ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Госпиталь размещался на окраине Кабула, в красивом старинном парке, среди могучих деревьев и цветников. Рядом с главным четырнадцатиэтажным зданием, облицованным гранитом и мрамором, располагались несколько корпусов поменьше. Весь госпитальный комплекс построен при советской помощи в 70-х годах и рассчитан на две с половиной – три тысячи мест с пятью-шестью тысячами человек медицинского персонала. Все обустройство, оснащение, аппаратура и фармацевтия – на высочайшем уровне, либо западногерманское, либо чехословацкое, либо югославское. Конечно, этот комплекс обошелся нам в копеечку. Но ведь мы богатые! Да, еще и щедрые!

Начальником госпиталя служил афганский полковник медицины Абу Хатр. (Его брата Сулеймана, тоже полковника медицины, душманы сначала похитили, затем пытали в наказание за то, что врачевал неверных. В конце концов его четвертовали и останки сожгли на костре.)

Большинство ординаторов и врачей госпиталя – наши дипломированные специалисты высокой квалификации. Пятую или четвертую часть врачей составляли афганцы. К декабрю 1979 года по статистике в ДРА было лишь до 800 дипломированных врачей афганцев. С вводом наших войск около шести сотен из них покинули страну. А большая часть тех, что остались, находились в афганской армии. Средний медицинский состав госпиталя был наполовину афганским, остальные – наши. Няни, обслуга и прочий технический персонал – афганцы.

Госпиталь надежно охранялся. Там лечились раненые в основном средней и тяжелой степени. И советские, и афганцы. Но наших было значительно меньше, так как в 40-й армии действовала хорошо развитая сеть медицинских учреждений – от полковых медпунктов до дивизионных госпиталей.

Были в этом госпитале и раненые душманы. И вот с чем мы столкнулись – трудно даже себе представить! Душманы выкрадывали своих пленных раненых. Особенно, если эти раненые были с ампутацией ног, рук, то есть искалеченные люди. Зачем? А для проведения жестокой, циничной пропаганды: смотрите, дескать, советские врачи по приказу своих командиров калечат наших пленных, мусульман, отрезают им руки, ноги… Так что вы не попадайтесь в плен, даже раненые… «Мстите неверным!».

Поэтому мы были вынуждены плотно и надежно охранять госпиталь. Ну и, естественно, если ГВС ложился на операцию, значит, плотное кольцо охраны было еще более усилено. Об этом уж побеспокоился Владимир Петрович Черемных!

Операцию под местным наркозом 30 декабря 1980 года мне сделал доктор медицинских наук, подполковник JI. из ленинградской Военно-медицинской академии им. Кирова. Безупречно сработал, и я до сих пор благодарно вспоминаю этого человека.

Сразу после операции ко мне пришла Анна Васильевна, а в соседней с палатой комнате уже занимался с аппаратурой связи мой постоянный помощник Алексей Никитич Карпов. Выносные трубки радиосвязи находились у меня, и, при срочной надобности, со мной легко было связаться, хотя про госпиталь я сам никому не сообщал, чтобы не вызывать лишних недоуменных вопросов.

Приближались новогодние праздники…

Первыми утром 31 декабря навестить меня приехали близнецы-братья – два секретаря ЦК НДПА Нур Ахмет Нур и Салех Зерай. Поинтересовались моим самочувствием и поделились восторженными впечатлениями о джелалабадском мероприятии и совещании в генштабе. По замыслу вождя парчамистов Бабрака Кармаля для демонстрации единства крыльев (парчам и хальк) эти два секретаря ЦК НДПА должны были везде появляться вместе и говорить примерно одно и то же. И вот с подачи Самойленко, а он с ними часто общался по долгу службы, мы стали называть их близнецами-братьями.

Вскоре после их визита мне сообщили, что прибыла Анахита Ротебзак и генерал Голь Ака.

Она, как всегда, была в костюме английского покроя, с высокой прической, красивая и величественная. Приветливо улыбнувшись, расцеловалась с Анной Васильевной и преподнесла мне, лежавшему на кровати, огромный букет роз. Я, насколько мог, тоже приветливо отвечал и благодарностью, и улыбкой. А Голь Ака сказал:

– Леди очень благодарна вам за все и надеется, что и впредь ваши отношения останутся такими же в интересах укрепления завоеваний Апрельской революции.

Мы обменялись еще несколькими фразами и любезно распрощались…

Около полудня в палату вошли председатель правительства ДРА Султан Али Кештманд с Кариной. За ними следом с огромной корзиной цветов вошел переводчик. Понятно: цветы в руках Карины – от четы Кештманд, а корзина, конечно же от вождя Бабрака Кармаля. Теплые слова, объятия и пожелания здоровья…

Затем навестили меня министр обороны Рафи, председатель СГИ Наджиб, министр внутренних дел Гулябзой, министр связи Ватанджар и заведующий административным отделом ЦК НДПА Кадыр… Цветы, цветы! Бог мой, уж не на смертном ли одре я?! Палата моя напоминала оранжерею.

– Саня, я думаю, что даже Имма Сумак в дни ее недомогания не имела столько букетов и… гирлянд… – не без иронии произнесла Анна Васильевна. – Не пора ли?.. – и перед моим носом указательным пальцем очертила круг, – а?..

– Да, пора… К тому же, кажется, температура скачет…

И вдруг – «булава». Москва. Беру трубку, слушаю:

Говорит Епишев, спрашивает, на каком я командно пункте, а то он меня долго разыскивал.

– Не на КП, а в госпитале.

– Да что с тобой?

– После операции лежу…

– А Дмитрий Федорович знает?

– Нет,- отвечаю, – я не хотел бы об этом ему докладывать…

– А кто отвечает за твое здоровье?

– Партия и правительство, Алексей Алексеевич, – отвечаю и добавляю: – И Главное политическое управление…

– Шутишь? А кто подтвердит твою дееспособность?

– А вот «академик» тут рядом сидит. Он и подтвердит, что я в строю…

Трубку взяла, немного волнуясь, Анна Васильевна.

– Алексей Алексеевич, это я, Анна Васильевна. Саня… извините, Александр Михайлович через пять-семь дней будет на службе, – и подала мне трубку.

– Здоровья тебе крепкого-крепкого,.. От меня и от Татьяны Алексеевны. Центральный Комитет обо всем знает и одобряет все ваши действия… Спасибо. Крепись! Считай это за поздравление с Новым 1981 годом. Обнимаю.

Больше из Москвы меня никто не вызывал, очевидно, Епишев сохранил мою тайну. Все там были заняты своими делами. Тем более что об итоговом совещании Черемных доложил и Огаркову, и Соколову, и Ахромееву, а Устинов, возможно, в то время болел.

Похоже, все, кто хотел меня видеть, прошли. И тут, с огромным букетом цветов прибыл полковник Халиль Ула. Честно скажу, ему-то я особенно обрадовался. Одет он был в гражданское, в руках держал еще и бутылку виски «Белая лошадь». На что я ему сказал:

– Коран-то ведь запрещает…

– Знаю, господин генерал армии…

– Ну, а как же ты?..

– Прошу прощения, товарищ (на этот раз – «товарищ») генерал армии. Коран – для здоровых. А больным Коран разрешает, – он постучал пальцем по бутылке.

Я поблагодарил его и спросил:

– Почему не стал выступать?

– Традиции наши восточные таковы: не давать совет высоким лицам.

– Ну а я, если спрошу у тебя совета… Что надо еще предпринять, чтобы одержать полную победу в 1981 году? А?

– Не знаю.

– Знаешь.

– Не знаю.

– Знаешь! Дай совет.

Он помолчал, потом сказал:

– Обратитесь к Хусейну, отцу Бабрака Кармаля. Его вера – моя вера.

Я знал, что отец Бабрака, генерал-полковник в отставке, в прошлом командир армейского корпуса, который дислоцировался в районе Герата. Что сейчас он отошел от общественно-политической деятельности. Но, естественно, как личность незаурядная, видная в Афганистане, он обстановку знает и по-прежнему интересуется положением дел в армии. За совет я поблагодарил Халиля. И он ушел.

Я ждал еще одного звонка из Москвы. И телефон зазвонил. Перед заходом не по-зимнему яркого кабульского солнца засигналила «булава» – Николай Васильевич Огарков. Он, как всегда корректен, конкретен, немногословен.

– Генеральный штаб располагает всей полнотой информации. Одобряю твои действия и поддерживаю. Крепись! С Новым 1981 годом – от меня и Раисы Георгиевны – тебя и Анну Васильевну. Поправляйся. Обнимаю!

– Спасибо…

Я ждал еще одного визита. Но ни посол Табеев, ни представитель КГБ Спольников, ни представитель ЦК КПСС при ЦК НДПА Козлов у меня в госпитале 31 декабря не побывали. И я прекрасно понимал, почему. Ну да ладно, решил я. Пусть так все и останется. А может, они закрутились с подготовкой к Новому году? Вряд ли, вероятно, причина другая… Скорее всего то был намеренный и не очень хорошо продуманный демарш – уж дипломаты так не поступают, если они – дипломаты. Теперь же мы становились еще дальше друг от друга, несмотря на то что продолжали делать одно дело, согласованно решать одни и те же задачи.

За большим госпитальным окном угасал короткий зимний день. В то время я перечитывал «Окаянные дни» Ивана Бунина. Хоть описана им другая эпоха и другие обстоятельства, но настроение все такое же – грустное и тревожное…

Так, в новогоднюю ночь мы с Анной Васильевной оказались в госпитале вдвоем, наедине со своими мыслями о прошедшем годе и особенно о наступающем, о войне, в ведении которой мне приходилось за многое отвечать…

В госпитале появилось время о многом подумать, многое критично оценить…

Судьба наших войск и войны в Афганистане решалась не в Кабуле, решалась не послом, не Главным военным советником и не другими должностными лицами. Она решалась прежде всего в Москве, в Политбюро, в Комиссии Политбюро… Мы в Кабуле это осознавали. В то же время, без нашей объективной оценки реального положения дел ни Генштаб, ни Министерство обороны, министр – не могли объективно оценивать эту обстановку и решать дальнейшую судьбу войны и нашего присутствия в Афганистане.

Нельзя было сбрасывать со счетов и афганское руководство, людей, стоявших у вершин власти – прежде всего ПБ ЦК НДПА во главе с Бабраком, правительство во главе с Кештмандом. Это и армия во главе с Рафи, СГИ во главе с Наджибом, Царандой во главе с Гулябзоем и многие другие государственные, политические, общественные организации, которые к этому времени уже были созданы в Афганистане – или самостоятельно под эгидой советских советников, или с помощью и при абсолютном давлении и по указанию политического и государственного руководства Советского Союза. Допустим, считалось необходимым начать формирование профсоюзов в Афганистане. И моментально принимается решение. Направляется в страну большая группа профсоюзных деятелей из СССР во главе с председателем Совпрофа Литвы товарищем Ференсисом. Но это еще куда ни шло. Профсоюзы вроде бы нужны, даже когда в Афганистане идет война. Ну, а вот, допустим, Госстрой СССР направил в ДРА тоже большую и квалифицированную группу проектировщиков, архитекторов, дизайнеров по оказанию помощи в градостроительстве – самое время!.. Морфлот СССР тоже направил (как раз весной, в апреле-мае) группу специалистов для изучения, планирования и совершенствования водной системы. А ведь в Афганистане нет ни одной – ни одной! – судоходной речушки. Из Министерства связи также приезжали инженеры для создания в Кабуле и других городах сети автоматической телефонной связи. Хотя телефонными линиями Кабул был связан лишь с центрами провинций, но не с уездами и волостями. Очевидно, Москва работала с предвидением и русским размахом.

Естественно, все эти представители из нашей страны жили в Кабуле в хороших условиях, получали неплохие деньги, но из Кабула они, как правило, не отлучались – война, какие уж тут поездки! Зато писали донесения, проявляли озабоченность своей судьбой, гордились, что выполняют интернациональный долг. Ну, а послу – это на руку – огромная советская колония вся при деле, и он – ее руководитель. Я, конечно, не смогу сказать, какова была общая численность всех наших советников при партгосаппарате в ДРА. Но однажды на совещании у посла я увидел руководителей этих советских представительств и групп – и ужаснулся: их было слишком уж много, около тысячи! Причем это только руководители…

С Владимиром Петровичем Черемных и Виктором Георгиевичем Самойленко мы решили с первого, самое позднее со второго января, как только позволит мое послеоперационное состояние, ежедневно по два-три часа – вместе с Илмаром Яновичем Бруниниексом – рассматривать, анализировать обстановку, в которой нам предстоит действовать в ближайшие месяцы – и политическую, и военную, и экономическую, и национальную, и религиозную и т. д. Нам не хватало в этом обсуждении Шкидченко. (Силами третьего армейского корпуса в те дни велись тяжелые бои в районе Хоста, где для организации взаимодействия с частями 40-й армии и находился Петр Иванович.) Опыт проведения подобных анализов у меня, естественно, имелся. Важно выслушивать своих товарищей, вникать в их соображения, учитывать их мысли. Но решающее слово, конечно же, оставалось за мной. И я старался высказывать свое решение так, чтобы оно становилось безусловно понятным и предельно ясным для подчиненных.

Не ошибиться, не допустить промах, принять правильное решение…

Конечно, на войне абсолютно правильное решение вряд ли возможно принять. Ведь война – это противодействие двух сторон, каждая из которых пытается избрать наиболее оптимальный вариант противодействия противной стороны и ее разгрома.

В развитие дезинформации, запущенной нами на совещании в Генштабе, мы еще со второй половины декабря по согласованию с командующим ТуркВО генерал-полковником Юрием Павловичем Максимовым и с одобрения Николая Васильевича Огаркова, совершенно скрытно отрабатывали план боевых действий на январь-февраль 1981 года – с учетом того, что главные силы ВС ДРА и 40-й армии займутся «боевой подготовкой». При этом в ключевых районах предстояло проводить активные и решительные боевые действия. Нельзя было позволить моджахедам перехватить политическую и военную инициативу. Я умышленно не акцентировал на этом внимания во время совещания, дабы не допустить переигрыша, чтобы никто не понял, что это есть уловка, хитрость. Нам очень хотелось выманить моджахедов на открытые боевые действиям чем мы всегда были сильны. И мне думается, что эта уловка нам удалась. Во всяком случае в ноябре-декабре, и позднее хозяевами положения по-прежнему оставались мы.

И вот уже тогда меня начинала захватывать мысль: не пора ли афганскому руководству переходить к решению своих государственных задач за счет своих собственных сил. Пусть еще какое-то время наша армия оказывает поддержку, но бесконечно это продолжаться не может.

Тогда, в тот, как станет ясно позднее, еще только начальный период войны, само появление этой мысли уже могло считаться крамолой. Но наедине с самим собою я уже продумывал и готовил «пробные шары»…

Вот карта боевых действий на январь-февраль 1981 года. На ней отражены боевые действия в период, когда основные силы ВС ДРА и 40-й армии якобы переходят к боевой подготовке. Центральная часть страны, район Кабул-Кандагар и шоссе между ними. Операция «Удар-3». Проводится с 17 января по 10 февраля. Руководитель – Главный военный советник. Участвуют 55 батальонов (дивизионов), в том числе 47 афганских. Устанавливается власть в трех уездах и семи волостях. Закрепляется власть в двадцати уездах и 9 волостях. Предусматривается высадка восьми вертолетных десантов. Имеющиеся группировки моджахедов рассекаются по частям-секторам: сектор номер один, сектор номер два, сектор номер три – проводится пленение, либо истребление противника. Или вот – район Джелалабада… в провинциях Лагман и Нанганхар, операция проводится с 14 января по 5 февраля, руководитель – командир 1АК полковник Хал иль. Участвуют 14 афганских батальонов (дивизионов). Операция в провинции Пактия проводится с 14 января по 30 января, руководитель командир 3 АК… Или: в районе Герат-операция «Салют-2», руководитель – заместитель командующего 40А, участвуют 16 батальонов (дивизионов). В зоне «Север», ответственный – командир 18 пехотной дивизии, в зоне Северо-Восток – ответственный командир 201-й мотострелковой дивизии. Или: операция «Гранит» в районе Фарах с высадкой – как и повсюду – вертолетных десантов, руководитель – командир 5-й мотострелковой дивизии.

Планом на январь-февраль месяцы в целом предусматривалось освобождение 12 уездов и 12 волостей, укрепление власти в 37 уездах и 13 волостях. А всего в операциях в январе-феврале 1981 года предстояло задействовать 97 батальонов и двадцать шесть дивизионов, в том числе от 40А – 25 батальонов, 7 дивизионов, а от ВС ДРА 72 батальона и 19 дивизионов.

Вот и «переход к боевой подготовке»!

Были и другие проблемы.

Например, боевые действия в январе-феврале и положение на границе. Граница с Пакистаном 2060 километров. Граница с Ираном 850 километров. А на северо-востоке коридор 45-50 километров – Афганистан с Индией. Таким образом, граница почти в 3 тысячи километров. Западная граница в то время не представляла особой опасности, потому что Иран к этому времени был втянут в войну с Ираком. И хотя на территории Ирана существовали от 17 до 23 учебных центров моджахедов, но иранское военное руководство не оказывало им серьезной поддержки. Тем не менее открытость границы доставляла нам беспокойство (а пограничные войска в стране еще не были созданы). Какие боевые действия мы ни вели бы, например, в районе Герата, моджахеды либо уходили из-под удара на запад, либо приходили оттуда на территорию Афганистана в качестве боеспособного пополнения.

Особенно сложным было, конечно, прикрытие границы с Пакистаном. Это 2060 километров горно-лесистой местности, где через каждые 30-35 километров проходит караванная дорога. Мы эти дороги знали, на картах они были отмечены. Но существовали еще овечьи и козьи тропы. 65-70 караванных дорог, по которым на юг спускались белуджи – а их около семидесяти племен, и с наступлением зимы они уходили на юг по этим караванным дорогам, а с наступлением весны, с юга шли на север… Так вот по этим же караванным дорогам, на верблюдах, на ослах, а в последнее время на «доджах», «тойотах» – моджахеды стали перебрасывать пополнение с оружием, боевиками, то есть шла поддержка тем группировкам полевых войск, которые продолжали воевать на территории Афганистана. Сколько ни воюй, а не прикрыв границы, мы не будем иметь окончательного и твердого положительного результата. При короле Захир-Шахе, при президенте Дауде никаких пограничных войск, как в любом государстве, в Афганистане не было. Прикрывали ее так называемые малиши. В каждом племени имелись небольшие группки добровольцев, они были хорошо вооружены, хотя формы не носили. Они и прикрывали эти караванные пути. Каждая группка малишей «курировала» свой караванный путь. Они своих соплеменников пропускали, пропускали и чужих торговцев, взимая с них мзду, дань. Часть этой дани оставляли себе, значительную же часть отправляли королю или президенту, т. е. центральной власти. Таким образом, 1,5-2 миллиона кочевников различных племен, движимых в зависимости от экономических и климатических условий, являлись, как бы подвижной завесой в зоне границы.

Но мы-то не могли на малишей полагаться. Нужны были свои пограничные войска. (Эта задача так и не была решена ни тогда, ни позднее.)

А с территории Пакистана продолжали прибывать новые пополнения афганских моджахедов, прошедших в течение нескольких месяцев специальную подготовку в учебных лагерях.

Однажды на докладе, неторопливо разворачивая карту, Черемных хитровато произнес:

– Овечья война.

– Что-что? – и я медленно вслух прочел заголовок на карте: – «План прикрытия границы с Пакистаном».

…В сентябре-ноябре 1980 года под руководством генерала инженерных войск Аракеляна (военного советника при начальнике инженерных войск ВС ДРА) была проведена огромная работа по минированию и установке заграждений вдоль всей границы с Пакистаном. Мы констатировали явное сокращение притока боевиков из пакистанских учебных лагерей. Однако наш оптимизм оказался кратковременным. Моджахеды тоже хитрили. Обнаружив на своем пути мины, они прибегли к довольно жестокому способу защиты – выгоняли перед своими отрядами овец или коз, чтобы те «прокладывали» дорогу среди мин и фугасов, подрываясь на них.

Согласуется ли с Кораном такое изуверство? Не знаю.

– Значит, говоришь, «овечья война», Владимир Петрович.

– Так точно!

– Ну что же, утверждаю.

Черемных и Аракелян, довольные, вышли из моего кабинета.

Прикрытие границы – это лишь одна из проблем, которые я, как ГВС, решал совместно с СГИ, министерством обороны, МВД, Тут наши общие интересы сталкивались ежедневно, еженедельно, ежемесячно. И все-таки военные проблемы мы так или иначе решали.

Но была и другая сфера, – сфера человеческих взаимоотношений, в которой при выработке политических решений приходилось иметь дело с политическим руководством страны, с посольством, с представителями Комитета госбезопасности, с представителями ЦК КПСС! Сложность состояла в том, что единства в Комиссии ПБ в Москве, как мне подсказывала интуиция, не было. Руководящая роль – это было для меня очевидным – принадлежала Андропову, хотя большим и несомненным авторитетом в партии и государстве обладали и Громыко, и Устинов, и Пономарев. Спроецированная на Афганистан, эта картина выглядела иначе: доминирующей роли представителю Андропова, я как ГВС, безусловно, отдать не хотел, и это было бы недопустимо и крайне постыдно, даже вредно. Потому что в Афганистане шла война, и воевала 40-я армия, и я по положению в Советской Армии оставался первым заместителем Главкома сухопутных войск. И несмотря на то что 40А находилась в прямом подчинении командующего ТуркВО, но командующий-то округом по положению был ниже меня и в какой-то степени зависим от первого заместителя Главкома сухопутных войск…

Впрочем, наши служебные отношения с командующим ТуркВО Юрием Павловичем Максимовым были вполне нормальными, без осложнений. Мы вели войну. Суть ее понимали одинаково, боевые действия планировали согласованно. Разница была в том, что я постоянно находился в ДРА и непосредственно участвовал в боевых действиях, а Юрий Павлович ежемесячно, но только на 5-7 суток прибывал в свою 40-ю армию. Но и он участвовал в боях, общался с Бабраком Кармалем, послом и, конечно, со мной.

Другое дело Табеев. Как нам потом обоим стало известно, он неоднократно пытался вбить клин между ГВС и командующим войсками ТуркВО, столкнуть нас лбами.

Это ему не удалось.

Основу боевых действий в Афганистане составляла афганская 180-190-тысячная армия. Ни СГИ (ее 10-15-ты-сячный Хад), ни Царандой (50-60 тысяч неорганизованной, плохо вооруженной массы), а именно армия. Поэтому если в Москве доминирующая роль принадлежала Андропову, то здесь, все-таки – Главному военному советнику. Не потому, что это был я, а потому, что у ГВС – такое должностное положение.

Конечно, я понимал и роль представителя КГБ, его тесные взаимоотношения с послом, который себя чувствовал во многом от него зависимым. Посол прекрасно знал: помимо посольской информации еще идет информация и по линии КГБ. А секретарь так называемого парткома посольства? Это хоть и представитель ЦК, но он ангажирован Комитетом, и, проводя через партком, под видом коллегиальности, линию посольства, в действительности проводил линию Комитета.

Еще несколько слов об отношениях с парткомом. В партком входили посол, представитель КГБ, представители от ЦК партии, от профсоюзов, от торговых организаций, от комсомола, от журналистов. Они коллегиально направляли деятельность должностных лиц, ведающих определенными направлениями. Их постановления, их решения были обязательными для всех советских граждан. Если бы кто-нибудь уклонился от выполнения решения, то мог очень скоро оказаться отправленным домой, как неоправдавший доверие ЦК КПСС в стране пребывания. И я был коммунистом, тем же активным членом партии, но моя «партийная работа» выражалась в действиях Главного военного советника. А партком посольства хотел заполучить в свои члены либо Главного военного советника, либо одного из двух его заместителей. Для чего? Для того, чтобы диктовать им свою линию, быть определенной прослойкой между ГВС и его администрацией, политическим руководством Афганистана и московской Комиссией, то есть свести ГВС и его аппарат на положение соподчиненности, полной согласованности действий с послом и его аппаратом. Первым разгадал этот ход посла Виктор Георгиевич Самойленко. И мы стали думать: как уйти от этого?

И вот в одном из разговоров с Епишевым я изложил ему нашу позицию.

– Александр Михайлович, – ответил он мне, – ты, возможно, мудрствуешь. Мой опыт посла – и в Румынии, и в Югославии – говорит, что ничего плохого не случится, если ты или, допустим, Виктор Георгиевич войдете в состав парткома.

– Алексей Алексеевич, это, конечно, большое доверие. Но я вижу доверие Главпура и Центрального Комитета уже в том, что вхожу в состав ЦК. Не будет ли перегрузки?

Старик Епишев немного помолчал. У него должен был, как я в тот момент надеялся, сработать опыт не посла в Румынии и Югославии, а чувство ответственности как военачальника за ведение боевых действий в Афганистане.

– В этом какая-то доля резона есть.

Надо было дожимать. Говорю:

– Алексей Алексеевич, когда вы работали послом – вторая мировая война уже закончилась, было мирное время. А ведь тут – война, и вы меня так перегрузите, что мне некогда будет и в Москву докладывать о ведении боевых действий. Все буду на парткоме, да снова на парткоме…

– Ну что же, ты нашел верный ход. Так что, давайте, вы там пока согласуйте этот вопрос, а мы здесь подумаем.

Как они думали-согласовывали, не знаю, но в скором времени он вышел на меня. И сказал:

– Я докладываю (а Алексей Алексеевич был человеком, уважительно относящимся к другим, человеком деликатным, и слово «докладываю» употребил без иронии): вы держите хорошую связь с посольством, и пусть Виктор Георгиевич чаще бывает на заседании парткома.

– В составе парткома?

– Нет! Не надо, зачем? Он пусть присутствует и взаимно информируйте там с посольскими друг друга. И после паузы:

– А у себя-то партком создали? – спросил Епишев.

– Конечно, – говорю. – У нас есть партийная организация, партийный комитет.

– Вот и хорошо.

Ну и слава Богу, подумал я. Все-таки в политическом смысле это была немаловажная победа. Мы еще раз по оценке ЦК – а я прекрасно понимал, что это сделано с согласия ЦК – оставались политически самостоятельной, свободной организацией, независимой от посольства, но тем не менее находящейся с посольством в отношениях партнерства, то есть взаимного информирования…

Так вот, возвращаясь к политическим взаимоотношениям, скажу, что очень важно было отрегулировать связи в треугольнике: Бабрак и его дворец – Советское посольство – Главный военный советник и его аппарат. Не решив этого, не выработав, хотя бы формально, – пусть даже пассивного единства взглядов, – нельзя организовать насаждение власти в уездах и волостях. Поэтому главной и первой задачей остается забота о выработке и отлаживании политических отношений с Бабраком, с ПБ и особенно с влиятельной Анахитой Ротебзак.

Конец 1980 года (сентябрь-декабрь) показал нам, что в этом деле мы не до конца смогли использовать положительные результаты боевых действий в провинциях. Власть режима Кармаля устанавливалась пассивно, непрочно, и с уходом подразделений СА и ВС ДРА из того или иного аула власть моментально разбегалась, исчезала. Мы прекрасно понимали, что идея длительного пребывания подразделений 40-й армии и афганской армии в населенных пунктах с целью укрепления режима исходила из центра от самого Бабрака. Подыгрывая Бабраку, эту идею тайно от нас поддерживал посол Табеев. Его скрытую игру нам следовало сорвать.

Бабрака, его обработку, я возьму полностью на себя. Что касается Анахиты, то я буду уделять ей и лично, и через Анну Васильевну первостепенное внимание. Что касается членов ПБ, особенно Нура и Зерая и отдела адморганов – тут в их обработке должен будет играть первую роль Виктор Георгиевич Самойленко. А как быть с послом и его окружением? Представителем КГБ? Представителем ЦК? Надо выработать такую линию: наибольшее сближение, демонстрация уважения с нашей стороны, усыпление их бдительности постоянным информированием и постоянным согласованием с ними различных мероприятий. Но – сохранение полной независимости в решении тех задач, которые нам определял Генеральный штаб и министр обороны.

Если говорить начистоту, наверное, я все-таки переоценивал Табеева. На первых порах допускал в отношении с ним даже большую степень информирования, чем мы договаривались. Мы ходили еженедельно на встречи втроем – я, Самойленко и Черемных. Посол резервировал по четвергам два-три часа для Главного военного советника. На эти встречи приглашались Спольников и Козлов. Конечно, встречи имели характер строгой конфиденциальности. Потом более подробно я об этих встречах расскажу.

На встречах с послом я старался – как на духу говорю – быть откровенным. Почему? Потому что рассчитывал на взаимную откровенность, хотел заполучить то, что они обсуждают без нас. Но Табеев был настолько прямолинеен, и в то же время беспардонно груб и хитер, что после одной из встреч, выходя из посольства, я плюнул, выругался и решил:

– Виктор, будешь сюда ходить один.

– Хотя бы с Володей, – ответил Самойленко. – Иначе меня одного они распнут уже на следующем рауте.

– Мне надо поостыть, – говорю. – А у Черемных язык как бритвенное лезвие… До драки дело дойдет…

– Я готов хоть сегодня вечером в бой, – буркнул Черемных.

– Даю тебе совет, мой любимый комиссар: нет хвоста – виляй улыбкой.

Потом, оставшись один, я долго размышлял: почему все-таки эти люди под крышей посла разжигают между нами огонь?

Думаю, что буквально после нашей первой встречи посольские собеседники пришли к ложному пониманию, что, дескать, ГВС со своей группой склоняется к полной зависимости от них, и они могут ему диктовать, как воевать, как оперировать силами и средствами, какие вести переговоры и т. д. Вероятно, они считали, что раз у них не вышло привлечь нас в партком, то теперь они не упустят шанса подмять под себя Главного военного советника.

Дело прошлое! Анахита как-то мне сказала, что одна из наших ошибок в Афганистане заключалась в том, что Москва прислала туда Чрезвычайным и полномочным послом мусульманина. Я удивился:

– Почему?

А она говорит:

– Коварства у нас самих достаточно. Советский Союз мог бы иметь здесь своего православного представителя. – И добавила: – А в законах шариата мы сами разберемся без мусульманина-коммуниста.

Это было мудрое замечание.

Так вот, после первых нескольких встреч я заметил, что он уже начал диктовать: где ставить гарнизон, где роты, где батальон. Мне – военному специалисту! Или тому же Черемных! И это после того, как наши планы, разработанные двумя квалифицированными штабами, завизированы Начальником Генерального штаба, утверждены министром обороны!..

И я перестал ходить на эти встречи, но Самойленко, изредка Черемных, по моему настоянию все же ходили, чтобы у посла не было повода предъявлять нам претензии. Мои товарищи всякий раз, чертыхались, возвращаясь оттуда и просили не направлять их больше на такое «задание». Но я настаивал на своем. Дело в том, что наши соображения и наши рекомендации, высказывавшиеся министру обороны Рафи, членам Политбюро, и особенно Нуру, Зераю, Кештманду – лишь одна сторона медали. Посол, также располагая связью с Наджибом и Бабра-ком, мог проводить определенную линию, не согласованную с нами – при этом он зачастую соглашался с мнением Бабрака (а тот, напомню, считал, например, что во всех провинциях, волостях и уездах надо иметь стационарные гарнизоны).

…На пятые сутки я уже ходил, прихрамывая, по палате и потарапливал врачей, чтобы поскорее меня выписали – подчиненные должны видеть своего военачальника в строю. Голова полнилась заботами, не имеющими отношения к моему драгоценному здоровью. Предстояло продолжить активные боевые действия, укрепить власть вокруг Кабула и Кандагара, вдоль связывающей их магистрали, направить туда подразделения для очистки аулов от душманов.

Через несколько дней меня выписали.

Главным объектом нашего внимания оставался Бабрак. Мы делали вполне определенный вывод: Бабрак Кармаль не способен организовать и контролировать власть на местах.

Он, ничего не понимая в вооруженной борьбе, уходил от руководства армией, не любил ее. Боялся ее халькистского ядра, компрометируя тем самым себя в глазах армии – среди военных, во всяком случае среди халькистов, его авторитет равнялся нулю. Парчамистов же Бабрак Кармаль пока устраивал. Хотя последние, как и первые, знали о его пристрастии к алкоголю, что вызывало лишь дополнительную неприязнь.

И все же вывод, сделанный нами, казался мне слишком категоричным и даже несвоевременным. Ведь одно дело – соображения военной целесообразности, другое – соображения политические. Бабрак Кармаль появился на политическом небосклоне не просто так, в силу игры случайных обстоятельств. Это была креатура Ю. В. Недаром же он настойчиво рекомендовал мне (если можно так выразиться о наставлениях шефа КГБ), чтобы я «поддерживал товарища Бабрака Кармаля». Конечно, Ю. В. располагал значительно большей информацией о Бабраке, и я предполагал, что в скором времени эта информация может послужить причиной замены афганского лидера. Но это не должно было произойти с подачи военных. Пусть заменой своих ставленников занимаются профессионалы.

А тем временем приближался очередной «исторический съезд КПСС», и на нем должны были даваться принципиальные политические оценки происходящим в Афганистане процессам. И вряд ли было бы уместным именно в тот момент убирать человека, которого сами же и поставили у власти.

– Не идти же нам в самом деле вчетвером стройными рядами ко дворцу и скандировать: «Долой Бабрака!» – убеждал я своих товарищей.

На что Самойленко ответил:

– Верно-то оно, конечно, верно. Однако и находиться под началом Главковерха-пьяницы – тоже не самое приятное занятие.

Как бы то ни было, мы сознавали, что существуют политические приоритеты, причем, куда более убедительные, чем наши рассуждения.

Именно исходя из политических приоритетов той поры, кто-то из моих товарищей (к сожалению забыл, кто именно – настолько плотно мы работали по принципу коллективной мозговой атаки) предложил упростить руководство боевыми действиями в провинциях, объединив их в так называемые зоны, и передать значительную долю ответственности местным должностным лицам, контролирующим положение и имеющим в своем распоряжении дежурные подразделения и части афганской армии и 40-й армии. Тщательно взвесили все «за» и «против». Затем проконсультировались и согласовали реализацию новой идеи с Нуром, Зераем, Кештмандом и Баб-раком – им, чувствовалось, нравится новая концепция, по которой бремя ответственности за установление власти можно будет разделить, а то и вовсе свалить на провинциальных деятелей.

Заручившись согласием посла, представителей ЦК КПСС и КГБ, я доложил о наших намерениях Ахромееву, Соколову, Епишеву, Огаркову и просил поддержки – ведь окончательное решение должно было приниматься на заседании Комиссии.

Как-то вечером, я уже был на вилле, на меня по «булаве» вышел Устинов. По обыкновению, коротко доложил ему оперативную обстановку. А он спросил:

– Вы что – отбрыкиваетесь от установления власти в аулах? А?

– Наоборот, товарищ министр, еще более пристально этим занимаюсь.

По опыту общения с Дмитрием Федоровичем, я уже давно знал: если я в чем-то убежден – не уступать ему ни в коем случае!

– Со всеми ли согласованы ваши намерения? С товарищем Бабраком? С товарищем О.

Опять вспомнил этого товарища…

– Да, со всеми.

– Сколько будет этих… зон.

– Семь или восемь.

– До десяти-то надо уметь считать!

На этом разговор и окончился.

Глубокой ночью позвонил мне Ахромеев. Просил, чтобы сегодня же я представил в Москву доклад с обоснованием создания зон.

– Сколько их все-таки?

– Восемь, восемь, Сережа!

– Обязательно растолкуй в своем докладе, что планирование, организация и руководство всеми (всеми!) боевыми действиями по-прежнему остается за ГВС и его Штабом. А зоны создаются в интересах оперативности и надежности установления власти на местах… Именно на этом сделай упор.

– Хорошо, сделаю.

– Желаю!.. Тренируйся в счете, хотя бы до десяти… – и он рассмеялся.

Ахромеев уколол меня в отместку за размолвку на аэродроме при отлете в Москву группы Соколова.

Ладно, пускай – лишь бы дело двигалось.

Я знал, что мое предложение будет изучено в Генштабе, о нем доложат министру и, если он согласится, рассмотрят затем на заседании Комиссии ПБ.

В конце концов в Москве все было принято один к одному. И мы надеялись, что теперь-то уж после наших успешных боевых действий установление власти на местах пойдет полным ходом…

Итак, мы создали восемь зон.

Зона Северо-Восток:

Провинции Бадахшан, Тахар, Кундуз, Баглан – с центром в Кундузе.

Зона Север:

Провинции Саманган, Балх, Джаузджан, Фарьяб – с центром в Мазари-Шарифе.

Зона Северо-Запад:

Провинции Герат, Бадгис, Гур – с центром в Герате.

Зона Юго-Запад:

Провинции Фарах, Нимруз – с центром в Фарахе.

Зона Юг:

Провинции Кандагар, Заболь, Урузган, Гильменд – с центром в Кандагаре.

Зона Юго-Восток:

Провинции Пактика, Пахтия, Газни – с центром в Газни.

Зона Восток:

Провинции Кунар, Лагман, Нангархар – с центром в Джелалабаде.

Зона Центр:

Провинции Кабул, Бамиан, Парван – с центром в Кабуле.

Каков был критерий соединения именно данных провинций в одну зону? Мы исходили прежде всего из признаков традиционных географических, экономических и политических связей между провинциями, и, конечно, же учитывали известные нам личные отношения между руководящими верхами данных провинций.

В каждую зону решением Реввоенсовета ДРА назначался чрезвычайный уполномоченный правительства Афганистана. На такие должности ставились, как правило, видные парчамисты. Например, в Герат направили Сарваланда, заместителя Кештманда и одного из теоретиков парчамизма. Практиковалось и совмещение должности губернатора провинции с должностью чрезвычайного уполномоченного, так, например, как было в Кандагаре. Здесь не могу не сказать, что, по моему мнению, одной из причин, по которой афганское руководство легко согласилось разделить страну на военно-политические зоны, было стремление таким образом еще сильнее укрепить позиции парчамизма.

С советской стороны в каждой зоне были представитель ЦК КПСС, представитель КГБ (закрытое лицо под другой «крышей») и старший воинский начальник, как правило, в ранге командира корпуса или заместителя командующего армией. (Так, например, представителями Советских Вооруженных Сил были: в зоне Северо-Запад – генерал-лейтенант Бабинский Виталий Валерьянович, служивший до этого командиром корпуса в Кутаиси; в зоне Север – генерал Гого Гуджабидзе, заместитель командарма из ПрибВО. А представителем ЦК КПСС в зоне Восток – Шенин Олег Семенович, прибывший с должности одного из секретарей Красноярского крайкома КПСС.)

Так вот, четыре названных должностных лица – один афганец и трое наших- должны были, исходя из нашего плана боевых действий на очередные два месяца, осуществлять соответствующие операции в своей зоне, причем, находясь в постоянном контакте с нами, чтобы вносить все необходимые коррективы. (А коррективы, повторюсь, вызывались меняющейся тактикой нашего противника, его действиями, которые отнюдь не всегда были нам заранее известны.)

Наличие у «четверки» чрезвычайных полномочий вселяло в нас уверенность, что насаждение и укрепление народно-демократической власти пойдет триумфально.

(Правда возникал вопрос: кто же все-таки будет в этой вновь созданной администрации главным лицом. С одной стороны, доверять ведение боев кабульским представителям было нельзя, с другой – они и сами не горели желанием взять на себя ответственность – дескать, целее будут. Ладно, посмотрим на представителя ЦК КПСС – его поддерживает своей властью и авторитетом посол и представитель ЦК в посольстве. Цековцам были не чужды мнительность и одновременно политические амбиции. Однако задачи-то предстояло решать не только политические, но прежде всего военные. А чтобы воевать – надо соображать КАК воевать. Надо планировать, организовывать и – вести людей в бой. Генералы на это способны, они этому учились, а вот способен ли секретарь ЦК поднять людей в атаку? – не знаю, не знаю… Может быть, и способен. Может быть он даже способен уложить людей… да только нам, профессионалам, менее всего хочется жертвовать чьими-то жизнями, потому что профессионализм не в том чтобы умереть, а в том, чтобы выйти из боя живым и невредимым, победив врага… Кажется, меня немного потянуло на банальности.)

Огарков понял смысл нововведения и принял его. Устинов покряхтел сначала: дескать не уходит ли ГВС от конкретного руководства боевыми действиями? Но ему объяснили, что невозможно постоянно всем руководить из центра, что нужны авторитетные люди, которые несли бы ответственность за положение в регионах. И Устинов сумел отделить зерна от плевел. И вот уже в январе-феврале мы смело и окончательно перешли к новой организационной схеме своих действий в Афганистане.

Позднее я не раз спрашивал себя: почему же мы не смогли тогда в 1980-1981 годах успешно закончить войну в Афганистане? Авангардная партия у народа была, в Кабуле и провинциальных центрах власть держалась твердо, режим Бабрака опирался на огромную армию, на СГИ, ее Хад, на Царандой, на 40-ю армию – и тем не менее взять под контроль всю страну, установить повсюду народно-демократическую власть – не удавалось! Это нам было непонятно!

Вернусь, однако, в первую неделю января 1981 года. По данным нашей аналитической группы и оперативного отдела штаба ГВС наши потери в боях за сентябрь-декабрь были в два с половиной – три раза меньше, чем в мае-августе, когда шла так называемая рейдовая война. При этом мы констатировали полный разгром полевых войск моджахедов в основных районах страны и ущелье Панджшер.

Правильно ли говорить, что этот результат был достигнут принципиальной сменой подходов к стратегии и тактике войны в Афганистане? Правильно. Первые во-семь-девять месяцев 1980 года мы следовали опробованной практике рейдовой войны, которая при хорошо налаженной разведке моджахедов вполне устраивала пешаварское руководство и полевых командиров. Этого, к сожалению, своевременно не заметили Соколов и Ахромеев. Они по-прежнему считали, что рейдовая война (ссылаясь на опыт русской армии по завоеванию Кавказа в XIX веке) в конце концов даст положительные результаты, то есть сработала традиция. Но практика показала, что переход к новой стратегии и новой тактике создал реальные предпосылки для наших регулярных побед в боях, причем во всех провинциях. С сентября по декабрь 1980 года было освобождено в четыре раза больше уездов и волостей, чем за такой же период в ходе рейдовой войны.

Однако на фоне военных успехов политическая ситуация выглядела явно неблагоприятно…

К концу 80-го года изменилась и тактика моджахедов. Они стали создавать исламские комитеты.

Из таблицы видно, что в конце марта на территории Афганистана было до 40 тысяч мятежников и 450 исламских комитетов – постоянно действующих, не уходящих за границу. Это была по сути система альтернативной власти. Там, где, например, в ауле находился хотя бы взвод от 40-й армии или рота Афганской армии – там формально существовала народно-демократическая власть. Где наших войск или войск кабульского режима не было – там правили исламские комитеты. Если же посмотреть на положение в стране в целом, то увидим, что из 286 административно-территориальных единиц (29 провинций, 185 уездов, 101 волость) правительством контролируются 178, мятежниками – 108. Таковы наши официальные данные на март 1981 года. Но на самом деле все обстояло наоборот – в сельской местности в основном господствовали мятежники.

Лидеры кабульского режима находились словно в обозе событий. Бабрак Кармаль за год ни разу не выезжал ни в одну из провинций, ни в одну из воюющих дивизий. И только нам, в порядке исключительного мероприятия, удалось вытащить его в Джелалабад. Да разве этот человек, его окружение вместе со всем политическим и государственным руководством могли угнаться за военными успехами, устанавливая в стране политическую власть?

О многом приходилось размышлять в те январские дни. Я со своей группой пытался настраивать посла и представителей ЦК КПСС и КГБ на максимальное использование результатов боевых действий в сентябре-декабре, чтобы активизировать политическую жизнь страны, и прежде всего ее политического руководства в Кабуле. В то время была, как нам казалось, реальная возможность победы Апрельской революции. Во всяком случае, у нас, армейцев, крепла твердая вера в близкую победу. Видимо, надетые однажды на наши глаза шоры, годами укреплявшие убеждение, что «революции всегда побеждают», и тут, в Афганистане, сыграли свою роль.