X. Генеральная репетиция. Год 1905

Революция и любовь пришли к Феликсу одновременно. Первая началась в Царстве Польском почти через неделю после петербургского «кровавого воскресенья», а вторая – в конце 1904 года, когда Дзержинский приезжает в Варшаву¹⁸⁰.

Продолжающаяся с начала 1904 года война оказалась фатальной для государства Романовых¹⁸¹. Социал-демократы отлично улавливают изменение общественных настроений, нарастающее недовольство масс и возможность проведения реформ, в том числе даже касающихся государственного устройства. Они решают держать руку на пульсе. Поэтому Феликс по указанию Главного правления¹⁸² СДКПиЛ едет в Варшаву, ожидая, что там, где рабочая братия наиболее сознательна, в любой момент может что-нибудь начаться. Именно в это время, в ожидании революции, он познакомился с Сабиной Файнштейн – женщиной, которую он любил больше всего. Когда начался мятеж, он вместе с ее братом работает «военным корреспондентом» – доставляет берлинским руководителям СДКПиЛ информацию прямо с поля боя¹⁸³. А сообщать есть о чем, потому что происходит множество событий, чреватых серьезными последствиями.

Лев Троцкий назвал революцию 1905 года «генеральной репетицией». Премьера состоялась лишь через двенадцать лет, но сейчас этого никто еще не мог предвидеть. Репетицию приняли за премьеру – первый массовый порыв народа против самодержавия с требованиями земли и рабочих прав. Ход событий, приведших к обеим революциям (1905 и 1917), был почти идентичный. Поводом к ним послужила бессмысленная война, которую вели правящие круги за счет народа, не имеющего права голоса.

Началом революции 1905 года считается день 22 января, вошедший в историю под названием «кровавое воскресенье». Собрание русских фабрично-заводских рабочих города Санкт-Петербурга во главе с попом Георгием Гапоном с иконами и крестами, под религиозные песнопения направились к Зимнему дворцу, чтобы передать царю петицию от рабочих и заверения в лояльности. Мирную демонстрацию встретили залпы из огнестрельного оружия. Первый залп был дан выше, в сторону деревьев, на которых сидели ребята-зеваки, результат – дети падали с деревьев как спелые груши. По официальным данным, на месте погибли 96 человек, ранено 333, из которых 34 умерли. Неофициально говорили даже о тысяче убитых. Кто отдал этот идиотский приказ? Правда, что организатор шествия, поп Гапон, был агентом царской Охранки, то есть тайной полиции, а шедшие к царю рабочие – монархистами¹⁸⁴, которых подговорил на это Гапон.

В тени этих событий кроется фигура Сергея Зубатова, начальника сначала Московского охранного отделения, а потом Особого отдела Департамента полиции – большого мастера провокаций. Зубатов, назначенный на эту должность всеми ненавидимым министром внутренних дел и шефом жандармов Вячеславом Плеве, должен был заняться лицами, ведущими антигосударственную деятельность, то есть интеллигентами, которые смущают умы рабочих и крестьян. Его план перетягивания масс на сторону власти был одновременно и прост и дьявольски коварен. Зубатов решил, что следует поддержать массы в их извечных болячках, то есть в конфликте с капиталистами. «В России не было здоровой русской национальной организации, и мечтой Зубатова было дать импульс к ее созданию», – писал Петр Заварзин, следующий шеф московской Охранки. «Руководствуясь этой мыслью, он задумал создать легальные рабочие организации и реализовать в минимальной степени политические и экономические положения программы социалистов, но на основе Самодержавия, Православия и Русской Национальности»¹⁸⁵. Таким образом, возник новый тип социализма: полицейский, провозглашающий, что только царь, Бог и национальная идентичность при посредничестве тайной полиции гарантируют равенство и справедливость. В 1904 году под опекой Зубатова было организовано Собрание фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга, в котором ведущую роль играл как раз священник Гапон, ценный агент царской Охранки¹⁸⁶.

К вербовке агентов Зубатов подходил с любовью, как подобает истинному знатоку. «Господа, – объяснял он жандармам, – вы должны смотреть на агента как на любимую женщину, с которой вы находитесь в тайной связи. Берегите ее как зеницу ока. Один неосторожный шаг – и вы опозорите ее»¹⁸⁷. Верхом мастерства стала операция, в результате которой во главе боевой организации эсеров встал Евно Азеф, один из наиболее ценных агентов департамента полиции. Обучаясь в университете в Карлсруэ, он создал русский революционный кружок, после чего отправил в петербургскую Охранку письмо с предложением доносить на его членов за 50 рублей в месяц. Руководителем боевой организации эсеров он стал в 1903 году с согласия министра Плеве, который, в свою очередь, через год был убит эсером Егором Сазоновым; план покушения разработал лично Азеф, а потом донес на молодого исполнителя в полицию¹⁸⁸. А за всем этим стоял отправленный в отставку Зубатов, который хотел отомстить своему бывшему начальнику, то есть министру Плеве.

Таким образом революционеры становились, не осознавая того, ангелами смерти в руках царской тайной полиции.

Планирование и осуществление провокаций требует специфической извращенности в моральном устройстве человека, – комментировал Станислав Мацкевич (псевдоним «Кошка»). – Крупнейшие провокаторы, такие как Азеф, Гапон, а также организаторы провокаций, такие как Зубатов, Герасимов, Ратаев, Рачковский, Заварзин – это не обычные, нормальные люди, это индивидуалисты со специфически извращенным характером¹⁸⁹.

Итоги революции 1905 года можно трактовать по-разному. Прежде всего, произошел перелом в сознании – рабочий стал самостоятельным, он взялся за оружие, преодолев в себе страх перед войсками (особым героизмом отличились тогда польские рабочие). Рабочий класс стал серьезным противником власти. Вторым вопросом, который затронула революция, была доля крестьянина, потому что одним из основных лозунгов, который поднял массы с колен, было крестьянское требование «Больше земли!». К сожалению, на практике это требование осталось лишь благим пожеланием¹⁹⁰, которое, однако, продержалось многие годы, став со временем важным аргументом в руках большевиков. 1905 год поднял также национальный вопрос – прежде всего в Польше, Финляндии, частично в странах Прибалтики и Кавказа – а также оживил этнические конфликты, в результате которых наиболее пострадала еврейская нация¹⁹¹.

Каковы же еще итоги этой революции и предшествующих ей лет – она создала климат, который повлиял на сознание людей как опасный вирус. Потому что то, что вытворяли сотрудники и агенты Охранки не могло пройти бесследно. «Бацилла дегенерации», то есть провокаций, подозрительности и предательства, успела заразить общество. Эта бацилла будет использована Дзержинским во время создания структур ВЧК¹⁹².

А что делали во время революции 1905 года будущие творцы большевистского государства? Ленин находился преимущественно в эмиграции¹⁹³, где писал тексты пламенных речей. Он призывал к вооруженному восстанию, но сам, как подобало интеллигенту, сосредоточился только на слове. С детства он любил играть в шахматы. Идею революции он разыгрывал тогда как заочную шахматную партию. Лев Троцкий был более конкретным. Уже весной 1905 года он приехал в российскую столицу, в октябре возглавил Совет рабочих депутатов, вскоре после этого попал в тюрьму и отправлен в ссылку. Находясь в Петропавловской крепости, он разработал теорию мировой пролетарской революции, согласно которой социализм должен был распространиться на весь мир.

Но все это теория. Практиком и достойным сыном революции 1905 года был некто третий – Иосиф Сталин. Как пишет его биограф Саймон Себаг Монтефиоре, в то время «он впервые руководил вооруженными людьми, почувствовал вкус власти, включил в арсенал своих методов террор и бандитизм». В Грузии он стал организатором большинства акций по экспроприации. «Их целью было получение 200–300 тысяч рублей и передача их Ленину со словами «Делайте с этими деньгами что хотите»¹⁹⁵. Учитывая то, кем в будущем станет Сталин и кого он оставит в своем окружении, высказывание Монтефиоре звучит вдвойне грозно. Но, исторической справедливости ради, следует напомнить, что такой же репутацией, как Сталин, пользовался тогда и будущий глава Польского государства Юзеф Пилсудский. Более того, в правительство II Речи Посполитой он ввел потом своих друзей из боевой организации ППС.

Что касается революционного террора, то Ленин всей душой был на стороне ППС. К неудовольствию СДКПиЛ.

Убийство шпиков, полицейских, жандармов, взрывы полицейских участков, освобождение арестованных, захват правительственных денежных средств, чтобы обратить их на нужды восстания – такие акции уже проводятся везде, где разгорается восстание, и в Польше [имея в виду Пилсудского. – Прим, автора], и на Кавказе [имея в виду Сталина. – Прим, автора], и любой отряд революционной армии должен быть немедленно готов к таким операциям¹⁹⁶,

– писал Ленин в октябре 1905 года. Шах и мат!

Одним из первых городов в государстве Романовых, которые протестовали против «кровавого воскресенья», была Варшава. Дзержинский кружит по городу и описывает происходящие события товарищам в Берлине. В целях конспирации он подделывается под девушку, пишущую своей тетке. 28/29 января он сообщает:

Дорогая тетушка! Не бойтесь за меня, ничего плохого со мной не случится; я сижу дома и в эти беспокойные дни буду сидеть и никуда не выходить, будьте уверены. Страшные дела здесь творятся. Пишу под впечатлением уличных столкновений, очень беспорядочно – но хочется рассказать. (…) В четверг на многих фабриках началась забастовка, а в пятницу забастовали все остальные фабрики. Рабочие ходили по фабрикам и останавливали работу. Все охотно присоединялись к забастовке и шли дальше. В субботу после обеда уже все фабрики стояли, прекратили работу также пекари, извозчики, трамвайщики. Перестали выходить журналы «Курьер Варшавский», «Гонец», «Торговая газета» и другие. В субботу рабочие потребовали закрыть все магазины – удалось, а где не послушались, там разбивали витрины. Кондитерские тоже позакрывали – например, кондитерская Завистовского (на углу Алей Иерусалимских и ул. Маршалковской), не хотели закрываться, так им сразу побили все стекла. Буржуи в панике бежали, а рабочие говорили им, что фабриканты не должны объедаться, когда у народа хлеба нет. В пятницу забастовали телефонистки на главной станции, а их окружили полиция и войска. Но в субботу оборвали провода. На газовом заводе забастовали тоже в пятницу – туда ввели солдат, которые и работали. Но уже в пятницу там было более десятка ожогов, к солдатам вызывали скорую помощь. Тогда рабочие, в основном молодежь, побили фонари почти на всех улицах.

Сцена: иду сегодня вечером – группа рабочих спрашивает меня, не считаю ли я, что этот фонарь слишком ярко светит? – Я соглашаюсь, и тогда они берут по охапке снега– бац, бац. Иду дальше. (…) Извозчики не хотели бастовать, а также возницы угля и товаров. До 12-ти в субботу им разрешили ездить, но с полудня должны были прекратить. Сцена: едет пролетка, на углу группа бастующих останавливает ее – заставляют пассажира выйти и заплатить извозчику, которому велят ехать домой. И так на каждом углу. С трамваями то же самое – в случае сопротивления переворачивали трамвай. На Маршалковской опрокинули 3 трамвая. То же и с возами с углем – рабочие заставляли поворачивать лошадей назад, домой. Водопроводы охраняются войсками. (…)

В 11 уже огромные толпы на Гжибовской площади, на улицах Граничной, Твардой, Багно и на прилегающих улицах. В 4 часа на Маршалковской уже полно народа (я была только в этих районах). Христиане и евреи держатся вместе. (Полиция хочет с помощью негодяев спровоцировать антисемитские выступления). «А что, – спрашиваю, – евреи тоже бастуют?» – «Ну да, – отвечает еврей, – ведь нам же не лучше». На улицах обо всем говорят свободно.

Вся полиция попряталась. После обеда появились военные патрули, но очень немногочисленные: так, в 3 часа на углу Твардой и Сенной я впервые с утра встретила патруль из 15–20 пехотинцев с винтовками, рядом – две шеренги городовых; во главе – помощник комиссара и околоточный. «Раззай-дись!» – раздается неуверенный окрик. Патруль проходит, а рабочие возвращаются. (…)

Сцена в пятницу и субботу утром: можно встретить господ в цилиндрах и разодетых барышень с буханками хлеба, купленными за 70–80 коп. – Наступает вечер: город погружается в темноту, только кое-где горят фонари – приближается что-то страшное. Слышны призывы, возня, топот ног, видно мелькание каких-то теней – все подворотни полны людей. Ворота не закрывают. Полиции нет. Бьют витрины вино-водочных магазинов, водку выливают, бутылки разбивают – слышатся голоса, что водку надо уничтожить, чтобы людишки не перепились, когда голод прижмет. Этим пользуются негодяи и поджигают винные магазины. Вспыхивают пожары. Так, например, в 8 часов горит магазин на углу Велькой и Злотой. Приезжают пожарные. Со стороны Броней доносится стрельба, которая не прекращается до 11 ночи. На Сенной у винного магазина недалеко от площади Витковского идет бой. 5 солдат закрылись там и стреляли – один рабочий убит на месте, один смертельно ранен, одному плечо прострелили навылет. (…) Иду дальше на площадь Витковского. После недолгого затишья вновь на площади стрельба: трах, трах, трррах (одиночные выстрелы солдат и залп с улицы Сенной наискось в направлении Медзяной), в ответ на это выстрелы рабочих: трах, трах, трах (револьверы)¹⁹⁷. Через минуту все повторяется, а потом на какое-то время тишина, страшная, и темень, в которой ничего нельзя разобрать; потом снова голоса рабочих, солдат уже нет.

Убили ли там кого – не знаю. Вдруг крик – это околоточный высунулся из ворот своего дома, ну, саблю у него отобрали, рассекли ею голову и кинжал в спину всадили. Выживет ли – не известно. – Слышно, где-то бьют витрины магазинов. Это бандиты пользуются темнотой. Днем рабочие не позволяли им грабить магазины и возы с углем. Полиции и след простыл. Солдаты уже не выходят, кажется, дальше улицы Желязной. Патрули немногочисленные, по 156-20 человек. Время от времени появляются казаки по 8-10 человек на конях. (…)

На Вроней стрельба из револьверов: это, наверное, бандиты на виват стреляют, ибо рабочие патроны берегли. Ожидание завтрашнего дня. Со стороны Желязной и Чеплей доносятся звуки солдатских сигнальных труб. На углу Гжибовской и Вроней баррикады из санок и ящиков из-под вина. В 10.30 со стороны Броней слышны крики: «виват!». В 11 все стихло. Обманчива эта тишина. Ворота везде открыты – так велели сторожам рабочие: должны быть открыты, чтобы было где спрятаться от винтовочных пуль. В 11.30 возвращаюсь, на Чеплей встречаю окровавленного рабочего – это полицейские его одиночного поймали и саблей по лицу ударили. Потом слышу отчаянный крик женщины – ее тоже схватили полицейские и куда-то потащили. А солдатские патрули одиночек не трогали. Это факты, очевидцем которых я была¹⁹⁸.

Через несколько часов, к вечеру 29 января, генерал-губернатор Варшавы Михаил Чертков выводит на улицы пять пехотных полков и три полка кавалерии. Результат – двенадцать убитых и триста раненых. Но самое главное произошло: революция показала рабочим, что они имеют право на вооруженное сопротивление.

В атмосфере забастовок, боев, взаимного террора¹⁹⁹, порождаемого революцией, рождается острая необходимость в моральной чистоте. О да, ибо революция – это женщина, а ее щитом является нравственность! Бунтовщик, получая преимущество в силе, вместе с этим принимает на себя право быть стражем добродетели. Поэтому в мае 1905 года варшавские рабочие, вооруженные ножами и топорами, решают очистить город от отбросов общества: воров, сутенеров, бандитов. Не обошлось без жертв. Как говорил Максимилиан Робеспьер, террор есть жестокая и непреклонная справедливость, то есть эмансипация добродетели. Со временем большевики тоже будут не хуже якобинцев, что, впрочем, явится одной из причин создания ВЧК. Пуританизм отвечает интересам революции. Он должен уничтожить ее настоящую натуру, которую прекрасно расшифровал Борис Пильняк, который написал: «Революция пахнет гениталиями»²⁰⁰. Но пока что будущий шеф Лубянки думает иначе. В письме Главному правлению СДКПиЛ он так комментирует акцию по моральной очистке Варшавы, к которой присоединились также члены Бунда:

В погроме лупанариев бундовцы страшно опозорились. Все это избиение я оцениваю как случай, который следует использовать, с одной стороны, для того, чтобы показать банкротство властей, судов и других правительственных органов, а с другой – для того, чтобы показать массам, что это движение бесцельное и нереволюционное, что рабочие должны ликвидировать это зло другими способами²⁰¹.

А если уж говорить о проституции, то настоящей проституткой является капитализм. В 1918 году Феликс сам начнет очистку улиц Москвы от отбросов общества – в том числе от анархистов.

Ибо во время революции как грибы после дождя возникают анархистские группы. В 1905 году это были такие группировки, как, например, Свобода, Интернационал, Черное знамя, Безмотивники, Рабочий заговор (в эту группу перейдут взбунтовавшиеся эсдеки), Революционные мстители, Максималисты. Через двенадцать лет сценарий повторится. Радикальные фракции навяжут радикальный образ мышления и обществу, и власти, которая радикальными же методами будет бороться с этим же явлением. Насилие порождает насилие и исполняет роль акушерки истории, на чем настаивал Жорж Сорель и что на первый взгляд кажется нам делом очевидным. Но человечество спотыкается именно на делах очевидных. Для будущих творцов Страны Советов насилие должно было быть орудием революции. И только революции! «Нам тогда казалось, что переворот, революция, которая когда-нибудь произойдет, будет делом трудным. А действительность после революции мы считали чем-то удивительно легким и простым»²⁰² – подытоживает годы спустя Вацлав Сольский. Иначе говоря, не только насилие порождает насилие. Наивность идеалиста может оказаться самым опасным его детонатором. В 1905 году молодой Дзержинский был идеалистом. Его возмущение чисткой лупанариев можно считать здоровым, насквозь гуманным порывом.

В то время как ППС развертывает свою боевую организацию, осуществляет террористические акты и покушения, социал-демократы идут другим путем. Они проникают в ряды военных, так как вооруженный и обученный солдат, выходец из народа и призванный на службу силой, может представлять собой отличный материал для революции – всеобщей, потому что именно к такой революции эсдеки и стремятся. Уже к концу 1904 года Феликс вместе с меньшевиком Алексеем Петренко «Ивановым» начинают агитацию среди солдат варшавского гарнизона и создают Военно-революционную организацию РСДРП (по преимуществу меньшевистскую). Меньшевик Федор Петров вспоминает о деятельности ВРО, что настроение в ее рядах было очень боевое, особенно на территории Пулав, где стояли два пехотных полка и артиллерийская бригада. Революция и вероятность отправки на фронт породили среди солдат этих частей атмосферу бунта. Дзержинский решает этим воспользоваться, действуя при этом вопреки воле берлинцев, которые хотели, чтобы он вернулся в Краков и явился к ним лично.

Что касается меня, – пишет он им, – то я хочу быть здесь, пока не решится вопрос с типографией, военно-революционной организацией, с русскими; потом в Пулавы (2–3 дня), Лодзь (2 недели), в Белосток, Вильно (2 недели), в Ченстохову и Домброву (2 недели). Не беситесь, не злитесь, у вас будет Здислав [Ледер]²⁰³ и все будет в порядке²⁰⁴.

В Пулавы он приехал вместе с Адольфом Барским, на месте их ждал Эдвард Прухняк. Втроем они стали ходить по казармам, разговаривать с солдатами. Они посчитали, что настроения созрели настолько, что надо действовать быстро. «В Пулавах, Казимеже, Вонвольнице, Коньсковоле, Курове, Маркушове и др. из рабочих были организованы центры, которые должны были руководить восстанием в своем регионе, – вспоминает Владислав Ковальский, член Южного комитета СДКПиЛ. – В деревнях создавались группы, которые по сигналу должны бить в колокола и браться за оружие – главным образом, охотничьи ружья и револьверы старого образца, косы, вилы и т. п.». Восстание началось в ночь с 22 на 23 апреля 1905 года, но было подавлено в зародыше. Подвели солдаты и плохая организация мероприятия. В некоторых деревнях мужики «восстали, но походили, походили, да и разошлись на работу в поле»²⁵. Дзержинскому, Барскому и Прухняку пришлось возвращаться в Варшаву. Убегая, они перелезли через высокий забор воинской части. Барский был уже в пожилом возрасте и физически не очень подготовлен, а Прухняк был очень низкого роста, и Феликсу пришлось сначала подсаживать их, а потом перелезать самому. Тем не менее, военно-революционная организация продолжала действовать вплоть до ареста подпольщиков в ноябре 1905 года.

На 1 мая социал-демократы наметили всеобщую демонстрацию. Еще в марте Дзержинский сообщал берлинцам, что в Варшаве массы надеются на этот день. И он сам встает во главе собравшихся, ведя людей, по правде говоря, на кровавую бойню, так как когда многотысячная демонстрация подошла к Алеям Иерусалимским со стороны улицы Желязной до нынешней улицы Халубинского, солдаты дали залп. «Эта толпа, состоящая главным образом из женщин и даже детей, не оказывали, конечно, никакого сопротивления; уже после первого залпа они разбежались как стая перепуганных птиц, оставив на мостовой 25 убитых и 20 раненых»²⁰⁵, – рассказывал потом Владислав Побуг-Малиновский. Сам Дзержинский, без единой царапины, развозит раненых по больницам, а на 4 мая готовит общефабричную забастовку в знак протеста против резни²⁰⁶.

Одновременно с этим социал-демократы объявляют войну Церкви, которая открыто противилась революции. В июне они издают воззвание Церковь в услужении деспотизма, в котором призывают: «Рабочие! Как видите, наше духовенство превратило амвоны костелов в политическую трибуну, и с этой трибуны ксендзы произносят речи в защиту полиции и царского правительства. Это позор, который трудящиеся люди не должны терпеть и не потерпят»²⁰⁷. А Феликс сообщает берлинцам: «В костелах борьба с ксендзами уже началась – сначала без участия организации, стихийно. Народ освистывает ксендзов, раздаются возгласы: «Врешь!». Дело доходит до драки»²⁰⁸.

После варшавских событий отозвалась Лодзь. 18 июня там прошла пятитысячная демонстрация, и опять резня. От пуль солдат погибли пять человек. 21 июня по городу разнеслась сплетня, что власти выкрали из морга трупы двух погибших евреев и ночью скрытно их похоронили – после чего в городе прошла уже семидесятитысячная демонстрация. На сей раз убитых было двадцать один, по крайней мере, по официальным данным. Вечером на улицах выросли баррикады и началась стрельба. Когда двумя днями позже забастовка парализовала всю промышленность Лодзи, власти были вынуждены ввести военное положение²⁰⁹. Дзержинский пишет прокламацию, в которой призывает: «На борьбу должна подняться вся страна, все государство, так, как поднялась вся Лодзь»²¹⁰. Он едет в этот город, чтобы своими глазами увидеть последствия уличных волнений. В письме берлинцам он пишет: «В общем материал и условия здесь очень хорошие и достаточные, не хватает только руководящей руки, ленинского «кулака», организатора»²¹¹. А вождь большевиков называет лодзинские события первым вооруженным восстанием рабочих России.

30 июля 1905 года в лесу под Дембем Вельким недалеко от Минска Мазовецкого собрались представители районных групп СДКПиЛ. Лес позволял лучше законспирироваться, но около пяти часов вечера расставленные наблюдатели дали знать, что приближаются конные стражники. Часть людей укрылась в лесных зарослях, но у большинства не было возможности убежать, так как поляна была быстро окружена. Дзержинский успел крикнуть: «Товарищи! Быстро отдайте мне все, что у кого есть запрещенного. Мне в случае ареста это и так не принесет большего вреда»²¹². Всего в импровизированную тюрьму в деревенской избе попало сорок человек. «Внутри нас никто не охранял, только сама изба снаружи была окружена солдатами, – вспоминал Антони Краевский, в то время секретарь районных комитетов СДКПиЛ. – В таких условиях настроение было отличное. Мы проказничали как малые дети, которые на минуту вырвались из-под бдительного ока строгих родителей. Уже с раннего утра начали приходить рабочие и местные крестьяне, которые, узнав об аресте, приносили нам разную еду. Солдаты оказались довольно порядочными и все охотно разрешали принимать»²¹³.

Они были настолько порядочными, что арестанты стали их агитировать: «Сидевшие по углам узники с жаром обрабатывали своих ангелов-хранителей. (…) Смотри, как к тебе относятся, – убеждал солдата Феликс, – любой «офицеришка» обругает тебя, ударит, каждый говорит тебе «ты» (…), а ты попробуй к нему на «ты». Как думаешь, ничего за это не будет?»! – пишет Краевский. На простых солдат, крестьянских и рабочих сынов, эти аргументы действовали так сильно, что они готовы были выпустить арестантов. Но тут вмешались офицеры – быстро, ночью арестантов перевезли на подводах в Варшаву. “«Юзефа» забрали к себе женщины, – рассказывает Краевский, – ему пришлось сесть на их подводу. Некоторые мужские телеги сопротивлялись этому, но женщины победили»²¹⁴. С тех пор у Феликса появилось еще одно прозвище: «эсдековский Аполлон».

В Варшаве он попадает в уже известный ему X павильон цитадели. Брат Игнатий с женой приносят ему книги и учебники по французскому языку. «Ты видел зверя в клетке», – пишет ему Феликс после очередного свидания. И Альдоне: «Не люблю свидания через решетку, при свидетелях, следящих за каждым движением мышц на лице. Такие свидания – это мука и издевательство над человеческими чувствами»²¹⁵. 8 сентября, когда Дзержинский сидел в X павильоне, на склонах цитадели был повешен Мартин Каспшак.

А тем временем революция охватывает все более широкие круги. 20 октября рабочие Московско-Казанской железной дороги начинают забастовку, которая быстро перерастает во всероссийскую стачку. Наконец, царь понимает, что это конец самодержавия. 30 октября объявляется царский конституционный манифест, который обещает «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов», гарантирует принцип, что «никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной Думы» и предусматривает «привлечь теперь же к участию в Думе (…) те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав»²¹⁶. То есть впервые в России парламентаризм! Но социалистам этого мало. Пролетариат России и Царства Польского отвечает забастовкой с требованием всеобщей амнистии и установления демократической республики²¹⁷. 2 ноября в силу этой вытребованной у правительства амнистии из варшавских тюрем освобождают 365 политических, но из X павильона выходят только двое: Феликс Дзержинский и Хенрик Валецкий, с которым тот познакомился в ссылке в Верхоленске. На других заключенных, обвиняемых в вооруженных нападениях, амнистия не распространилась.

Из Цитадели Феликс писал сестре:

Мне не хватает только красоты природы, я очень хорошо чувствую, что во мне произошла перемена, в последние годы я ужасно полюбил природу. До ареста я мечтал, что поеду в деревню, сейчас в тюрьме я мечтаю, что как только стану свободным и легальным, и больше не нужно будет скрываться и скитаться по чужим краям – поеду в наши места. А пока здесь отдыхаю²¹⁸.

После освобождения он, конечно, сразу забывает и о природе, и об отдыхе. Первым делом он направляется на улицу Цегляную, где проходит городская партийная конференция. Здесь он выступает с речью, из которой Юзеф Красны запомнил «только два слова: к оружию, только с оружием и т. д.»²¹⁹. Эта мысль царит везде. Пилсудский тоже призывает: «… стало ясно, что революционному движению остался только один путь – создания физической силы, способной сломить мощь правительства»²²⁰.

Декабрь– это кульминация революции 1905–1907 годов. Он начинается вооруженным восстанием в Москве, которое поддержали поляки в Королевстве. В это время Феликс едет в Домбровский угольный бассейн, где организует забастовку на металлургическом заводе Гута Банкова. Он надеется, что эта стачка перерастет в восстание во многих промышленных центрах. Но после кровавого подавления московского мятежа революционный подъем в Польше также идет на убыль.

В апреле 1906 года в Стокгольме состоялся Объединительный съезд РСДРП (в это же время в Петербурге торжественно открылись заседания Государственной думы). О необходимости созыва межпартийной конференции для принятия временного соглашения между социал-демократическими партиями, действующими на территории России, говорилось уже давно. Революция ускорила принятие такого решения, потому что вызвала настоящий поток людей в партии, которые, благодаря этому, превратились из кадровых в массовые. Дзержинский принимает участие в съезде как делегат от СДКПиЛ²²¹. После присоединения польская социал-демократия сохранила свое название, право на свои съезды, комитеты и литературу, была признана ее самостоятельность «во всех внутренних делах, касающихся агитации и организации в Царстве Польском и в Литве». Ей также обеспечено право на самостоятельное представительство на международных конгрессах и в Международном социалистическом бюро (МСБ). СДКПиЛ на сей раз отказалась от требования ревизии программы РСДРП по национальному вопросу и стала открыто критиковать меньшевиков, прежде всего за их стремление сотрудничать с Думой. Роза предостерегала, что «Плеханов и его товарищи могут посадить партийную лодку на мель оппортунизма».

Сохранилось забавное с точки зрения фактов письмо Льва Мартова, написанное им Павлу Аксельроду 15 октября 1905 года. Один лидер меньшевиков пишет другому, что польские социал-демократы «стали «ругаться» на меньшевиков» и ближе сотрудничать с большевиками после ареста «фактического русского вождя – рабочего Дзержинского, который был решительным меньшевиком «антиленинцем»»²²². Такое суждение Мартова свидетельствует о его плохой осведомленности. Но его мнение доказывает лояльность Феликса в отношении берлинцев. Интересен также факт, что Дзержинский был для Мартова рабочим – такое впечатление он производил на тех, кто ничего не знал о его происхождении.

Стокгольмский съезд был чрезвычайно важным для последующей судьбы Феликса. Там он впервые встретился с Лениным. Не сохранилось никаких документов, описывающих их впечатления друг о друге, но с этого времени Феликс относился к создателю диктатуры пролетариата как к отцу. Только в одном они не могли прийти к согласию – в национальном вопросе²²³.

В июле Дзержинский, как представитель Главного правления СДКПиЛ, становится членом Центрального комитета РСДРП. В связи с этим он едет в финский городок Куоккала (ныне Репино), а оттуда перебирается в Петербург, где встречается с Лениным. В августе в российской столице происходит два громких события. 25 августа брошена бомба в дом премьера Петра Столыпина (бомбу продал максималистам большевик Леонид Красин). На следующий день эсерка Зинаида Коноплянникова выстрелом из револьвера убивает генерал-майора Георгия Мина, руководившего кровавым подавлением декабрьского восстания в Москве²²⁴. А 20 августа Феликс пишет из Петербурга письмо товарищам в Берлине: «… я пришел к выводу, что нужны маузеры – я могу этим заняться, как и апельсинами [бомбами]; нужны ли они и надо ли что-либо делать в этом направлении?»²²⁵. Неужели ему передались настроения российских террористов? Вполне возможно, но в том же письме он осуждает «кровавую среду» ППС, то есть более десятка одновременных покушений на полицию, совершенных 15 августа в разных городах Королевства. Дзержинский считает такую политику авантюристической и даже провокационной.

В декабре 1906 года его вновь арестовывают²²⁶. В Варшаве на улице Цегляной в квартире эсдека Юзефа Красного он принимает участие в совещании СДКПиЛ с Бундом на тему выборов во 2-ю Государственную Думу и здесь попадает в ловушку. Его сажают в самую грязную тюрьму на территории Российской империи – в варшавскую Ратушу.

Камера была до невозможности грязная, годами, наверное, ее никто не убирал. Стены, до половины покрашенные черной краской, были обшарпаны. Потолок и верхняя часть стен, когда-то белые, сейчас были темно-серые от грязи. Зарешеченные грязные окна с жестяными корзинами снаружи пропускали так мало света, что в нескольких шагах от окна ничего не было видно²²⁷

– вспоминает Софья Мушкакт-Дзержинская, его будущая жена, арестованная одновременно с Феликсом и тоже помещенная в Ратушу. В камеры, рассчитанные на десять человек, запихивали по шестьдесят, поэтому спали попеременно. В дополнение ко всему в уборных нечистоты покрывали пол на высоту нескольких сантиметров. Возвращаясь в камеру, заключенные приносили все это на своих подошвах. Феликс и в этой обстановке не падает духом – он организует ведро с водой и щетку, после чего на коленях приводит камеру в состояние, пригодное для пребывания. Сидевший вместе с ним Красны вспоминает, что Феликс трудился с таким упорством, как будто мытье пола было важнейшей партийной работой. Этим он заслужил уважение заключенных, которые знали, кто он: член Главного правления СДКПиЛ²²⁸.

Когда Феликса перевели из Ратуши в тюрьму Павяк, он организовывает там школу для политзаключенных. В маленьких группках учили всему, что только было возможным в подобных условиях. Неграмотных учили читать и писать, грамотным разъясняли Маркса. Феликс был занят в школе по пять – шесть часов ежедневно. Красны рассказывает об одном забавном случае. «Мы играли в игру, которую называли «дупак». Суть игры заключалась в том, что один из нас клал голову на колени другого, а стоящие полукругом за ним ударяли его пониже спины». Конечно, ему доставалось, пока он не отгадает, кто ударил. «Тов. Дзержинский увлекался игрой. (…) У меня создавалось впечатление, что таким своеобразным способом он сводил свои счеты с Бундом»²²⁹. Играли и в карты. На что? На уборку камеры и «ночника». Однажды Феликс и Якуб Ханецкий, с которым они дружили на воле, так заигрались, что Куба проиграл три месяца уборки. Счастливый Феликс рассказывал об этом в коридоре.

Феликс выходит из Павяка 4 июня 1907 года, после того как брат Игнатий внес залог в размере 1000 рублей. Эсдеки организовали сбор денег в партии, а освобождение удалось благодаря договоренности с подкупленными сотрудниками Охранки. Найденные у Феликса при аресте нелегальные бумаги они переложили в папки с делами других лиц, уничтожив тем самым отягчающие его дело обстоятельства. «Конечно, об этой комбинации наши товарищи ничего не знали, – замечает Красны, – уговор был только о том, чтобы выкрасть бумаги Дзержинского»²³⁰.