XXIX. Мертвый рыцарь. Польская операция

«Вегетарианскими годами» назвала период НЭПа Анна Ахматова, великая мученица русской культуры. Мясные годы должны были начаться в 1928 году, чтобы в течение неполных десяти лет достичь состояния того, что выходит из электрической мясорубки. Сразу после смерти Дзержинского Иосиф Виссарионович Сталин провозглашает «Новый этап в развитии нашей революции». Это значит немного, даже ничего не значит, это мелочь, бестелесный лозунг, брошенный как бы невзначай, вскользь кремлевским горцем. По сравнению с Лениным, для которого язык был родной стихией, генсека трудно назвать виртуозом слова. «Слово из его уст пудовой гирей падает «⁵⁴⁶ – напишет Осип Мандельштам. Но в 1926 году еще никто не знает, что тяжесть этой гири окажется сверх всякой меры человеческого терпения.

Вождь начинает свое правление очень просто – с вопроса. Но не с многозначного Что делать? на который Чернышевскому пытался ответить Ленин. Даже на вопрос Герцена Кто виноват? он подождет отвечать еще пару лет, чтобы потом ответить с избытком. В первый год правления он задаст только один, очень простой вопрос: «Троцкизм или ленинизм?». Сам, прикрываясь силой своего предшественника, начнет последовательно манипулировать его мифом. Понятие «сталинизм» еще не существует, оно будет использовано только когда появятся его жертвы. Вождь заявляет, что большевизм и ленинизм – это одно и то же, пресекая всякие сомнения относительно направления, в каком движется Россия. Он очень конкретен, даже товарища Крупскую предупреждает, что если она будет раскалывать партию, то Ленину назначат другую вдову. В манихейском переделе мира он окажется самым хорошим учеником творца диктатуры пролетариата.

Сначала он должен заняться соперником. Он добьется его исключения из Политбюро, а потом и из партии. В начале 1928 года Троцкий с семьей будет сослан в Алма-Ату, затем депортирован в Турцию. Каждому, кто попытается с ним контактировать, грозит смерть. Чтобы в этом не было сомнений – пример: в 1929 году, после встречи с Троцким на Принцевых островах будет расстрелян Яков Блюмкин.

Начинается также борьба вождя с вредительством – громкая, с показными процессами, чтобы народ знал, с кем имеет дело. «Шахтинское дело», то есть раскрытие контрреволюционной организации буржуазных специалистов в Донбассе, обвиненных в общественном вредительстве. «Дело промышленной партии», или Союза инженерных организаций – главного центра вредительства в промышленности и на транспорте. Разработка Трудовой крестьянской партии – как крупнейшего вредителя в сельском хозяйстве. Все это организации, с которыми Дзержинский сотрудничал как председатель Хозяйственного совета. Не обойдется и без смертных приговоров, чтобы не возникало сомнения, что с НЭПом покончено окончательно!

А в рамках полной коллективизации власть сосредоточится на кулаке. В изолированной стране, которая единственная в мире строит социализм, кулак является прекрасным источником товара на экспорт, то есть зерна. Не хочет отдать добровольно? В дело опять вступают продовольственные отряды. Они раскулачивают и коллективизируют советскую деревню с энтузиазмом периода военного коммунизма. Результат уже известен: голод, эпидемии тифа, каннибализм – и его не приходится долго ждать⁵⁴⁷.

Преемником Дзержинского на посту начальника ОГПУ становится Вячеслав Менжинский – по происхождению тоже поляк и шляхтич, при том эрудит и полиглот, человек высокой личной культуры, но мягкий. Его кандидатуру выдвинул еще Феликс, а Сталин его поддержал. Менжинский часто болел, в кабинете на Лубянке он зачастую принимал посетителей лежа на диване, но и так он находился на этой должности восемь лет. В мае 1934 года он умер от инфаркта – и вовремя, потому что наступали времена, когда нужно было полностью побороть в себе угрызения совести, особенно в отношении товарищей по работе. Его преемник, Генрих Ягода, окажется человеком на своем месте. А само ведомство на Лубянке, как лакмусовая бумажка, вновь будет реагировать на любые перемены – расширением или ограничением своих полномочий и изменением названия. На сей раз ОГПУ заменит Народный комиссариат внутренних дел, сокращенно НКВД. Маховик террора раскрутится с новой силой.

Отличным предлогом будет убийство Сергея Кирова, секретаря ЦК, совершенное 1 декабря 1934 года в ленинградском Смольном дворце неким Леонидом Николаевым. Для Сталина это идеальная ситуация, чтобы расправиться с другими соперниками на ленинское наследие – Каменевым и Зиновьевым. Раньше они образовывали с генсеком триумвират, потом перешли на сторону Троцкого. Начинаются московские процессы⁵⁴⁸.

Большевики, прежде всего старые ленинские кадры чувствуют, что почва уходит у них из-под ног. Все еще не понимают, все еще задают вопрос: «Почему я?!». У вождя для них один, очень простой ответ: «Вы потеряли веру». Веру во что? Веру в Иосифа Виссарионовича Сталина.

Феликса Дзержинского не было уже десять лет. А если бы он дожил до 1937 года? Пошел бы к стенке вместе с польскими коллегами из рядов Коммунистической партии Польши и ВЧК. Чекист Блюмкин стал первой жертвой травли сторонников троцкизма. А создатель советской службы безопасности стал бы наверняка первой жертвой «польской операции».

Сталин питал особую неприязнь к полякам⁵⁴⁹. Диктатор ненавидел индивидуальность, различия во мнениях, попытки пробиться к независимости – а именно этими качествами отличались поляки. В национальном вопросе он не терпел никакого стремления к независимости. Он не щадил и собственный народ, но в отношении Польши он проявлял особое усердие. Саймон Себаг Монтефиоре пишет, что «он очень любил смотреть постановку Ивана Сусанина Михаила Глинки, но ждал только сцену, когда русские заманивали поляков в лес и те замерзали насмерть. После этой сцены он покидал театр и шел домой»⁵⁵⁰. Но кроме этой навязчивой идеи был и холодный расчет политика: ведь Польша граничит с Западом и смотрит на Запад, значит, с геополитической точки зрения она очень опасна.

11 августа 1937 года новый начальник НКВД Николай Ежов отдает оперативный приказ № 00485, ранее утвержденный Политбюро и самим вождем. На основании национально-политических обвинений – а это означает, что поляки представляют угрозу как национальное меньшинство, занимающееся шпионажем, терроризмом, диверсиями и повстанческой пропагандой – должна начаться операция по аресту всех поляков, проживающих в СССР. Приказ вызвал неоднозначную реакцию даже среди сотрудников НКВД. Арон Постель, член правления НКВД по московской области, признает после ареста:

когда нам, начальникам отделов, зачитали приказ Ежова об аресте абсолютно всех поляков (…), это вызвало не только удивление, но и разговоры в кулуарах, которые прекратились, как только нам объявили, что этот приказ утвержден Сталиным и Политбюро ЦК ВКП(б) и что поляков надо бить, сколько влезет⁵⁵¹.

По данным НКВД, в течение четырнадцати месяцев в рамках «польской операции» репрессировано около 350 тысяч человек, в том числе 143 810 поляков. Расстреляно 247 тысяч, в том числе 111 091 поляк или лиц, которых посчитали поляками. Статистически поляков расстреливали в сорок раз чаще, чем представителей других национальностей. Те, которых приговорили к лагерям или ссылке, в огромных количествах умирали от голода, болезней и истощения, увеличивая статистику смертности. Позаботились и о том, чтобы эффективно разрушить семейные связи: жены и дети старше пятнадцати лет подлежали обязательному аресту (в соответствии со следующим приказом Ежова № 00486, касающимся семей «предателей родины»), а детей младше этого возраста отдавали в приюты для сирот, где их подвергали денационализации.

Имущество подлежало конфискации. Таким же репрессиям подвергались и другие национальности, но именно поляки стали первым наказанным народом. Притом наказанным сильнее всех⁵⁵².

Кроме навязчивой идеи Сталина, существовали и другая причина такой эскалации насилия в отношении поляков: искусно проведенная акция польской политической полиции. В конце двадцатых годов так называемая Инспекция политической обороны, сокращенно «Дефа» (от польск. Inspektorat Defensywy Politycznej – „Defa”. – Прим, перге.), устроила провокацию в рядах Коммунистической партии Польши (КПП). Прием был очень похож на тот, который в свое время использовало ГПУ в операции «Трест»: найти уязвимое место противника, оценить его навязчивые идеи и разжечь их. Точно так же, как «Трест» распространил среди русской эмиграции слух, что на территории России действует монархическая организация, стремящаяся к свержению большевистского правительства – так и польская «Дефа» использовала помешательство Советов на провокациях в собственных рядах.

В 1926 году в Варшаве был арестован Йозек Мютценмахер, псевдоним «Метек Редыко», член секретариата Союза коммунистической молодежи. Он соглашается на сотрудничество и со временем становится самым важным агентом политической полиции II Речи Посполитой. Его опекает лично Хенрик Кавецкий, главный специалист по борьбе с коммунизмом в II Речи Посполитой. Задание Мютценмахера состоит в том, чтобы распространять слух, будто в рядах КПП действует шпионская сеть, проникающая на территорию СССР, а он сам воплощается в роль ловца провокаторов. В 1932 году он едет в Москву, устанавливает контакт с ОГПУ и пишет донос на польских коммунистов как на провокаторов. Затем польская “Дефа” организует массовые аресты членов КПП, а подозрение в доносе на них падает на Альфреда Лампе “Марка”, на которого раньше Мютценмахер указывает сотрудникам Лубянки как на провокатора. После этой операции Кавецкий имитирует смерть своего агента, который в среде коммунистов уже начинает считаться мучеником; в специальном коммюнике ЦК КПП сообщает о “жестоком политическом убийстве”, совершенном польской полицией. Но Мютценмахер вдруг появляется в мире живых. Под фамилией Ян Альфред Регула он пишет Историю Коммунистической партии Польши в свете фактов и документов. В ней он описывает подробности, которые известны только ограниченному кругу деятелей КПП, что является доказательством активной деятельности разветвленной шпионской сети внутри партии. Распространением книги занимается отдел безопасности польского МВД, и книга попадает в руки ОГПУ – что и требовалось. Вскоре в ходе «польской операции» деятельность Мютценмахера станет для НКВД отличным предлогом для ликвидации польских коммунистов, а заодно и целых польских национальных групп и всех тех, кто имел с ними какие-либо контакты⁵⁵³.

Феликс Дзержинский покоился у кремлевской стены. В больших и малых городах всего Советского Союза его именем называли школы и заводы, улицы и площади⁵⁵⁴. А с нарастанием культа Феликса как «рыцаря революции»– уничтожение поляков в рамках «польской операции» тоже захватывало все более широкие круги. Не миновало оно и ближайших соратников Дзержинского по ВЧК и ОГПУ.

Главная причина безнаказанности проводимой [польской шпионской] организацией антисоветской деятельности за период без малого 20 лет является то обстоятельство, – объяснял Ежов в обосновании своего приказа о начале преследования поляков, – что почти одновременно с созданием [ЧК] ее важные подразделения, ведущие антипольскую работу, заняли польские шпионы высокого ранга, проникшие в ряды ВЧК: Уншлихт, Мессинг, Пиляр, Медведь, Ольский, Сосновский, Маковский, Логановский, Бараньский и многие другие, которые полностью захватили в свои руки разведывательную и контрразведывательную работу ВЧК – ОГПУ – НКВД, направленную против Польши⁵⁵⁵.

О Феликсе ни слова. А ведь его семейные связи были более чем подозрительны: один из племянников был адъютантом Пилсудского и мужем племянницы Маршала Польши, другой работал во II Отделе Генерального штаба Войска Польского, что было бы достаточным свидетельством его “антисоветской деятельности” А он сам, как председатель ВЧК, освободил из тюрьмы многих поляков. Если бы Дзержинский до 1937 года, то при таких неопровержимых доказательствах он стал бы первым обвиняемым в шпионаже. Домыслы об агентурной деятельности Феликса стали появляться вскоре после его смерти, но только в посвященных кругах. Ежов иногда намекал на это на закрытых совещаниях сотрудников НКВД⁵⁵⁶. Но в плане пропаганды Сталину больше подходил мертвый рыцарь, чем мертвый предатель.

Из известных большевиков польского происхождения «польская операция» пощадила только Феликса Кона, семидесятилетнего работника радио, и Софью Дзержинскую. Он был слишком стар и уже неопасен, а ее защищала фамилия мужа. Тем, что Феликс умер в 1926 году, он, наверное, спас от смерти своих близких: жену, сына, только что родившуюся внучку, сестру Ядвигу, ее дочь и внучек, а также жену брата с дочерью. Дзержинскому Сталин уже ничего не мог сделать, а семью продолжала защищать его – просто магически звучащая – фамилия.

О репрессиях, которые затронули поляков во время Великой чистки, сегодня говорят немного. Также и во II Речи Посполитой не распространялись особо о “польской операции” – по двум причинам. Во-первых, соотечественников, проживавших на территории СССР, считали коммунистами in toto, а во-вторых, польское правительство не хотело нарушать заключенный с Москвой в 1932 году договор о неагрессии. Но если бы этому делу в то время дали огласку, то было бы легче позже связать его с делом Катыни. Кроме того, благодаря такой перспективе, решение Сталина о приостановлении помощи Красной Армии варшавским повстанцам стало бы ожидаемым. И, может быть, командиры Армии Крайовой не отдали бы неосмотрительный приказ на начало восстания. Вступление России в коалицию с США и Великобританией давало миру исключительную гарантию, что Сталин будет стремиться победить Гитлера. Находящаяся на пути его следования Польша уже не существовала. Красная Армия проходила по ее территории как поражающий фактор биологической бомбы. В понятии диктатора Варшава была гнездом антикоммунистического мятежа. Если она хотела совершить самоубийство, не стоило ей в этом мешать. Но что же польские коммунисты, которые посредством радиостанции им. Тадеуша Костюшко призывали варшавян к восстанию? Знали ли они план Сталина? Вероятнее всего и сам Сталин не знал его до конца. Он, видимо, был уверен, что восставшие не продержатся и недели. Тем временем они боролись 63 дня – милый сюрприз будущему генералиссимусу: цвет польского народа погибал на его глазах в огне самоуничтожения.

В 1937 году развивается еще один интересный сюжет: Ядвиги Эдмундовны и ее дочери Ядвиги Генриховны Дзержинских. На фоне “польской операции” их история выглядит довольно курьезно.

Сестра Феликса с 1915 года жила в Москве вместе с дочерью, отцом которой был, якобы, князь Генрих Гедройц. Мать, по мужу Кушелевская, дочь, по первому мужу Дашкевич – обе вновь взяли родовую фамилию матери, чтобы в качестве членов семьи легендарного председателя ВЧК находиться под особой защитой. Они жили, по российским меркам, довольно неплохо: в небольших, но хороших квартирах с телефоном, старшая в Лобковском переулке, младшая – в Потаповском, недалеко от Кремля.

Ядвига Генриховна унаследовала от матери темперамент и слабость к мужскому полу. Она пять раз выходила замуж и пять раз разводилась. От первого брака у нее были дочки-близняшки, Софья и Ядвига. В тридцатые годы двери ее дома были всегда открыты, она содержала также артистический салон, куда часто заглядывала московская молодежь. Здесь Ядвига и познакомилась с красивым двадцатитрехлетним молодым человеком Борисом Венгровером, который стал открыто ей интересоваться, хотя она была старше него на пятнадцать лет. Он представился ей как учитель из Иркутска, но со временем оказалось, что это вор-рецидивист, главарь московской шайки из восьми человек. Выезжая в провинцию, он даже пользовался фамилией своей любовницы, что фактически открывало перед “Борисом Дзержинским” все двери. Мало того, он устроил в ее квартире воровскую малину, а она, влюбленная до беспамятства, помогала ему сбывать трофейный товар.

3 октября 1937 года некая Елена Павлова, тетка одного из бывших мужей Ядвиги Генриховны, написала на обеих Дзержинских донос. Как раз к этому времени арестованный Генрих Ягода, бывший шеф НКВД, был объявлен агентом Охранки, вором и растратчиком, так вот, Елена Павлова доносит, что сестра Феликса «всегда хорошо отзывалась о Ягоде», который дал им комнату с полной меблировкой, а внучкам – пианино. Поведение Ядвиги антисоветское, потому что, по правде говоря, «она ждет войны и поражения большевиков». Говорят, она «выпустила из тюрьмы [на Лубянке] польского агента», за что товарищ Дзержинский хотел ее расстрелять, но в конце концов «только отправил Ядвигув ссылку в Новосибирск». Потом Софья Дзержинская с товарищем Барским злились, потому что Феликс присылал сестре деньги. В Москву она вернулась только после смерти брата. Обе Ядвиги, – писала далее доносчица, – говорили, что Дзержинского ликвидировал Сталин, что в мавзолее вместо тела Ленина лежит восковая кукла», а Ядвига Генриховна утверждала, что ГПУ – это застенок и что она ненавидит коммунизм. Павлова информировала также НКВД, что Ядвига Эдмундовна хвалилась, что «ее сын – польский офицер, по ее словам, был правой рукой Пилсудского, а фамилия его Кушелевский»⁵⁵⁷. Действительно, Ежи Кушелевский, сын Ядвиги, которого она оставила мужу в годовалом возрасте, был тогда офицером польской разведки, но не «правой рукой Пилсудского». Сколько правды в остальных откровениях Елены Павловой трудно проверить. Сомнительно, чтобы сестра Дзержинского знала, что ее сын работает в «Двойке», но даже если только часть доноса достоверна, то он говорит о невероятной легкомысленности обеих Ядвиг. Для любого другого гражданина СССР такие обвинения означали бы немедленный смертный приговор. Этот донос мог смести с лица земли всех Дзержинских, проживавших в Стране Советов.

Но происходит нечто странное: энкаведешники не знают, что делать с доносом Павловой. В конце концов, они сдают дело в архив, потому что семью «рыцаря революции» никто не смеет тронуть. Может, тем бы все и закончилось, если бы не Венгровер. Любовник Ядвиги Генриховны сначала исчезает, потом неожиданно появляется на пороге ее квартиры (был арестован, сослан в лагерь, но бежал), ищет убежища, чтобы в декабре 1939 года вновь попасть в лапы энкаведешников. Во время допроса он спокойно рассказывает о Ядвиге, уверенный, что сила ее фамилии его защитит. Действительно, все в замешательстве, «секретная» информация попадает на стол Лаврентия Берии, в то время уже начальника НКВД. Решения Берии подчиненные ожидают целых четыре месяца! Наконец, в апреле 1940 года Ядвигу арестовывают, и она попадает на Лубянку. Но в этом месте нельзя вслух произносить ее фамилию, она просто «заключенная № 30». В октябре она получает приговор: как «социально опасный элемент» она получает восемь лет лагерей в Караганде⁵⁵⁸. Мягко для ее «провинностей».