XIX. Добрый палач. Представитель власти

На письменном столе – фотография сына Ясика, на стене – обрамленная бархатом фотография Розы Люксембург. Кроме письменного стола – стул, за ширмой – койка, прикрытая военным одеялом, за окном – вид на закрытый двор. На стене лозунг: «Каждая минута ценна», а рядом – этажерка с книгами. Кабинет Дзержинского на Лубянке выглядел как неотапливаемая тюремная камера. Он практически его не покидал. Сотрудники беспокоились о состоянии его здоровья, Ленин потребовал отправить его в отпуск, на отдых. Он харкал кровью, прикуривал папиросу от папиросы, ел черный хлеб, запивая его мутным чаем. Легендой стала история, когда в 1919 году, в период голода, он навестил сестру Ядвигу, а та пожарила изголодавшемуся брату оладьи. На вопрос, откуда мука, сестра ответила, что купила на черном рынке, что немедленно вызвало негодование Феликса: «Я борюсь с ними днем и ночью, а ты…». Он схватил тарелку и выбросил ее в окно. «Этот инцидент не вызывает симпатию к Дзержинскому. Мог бы оладьи оставить сестре… Но он всегда был искренен сверх меры» – комментирует годы спустя российский журналист Отто Лацис³⁷².

Это тогда к Дзержинскому пристало прозвище «Железный», которое дали ему ближайшие сотрудники – не в связи с железной расправой с контрреволюцией, а в связи с аскетичным образом жизни. Прозвище было связано и с его неприятием культа личности. Когда в одном из кабинетов на Лубянке он увидел свой портрет, немедленно велел его снять, после чего направил по этому поводу письмо во все подчиненные ему подразделения. Он разрешал вывешивать только коллективные фотографии. Он не хотел также, чтобы его именем называли предприятия.

Жене он написал только в марте 1918 года, через полгода после завоевания большевиками власти: «Гражданская война должна разгореться до небывалых размеров. Я выдвинут на пост передовой линии огня, и моя воля – бороться и смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного положения и самому быть беспощадным, чтобы как верный пес разорвать вора». Он должен был знать, что о нем говорят в Западной Европе, потому что добавил: «А обо мне у тебя, наверное, искаженные вести из прессы, и, быть может, уже не летит так мысль твоя ко мне… Мысль моя заставляет меня быть беспощадным, и во мне твердая воля идти за мыслью до конца»³⁷³.

В августе 1921 года расстреляли Николая Гумилева, мужа Анны Ахматовой. Он был, конечно, против большевиков, но не участвовал в заговоре Петроградской боевой организации Владимира Таганцева, за что был осужден. Гумилев стал первым писателем, расстрелянным ВЧК. Интеллектуальная элита страны призывала Дзержинского помиловать Гумилева, аргументируя это тем, что нельзя убивать одного из крупнейших российских поэтов. Он, по-видимому, им ответил, что нельзя делать исключение для поэта, если расстреливают всех других. Да, конечно, это коварное понятие справедливости. Но Дзержинский делал исключения, особенно для поляков.

Известен случай, произошедший с Болеславом Венява-Длугошовским, который, будучи членом Польской военной организации, поехал в Москву на встречу с явно антибольшевистской организацией Бориса Савинкова. Феликс лично его допрашивал и отпустил на свободу, вручив ему, однако, волчий билет и велев немедленно вернуться в Польшу. В этом освобождении определенную роль сыграл адвокат Леон Беренсон, которому раньше приходилось быть защитником социалистов на политических процессах. Он защищал и Дзержинского, поэтому теперь мог хлопотать перед ним о снисхождении к полякам.

Генеральская жена Ядвига Соснковская тоже вспоминает: «… еще перед нашим возвращением в Польшу, 5 ноября 1918 года, мамочка ходила к нему, когда он был шефом ВЧК. Речь шла об освобождении того или иного поляка, который, по ее мнению, был несправедливо брошен в тюрьму или осужден. Феликс не вникал в суть их дел, ему хотелось просто услужить мамочке, и он освобождал поляков»³⁷⁴.

Давид Якубовский, биограф Мархлевского, приводит в своем блоге несколько ценных воспоминаний, таких как, например, воспоминание Ванды Богуславской-Драминской о ее дяде, арестованном в Киеве:

Когда Дзержинский делил заключенных на десятки, дядя как раз оказался десятым. Возможно, черты лица у него были не очень русские, во всяком случае Дзержинский спросил: – Откуда ты? – А я из Польши, математик. – Ну, раз математик, то иди туда, здесь налево, здесь направо, там длинный коридор, потом дверь и выходи, и иди! – И оказалось, что это выход на свободу³⁷⁵.

Точно так же вспоминал и один ксендз из Белостока:

А я каждый день молюсь за Дзержинского, потому что он мне жизнь спас. Когда я сидел в Петрограде в тюрьме вместе с группой из 40 ксендзов, и мы ждали смерти, потому что тогда всех расстреливали – однажды вечером пришел Дзержинский и сказал: Выходите, черные вороны. И освободил нас³⁷⁶.

Российский историк Анатолий Латышев пытался в свое время опровергнуть тезис о том, что Дзержинский мягко обходился с поляками. В начале девяностых он один из немногих получил разрешение достаточно свободно работать в архивах ФСБ. Там он нашел письмо шефа Лубянки своему заместителю Ксенофонтову по делу католических священников.

Согласно имеющимся у меня данным, – писал Дзержинский, – ксендзы играют большую роль в организации шпионажа и заговоров. Их необходимо обезвредить, с этой целью предлагаю издать циркуляр для всех губ чека [губернские отделы ВЧК], чтобы всех ксендзов занести в картотеки и взять под наблюдение. Кроме того, так как ксендзы обделывают свои дела во время исповеди, разжигая фанатизм католиков, поэтому следует иметь своих женщин-католичек (но неверующих), которых послать на исповедь и этим путем проникнуть в конспирацию ксендзов. Надо [также] подумать об организации такой разведки. Это дело необходимо согласовать со специальным отделом³⁷⁷.

Оценивая этот документ, следует обратить внимание на его дату. Он был написан 1 июля 1920 года, то есть тогда, когда враждебность между Польшей и Советской Россией достигла зенита. Шла война, и трудно было ожидать от начальника советской службы безопасности особого отношения к польским священникам. То, что он мог себе позволить два года назад, сейчас было невозможным³⁷⁸. Польская политическая полиция по другую сторону границы тоже теснее сплотила свои ряды.

Латышев старается также показать, что легенда об аскетичном образе жизни Дзержинского – это искажение правды. Он пишет: «… этот утвердившийся образ революционного аскета портят опубликованные недавно документы из бывшего партийного архива³⁷⁹ (…) – меню председателя ВЧК: Понедельник – свежая лососина, капуста по-польски. Вторник – грибная солянка, телячьи котлеты, шпинат с яйцом. Среда – суп-пюре из спаржи (…) брюссельская капуста. Четверг – (…) зелень, горошек»³⁸⁰.

Мы ничего не знаем о дате этого документа. Правда, слова «председатель ВЧК» могли бы указывать на то, что речь идет о периоде с декабря 1917 по декабрь 1921 года. Тем временем, Мартин Лацис пишет, что Дзержинский ел то же, что и другие сотрудники ВЧК, то есть в 1919–1920 годах по преимуществу конину. И что курьер Беленький пытался иногда приготовить что-нибудь получше, например, жареную картошку, за что был обруган шефом, который не позволял относиться к себе каким-то исключительным образом. Поэтому, чтобы он лучше питался, прибегали к хитрости, говоря, что все получили на обед то же, что и он. Процитированное Латышевым меню могло быть такой хитростью, хотя это малоправдоподобно. Дзержинский прекрасно ориентировался в ситуации с продовольствием и не поверил бы, что во время гражданской войны все его сотрудники питались телячьими котлетами и свежей лососиной. И, наверное, не случайно этот документ оказался в партийном архиве. Принимая во внимание старания Сталина, Ежова и Берии³⁸¹ опорочить первого чекиста, вполне серьезно можно предположить, что это была провокационная фальшивка.

Но вернемся к польскому вопросу. В июне 1920 года в России был арестован главный резидент польской разведки Игнатий Добжинский. Его допрашивал Артур Артузов, занимавшийся в ВЧК вопросами контрразведки. Добжинский критически отзывался о политике Пилсудского и позитивно – о Ленине. Артузову удалось его убедить, что Пилсудский предал социалистические идеалы. Лубянка получила его для революции, предоставив работу в разведке и новую фамилию: Сосновский. Но людям из его шпионской сети было предоставлено право выбора: служба в ВЧК или возвращение в Польшу. Гарантии безопасности дал им лично Дзержинский. Хотя тех, кто не хотел сотрудничать, проще было бы расстрелять.

О многом говорит и такой случай: весной 1923 года руководитель советской разведывательной резидентуры в Варшаве Мечислав Логановский готовил покушение на Юзефа Пилсудского. Планировалось, что коммунистические боевики, переодетые социал-демократическими студентами, ночью нападут на виллу в Сулеювке и совершат убийство Начальника государства. Логановский помнил, какое замешательство на польской политической сцене царило после смерти Нарутовича, и теперь рассчитывал на подобную реакцию. Узнав об этом плане, Дзержинский категорически запретил его исполнять. Немалую роль в принятии такого решения сыграл, возможно, личный фактор. Именно в это время любимый племянник Феликса Тонио женился на Ванде Юхневичувне, племяннице Пилсудского. Молодые бывали в Сулеювке, даже жили там какое-то время, о чем Дзержинский знал, так как специальные люди постоянно информировали его о судьбе близких, с которыми он уже не мог поддерживать контакты. Но Григорий Беседовский, в то время советский дипломат, настаивает, что начальник Лубянки остановил покушение, будучи категорическим противником индивидуального террора. Это вполне возможно.

Случаи помилования поляков председателем ВЧК имели бы для него, по всей видимости, серьезные последствия. Сразу после смерти Ленина по поручению Сталина стали собирать доказательства агентурной деятельности Дзержинского, о чем в тридцатые годы вспоминал Ежов³⁸². Но довести до конца это дело не удалось – помешала внезапная смерть будущего обвиняемого.

Осуществляя террор, Дзержинский при этом спасал не только поляков. В 1920 году Ленин по просьбе Максима Горького приказал ему лично заняться делом некоего Воробьева, который укрывал у себя эсеров. Феликс его освободил, посчитав, что делал он это по доброте душевной, а не по политическим мотивам³⁸³. В свою очередь, когда петроградская ЧК по доносу арестовала дочь Льва Толстого Анну и письмо по этому вопросу Дзержинскому написал Владимир Чертков, Феликс также приказал: освободить. Историку Сергею Мельгунову, начиная с дня покушения на Ленина, чекисты не давали покоя. До 1922 года его арестовывали пять раз. Но всегда освобождали, в том числе и по личному приказу начальника Лубянки.

Сам Дзержинский в марте 1918 года инструктирует чекистов:

Все, кому дано право вести следствие, лишать человека свободы и сажать его в тюрьму, должны предупредительно относиться к арестованным и подследственным. Будьте с ними даже более вежливыми, чем даже с близким человеком, помня, что лишенный свободы не может защищаться и что он находится в нашей власти. Каждый должен помнить, что он – представитель власти и что каждый его крик, грубость, неделикатность, невежливость – это пятно, которое он оставляет на этой власти³⁸⁴.

Он также говорил: «Лучше тысячу раз ошибиться в направлении либерализма, чем приговорить невинного к ссылке, из которой он вернется активным врагом»³⁸⁵. В январе 1920 года он вносит предложение в Центральный исполнительный комитет и Совет народных комиссаров об отмене смертной казни. Ее быстро вернули, но в тот момент, когда фронт гражданской войны вновь стал затихать, он издает приказ № 10 (8 января 1921 года), в котором говорилось: «При помощи старых методов, массовых арестов и репрессий (…) в изменившихся условиях ВЧК будет лишь лить воду на мельницу контрреволюции, умножая число недовольных»³⁸⁶. То есть он прекрасно осознавал, что репрессии деморализуют, и когда была возможность от них отказаться – он отказывался. Человек с психопатическими наклонностями не мог делать подобные выводы³⁸⁷.

Арестованный в годы Великой чистки и впоследствии расстрелянный чекист Артур Артузов в 1937 году написал письмо начальнику НКВД Николаю Ежову:

Я никогда не нарушал наказа Дзержинского – не врать и не скрывать своей вины. Он научил меня, что при поражениях ругать надо только за то, что не доделано, скрыто от сотрудников. Как умный хирург, скальпелем своего диалектического анализа он исследовал неудачу, а сотруднику, с которым неудача случилась, помогал как ассистент, знающий обстоятельства и детали болезни. Сотрудники не боялись, в отличие от Ягоды, говорить ему о поражениях и не боялись также пойти на практический риск в работе, зная, что за это их не высекут³⁸⁸.

И это не единичное мнение.

«В то время погибло много людей, иногда невинных, – вспоминал Ежи Якубовский, польский врач Кремлевской больницы, который лично знал Дзержинского. – Помню, скольких людей он освободил, если по счастливому стечению обстоятельств их дела попадали к нему»³⁸⁹. Например, выдающийся русский философ Николай Бердяев. Ночью 19 февраля 1920 года его арестовали по приказу Менжинского – мыслитель подозревался в членстве в контрреволюционном Тактическом центре, преследовавшем цель восстановления монархии. Пробыв несколько дней в камере на Лубянке, Бердяев был лично допрошен Феликсом в присутствии Менжинского и Каменева. «Дзержинский произвел на меня впечатление человека с абсолютно прочными убеждениями и искреннего, – вспоминал философ в автобиографии. – Фанатика. Было в нем что-то необычайное… В прошлом он хотел стать католическим монахом, и свою фанатичную веру перенес на коммунизм».

Бердяев смело вступает с Дзержинским в острую полемику мировоззренческого характера. Он объясняет, какие предпосылки – религиозные, философские и моральные – не позволяют ему стать коммунистом. Он утверждает, что:

революция не является носителем творческого начала – она представляет собой лишь отрицание, она продукт рабского сознания. А социализм является ничем иным, как только псевдорелигией, демонизмом, который все жизненные проблемы сводит к куску хлеба, порождает убогий и пропитанный ненавистью филистерский менталитет, внедряет принудительное равенство в условиях нищеты духа и тела.

Его слова были выслушаны с вниманием. Иногда Дзержинский вставлял замечания типа: «Можно быть материалистом в теории и идеалистом в жизни, или, наоборот, идеалистом в теории и материалистом в жизни». Когда же Феликс стал расспрашивать о конкретных людях, философ отвечать отказался. «Сейчас я вас освобожу, – вдруг заявил Дзержинский. – Но вы не можете уезжать из Москвы без разрешения». Потом он повернулся к Менжинскому и велел отвезти гражданина Бердяева на автомобиле, так как уже поздно, а в городе царит бандитизм. Автомобиля в данный момент не было, поэтому философа отвезли на чекистском мотоцикле.

Виталий Шенталинский в Тайнах Лубянки так комментирует поступок председателя ВЧК:

Что спасло Бердяева? Бескомпромиссность и искренность? А может Дзержинский убедился, что его узник не имеет на совести никаких особых грехов и оказался в ЧК по ошибке? (…) А может фанатику революции внушил уважение такой же, как у него самого, бескорыстный фанатизм арестанта, только касающийся другой веры?³⁹⁰

По-видимому, сыграла роль вся приведенная выше аргументация. Но и что-то еще. Можно смело сказать, что Дзержинский своей личностью идеально вписывался в дефиницию «банальности зла» Ханны Арендт. Будучи чиновником, он подписывал приговоры, потому что имел дело с цифрами на бумаге и идеологическим посылом в сердце. В момент непосредственного контакта с допрашиваемым в нем пробуждалась человечность. Адольф Эйхман в своем последнем слове в зале суда заявил – как записала Арендт – что: «его вина берется от того, что он был послушным, а ведь послушание расценивается как достоинство. Достоинствами, которыми он располагал, злоупотребили нацистские предводители»³⁹¹. В принципе, обвиненный в геноциде Дзержинский мог бы избрать такую же линию защиты. Он был послушен идее, был послушен Ленину. Является ли это для него оправданием? Нет.

Легенда о Феликсе Дзержинском – «карающем мече революции» и «палаче России» – быстро облетела всю Европу, а так как Запад чувствовал угрозу со стороны революционных движений, он украшал эту легенду еще более страшными перышками: людей пугали жидокоммунами и азиатским невежеством, что должно было эффективно отбить желание заниматься революцией у ее возможных сторонников в культурной части континента. Ведь негативная пропаганда была оружием не только большевиков.

Сомнения в том, как трактовать проводимую Лениным политику, имели даже сами социал-демократы. Роза Люксембург написала критическую статью Русская революция, в которой утверждала, что основанное на терроре большевистское правление является противоположностью диктатуры пролетариата. Карл Радек так описал свою последнюю встречу с ней в 1918 году:

Дискуссия развернулась главным образом вокруг террора. Розе больно было осознавать, что во главе ВЧК стоит Дзержинский. Ведь нас террором не задушили. Как можно возлагать надежды на террор? «Но при помощи террора, – отвечаю я ей, – при помощи преследований нас отбросили на много лет назад. Мы делаем ставку на мировую революцию; надо выиграть по крайней мере на несколько лет. Как тут отрицать значение террора? Более того, террор бессилен в отношении молодого класса, являющегося будущим общественного развития и поэтому полного запала, самоотверженности. Иначе дело обстоит с классом, приговоренным историей к смерти и имеющим на своем счету преступление мировой войны». Либкнехт меня горячо поддерживает. Роза говорит: «Может вы и правы. Но как Юзеф может быть таким жестоким?». Тышка смеется: «Если будет надо, то и ты сможешь»³⁹².

Критика Розы доходила до Феликса. Была ли у него по этому поводу моральная дилемма? Наверняка.

Йорг Баберовски пишет:

Немецкий экспрессионист Артур Холитшер, который в 1920 году выехал в Россию, чтобы напитаться коммунизмом, описал «Железного Феликса» как человека, который творил «дела ужасные, но обязательно необходимые, выбрасывая человеческий мусор. Наверное, Дзержинский даже не понял бы упрека в том, что он – лишенный совести убийца³⁹³.

Нет, он это прекрасно понимал. Взять хотя бы его последнее письмо Альдоне. Весной 1919 года Красная Армия вступает в Вильно и создает на Виленщине советскую республику. Феликс пользуется возможностью и едет в Дзержиново, чтобы встретиться с Альдоной. Но сестра не приезжает в родную усадьбу, которая автоматически воспринимается новой властью как буржуазное имущество.

Посылаю тебе вещи из Дзержиново, – извещает он сестру в этом письме, датированном 15 апреля. – Очень массивные ценности были конфискованы согласно нашим законам… Знаю, что эта конфискация фамильных ценностей огорчит тебя, но я не мог иначе поступить – таков у нас закон о золоте³⁹⁴.

Подход Феликса к семейному имуществу, в принципе, не изменился, но диаметрально изменился строй. В этом письме он ведет с Альдоной очередной идеологический бой, пытаясь объяснить ей, что он не красный палач.

Не знаю, о чем писать, с чего начать после такой долгой разлуки, – пишет он неуверенной рукой. – Объяснить тебе всего я в письме не могу – разные люди понимают по-разному (…) Одну правду я могу сказать тебе – я остался таким же, каким и был. Чувствую, что ты не можешь примириться с мыслью, что это я – и не можешь понять, зная меня. (…) Мне трудно писать. Трудно доказывать. Ты видишь только то, что есть и о чем слышишь, может, в сгущенных красках. Ты – зритель и жертва молоха войны. (…) Альдона моя, ты не поймешь меня (…). Если 6 ты видела, как я живу, если б ты мне взглянула в глаза – ты бы поняла, вернее, почувствовала, что я остался таким же, как и раньше.

Видимо она упрекнула его в советизации Виленщины, потому что он ей отвечает: «Из-под ног [у тебя] уходит земля, на которой ты жила», но это все для того, «чтобы не было на свете несправедливости, чтобы эта война не отдала на растерзание победителям-богачам целые многомиллионные народы»³⁹⁵.

Убедил ли он Альдону? Нет, тогда – нет. Вдобавок ко всему ее сын, подпоручник Антони Булгак служит в это время адъютантом Пилсудского. В 1920 году он будет награжден орденом Виртути Милитари, что само за себя говорит о патриотических настроениях в семье. Это письмо, подписанное «Твой Фел», было последним контактом брата с любимой сестрой. Ведь Феликсу оставалось еще семь, притом громких, лет жизни.

В конце письма он объясняет Альдоне: «… и сегодня, кроме идеи, кроме стремления к справедливости, ничего нет на весах моих дел». Это правда. Добрый палач не обманул сестру. Он всегда верил, что железной рукой загонит человечество в счастье.