ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Мы провели рекогносцировку на учебном центре первого армейского корпуса и затемно возвращались в Кабул.

Город был пустынен. Но чем ближе к центру, тем чаще встречались смешанные патрули. На перекрестках, у мостов, у государственных учреждений – танки, БМП или БТР. Во всем чувствовалось тревожное напряжение. Террором и диверсиями пешаварское руководство явно стремилось доказать, что никакой стабилизации обстановки, никаких побед, одержанных советской и афганской армиями в конце 1980 года, на самом деле нет, как не существует в республике и никакой твердой власти.

У нас были основания опасаться перехода власти в руки пешаварских руководителей и полевых командиров – даже в провинциальных центрах или губернаторствах. Вслед за этим наши противники, естественно, обрели бы еще большую политическую твердость, а, значит, наши позиции были бы ослаблены. Да что там говорить, реальная угроза нависла бы и над самим кабульским режимом и, следовательно, над нашим влиянием в регионе.

С 20 часов в Кабуле действовал жесткий режим военного времени. Поэтому наше позднее возвращение было чревато неприятностями. Воинские патрули ревностно выполняли свою задачу. Но каждый патруль – это живые люди, с разной реакцией на происходящее. Иногда при отказе остановиться и предъявить документы им могла изменить выдержка, и тогда ночную тишь города разрывала автоматная очередь и в сторону машин, тенькая по броне, впиваясь в скаты колес, летели пули. Если же кто-то, по злому умыслу, лихости или недомыслию пытался проскочить на большой скорости, то непременно получал несколько очередей вслед.

Приехав к себе в офис, мы отряхнули, как говорится, дорожную пыль и собрались вместе – Бруниниекс, Черемных, вновь назначенный его заместитель Николай Иванович Степанский и Самойленко.

Мы размышляли о том, что же нас ждет в ближайшие недели, и какова тенденция развития событий. Я выслушал каждого.

Диверсии и террор идут по всей стране. Даже сегодня днем, когда мы находились на учебном центре, в обеденное время, когда солдатские ложки стучали по котелкам, – началась атака на электростанцию в Сураби. Она была сильнее, чем первая, ночная. Гарнизон сумел оказать достойное сопротивление моджахедам. Противнику удалось взорвать лишь несколько опор линии электропередачи. Часа полтора-два длился этот бой. Наши батальоны десантников и мотострелковый батальон, батальон пехоты афганской армии и зенитно-артиллерийский полк 85-миллиметровых пушек (24 автоматических 85-мм пушки – страшная сила огня!) успешно отразили и эту атаку.

Диверсии явно отвлекали нас от чего-то более значимого, от какой-то более масштабной операции моджахедов. Какой? Наша и афганская агентуры пока никаких данных не давали. Да откровенно говоря, и той и другой я не очень-то доверял. А Черемных был еще категоричнее:

– Все они шкуры продажные!

И тем не менее иногда – от нашей агентуры! – мы получали ценные, хоть и запоздалые данные (я не исключаю, что в некоторых задержках тоже мог быть скрыт определенный умысел).

Боевые действия, направленные на уничтожение народно-демократической власти, приближались к границам Таджикской Советской Социалистической Республики (Бадахшан и Кундуз) и Узбекской ССР (Мазари-Шариф и западнее). Очевидно, это делалось с расчетом дать понять мусульманскому миру и подполью в СССР, что приходит пора совместных действий. Я делал вывод, что пешаварские вожди пытаются разжечь среди мусульман на территории СССР священную войну с неверными, то есть с Советской Армией в Афганистане и с партийно-государственной властью в среднеазиатских республиках Советского Союза. Такие попытки уже предпринимались неоднократно: потомки басмачей нападали на заставы и в Таджикистане, и в Узбекистане; на этот счет я имел информацию от генерала Вадима Александровича Матросова – начальника пограничных войск Союза. Заставы Среднеазиатского пограничного округа уже теперь перешли на режим повышенной боевой готовности. Страшная и тяжелая для нас весть пришла из Кундуза. Там вырезали всю администрацию власти во главе с генерал-губернатором, представителем Бабрака (как говорили, его личным другом).

Не уменьшались случаи нападения и в районе Кандагара, под Джелалабадом и в некоторых других местах. Настораживало, однако, что в самом Кандагаре было спокойно. И еще спокойнее было в Герате. 17-я пехотная дивизия, которая дислоцировалась в Герате, совместно с полками 5-й мотострелковой дивизии 40-й армии вела боевые действия северо-восточнее и северо-западнее Герата в предгорьях, уничтожая там группировки моджахедов. Практически из 17-й пехотной дивизии в Герате оставались только подразделения охраны, комендантской службы. Они обороняли дворец губернатора, радиостанцию, государственный банк, администрацию уполномоченного зоны Северо-запад… Я приказал командиру 5-й мотострелковой дивизии полковнику Громову усилить охрану резиденции губернатора, уполномоченного зоны, радиостанции, банка и других госучреждений. Приказ, разумеется, был выполнен.

В Герате работали дуканы, дневная жизнь протекала нормально. Вечером же в установленное время комендантского часа соблюдался соответствующий режим, и город продолжал спокойно жить. Это-то нас и настораживало. Но никаких тревожных разведданных не поступало. Это подтверждал и генерал-майор Петрохалко – советник при начальнике Главного разведуправления ВС ДРА (между собой мы его называли Барклаем-де-Толли – за внешнее сходство с героем 1812 года). Он всегда обладал огромной информацией, полученной агентурой нашей и афганской армий и разведданными Главного разведуправления СА. Докладами этого человека можно было заслушаться. В высшей степени педантичный, он уж если называл количество или число, то с точностью до единицы. А если кто-нибудь выражал сомнение, то Петрохалко невозмутимо предлагал:

– Можете проверить сами…

Поди там проверь! И приходилось соглашаться с ним.

Генерал Петрохалко так объяснял установившееся затишье:

– Иран увяз в войне с Ираком и не хочет сейчас обострять с нами отношения. Поэтому и тихо в Герате, да и в Кандагаре тоже…

Однако мы опирались и на имевшиеся у нас факты. А они свидетельствовали о проведении ежедневно примерно сотни диверсий и терактов по всей стране. Несмотря на это, мы старались сохранять хладнокровие. Две трети наших сил, занятые боевой подготовкой, так и продолжали ею заниматься. Одна треть продолжала боевые действия по плану января-февраля, резерв привлекался для решения неожиданных задач – как, например, для отражения атаки на электростанцию в Сураби или отражения нападений на мелкие гарнизоны, на транспортные колонны и т. д.

На следующий день, как обычно по четвергам, нам предстояло идти к послу.

Дело прошлое, но до сих пор мне неприятно вспоминать тот разговор с главой нашего дипломатического представительства. (Сложными бывали прежние встречи Соколова и Ахромеева с послом.) Я тогда с ними ходил к Табееву и хорошо помню, что единства взглядов не удавалось достичь ни разу.

Посол всегда начинал кипятиться, краснел, ерзал на стуле, допускал дерзость в выражениях. При всей своей интеллигентности и сдержанности, Сергей Леонидович Соколов замолкал, давал возможность продолжить неприятный разговор Ахромееву. Сергей Федорович наступал и оборонялся. Но все заканчивалось лишь обедом. Потом мы уходили. За воротами посольства Сергей Леонидович в сердцах плевался: «Гори все синим пламенем, – и говорил Ахромееву: – В следующий раз пойдешь один!». Но Сергей Федорович невозмутимо отвечал:

– Только с вами.

Еще тогда, при Соколове и Ахромееве, я думал, что придется все же искать путь сближения с послом. Посол есть посол, и возглавляемое им учреждение объединяет все, что командировано в Афганистан Москвой – от ЦК, от правительства, от других ведомств. Все же флаг государства – в руках посла. И под этим флагом все должны работать.

Афганское руководство чувствовало наличие разногласий между военными и посольством и, вероятно, использовало их при необходимости в своих интересах.

Пребывание Табеева долгие годы в роли вождя компартии Татарии выработало в нем определенный стереотип непререкаемости и безапелляционности, чувство верности только тем решениям, которые исходили от него самого. Но, отбросив в сторону любые предубеждения и неприязнь к этому человеку (возможно обоснованную, а может быть и нет), я исполнился решимости наладить с послом хорошие деловые отношения для выполнения любых – в, частности, и им поставленных задач в Афганистане.

В конце концов, думал я, надо быть выше любых эмоций, искать компромиссы (не уступая, конечно, в принципиальных вопросах) для решения задач в этой проклятой Аллахом войне и в этой чужой для нас стране.

Я верил, что амбиции должны уступить место разуму и согласованной работе. И убеждал в этом своих друзей – Черемных и Самойленко.

– Напрасная затея, – ехидничал Владимир Петрович, – все равно когда-нибудь он вас заложит…

Долго сидели мы и обсуждали линию нашего поведения на предстоявшей встрече с послом. С чего начать, как продолжить, на чем настаивать, а о чем – умолчать? Как провести сближение и в то же время остаться полностью самостоятельными в выработке линии ведения боевых действий (при, разумеется, нашем безусловном подчинении только Москве). Ведь в планы боевых действий был включен и Туркестанский военный округ, в подчинении которого находилась 40-я армия (напомню, что в оперативном отношении эта армия находилась в моем подчинении).

Я попросил Владимира Петровича подтвердить наш приезд втроем к послу на завтра и остался ночевать в офисе. По-прежнему в штабе ГВС действовал казарменный режим. Вилла пока ремонтировалась и для житья не была готова. Анна Васильевна ютилась в кабинете. Я очень переживал за мытарства жены: мне эта война в печенке сидит, а уж ей-то ради каких таких интернациональных интересов все это терпеть?

У посольства нас встретили посол, советник ЦК НДПА от ЦК КПСС Козлов Сергей Васильевич, советник председателя СГИ генерал Спольников Виктор Николаевич и, как ни странно, еще и третий секретарь посольства, долговязый майор КГБ. Я этого кагэбэшника не любил, зная, как во время бесед посла с кем-нибудь из посетителей он умудрялся поправлять даже самого Табеева. Посла, конечно, это коробило, однако далеко не всегда он решался удалять майора из зала. Тем не менее я настаивал именно на этом – и Табеев, кряхтя, соглашался.

Итак, мы поприветствовали друг друга. Посол предложил пройти в кабинет. Но я твердо отказался. Понятно было, что в его кабинете будет вестить запись беседы. А я этого не хотел. Поэтому предложил работать в большой комнате рядом со столовой. Послу это не понравилось. Он нервно сказал, что, мол, по праву «хозяина» предложил бы разговаривать все-таки в его кабинете. (Если у посла появлялся акцент, это означало, что он сам себя взвинчивает и теряет контроль над собой.) Я ответил, что по праву гостя прошу все-таки работать не в кабинете.

– Ладно, – согласился посол.

Еще я попросил его соблюсти прежний уговор: работать трое на трое. Посол настойчиво предлагал четвертого в качестве секретаря. Но я возражал. И тут я увидел, что лицо его стало склеротически-пунцовым с синими прожилками. Я даже подумал, что на этом наша встреча может и закончиться.

– Шумел, гудел пожар московский, Дым расстилался по реке, – спокойно речитативом продекламировал Козлов.

– Хорошо, – Табеев принял наши условия.

И вот мы в большой комнате, где обычно разносили аперитив, когда посол принимал гостей.

Я разложил карту и начал, официально обратившись к товарищам из посольства, каждого назвав «уважаемый» да и по имени-отчеству. Строгость обстановки требовала и строгости в обращении, подчеркнутой официальности.

– Я хотел бы изложить выводы по ситуации за последние два-три месяца, то есть до 1 января 1981 года, а также наши планы на январь-февраль.

Не успел я сказать первые слова, как посол уже бросил реплику:

– Какие же планы? Инициатива-то ушла из ваших рук!

– Ну, это как посмотреть.

– Да как! Убийства, взрывы по всей стране…

– Фикрят Ахмедзянович, это еще не определяет всей обстановки. Мы владеем центрами всех 29 провинций, жизненно важными районами страны, дорогами.

– А что толку в этом, когда террор свирепствует, диверсии повсюду – в Кабуле, в крупных городах. А вы заняты боевой подготовкой. Создаете все какие-то резервы…

Черемных, конечно, не выдержал:

– А старик Кутузов говаривал: «Доколе генерал сохранил резерв, он непобедим».

– Так в чем же смысл вашей борьбы? – спросил посол.

– Планом на январь-февраль предусматривается освобождение 12 уездов и 12 волостей. Укрепление власти в 33 уездах и в 13 волостях.

– А потом через 5-7 дней снова будут сняты гарнизоны, и снова власть будет утрачена?

– Да, так получается. И если хотите знать, к тому, что мы отвоевали у моджахедов в сентябре-декабре, за истекшие недели января ничего не прибавилось.

– У вас не армия!

– Фикрят Ахмедзянович, армия-то – у Афганистана, где вы Чрезвычайным и Полномочным…

– Эту армию к чертов матерь надо разогнать!

Опять акцент выдал раздражение, даже злость посла. Ладно, подумал я, хочешь слушать нас, Чрезвычайный и Полномочный, слушай. А не хочешь – мы ведь можем карты свернуть и – достойно уйти.

Самойленко попробовал успокоить посла:

– Как же можно разогнать афганскую армию?

– А так! Она – хальк! В ней тринадцать с половиной тысяч хальк?

– Да, в ней тринадцать с половиной тысяч представителей крыла хальк на 180-185 тысяч ее общего состава, – отвечаю.

– А парчам в стране всего 1300-1500 человек.

Самойленко продолжал:

– Вы стараетесь насаждать парчам сверху вниз. А не наоборот…

– А вы сопротивляетесь.

Черемных резанул:

– А если бы не сопротивлялись, давно бы этой армии не было. Пришла бы к власти парчамовская элита и некому было бы воевать…

После тяжелой, недолгой паузы Черемных продолжал наращивать удар:

– Парчам-феодалы в атаки не ходят. Все по кабинетам, да по дворцам околачиваются…

Посол отрезал, что он с этим не согласен.

– Парчамисты крепче идейно, знают основы марксизма-ленинизма…

– Ха-ха! Ха-ха! – нахально загоготал Черемных. – В цепи с автоматом надо бежать и стрелять – тр-тр-тр – стрелять и стрелять. А не основами овладевать…

– Вы военспец, а не политик, генерал! – выкрикнул Табеев.

– Этим и горжусь, – отпарировал Черемных.

Спольников попытался ввести разговор в спокойно русло; мол, давайте все-таки взвесим, оценим, придем к какому-то выводу.

Но Табеев все горячился:

– А мы кажется уже пришли. Точнее – не придем вовсе.

Почему же он так вел себя? А тому были серьезны причины. Я уже написал ранее, что переворот 1979 года (приведший к вводу наших войск) был парчамистским. До этого все крыло парчам Амин либо разогнал, либо казнил, либо верхушку в лице таких людей, как Бабрак, Нур, Ротебзак – отправил послами в разные страны. А остатки парчамистов пребывали в глубокой конспирации. И давали информацию вот этим руководителям парчам, находившимся за границей или в тюрьме. Амин форсировал рост своего крыла – хальк. И, конечно, прежде всего в армии, СГИ и Царандое. Но когда парчамистский переворот был совершен и в Афганистан ввели 40-ю армию, афганская-то армия осталась. Парчамистам удалось только хальковскую СГИ разогнать, создать свою СГИ и поставить во главе ее Наджиба. А Царандой – слабо вооруженная организация, многочисленная, но малодееспособная, особой роли в стране не играла. Хальк же сохранялся как жесткая, цементирующая организация в ротах, батальонах, полках и уже теперь меньше – в дивизиях, потому что сверху вниз – от министра обороны, и до половины состава управления дивизий были парчамисты. А посол, руководствуясь указаниями по поддержке ЦК и ПБ парчамовского направления проводил жесткую линию парчамиза-ции в стране. И в то же время хотел, чтобы это шло и в армии. А мы-то прекрасно понимали, что если парчамизация полностью охватит армию, то армии, как организации не будет. Она развалится. Рухнет. Худо-бедно, а все-таки тринадцать с половиной тысяч халькистов сейчас составляют костяк армии (сержанты, младшие офицеры, кое-где сохранившиеся от репрессий парчамистов старшие офицеры, даже генералы) – эти люди с оружием в руках, обученные воевать и воюющие с душманами и ненавидящие господ парчамистов, покинув армию, тем самым разрушат ее до основания. Посол, зло и намеренно не понимая этого (или только изображая непонимание, ибо трудно представить, чтобы Табееву не были ясны столь очевидные вещи) в своих суждениях доходил до абсурда: «к чертов матерь» разогнать эту армию, как царскую армию в 1917 году в России и создать новую. Я понимал опасность этой исторической аналогии. И знал, что в этом проявлялась, между прочим, непримиримая борьба, которая шла еще между послом и Соколовым с Ахромеевым. И, безусловно, по наследству идеи Соколова и Ахромеева, а значит, и министра обороны – я принял как свои, и твердо придерживался этих позиций. Я знал, кто за мной стоит. Я был непреклонен. Посол тоже жестко отстаивал свою позицию, он исполнял не столько волю Громыко, сколько Андропова, который поставил у власти парчамистов и требовал парчамизации армии. Слава Богу (под влиянием Соколова и Ахромеева) Устинов на сей раз «не лег под Андропова». Я это знал и плевал на злые реплики Табеева. И это, конечно же, выводило посла из равновесия. И мы знали, что раздаваемые им чрезмерные авансы членам Реввоенсовета и членам Политбюро ЦК НДПА, с которыми он часто общался, не подкреплялись нашими действиями. А эти авансы он все же продолжал выдавать. И в результате их неисполнение било по его авторитету, с чем он, конечно, не был согласен. Даже озлобился на аппарат ГВС.

Все обстояло именно так – очень сложно и на грани абсурда. Казалось бы, представители одного и того же советского государства, имевшие высокие ранги, выполняя задачу ПБ и Комиссии ПБ, должны были бы работать в согласии. Но в реальности этого согласия не было, и наша попытка найти компромиссное, но деловое решение не увенчалась и на сей раз успехом. Так эта борьба и продолжалась – и при мне, и после моего отъезда.

В результате этой и других встреч я убедился, что наши попытки выработать единые принципиальные взгляды на совместную дружную работу с Послом – цель недостижимая. Посол пытался все свести к своему пониманию событий и принятию решений в соответствии со своим пониманием обстановки. Я и мои помощники не хотели этого и не должны были этого допускать.

Продолжу описание встречи. Самойленко убеждал посла:

– Фикрят Ахмедзянович, опять остается политически необеспеченным укрепление народно-демократической власти в волостях и уездах. Особенно в аулах.

– Это вы виноваты!

– Как это мы виноваты?

– Я же говорил несколько раз и сейчас говорю: надо оставлять гарнизоны на возможно более долгий срок.

– Ну, что ж, давайте эту мысль разберем, – сказал я. – По нашему убеждению это возможно в течение не более двух недель.

– Это ваши убеждения!

– Владимир Петрович, доложите.

Я намеренно дал слово по гарнизонам Владимиру Петровичу. Он человек жесткий, за словом в карман не полезет.

– Так кто ведет совещание? – вспылил посол.

– Уважаемый Фикрят Ахмедзянович, – процедил я с нескрываемой досадой, – будьте добры, ведите вы это совещание. Но при этом давайте же решать наши общие задачи. Все то, что мы вместе выработаем здесь в кабинете Чрезвычайного и Полномочного Посла, то и будет завтра с утра нами проводиться в жизнь, – через Политбюро НДПА, через правительство, через министра обороны…

– Ладно, я согласен.

Черемных раскрыл тетрадь и начал с выкладки: сколько в стране аулов, провинций, уездов, волостей, с количества больших и средних аулов, где нужно размещать гарнизоны.

– Таким образом, Фикрят Ахмедзянович, если следовать вашим предложениям и оставлять гарнизоны на длительное время, то нам надо еще 12-13 дивизий афганских вооруженных сил развернуть и ввести еще 5-6 дивизий Советской Армии.

– Это можете вдалбливать в пустуй бачка Бабрака Кармаль!

– Стоп! Чрезвычайный и Полномочный! Стоп! – взорвался я. – За такие слова, товарищ Посол, к у т а к ы н баш!

Табеев откинулся назад в кресле, похоже стараясь, что-то вспомнить резкое и грубое и сказать в мой адрес. Но, похоже, овладел собой и спросил:

– Вы владеете татарской речью?

Я ответил:

– Вы уверены, что у меня вот в этой папке одни только бумаги?

Он стремительно потянулся к папке. Я остановил его:

– Не включено.

Обстановка накалилась. Близился полный разрыв. Ни к какому общему взаимопониманию мы не пришли. И я уже знал, что и не придем. Он останется при своем мнении. Спольников, конечно, будет его поддерживать и в попытках парчамизации армии, и по срокам пребывания гарнизонов, и даже по характеру ведения боевых действий. А вот Козлов – тот только спокойно изрек:

– Все Жомени, да Жомени, а о водке ни полслова.

– Действительно, Фикрят Ахмедзянович, – пробасил Спольников, – не пора ли и обедать?

Такая вот у нас состоялась беседа – сумбурная, неинтеллигентная. Продолжалась она часа два с половиной.

Мы с послом, очевидно, люди совершенно разные, несовместимые, прошедшие разные жизненные школы. Мне в течение последних 20 лет – от командира дивизии до командующего войсками округа – приходилось быть в непосредственном подчинении и непосредственном влиянии со стороны очень умных и достойных старших начальников. И с молодости я как-то себе внушил, что нужно учиться у старших не только на положительных, но и на отрицательных примерах, чтобы избегать их повторения в своей работе. Посол же в течение многих последних лет располагал неограниченной политической властью в Татарии. Его вспыльчивость и резкость проистекали из его принадлежности к высшей партийной элите, стоящей, как правило, вне критики снизу. Из военных он имел дело только с командиром мотострелковой дивизии сокращенного состава, которая дислоцировалась в Казани. Мне же в свое время приходилось общаться и с послами, и с политиками самого высокого ранга. А это обязывало всегда поддерживать в хорошей форме и разум, и душу, быть выдержанным, наблюдательным и сосредоточиваться на главном, жертвуя второстепенным и малым ради этого главного.

С Табеевым у меня явно не ладилось, и слова «пустуй бачка», так опрометчиво брошенные послом, когда-ни-будь мне аукнутся. «Бойся того, кто тебя боится».

Мы были, конечно, сильнее подготовлены к ведению этой встречи, заранее всесторонне обсудили различные варианты. Со мной были умные люди. Владимир Петрович Черемных, хоть зачастую и резкий в высказываниях, блистал прежде всего своей хорошей военной подготовкой. А Виктор Георгиевич Самойленко бесспорно умел глубоко и всесторонне анализировать ситуацию с политической точки зрения.

Расскажу немного подробнее о Самойленко. С первых дней пребывания в ДРА Виктор Георгиевич слаженно и умно работал с афганским руководством. На должность заместителя главного военного советника по политической части и старшего советника при главном политическом управлении вооруженных сил ДРА он прибыл с должности члена военного совета, начальника политуправления Уральского военного округа, где в этой должности работал в течение пяти-шести лет. В вооруженных силах он был самым молодым начальником политуправления округа. Его любил Гречко, по доброму относился к нему и Алексей Алексеевич Епишев. Самойленко хорошо работал с генерал-полковником Сильченко Николаем Кузьмичем – командующим войсками округа. Кстати, членом военного совета этого округа являлся Борис Николаевич Ельцин (будучи тогда первым секретарем Свердловског обкома КПСС), и Виктор Георгиевич находился с ним в хороших отношениях. В Самойленко я видел настоящего друга, умного работника, умеющего постоять за наши интересы. Кстати, он мне рассказывал, что на заседании парткома посольства неоднократно пытались вбить клин между нами, чтобы отколоть Самойленко от меня. Тщетно. Виктор Георгиевич на это, разумеется, не пошел.

Возвращусь к беседе с послом. Мы предполагали, что она может быть безрезультатной, но преднамеренно уклониться от нее, конечно, не могли – все-таки это официальное мероприятие. За своими спинами мы чувствовали только авторитет министерства обороны – с поправкой, разумеется, на мои сложные отношения с Дмитрием Федоровичем. Посольская же сторона олицетворяла МИД, ЦК КПСС и КГБ (Табеев, Козлов и Спольников). Не считаться с этим было невозможно, и нам приходилось вести свою хитрую и продуманную контригру.

… Стол прекрасно сервирован на шестерых. Мы сели. Две официантки в татарских национальных костюмах быстро с обеих сторон подошли к послу. Но тот что-то буркнул по-татарски и они подошли ко мне. Даже в незначительных поступках посла чувствовалась его привычная деспотичность – не в том, что он делал (в конце концов направить официанток к гостю это вполне нормально), а в том как он распоряжался… Ну да ладно, сейчас о другом речь.

Посол произнес первый тост. Все как положено: за единство действий, за верность марксизму-ленинизму, за успех в выполнении ответственной задачи, поставленной ЦК КПСС, Политбюро и лично Леонидом Ильичом… Сообщил он и о том, что «мы с Александром Михайловичем являемся делегатами XXVI съезда», и в этом качестве должны действовать настойчиво, решительно… Афганистан должен стать 16-й союзной республикой, мол, к этому все дело идет.

Черемных не сдержался:

– Фикрят Ахмедзянович, да не к этому дело идет!

Но посол продолжал:

– Все равно победим!.. – и опять про марксизм-ленинизм и про Леонида Ильича…

Перед нами был другой Табеев, не тот, что несколько минут назад в соседней комнате говорил о политическом положении в Афганистане, пытался определить совместные действия дипломатов и военных, а политиканствующий демагог с рюмкой водки в руке.

И все же разговор за обедом вновь вернулся к деловой теме, к террору и диверсиям и к методам нашего противодействия. Конечно, мы могли бы ужесточить свои действия. Но интуиция подсказывала мне – да и косвенные данные на этот счет имелись, – что Пешавар пытается нас дезориентировать, скрыть куда более серьезные свои акции. Их следует разгадать, или, во всяком случае, продолжать находиться во всеоружии, не ослабляя бдительности.

Однако война есть война, и не исключено, что стараниями противника наше положение может стать еще хуже. Инициативу мы, однако, терять не намерены. Будем продолжать и боевые действия и боевую подготовку. И, как бы ни складывалась обстановка, положение в стране все рано будем контролировать мы.

Я смотрел на Табеева и по его лицу видел, что слушает он немного отстраненно, в полуха…

Его, очевидно, тревожило не то, что мы сейчас обсуждали относительно боевых действий, и не то, что мы продолжаем анализировать и делать кое-какие выводы – он нервничал совсем по другому поводу, а именно из-за своей фразы («пустуй бачка Бабрака»), столь неудачно им сказанной. Конечно, ему на помощь пришел Спольников. Как-то издалека повел разговор о том, что, мол, все мы горячились на встрече, что, мол, вероятно, не все сказанное, вписывается в строку… То есть он подразумевал, что не следовало бы сказанные в горячке слова вписывать в донесения на имя Д. Ф. Устинова, а это сразу же станет известно Ю. В. Андропову и А. А. Громыко.

Надо было как-то смягчить обстановку. Все зависело от меня, я это понимал. Взвесив все за и против, и просто – щадя самолюбие и амбиции посла, я прямо ему сказал:

– Фикрят Ахмедзянович, не беспокойтесь, я забуду, и мои товарищи – тоже забудут. Всякое бывает… Но боюсь, что вы сами этого не забудете.

Он промолчал. Обед продолжался.

Потом, после второго блюда Козлов, взяв в левую руку фужер для вина, а правой рукой бутылку «смирновки», налил себе до краев и красивым тенором запел:

– Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит…

Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

Залпом осушив фужер, аккуратно поставил его на стол, встал и молча вышел…

Мы, военные, изумленно переглянулись.

– Теперь до утра не покажется, – обронил Спольников.

Сергей Васильевич Козлов был направлен в Афганистан на должность Политического советника при ЦК НДПА решением Политбюро – с должности секретаря обкома КПСС одной из среднероссийских областей. Он запомнился мне как человек образованный и деликатный, приятный в общении. Но, попав в эту обстановку, да еще к такому решительному, властному и неуравновешенному послу, он, вероятно, не находил себе места, а, может быть, быстрее всех нас понял, что тут каши не сваришь – теми методами, какими действовали советские представители.

Много романсов мы услышали от него. Каждый обед при нашем очередном посещении посольства заканчивался тем же эпизодом. Он брал фужер, наливал в него «смирновки», пел куплет романса и пропадал до утра.

Вероятно, в совершенстве он знал и владел репертуаром Петра Лещенко, Александра Вертинского, Анастасии Вяльцевой, Вадима Козина, Изабеллы Юрьевой… Бывало, трогательно, до слез, он пел:

– И теперь в эти дни,

Я как прежде один.

Ничего уж не жду от грядущих годин…

То ли был он слишком одинок, то ли умнее всех нас, и этими романсами старался заглушить свое неприятие войны. Но делать было нечего – положение обязывало исполнять указания из Москвы.

Не знаю, справедлив ли я в своих предположениях, но как бы то ни было, относился я к Сергею Васильевичу с теплом и симпатией, он напоминал мне по своему характеру и психологии некоторых героев чеховских пьес.

Вернулись мы к себе уставшими и раздосадованными. И, пожалуй, опустошенными. Ведь мы столько времени потратили и в таком напряжении работали, чтобы убедить посла в необходимости определенных конкретных шагов единения, и в то же время наталкивались на его амбициозность.

Самойленко прямо сказал:

– Привык у себя в Татарии шурум-бурум наводить… – и добавил: – Опасный человек.

– А я люблю с ним поцапаться! – обронил Черемных.

Мои друзья спросили меня, что это были за слова, о которых посол потерял дар речи.

– Идиоматический оборот, – уклонился я. – Непечатный.

– А знаете что! – говорит Владимир Петрович, – я ему придумал месть, так сказать «сюрприз».

И Черемных поведал свой замысел.

Я видел по Самойленко, что он ранее уже с Черемных обсуждал этот коварный замысел, и был с ним согласен.

– Циник ты, Володя, – зло вырвалось у меня.

– Александр Михайлович, это же для расцветки истории.

– Пусть делает, – Аллах простит, – заступился за Черемных Самойленко.

– Все будет чисто и шито-крыто… Как у Мориса Дрюона.

Черемных знал, что в свободное время я роман за романом читал «Проклятые короли», где масса интриг, коварства и злодейства.

– Разрешите? А?..

То, что Черемных предлагал, было за пределами моего морального кодекса. Но и соблазн был большой… И что-то подленькое под ложечкой толкало, толкало на решение…

– Володя, ты – не докладывал, а я – не слышал…

– Понятно!

Подробно суть «сюрприза» я и по сей день не готов изложить… Скажу только, что не обошлось тогда без построения известной фигуры – треугольника, в котором один из углов занимала женщина…

На следующий день я собирался, как и было запланировано, вылететь с большой оперативной группой в Кундуз. Черемных оставался на хозяйстве. Самойленко проводил политические мероприятия по нашему плану вместе с Голь Ака, наведываясь в правительство, к министрам, встречаясь с интеллигенцией Кабула. А мне предстояло в течение 8-10 суток проинспектировать войска. Меня ждали встречи с командирами самого разного уровня. В частности, важно было проверить охрану и оборону дороги жизни – через перевал Саманган – от Термеза до Кабула. Там продолжались частые диверсии, сжигались и подрывались машины. Попавших в плен водителей зверски пытали, а потом сжигали. Наши надежные заставы, по предложению Черемных, следовало укрепить, выставить через каждые 200-300 метров дороги железобетонные колпаки, где наши воины вместе с воинами 20-й пехотной дивизии круглосуточно несли бы охрану пути, по которому шел поток грузов из СССР в Афганистан.

Утром чуть свет я со своей оперативной группой на самолете Ан-24 вылетел в Кундуз. Вслед за нами с наступлением рассвета должны были подлететь туда четыре вертолета с большой охраной.

На аэродроме меня встретил командир 201-й мотострелковой дивизии полковник Дрюков. Высокий, стройный, красавец-богатырь лет под сорок. Рядом с ним несколько военных из управления дивизии и несколько человек в штатском. Дрюков коротко доложил обстановку и пригласил меня в штаб дивизии.

Он категорично доложил, что власть в Кундузе держится только на патрулях 201-й мотострелковой дивизии. Попытки организовать власть из местных представителей пока не приносят результатов, никто не хочет брать на себя это бремя, особенно после того, как вырезали семью генерал-губернатора, одного из близких сподвижников Бабрака Кармаля. Из Кабула тоже пока никого не присылают, видимо, не могут подобрать подходящего человека. Обстановка в дивизии была, по мнению командира дивизии, нормальной, снабжение, питание – также в норме.

Что касается потерь среди личного состава – то не без этого. Война есть война.

Положение дел в дивизии и обстановку в зоне ответственности дивизии Дрюков знал хорошо. И я видел, что он пользуется авторитетом среди подчиненных. Тогда я думал: хорошее будущее у этого командира – молод, умен и уже с боевым опытом.

Но «госпожа удача», видимо, от него решила отвернуться. Произошло следующее.

Когда Сергей Леонидович Соколов в очередной раз прилетел в Афганистан, то посетил и дивизию Дрюкова, наблюдал за боевыми действиями одного из советстких батальонов под Кундузом. Комдив понравился Соколову своей профессиональной подготовленностью. После трудного дня ужинали поздно (кстати сказать, Сергей Леонидович зачастую днем не обедал, чтобы не отвлекаться от работы, не терять времени). Трапеза состоялась в полевом специально для афганских условий сделанном сборно-щитовом домике, из которого через небольшие оконца не так чтобы уж слишком широко открывалась окружающая панорама, зато слышимость внутри самого домика «открывалась» отменная.

Отужинав – не обошлось и без нескольких рюмок – ближе к полуночи разошлись боевые товарищи по своим комнаткам, чтобы к утру восстановить силы. Ну, Сергей Леонидович, человек немолодой рассчитывал на несколько спокойных часов. Не знал он однако, что, пока они трапезничали, командира дивизии ждала-дожидалась боевая подруга…

Короче говоря, выпил с ней Дрюков и закусил и уже не смог погасить объявшей его страсти.

(Чуть позднее на очередной встрече с послом Козлов пропоет по другому поводу:

«И сладкие нежные звуки всю ночь раздавались там…»).

Сергей Леонидович держался молодцом: в стенку не стучал и установления тишины не требовал. Однако и отдохнуть по человечески не смог.

Встав утром рано, вызвал к себе шифровальщика, продиктовал шифровку в Москву и, не попрощавшись с Дрюковым, без завтрака уехал на аэродром – и улетел в Кабул.

Вечером того же дня в адрес командира 201-й мотострелковой дивизии пришла кодограмма из Москвы от министра обороны СССР, в которой ясно говорилось: «Полковник Дрюков от должности командира 201-й мотострелковой дивизии освобожден». Конечно, без объяснения причин снятия. Но это было позднее, летом…

А сейчас шла третья неделя января.

Итак, в середине дня мы собрали командиров полков и батальонов, и я открыл совещание. Надо было послушать офицеров. Все говорили в один голос, что власть держится только на советских войсках. Где наши рота или батальон – там власть держится. Подразделения 20-й пехотной дивизии ДРА – а ее штаб в Баглане – заняты обороной маршрута. Но вся эта оборона бывает устойчивой лишь когда в афганской роте есть взвод советских войск…

Температура в это время в горах доходила до минус 20-30 градусов. На перевалах, на высоте 3-4 тысяч метров кислорода явно не хватало.

Что я мог сказать своим воинам? «Интернациональная задача»… «Крепите боеспособность… Все, что от меня зависит, делаю и буду делать».

Да будет светла память о погибших… И благодарность тем, кто остался жив. Трудно, очень трудно им там приходилось. Спрашивали: будет ли замена. Я прямо отвечал, что замена возможна только в пределах дивизии. Все дивизии 40-й армии заняты своими задачами, войск не хватает. Не просить же еще войск?

– Нет, не просить. Справимся! – был ответ.

Я пожелал нашим офицерам и солдатам и дальше справляться с выполнением поставленных задач, и тремя вертолетами мы вылетели в Бадахшан. Там дислоцировался 860-й отдельный мотострелковый полк, непосредственно подчиненный командарму-40. Полк воевал на отшибе. Был предоставлен сам себе в решении боевых задач – в горах, в ущельях… А моджахеды и там развернулись в полную силу. И вот этот отдельный мотострелковый полк делал все, что мог для стабилизации народно-демократической власти в самом северо-восточном углу Афганистана, в Гиндукуше.

И тут тоже спрашивали про замену. И тут я отвечал, что ее не будет. Боеприпасов хватало, оружия хватало, питания – тоже. Говорили мне также наши офицеры, что плохо воюет афганская армия. Подтверждали мне неоднократно и здесь: пока стоит наш взвод или рота в гарнизоне – власть есть. Как только наши уходят – власть рассыпается.

Эти встречи в дивизии и полку подтвердили, что у нашего личного состава моральное состояние хорошее, что люди с пониманием выполняют эту труднейшую, – а в целом-то, на хрена им нужную? – задачу. Задача эта была нужна Москве, Кабулу, ну, мне, как Главному военному советнику, как проводнику этой политики Москвы – и военной, и государственной. А им-то?!.. Командиру батальона, роты, в отрыве от семьи, черт знает где, черт знает зачем!.. Вероятно, только те, кто побывал в той среде могут вполне оценить чувства наших людей, служивших там. Те, кто видел глаза солдат, слышал их слова – только тот, наверное, что-то сможет понять.

Армия была на высоте. И не зря награждали орденами и медалями. Не зря и сейчас помнят об «афганцах». Да и та дивизия и тот полк сейчас тоже находятся в таком же трудном положении, но уже в Таджикистане. Теперь эти молодые ребята, солдаты, сержанты и офицеры помогают укрепиться новой политической власти, власти рожденной в протуберанцах горбаческой суматохи…

Вернулся я на ночлег в Кундуз. Проанализировали увиденное, наметили план действий на завтра. Предстояло обязательно слетать в Баглан, на север саманганского маршрута. Там размещалась 20-я пехотная дивизия. Мне нужно было встретиться с ее руководством, с командирами полков. И может быть, проехать на танке или бронетранспортере по маршруту, чтобы лично проверить как он охраняется. Это могло потребовать выделения, по моим прикидкам примерно до двух дивизий – возможно, основных сил 201-й дивизии и полностью 20-й пехотной дивизии. Со мной должны были полететь Степанский, Аракелян, Коломийцев, Бруниниекс, Сафронов, Карпов и, естественно, охрана. Обменялся информацией с Черемных, который доложил, что по-прежнему, примерно 90 актов террора и диверсий совершено по стране. Но план боевых действий по его докладу выполняется, мероприятия на учебном центре готовятся, по-прежнему тихо в Кандагаре и в Герате.

Ночью я продумывал дальнейшие ходы. Увиденное в те дни, подталкивало к новым попыткам отрегулировать в конце концов взаимоотношения с послом и его окружением. Нужно было единство – взглядов, понятий, оценок обстановки. И, конечно, что особенно важно, нужна была объективность в донесениях, которые шли в Москву – МИД, ЦК КПСС, КГБ и МО. Тогда, возможно, что-то и обозначится новое в нашей политике и стратегии в Афганистане. Ну и просто по-человечески, мне во всяком случае, не хотелось расширять и углублять распри между послом, его окружением и аппаратом ГВС. Мы, военные, всегда первыми с левой ноги идем на урегулирование отношений. Еще раз надо попытаться уладить, скорректировать, сгладить существующие разногласия. Но опять-таки, не уступая в главном. Ведь посол и его окружение безвыездно сидят в Кабуле и обстановку в стране оценивают лишь из докладов и рассказов, то есть смотрят на положение дел глазами других людей и мыслят тоже мыслями других. Я-то со своим аппаратом постоянно в полетах, поездках по стране. Вижу, слежу, что там делается и думаю, предугадываю во многом чего можно ожидать. Как не поймет этого посол? А, может, не хочет понять? Амбиция? Гордость? Надо искать путь к единению… Ну а завтра – в Баглан.

Баглан так Баглан. Пора спать…

Ранним утром примерно часов около шести заскрипел зуммер полевого телефона, установленного у меня в спальне. Я еще, конечно, не был готов к работе. Взял трубку. И услышал непривычно официальный голос Черемных:

– Товарищ генерал армии. Герат, кажется…

– Владимир Петрович, когда кажется, – крестятся.

– Я перекрестился. Но аэродром наш. Губернатор пока на месте. Радиостанция тоже удерживается. Вам надо лететь туда.

– Подожди! Дай несколько минут подумать.

Вот оно что… Диверсии диверсиями, террор террором, но за всем этим готовилось нечто большее. Умны пешаварские вожди! Неужели на очереди Кандагар? Там ведь тоже пока тихо, вероятно, чтобы притупить бдительность и губернатора, и уполномоченного зоны, и командира второго армейского корпуса Мир Тохмаса. Ну да ладно… Сейчас речь о Герате. Со слов Черемных я понял, что Герат или сдан, или почти сдан. А ведь там, рядом с Гератом 5-я мотострелковая дивизия под командованием полковника Громова и 17-я пехотная дивизия ДРА, полки которой ведут бои в предгорьях северо-восточнее и северо-западнее Герата. Все это молниеносно проносилось в моей голове. Я пытался нащупать суть события.

Что делать? Я приказал Владимиру Петровичу срочно вместе с министром Рафи, Нуром, Зераем, Наджибом с разрешения Бабрака Кармаля немедленно вылететь в Герат. Взять с собой начальника штаба 40-й армии генерала Панкратова. Я сам через минут 20-30 тоже вылетаю в Герат.

– Подтвердите – аэродром наш?

– Так точно – наш!

Я вызвал к себе своих товарищей, коротко сообщил им о резком изменении обстановки и просил Степанского, Коломийцева, Аракеляна с небольшой группой охраны вылететь в Баглан и изучить обстановку, чтобы потом доложить мне.

Я с Сафроновым, Шкидченко, Петрохалко, Бруниниексом, Карповым и охраной немедленно вылетаю в Герат.

Умны же пешаварские вожди! – еще раз пронеслось в моей голове. В течение почти двух недель они держали нас в напряжении по всей стране, проведя жесточайшую операцию террора и диверсий. Так искусно подсиропили нам в самый канун XXVI съезда, когда предстояло держать отчет за дела в Афганистане. (Для молодых читателей напомню, что в то время очередной съезд КПСС являлся событием огромной значимости, к которому готовились и отчеты, и рапорты, и перед которым все стремились выглядеть самым лучшим образом. Вот почему мы придавали такое значение съезду.)

Нелегкие думы одолевали меня в то утро, пока я летел на Ан-24 в Герат.

Падение Герата означало бы образование оппозиционного генерал-губернаторства или Гератской республики (в древности Герат был столицей Афганистана). За этим могло последовать создание правительства, обращение к ООН. Стране в таком случае будет навязана тяжелая гражданская война в условиях советской оккупации.

Я размышлял о докладе Черемных. Он основывался на докладах тех, кто проморгал возникновение и развитие ситуации. Да и сам Черемных, конечно, смягчал факты, о которых докладывал мне.

Предстояло, прилетев в Герат, во всем самому лично разобраться. Я чувствовал, как бремя ответственности начинает наваливаться на меня всей своей тяжестью – и не было никого, кто мог бы разделить со мной это бремя. Предстояло принять решение, отдать приказ на его выполнение и – ждать и требовать результата. И от этого результата могла зависеть обстановка во всей стране, да, скажу, и моя судьба.

Впрочем, я размышлял уже и о том, как вовлечь в разрешение сложившейся обстановки руководителей Афганистана. Ведь, в конце концов, это их страна. И я должен был умело сыграть на их государственных и личных интересах. Во дворце, в Кабуле, должно быть, сейчас паническое настроение. Черемных, доложив Бабраку, наверняка увидел его широко раскрытые в ужасе глаза, в которых светилась готовность немедленно отправить к месту событий и Нура, и Зерая, и Наджиба, и Кадыра, и Рафи – всех-всех, лишь бы шурави уладили дела там в Герате. Ума и изворотливости у него на это хватало, чтобы оценить критическое положение на северо-западе страны. А наш товарищ О. во всем ему, конечно, поддакивает и тоже дрожит как осиновый лист.

Обидно было… И непоправимо тоскливо! Ведь предупреждал я и Ткача, командарма-40, и уполномоченного по зоне Герат Сарваланда, и генерал-лейтенанта Виталия Валериановича Бабинского: будьте бдительны, спокойствие в Герате может быть обманчивым. Но, видимо, не дошли мои слова до них. А, может быть, скорее всего так – перехитрили их моджахеды. Я ведь знал, что у Бабинского хорошие отношения с руководителем одной, как он называл, банды, что он с ним пьет и ест из одного котелка, что они регулярно встречаются раз в неделю. Я шутил: знаю, для каких целей встречаетесь: до баб оба охочи! Вот и доигрались…

На аэродроме встретила меня довольно пестрая группа. Первым подошел генерал-лейтенант Бабинский в маскхалате, перепоясан крест-накрест патронташем, на ремне фанаты, а на ногах модельные ботинки. На голове какой-то афганский чепчик.

– Товарищ генерал армии…

– Виталий, ты как будто только что прибыл со свадьбы в Малиновке…

– Да, тут вырядишься…

Пощадил, не стал дальше бить по самолюбию моего друга. Пока не до этого, хотя и трогательно смешно…

Вслед за ним подошел Сарваланд (один из теоретиков парчамизма) Он тоже был в маскхалате, в солдатских кирзовых сапогах и в шляпе.

Третьим подошел щеголеватый, круглолицый, краснощекий, в начищенных до блеска генеральских сапогах с негнущимися голенищами полковник Громов, командир 5-й мотострелковой дивизии. «Этот похоже торопится пробиться в генералы, – мелькнуло в моей башке при взгляде на полковничьи с генеральской колодки сапоги.

– Вот, Виталий Валерианович, в каком виде надо встречать старшего, – буркнул я.