XVIII. И каждый день обиды множит. Террор

Мы не ведем войну против личностей. Мы уничтожаем буржуазию как класс. Во время следствия мы не ищем доказательств, что обвиняемый словами и делами действовал против Советской власти. Первые вопросы, которые следует задать, звучат так: К какому классу принадлежит? Каково его происхождение? Какое у него образование и профессия? Именно эти вопросы должны решить судьбу обвиняемого. В этом значение и суть красного террора³⁵⁰.

Это Мартин Лацис, заместитель Дзержинского в ВЧК. Он первым в ноябре 1918 года на страницах «Красного Террора» – журнала, образованного в связи с усилением репрессий – назвал террор в исполнении большевиков по имени. Но его указания ужаснули даже Ленина. Он вызвал Лациса на ковер и велел отказаться от этих слов. Он почувствовал в них признаки геноцида – хотя в то время такого термина еще не было. А в ленинской концепции доктрины геноцида не было. В его представлении, красный террор должен ликвидировать единицы, чтобы устрашить тысячи. Несмотря на военное положение, творец диктатуры пролетариата все еще рассчитывал на силу примера. Но единичный пример с каждым месяцем все больше приобретал массовый характер. С сентября по декабрь 1918 года, то есть в первую волну красного террора, зарегистрировано 3753 казни (на 6300 за весь год), в том числе в сентябре 2600. Больше всего приговоров было приведено в исполнение в Петрограде, Кронштадте и Москве³⁵¹. Главным поводом для усиления террора было покушение на Ленина, который, узнав об этом, стал протестовать. Он считал, что красный террор должен бороться с контрреволюцией, а не мстить.

Репрессии в больших городах и в провинции существенно разнились. В крупных конгломератах, как Петроград и Москва, еще был какой-то шанс на соответствующий уровень допроса, на справедливое рассмотрение дела и на оправдательный приговор в случае отсутствия доказательств. Примером могут быть свидетельства Штефана Шпингера, которого из-за беглого знания немецкого приняли за шпиона, арестовали на московском вокзале и доставили на Лубянку.

Следственная тюрьма на Лубянке переполнена. По слухам в тюрьмах находится несколько десятков тысяч человек, арестованных после покушения на В.И.Ленина. Ежедневно утром читаю в газете, которая доходит до нас, о расстрелянных по приговору Коллегии ЧК. (…) Ежедневно вечером к нам заходит человек, называемый заключенными «комиссаром смерти», по фамилии Иванов в сопровождении двух красноармейцев и выкрикивает фамилии. Некоторым он говорит, что не надо забирать вещи, они уже не понадобятся – эти в камеру не возвращаются.

Проходили недели– и ничего. Шпингер подсчитал: «… если бы даже сто следователей работали по 10 часов ежедневно, уделяя каждому заключенному 10 минут, то шанс, что мое дело рассмотрят в ближайшие месяцы – ничтожен»³⁵². Но им занялись через несколько недель. Кто-то позвонил сверху и… Шпингера освободили.

Масштабы арестов были огромны, и в то же время они были совершенно случайными. В тюрьмах ЧК можно было увидеть весь срез советского общества: царских офицеров, бандитов, анархистов, купцов, чиновников, учителей, попов, университетских профессоров, проституток и детей. Якуб Ханецкий (коллега Феликса по СДКПиЛ) описал историю тринадцатилетнего мальчика, арестованного людьми Дзержинского за попытку воспользоваться фальшивым банковским чеком. Чек изготовил его старший брат, чтобы помочь голодающей семье, в том числе матери с маленьким ребенком. Ханецкий видел всю абсурдность ситуации, быть может Дзержинский тоже ее увидел бы – но его чекисты уже этого не замечали. Механизм заключения под арест действовал по жесткой бюрократической квалификации, результатом которой была еще большая жесткость системы. Ленин, например, направил такую телеграмму в адрес областной ЧК в Курске:

Немедленно арестовать Когана, члена курского Управления закупок, за то, что не оказал помощь 120 голодающим рабочим Москвы и отправил их с пустыми руками. Опубликовать это в газетах и листовках, чтобы все работники управлений закупок знали, что за формальное и бюрократическое отношение к делу, за неумение оказать помощь голодающим рабочим репрессии будут суровыми – вплоть до расстрела³⁵³.

Намерения, конечно, были добрые, результат – никакой. Предупрежденный о возможности расстрела сотрудник управления закупок отнюдь не становился хорошим работником. Террор сверху деморализовал его еще больше.

Подобным образом дело обстояло и с непосредственными приказами Дзержинского. В апреле 1919 года некий И.Павлов стал регулярно присылать в ВЧК доносы на знакомых ему людей. Эти доносы оказались обычной клеветой. Шеф Лубянки на коллегии ВЧК предложил расстрелять Павлова за злостную провокацию, в результате которой было арестовано много невинных людей. И опять: намерения добрые, результат – никакой. Такие решения вызывали в обществе чувство разрушения системы ценностей. С одной стороны, создавался климат дозволенности, даже побуждения к доносительству, понимаемому как гражданский долг – что само по себе является деморализующим фактором и в экстремальной ситуации высвобождает в человеке самые низменные инстинкты и естественный рефлекс выжить любой ценой. С другой же стороны, строгость наказания была несоизмерима с совершенным преступлением. Строгое наказание должно было служить предостережением для других – а на самом деле способствовало еще более негативному поведению, результатом чего было еще большее ужесточение репрессий. Круг насилия замыкался. А потом с этими толпами арестованных надо было что-то делать: выпускать, сажать в тюрьмы, отправлять в концлагеря, ставить к стенке. У судебной машины не было достаточной перерабатывающей мощности; приговоры выносились поспешно, поверхностно и несправедливо.

В провинции царил еще больший балаган и еще большее своеволие чекистов. Там, на местах доходило до зверств, которые создавали самый черный имидж большевистским палачам.

В Евпатории, маленьком городке на Черном море местные коммунистические руководители устроили нечто невообразимое. Секретарь партии распорядился составить списки бывших офицеров царской армии и представителей «буржуазии». Кровавую расправу он поручил расквартированным в Евпатории матросам. И пошел разгул зверств. Матросы топили свои жертвы в море, отрезали им уши, носы и гениталии перед тем, как умертвить. Тут и там наигрывал оркестр, когда чекисты убивали людей, – пишет немецкий историк Йорг Баберовски. – Везде, где чекисты уничтожали классового врага во имя революции, чинились ужасающие, чудовищные злодеяния, уже полностью заслоняющие большевистскую драматургию. Жертвы бросали в кипящую воду, с живых сдирали кожу, сажали на кол, заживо сжигали или закапывали в могилы, нагими выводили на мороз и поливали водой до тех пор, пока они не превращались в ледяные статуи³⁵⁴.

Большевики проводили также этнические погромы. Так было, например, в Баку в марте 1918 года, где погибли тысячи азербайджанцев. А под антисемитскими лозунгами были устроены погромы, например, в Новгороде Северском, Глухове, Екатеринославле, Симферополе.

Красный террор 1918–1921 годов поглотил в сумме около 50 тысяч жертв, о чем сообщала сама Лубянка. К официальным данным, полученным из российских архивов, следует добавить огромное количество незарегистрированных злоупотреблений, казней и расправ (подчеркнув, что самая кровавая резня произошла в Крыму и в Донской области). В число 50 тысяч не входят умершие в тюрьмах и лагерях, а также погибшие и умершие от ран, полученных в боях с воинскими формированиями. Можно предположить, что вместе с ними это число составило бы около 200 тысяч человек. Это ужасающий результат, но даже если мы добавим еще 50 тысяч, все равно не получим тех «миллионов» жертв красного террора, о которых слышим и читаем в разных источниках. Арестовано в этот период было 400 тысяч человек.

Можно также сопоставить работу чекистских «троек» с действиями НКВД десятью-двадцатью годами позже. В годы Гражданской войны тройки рассматривали по несколько десятков дел ежедневно, вынося самые разные приговоры. В годы Великой чистки, когда не было военного положения, то есть высшей необходимости, Андрей Вышинский и Николай Ежов занимались каждый день тысячей, а то и двумя тысячами дел, которые, как правило, заканчивались смертным приговором.

ВЧК во главе с Дзержинским не скрывала своих решений. Она открыто сообщала, кого ей пришлось арестовать, а кого расстрелять. Ленин заверял, что большевики расправляются со всеми буржуями, кулаками, священниками и интеллигенцией. Если бы творец диктатуры пролетариата выполнил свои обещания, то в сталинские времена в тюрьмы осталось бы сажать только рабочих и крестьян. Но он их не выполнил. Весной 1935 года только в Ленинграде НКВД арестовал 21 бывшего князя, 38 баронов и 9 графов. В первые послереволюционные годы людей из высших сфер могла еще спасти декларация лояльности. Достаточно было признать новую власть, чтобы не только сохранить жизнь, но также в меру нормально работать, притом под собственной фамилией. В тридцатые годы, несмотря на лояльность, а часто за чрезмерно усердную ее демонстрацию – ставили к стенке.

Сегодня помнят о жертвах только красного террора. А тем временем: «Наш белый террор был сильнее красного террора», – гордо заявлял Антон Деникин, командующий Добровольческой армией.

Число жертв у белых такое же, если не больше, чем у большевиков. Точное количество подсчитать невозможно, так как никто не вел официальную статистику. Жестокость белых вытекала из многовековых отношений господин – раб, из пренебрежительного отношения к народу-сброду, а также из бытующей в прежних царских армиях, поддерживаемых Антантой, ментальности времен Столыпина и Охранки.

Рой Медведев, оппозиционный в Советском Союзе историк утверждает, что «органы белой власти ликвидировали намного больше коммунистов, комсомольцев, взятых в плен красноармейцев, чем органы ВЧК ликвидировали врагов советской власти и случайных людей». Они тоже «применяли индивидуальный и массовый террор против населения (…), устраивали казни или массовые порки целых деревень», – добавляет американский историк Моше Левин. Но им не хватало тактики и обычной логики – белые командиры не хотели понять, что они получили бы в народе больше поддержки, если бы смогли привлечь крестьян на свою сторону. Поэтому крестьянство выбирало новый строй, несмотря на политику красных, несмотря на распространяемое ими новое политическое учение, переоценивающее все его, крестьянства, мировоззрение, несмотря на конфискацию зерна и закрытие церквей.

Кто это сказал? «Мы должны спасти Россию, даже если понадобится поджечь половину ее и пролить кровь трех четвертых русских». Создатель Добровольческой армии Лавр Корнилов. Тот самый, который раньше был в демократическом правительстве Керенского. «Арестовывать рабочих – это ошибка. Приказываю их вешать или расстреливать» – а это мысль генерала Петра Краснова, освобожденного большевиками, когда дал честное слово, что больше не будет выступать против них. А другой генерал, Сергей Розанов, командовавший по поручению адмирала Александра Колчака (который объявил себя Верховным правителем Государства Российского) частями белых в Сибири, приказывал: «Деревни, жители которых встретили правительственные войска с оружием в руках – сжигать, всех взрослых мужиков расстреливать; имущество, лошадей, повозки, зерно и т. д. – забирать в пользу государства».

Это верхушка. Инициативы снизу были более изощренными. Стали преданием красные пытки типа осмотреть ладони, а потом снять «белые перчатки». Белые в этом не уступали красным – они тоже проверяли ладони, только искали под ногтями металлические опилки – знак работы на заводе. Барон Алексей Будберг, военный министр в правительстве Колчака, то есть человек, которого трудно заподозрить в симпатиях к красным, вспоминал:

Дегенераты, приезжающие из отрядов [Калмыкова] похваляются, что во время карательных экспедиций отдавали большевиков на расправу китайцам, предварительно подрезав у пленных сухожилия под коленями («чтобы не сбежали»), хвалятся также, что закапывали большевиков живьем, выстилая дно ям внутренностями, выпотрошенными из [животов] закапываемых («чтобы было мягче лежать»).

Колчаковцы тоже, войдя в деревню, спрашивали женщин: «Ты коммунистка?». Если крестьянка отвечала: «Если муж коммунист, то и я тоже» – отрезали ей груди, искалеченную привязывали к лошадям и волокли, пока не умирала. Монархист Виктор Шульгин, которого тоже трудно относить к почитателям большевиков, рассказывает о таком случае: «на одной хате повесили за руки комиссара, под ним разложили костер и медленно поджаривали… человека. А вокруг пьяная банда монархистов… выла «Боже, царя храни»». А вот как вели себя белые в Крыму: «Сначала нагнали страху на матросов (…), погнали их на набережную, велели выкопать для себя большую яму, а потом подводят к краю и по одному из револьвера. (…) Не поверите, они там шевелились в этой яме как раки, пока их не засыпали. Даже и потом еще земля на этом месте шевелилась»³⁵⁵. Этот последний рассказ Г. Виллема напоминает показания свидетелей нацистских преступлений.

Зеленый, или крестьянский, террор считался наиболее стихийным, спонтанным и слабо организованным, но тоже жестоким.

К нему прибегали прежде всего взбунтовавшиеся крестьянские массы, которые в 1917–1921 годах разгулялись по России значительно сильнее и более кроваво, чем легендарные стихийные восстания под предводительством Стеньки Разина и Емельяна Пугачева. Сначала это были массы солдат, возвращающихся или бежавших с фронтов великой войны. Их перемещения начались сразу после начала февральской революции. Фронтовая стихия разливалась, уничтожая буржуев и евреев, грабя усадьбы. Начался также кровавый конфликт между деревенской беднотой и кулаками. Позже эта стихия стала оформляться в более организованные группы. Их возглавляли самозваные атаманы, анархисты или левые эсеры, перешедшие к партизанской борьбе. Лозунгом зеленого террора было: «Бей красных, пока не побелеют, бей белых, пока не покраснеют». Его острие, сначала направленное главным образом против белых, в 1920 году стало поворачиваться против красных, когда крестьяне ощутили на себе жесткую руку голода.

Только в двадцати районах Центральной России во время гражданской войны вспыхнуло 245 крестьянских восстаний. Самым известным атаманом того времени стал Александр Антонов, харизматичный левый эсер, действовавший на Тамбовщине недалеко от Москвы, главарь так называемой Зеленой армии. Его люди убили около двух тысяч большевиков, используя партизанские набеги. Еще одной территорией, на которой активно действовали бунтовщики, была Украина. Там наибольшую славу снискали два атамана – Семен Петлюра и Нестор Махно. Отряды, подчиненные Петлюре совершили более 500 погромов и иных нападений на еврейское население, а Махно стал легендарным степным пиратом и автором тачанки. Хоть сам батько, как называли Махно, стремился сдерживать зверские поползновения своих людей, тем не менее наиболее деморализованная часть его армии, так называемые раклы, «первыми бежали громить, насиловать, жечь и грабить. Свержение власти, уничтожение тюрем, роспуск полиции – было лишь хорошим предлогом»³⁵⁶. Исаак Бабель так писал о казаках: «алчность, удаль, знание дела, революционный энтузиазм, звериная жестокость»³⁵⁷. О конфликте в Донской области читаем у Троцкого: «Глубокий антагонизм между казаками и крестьянами отметил особой жестокостью гражданскую войну в южных степях; она проникала здесь в каждую деревню и приводила к вырезанию под корень целых семей»³⁵⁸. Истекал кровью и Кавказ, где стихию снизу вызвали прежде всего горцы.

Но жестокость крестьян можно как-то оправдать, ведь их предали те, кто обещал принести им освобождение от господ. Не только не освободили, но во имя новой власти ограбили до последнего зернышка. Проблема хорошо отражает лозунг махновцев: «Мы за большевиков, но против коммунистов». Этот лозунг означал поддержку новой власти при раздаче земли, но решительный протест против конфискации продовольствия, организации колхозов и диктатуры пролетариата. Простой Иван ничего в жизни на знал, кроме насилия над собой, поэтому от него трудно было ожидать возвышенной человечности. Алексей Толстой в Хождении по мукам пишет: «… народ бежит с германского фронта, топит офицеров, разрывает на кусочки главного вождя, жжет усадьбы, грабит купцов на железной дороге, выбивая у них из всех мест бриллиантовые серьги». А если у мужика не было оружия, он пускал в ход серп и вилы, линчуя входящих в деревню представителей власти – будь то белые или красные. Ибо веками притесняемый и унижаемый русский народ, «на семьдесят процентов неграмотный, – добавляет Толстой, – не знает, что ему делать со своей ненавистью, мечется в крови, в ужасе»³⁵⁹.

Гражданская война в России, ее бунты, путчи, террор и жертвы не были специфичны только для этой разрушающейся империи. Что касается масштабов насилия, то ситуация за пределами России и вокруг нее выглядела не намного лучше. Так и Польша не являла собой в этом плане какого-то обособленного анклава справедливости³⁶⁰.

Хранителем правды с большевистской стороны в период войны с Польшей является выдающийся писатель Исаак Бебель. Описание им зверств, совершаемых Конной армией Буденного – это пример мастерского владения литературой факта. Но так же честно и беспристрастно он пишет и о польской жестокости. «Поляки вошли в город на 3 дня, погром евреев, поотрезали бороды, как обычно, потом собрали 45 евреев на рынке, погнали на бойню, на пытки» – записывает он в Дневнике 1920. «Дворника, которому мать [еврейка] оставила на руках младенца – закололи». В Берестечке он недоумевает: «Что за идиотизм. Поляки, наверное, с ума сошли, сами себя этим губят»³⁶¹.

С польской стороны Бабеля не было³⁶². Но есть разные свидетельства, как, например, дневник Казимира Свитальского, будущего премьера II Речи Посполитой: “Деморализация большевистской армии посредством дезертирства затруднена из-за того, что наши солдаты жестоко и беспощадно убивают пленных”³⁶³. А будущий полковник Юзеф Бек так вспоминал о боях на Украине в 1918 году, которые велись от имени и по поручению Польской военной организации: «В деревнях мы убивали всех и все сжигали при малейшем намеке на нечестность. Я сам собственноручно давал пример»³⁶⁴. И в Седльцах во время польско-большевистской войны проводились казни гражданских лиц, заподозренных в симпатии к большевикам: «В течение нескольких недель эти казни проводились два раза в день, причем за одну экзекуцию казнили несколько человек»³⁶⁵ – описывал Зигмунт Михаловский, редактор газеты «Глос Подляся». К этому следует добавить регулярные еврейские погромы, в которых с ноября 1918 по декабрь 1919 года от польских рук на Кресах погибло несколько сотен евреев. Во время войны 1920 года счет шел уже на тысячи – самую кровавую расправу учинили в Ровно и Тетиеве. Бывший легионер Владислав Броневский пишет в Дневнике о разбое, избиении и насилии, чинимом над крестьянами, употребляя выражение: «уланы как бандиты».

Ужасные условия были в лагерях русских военнопленных. Те, которые попали в плен летом, в одном белье, когда пришла зима, так и остались без теплой одежды, потому что никто им ее не дал. На малой, замкнутой и переполненной людьми территории распространялись эпидемии, главным образом, брюшного тифа, холеры, испанки. «В Стшалкове, где находилось от 25 до 37 тысяч военнопленных, умерло 9 тысяч, 2 тысячи – в Тихоли, 1000 – в Бресте, ок. 6 тысяч в других лагерях. Всего 18 тысяч»³⁶⁶ – сообщает историк Збигнев Карпус. А в тяжелых условиях, не во всем зависящих от начальников лагерей – ведь молодому польскому государству и без того жилось не сладко – временами сказывалось и их чрезмерное усердие. «Комендант обратился к нам со словами: «Вы, большевики, хотели забрать у нас наши земли – хорошо, мы дадим вам землю. Убивать вас я не имею права, но буду вас так кормить, что сами сдохнете» – вспоминал бывший советский узник лагеря в Брест-Литовске. – 13 дней нам не давали хлеба, а на 14-й день, а это был уже конец августа, дали около 4 фунтов хлеба, но уже сильно подгнившего, заплесневелого»³⁶⁷.

Революционные движения и связанный с ними террор охватили тогда многие европейские страны, так как лихорадка изменений государственного и общественного устройства распространилась почти на весь континент. Больше всего жертв борьба за власть унесла в Финляндии в 1918 году – в трехмиллионной стране жертв красного террора было 2 тысячи, а убитых и умерших в тюрьмах в результате белого террора – 25 тысяч! Кровавую жатву собрала коммунистическая революция в Венгрии и белый террор, развязанный после свержения Венгерской республики Советов в 1919 году – полтысячи жертв красного террора и 5 тысяч белого³⁶⁸. Революционные волнения прокатились по Германии, а самыми известными их жертвами стали Роза Люксембург, Карл Либкнехт и Леон Йогихес-Тышка. Эта волна затронула также Эстонию, Латвию, Италию, Болгарию, Ирландию. Во всех этих странах попытки революции были подавлены, и сделано это было отнюдь не в бархатных рукавичках. Доходило до кровопролитных столкновений – со значительно большим числом смертельных жертв среди коммунистов.

Настроения в Европе того времени, истерзанной и деморализованной мировой войной, были далеки от гуманных. Особенно в отношении кого-то, кто был признан политическим врагом. «Парижский суд присяжных признает невиновным убийцу Жана Жореса! [известного французского социалиста]. Человек, который задел Жоржа Клемансо [премьер-министра Франции], был приговорен к смерти»³⁶⁹ – возмущался лауреат Нобелевской премии писатель Ромен Роллан. А философ и математик Бертран Рассел писал: «… к преследованиям за взгляды терпимо относятся во всех странах. В Швейцарии не только допустимо убить коммуниста, но, кроме того, убийца получает условный приговор по следующему преступлению (…). Такое положение вещей вызывает возмущение только в Советской России»³⁷⁰. Расчет простой – жизнь одного некоммуниста стоит столько, сколько жизнь, по крайней мере, двух коммунистов.

По выражению Збигнева Херберта, богиня истории Клио – девка чрезвычайно вульгарная – это означает, что, в случае истории, простое разделение на чернь и бель относится к сфере только лишь благих пожеланий, потому что никто здесь не способен сохранить девственность. «И каждый день обиды множит» – как писал упоенный «святой стихией» революции Александр Блок³⁷¹. При попытке понять Россию первых декад XX века нельзя недооценивать тот факт, что ее душила сначала внешняя война, потом внутренняя, приправленные голодом и эпидемиями. Все это вместе взятое не позволяло найти в себе силы на гуманизм, даже при самых благих намерениях. А благих намерений по обеим сторонам было не много. Человек начала XX века был отмечен пятном насилия. В зависимости от исторических условий, в которых ему дано было жить, он пробуждал эти инстинкты в большей или меньшей степени.

В гражданской войне в России окончательную победу одержали красные – но не с помощью самых жестоких репрессий. Они выиграли, потому что были хорошо организованы – в отличие от белых, командиры которых не смогли наладить взаимодействия друг с другом.