людей на предстоящие десятилетия.

Вопреки солидной разнице в возрасте Бутурлин быстро и прочно вошел в компанию самых лучших друзей юного царя (где, между прочим, получил несколько загадочную и грубоватую кличку, которую в солидных исследованиях воспроизводить неприлично). Он добросовестно участвовал во всех его военных играх, поэтому когда был организован первый петровский «потешный» полк, то потомка «немчина Ратши» сразу же возвели в чин премьер-майора нового подразделения.

В 1689 г. он подтвердил свою верность монарху в реальном деле, став одним из самых активных его помощников в борьбе против царевны Софьи. После чего Иван Иванович уже не сходил с традиционной дороги предков, полностью посвятив себя воинской службе. В первой половине 90-х гг. он часто командовал одной из армий в учебных сражениях, а затем был среди главных руководителей, возглавлявших русские соединения во время обоих азовских осад.

Вместе с тем этот человек оказался не способным подняться над той средой, из которой вышел. Несмотря на близость к царю-реформатору, он не сумел стать его сознательным помощником, а остался в лучшем случае цепным государевым псом, преданным, но не понимающим смысла хозяйской жизни. До самой смерти он сохранил верность старомосковскому образу мысли и стереотипу поведения, что было очевидно даже его современникам. Так, например, в записках одного из первых по европейски образованных россиян — князя Куракина — Бутурлин характеризуется, как человек никудышный — «злорадный и пьяный и мздоимливый».

Но в период подготовки нападения на Швецию Иван Иванович еще продолжал оставаться в числе основных действующих лиц российской армии и одним из первых получил генеральское звание. После официального объявления войны он принял командование над авангардом петровского войска, выступившего из Москвы на театр боевых действий 4 сентября 1700 г. В составе его отряда находились гвардейские полки, и большую часть дороги до Нарвы вместе с ним двигался сам царь.

К стенам шведской крепости бутурлинский корпус добрался ровно через месяц, а затем всю осень пытался сдавить ее тисками осады. Однако все усилия оказались напрасными. Цитадель устояла, дождавшись помощи Карла XII. Сражение с ним оказалось для петровской армии той последней каплей, груза которой она выдержать уже не могла.

Среди общего хаоса паники и повального бегства устояла лишь царская гвардия. Но заслуга этого подвига принадлежит не Бутурлину. Просто преображенцы и семеновцы были уже хорошо обучены иностранными офицерами. Впрочем, гвардию тоже в конечном итоге заставили прекратить сопротивление, после чего Ивану Ивановичу почти на десять лет пришлось отдать свою шпагу противнику.

Только после Полтавской битвы (и к тому же не в последнюю очередь благодаря джентльменскому поведению шведского генерал-майора Мейерфельта, сдержавшего обещание добиться в ответ на свое освобождение «вольной» для Бутурлина) гвардейцу-боярину удалось вернуться домой.

А поскольку Северная война тогда еще всего лишь подходила к своему экватору, и в русских вооруженных силах по-прежнему ощущался дефицит опытных военачальников, то царь сразу же ввел Бутурлина в состав действующей армии. Ее основная масса зимой 1710—1711 гг. перебрасывалась на юг для борьбы с турками, где недавнему пленнику отводилась роль командующего отдельным корпусом из восьми полков, который предстояло развернуть на северных подступах к Крыму.

Пока он этим занимался, Прутский поход Петра I закончился неожиданным быстрым и полным фиаско. Поэтому с турками Ивану Ивановичу повоевать не пришлось. Но вскоре его бросили на подавление очередной «бузы» запорожских казаков, не имевшей, впрочем, опасных размеров. После чего он опять вернулся в Прибалтику и в 1712 г. руководил войсками, располагавшимися в Курляндии.

Однако уровень его полководческих способностей уже не удовлетворял возросших требований российского монарха. Поэтому в последней трети Северной войны Петр не доверял Бутурлину самостоятельного командования над крупными армейскими соединениями. Старого гвардейца постепенно обогнали молодые генералы, под руководством которых он и участвовал в заключительных битвах со шведами.

Правда, в политическом плане царь, как и прежде, полагался на своего испытанного подручного. В 1718 г. он ввел его в трибунал, судивший царевича Алексея. А через несколько месяцев включил в состав Военной коллегии. Кроме того, именно Бутурлин в последние годы правления Петра Великого командовал гвардией, что доверялось лишь исключительно преданным людям.

В дни празднования подписания Ништадтского мира Иван Иванович в награду за верную службу получил чин генерал-аншефа, но вскоре после смерти первого российского императора его карьера завершилась самым печальным образом. Причиной этого краха стала давняя вражда с Меншиковым, который путем интриг и прочих закулисных происков в 1727 г. все-таки сумел выиграть затянувшуюся борьбу. Бутурлина лишили всех наград, чинов, имений и сослали в глухую деревню Владимирской губернии, где он прожил всеми забытый и покинутый еще 11 лет.

Этот человек стал единственным российским, не иностранным, генералом Северной войны, который после долгого плена сумел вернуться в строй действующей армии и внести посильную лепту в окончательную победу над шведами. Но все-таки наиболее интересной личностью из бывших невольных скандинавских сидельцев был другой его товарищ по несчастью.

Долгорукий Яков Федорович (1639—1720), князь, боярин, генерал-пленепотенциар-кригс-комиссар с 1711 г. Принимал непосредственное участие только в первой кампании Северной войны, так как попал в плен под Нарвой. В 1711 г. сумел бежать на родину.

Семья Долгоруких относилась к наиболее родовитой российской знати, восходя по генеалогическому древу к самому основателю древнего варяжско-русского государства князю Рюрику. Предки Якова Федоровича с незапамятных пор считали себя потомками той ветви рюриковичей[111], которая произошла от жившего в XII в. черниговского князя Михаила, возведенного позднее православной церковью в ранг святых.

В Московии середины XVII столетия эти детали генеалогии играли очень важную роль, во многом определяя биографию их носителя. Пользуясь современной терминологией, можно написать, что Якову Долгорукому в том обществе, где он появился, открывались самые престижные дороги. А для успешного продвижения по ним ему было достаточно даже скромного уровня интеллекта и минимального количества энергетических затрат.

Но князю повезло втройне, поскольку природа наделила его умной головой, и в детстве, кроме всего прочего, он воспитывался ученым наставником из поляков. Таким образом, мальчик получил редчайшее для России того времени, почти европейское образование. Достаточно сказать, что он свободно владел латинским языком. Поэтому его судьба и путь будущего царя-реформатора, несмотря на более чем 30-летнюю разницу в возрасте, просто не могли не переплестись после того, как у венценосного подростка прорезался интерес к окружающему миру.

Влияние потомка черниговских Рюриковичей на юного Петра оказалось столь очевидным, что правительница Софья начала опасаться плодов этого процесса и поспешила отправить в 1687 г. Якова Федоровича послом во Францию и Испанию. Оттуда, кстати, князь и привез знаменитую астролябию, упоминающуюся практически в каждой книге о Петре I, поскольку данный инструмент, вкупе с не менее известным английским парусным ботиком, стал своеобразным символом тяги царя к европейской цивилизации.

Само же посольство оказалось неудачным. Главная цель — склонить французов к союзу против турок — была совершенно нереальна и раскрывала абсолютное невежество московитов в элементарной политике. Поэтому русские дипломаты не только не выполнили своей задачи, но и в очередной раз опозорились, представ неразумными дикарями на посмешище перед Западом. Однако тогда, кроме самого Долгорукого, это мало кто понял. Спустя год князь вернулся в Россию и утешился долгими беседами с повзрослевшим Петром, жадно слушавшим рассказы о европейских «чудесах».

В последовавшем вскоре противостоянии с Софьей Долгорукий, не раздумывая, принял сторону молодого царя. Он одним из первых приехал в Троице-Сергиев монастырь, где нашел укрытие будущий самодержец. Наградой за верность стал пост начальника Московского судного приказа. Но встретить на этой спокойной должности приближающуюся старость Якову Федоровичу не удалось, так как в скором времени ему пришлось осваивать и военное дело.

Любую науку, а тем более «марсову потеху», когда человеку идет шестой десяток, изучать поздновато. Тем не менее Долгорукий участвовал в обоих азовских походах, после чего Петр, перед отъездом в заграничное путешествие, возложил на него руководство охраной всех южных границ. Удивительно, но уже в том же 1697 г. князь удачно отразил нападение татар на Украину, за что был «пожалован боярином и воеводой», став в ряду последних русских людей, получивших подобные звания.

К началу XVIII в. вал кардинальных петровских реформ уже в полную силу ударил в прогнившую обитель «Святой Руси», потряся все ее здание до самого основания. В первую очередь азиатские устои Московии расшатывались ради создания новой армии — старательного подражания европейской вооруженной силе, в которой авторитетному боярину также нашлось достойное место. В 1700 г. он был назначен генерал-комиссаром с обязанностью руководить всеми комиссарскими и провиантскими частями.

Спустя несколько месяцев Россия ввязалась в Северную войну, и Долгорукий вместе с львиной частью царского войска оказался под Нарвой. Там он разделил судьбу большинства своих соратников, попав в плен к противнику. Именно на него, как на наиболее родовитого и старшего по возрасту русского генерала, легла горькая ноша руководить последним военным советом, собранным прямо в грязном окопе. А после решения о капитуляции возглавлять скорбную делегацию к шведскому королю, до дна испив унизительную чашу побежденного военачальника.

Весной 1701 г. князя переправили на Скандинавский полуостров, где ему и пришлось прожить следующий десяток лет своей уже давно начавшей клониться к закату жизни. Сначала он содержался в Стокгольме, затем в Якобштадте, а летом 1711 г. Якова Федоровича опять задумали переместить — в город Умео, расположенный на западном побережье Ботнического залива. Путешествие туда Долгорукий совершал на шхуне в обществе других русских пленных в количестве 44 человек. Охраняли их 20 шведов.

В этот момент судьба и послала старому Рюриковичу самое звездное мгновение в его жизни. Воспользовавшись беспечностью экипажа, генерал поднял своих товарищей по несчастью на бунт, завершившийся триумфальным успехом. Противника обезоружили, корабль захватили, а шкипера принудили изменить курс на Ревель, перешедший уже к тому времени в русские руки.

Петр, обрадованный появлением нежданных беглецов, устроил им восторженную встречу. Князя сразу же ввели в состав недавно учрежденного сената и вновь поставили во главе комиссариатского ведомства с единственным в своем роде званием-титулом «генерал-пленипотенциар-кригс-комиссар». Впрочем, способности военачальника все-таки не входили в число главных достоинств Долгорукого. И поэтому в боевых действия он больше уже не участвовал. А вот на административном поприще не раз доказывал свою полезность, демонстрируя и глубокий ум, и яркую индивидуальность характера.

Американский историк Роберт Масси, желая подчеркнуть незаурядную роль Якова Федоровича в петровском правительстве, сравнивает его со знаменитым римским консулом Катоном Старшим. Этот автор в своем исследовании вообще уделяет князю немало внимания и дает ему следующую характеристику: «…На портрете Долгорукий предстает перед нами мужчиной могучего телосложения, с двойным подбородком и пышными усами. Он не выглядит придворным щеголем, зато производит впечатление человека проницательного, хотя и отличающегося горячим нравом. Так оно и было, к тому же Долгорукий был смел, упрям, своеволен и любил настоять на своем. Когда у него не хватало доводов, чтобы убедить противника в своей правоте, он попросту брал горлом. Один только Меншиков, пользовавшийся особым покровительством государя, не боялся перечить вспыльчивому старику…»

К сему можно добавить, что князь, не смущаясь перед гневом Петра, часто вступал с ним в споры по различным вопросам государственного управления и неоднократно выходил из этих «диспутов» победителем. Во время длительного шведского плена он хорошо изучил административное устройство скандинавов, что оказалось чрезвычайно полезным в период работы над организацией знаменитых петровских коллегий. В 1717 г. Долгорукий возглавил, пожалуй, самую актуальную из них для России всех времен — Ревизионную. До конца своих дней он продолжал тянуть воз главного управленца, за что официально именовался «первоприсутствующим» сенатором. К сожалению, князь не увидел победного завершения Северной войны, не дожив всего года до заключения Ништадтского мира.

На боярине-западнике Якове Федоровиче и завершается список русских генералов, ставших главными неудачниками «нарвской конфузии». И хотя мы бросили на них только беглый взгляд, даже такое «шапочное» знакомство не оставляет сомнений в том, что тяга к познанию военного искусства, а тем более полководческие способности явно не входили в число тех достоинств, которыми эти люди были одарены от природы.