ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Операция «Удар» успешно завершалась. Стремительно освобождались от моджахедов провинции Кабул, Баглан, Парван, Газни, Заболь, Урузган. В волостях и уездах, в крупных аулах временно устанавливались гарнизоны афганской и нашей армий, их численность не превышала роты. А в уездных или волостных центрах оставляли до батальона. Таким образом, народно-демократическая власть устанавливалась с опорой на военную силу.

В операции было задействовано личного состава от 40-й армии до 80 тысяч, от ВС ДРА до 120-140 тысяч человек. Для их поддержки в боях привлекались истребительной авиации до 190 самолетов, истребительно-бомбардировочной – до 250 самолетов и до 115 вертолетов. По сопротивляющимся группировкам душманов постоянно вели огонь до 70 артдивизионов. В резерве, в готовности закрепить успех любого боя находились шесть танковых батальонов, до 180 танков Т-55 А.

Операцией руководили министр обороны Рафи и я. Практически же всю организацию боев на местности и их ведение осуществлял мой заместитель генерал-лейтенант Шкидченко Петр Иванович и командарм-40 генерал-лейтенант Борис Ткач. Мы с Рафи ежедневно бывали у них на КП, наблюдали за полем боя, давали необходимые рекомендации. Мы торопились до зимы очистить центр страны от моджахедов, установить там народно-демократическую власть.

Нам было известно, что Ахмад-шах и Хекматияр после поражений в Панджшере и под Кандагаром рассорились, обвиняя друг друга чуть ли не в предательстве, возлагая вину друг на друга. Это, конечно, было нам на руку. И мы продолжали громить душманов, которыми зачастую командовали не слишком-то опытные полевые командиры.

Афганский министр обороны Рафи и я, оба руководившие проведением операции «Удар», всякий раз, возвращаясь из района боевых действий в Кабул, направлялись к Бабраку Кармалю на доклад. Дела шли неплохо и докладывать было приятно. Бабрак тоже радовался вместе с нами.

В своих докладах я был точен и откровенен. Однако при обсуждении возможных перспектив придерживался «правила двух карт», которое себя оправдывало: по нашим агентурным сведениям противник действительно оставался в неведении относительно наших намерений. Ложь во спасение служила залогом успешных боев.

При Бабраке естественно находился Осадчий. Он слушал нас и все кивал головой, словно одобряя действия Главного военного советника. И меня это несказанно раздражало. Я думал: окажись ты со мной в Риге, в лучшем случае был бы допущен разговаривать с моим порученцем. Но – тут товарищ О. представлял Андропова, и с его присутствием приходилось мириться.

Тем не менее о правиле двух карт не знал даже он, а следовательно, и ведомство Ю. В. И я ощущал это как свою маленькую личную победу.

Когда Рафи докладывал Бабраку, я внимательно следил за главой государства. Во время упоминания потерь среди душманов Бабрак, казалось, сникал, начинал суетиться, хватал со стола трясущейся рукой карандаш и пытался делать записи. Но у него не получалось, он просил повторить, быть может, надеясь, услышать меньшие, чем в первый раз, числа. Но числа были неумолимы, и Бабрак, слушая, похоже, соотносил эти сведения со своей собственной ролью в войне, и тогда, мне казалось, он являл свое настоящее нутро – передо мной был человек, не столько озабоченный впечатлением, которое он произведет на окружающих, сколько теми возможными в скором будущем оценками в его адрес, которые неминуемо будут влиять на его политическую карьеру. Тень озабоченности, однако, скоро слетала с его лица, он вновь предавался радости побед и благодарил:

– Спасыбо, шурави. Спасыбо!

Появлялись фужеры со «смирновкой»…

Помню, однажды, Бабрак, видимо, с подачи товарищ О., узнав о моем военном прошлом (я служил в кавалерии, командовал эскадроном), произнес:

– Стремьянную!..

Я, однако, как обычно, пригубил. Тем более, что предстояло совещание в управлении ГВС.

Вот так происходили доклады Верховному Главнокомандующему о боевых действиях.

После трагедии в Мазари-Шарифе Бабрак впал в депрессию. Запил с товарищем О. Никого не принимал, нигде не показывался, даже по телевидению не выступал. Ни Нур, ни Зерай, ни Кештманд, ни Рафи, ни даже Наджиб к нему во дворец не могли попасть. А это ведь все члены ПБ и секретари ЦК, глава правительства, министр обороны, даже сам руководитель СГИ. И лишь Анахита Ротебзак, которую мы к этому времени среди своих называли Надеждой Константиновной, изредка проникала во дворец. Табеев метал молнии в мою сторону. Да и сам я понимал, что положение щекотливое и сложное, и оно для меня не останется без последствий: Табеев и Спольников наверняка постараются через Ю. В. подложить мне свинью: мол, утратил контакт с руководителем страны. При этом, дескать, не всегда верно велись боевые действия, большие потери терпела афганская армия, да и мирное население сильно страдало от боев в уездах и волостях. И в общем-то доля правды в таком утверждении была бы – не решись я в кратчайшее время этот контакт с руководителем страны восстановить. Но как это сделать – пока я не знал, задача была не из простых.

Среди всех членов ПБ, с которыми можно было войти в союз для достижения этой цели, я мысленно отобрал, конечно, Анахиту Ротебзак. Член Политбюро, в свое время спасшая Бабрака от растерзания толпы в Герате, подруга его и любовь – вот кто должен мне помочь.

Мне следовало, под предлогом обсуждения боевых действий в провинциях, встретиться с главой государства и прервать его запойное состояние. Затем хорошо было бы свозить его на встречу с руководством армии, с губернаторами южных и юго-восточных провинций, с вождями племен. Такую встречу, а точнее говоря, совещание, можно было бы организовать в Джелалабаде. Мы знали, что Кармаль любил те места, не раз с гордостью говорил о разгроме там английского экспедиционного корпуса афганцами сто лет назад.

Это мероприятие задумывалось нами давно, как средство усиления авторитета и роли Бабрака Кармаля, как главы государства и центральной власти.

Но время шло – летело. Бабрак с товарищем О. продолжал пьянствовать, никого во дворце не принимая уже вторую неделю. Ключика от дворца у меня в кармане не было. И вдруг Самойленко доложил, что генерал Голь Ака просил передать мне просьбу Анахиты Ротебзак принять ее и Голь Ака без переводчика по сугубо конфиденциальному делу. Сердце мое екнуло: на ловца и зверь бежит? Ко мне идут на прием две важные персоны, и как знать – не у этих ли двух важных персон я достану ключ ко дворцу Бабрака Кармаля?

Посоветовавшись с Черемных и Самойленко, мы решили, что я встречусь с Анахитой у себя в кабинете без лишних свидетелей, и даже без переводчика. Видимо она желала, чтобы не было никаких препятствий и ограничений откровенному разговору.

Начальник Главного политуправления армии ДРА генерал Голь Ака являлся давним доверенным лицом Бабрака, особенно в армии, парчамизируя ее, насколько возможно. В прошлом, при Амине, когда Бабрак был послом в Чехословакии (а это для него было своеобразным изгнанием из руководства Афганистаном), Нур – в Англии, Анахита – в Югославии, Кештманд и Рафи – сидели в тюрьме Поли-Чорхи («колесо»), Зерай прозябал на побегушках у Амина, – так вот, в те времена, в глубоком подполье в Афганистане нелегальным связным Бабрака был Голь Ака. От него и через него шла информация Бабраку, Нуру, Анахите о положении в Афганистане, о диктаторских замашках Амина и о его расправах с парчамистами. Все это аккумулировалось, конечно же, у Бабрака, Нура и Анахиты, а уж затем – у Андропова. Исходя из этой информации, КГБ и определял вероятных будущих лидеров Афганистана. А при вводе советских войск в Афганистан в декабре 1979 года, на смену свергнутого и убитого советскими кагэбистами халькиста Амина во главе НДПА и государства Ю. В. Андропов, с согласия ПБ ЦК КПСС, поставил парчамиста Бабрака Кармаля и его близких друзей-соратников по партии.

Несколькими годами раньше Голь Ака учился в течение трех лет в Рязанском военном воздушно-десантном училище. Хорошо говорил по-русски и, главное, был близок к Анахите, как он сам неоднократно похвалялся. Ему, выходцу из пастушьей семьи, было лестно, что теперь он на равных с господами, с лидерами парчам, аристократией страны. Ему и нужно-то было особенно выслуживаться, чтобы чувствовать себя на равных, и чтобы другие тоже его считали в обойме афганской элиты.

Все чертовски сложно и в то же время по-человечески банально и просто…

Организацию встречи с Анахитой Ротебзак брал на себя Виктор Георгиевич Самойленко, мой заместитель по политической части и старший советник при начальнике Главного политуправления афганской армии, то есть при Голь Ака.

К вечеру Самойленко доложил, что Анахита готова завтра в 10 часов быть у меня вместе с Голь Ака. Видимо, она понимала, что я знаю, что именно ей надо, и конечно, она понимала, что надо мне. Наши интересы, похоже, совпали…

Странное дело, сколько подобных бесед мне приходилось вести, – я всегда был спокоен и уверен, а тут – почему-то нервничал, и готовился к встрече как-то особенно, более серьезно, торжественно что-ли, чем обычно. Вечером я коротко рассказал Анне Васильевне о предстоящей встрече с Анахитой и о ее вероятной причине. А жена моя за месяцы пребывания в Афганистане многократно встречалась с Анахитой. Они даже подружились, возможно, найдя друг в друге что-то общее…

– Саня, вспомни Египет, – сказала мне Анна Васильевна, – вспомни подругу Насера, подругу Амера. Помнишь, какое влияние они имели на лидеров Египта? А Анахита – умна, проницательна и хитра. Будь с ней осторожен.

Анна Васильевна сходила в столовую и вернулась оттуда с большой коробкой конфет – шоколадным набором из Новосибирска – расписанной под кедр с шишками.

– А букет цветов утром нарву.

Утром в половине седьмого я, мой помощник полковник Алексей Никитич Карпов, охрана на трех машинах и БМП были готовы к отъезду в офис. Анна Васильевна перекрестила меня и поцеловала:

– С богом!

В руках Алексей Никитич уже держал огромный букет свежих роз и шоколадный набор.

– Вручи от меня. Передай поклон, и скажи, что я ее помню и люблю.

По Кабулу поехали каким-то совершенно новым маршрутом – Черемных и Карпову виднее…

В 8.15 у входа в Генштаб меня ожидали Черемных и Самойленко.

Почти все готово, доложил Владимир Петрович. Идет сервировка стола. Есть и сюрприз… Ночью из Ташкента доставили мороженое, пяти сортов. И с орехами, и с клубникой, и с айвой… Я еще подумал: не излишне ли мы стараемся, все-таки разговор-то будет о серьезном и отнюдь не праздничный.

Но Черемных привел неотразимый аргумент: «Ублажай больше любовницу, чем жену».

Я, конечно, строго на него посмотрел, но он был невозмутим:

– А это не я придумал, это – Стефан Цвейг.

Мы поднялись наверх. Там, действительно, заканчивались последние приготовления. Кроме основного стола был приготовлен и чайный столик. Обслуживали две официантки из столовой управления ГВС – две красивых русских девушки, умеющих пользоваться косметикой ровно настолько, чтобы это соответствовало и местной манере, и в то же время не выглядело слишком блекло. Владимир Петрович знал толк в подборе и таких кадров.

Все осмотрев, я отпустил девчат, строго наказав ждать сигнала от Черемных.

Без четверти десять Черемных и Самойленко – два генерал-лейтенанта (в форме! – Черемных к годовщине Октября был произведен в генерал-лейтенанты) пошли встречать Анахиту Ротебзак и генерала Голь Ака, оставив меня одного в огромном кабинете с двумя сервированными столами. Признаться, я скорее чувствую себя в своей тарелке на поле боя, чем в кабинете среди сервированных столов. Да, собственно, нам военным, вообще, не свойственна привычка к подобным приватным встречам, во время которых надо говорить не то, о чем думаешь, делать вид, что беседа тебе приятна, и казаться при этом искренним и непринужденным. Дипломаты – у тех, вероятно, такие дела получаются лучше… Впрочем, наверное, и у меня кое-что получалось. И в Египте, и в Чехословакии, и в Прибалтике я немало повидал людей, немало услышал откровений и фальши, свидетельств дружбы и вражды, открытости и коварства… И все это не могло не отложиться на собственном опыте.

Гостья с генералами пришли ровно в десять. Рукопожатие – узкая ладонь с сильными пальцами без украшений. Трижды мы прикоснулись щеками друг к другу. Затем тот же ритуал с генералом Голь Ака. У меня в руках оказался сверток в магазинной упаковке, перевязанный розовой лентой. Анахита кивнула генералу, и тот пояснил:

– Когда официально идешь к Раису, то впереди себя надо гнать стадо барашков, либо, как символ их, нести с собой каракулевую шкурку. Таков наш обычай.

Я поблагодарил, заметив, что обычай – хороший.

В последнее время я неоднократно встречался с Анахитой Ротебзак – в нашем ли посольстве или в столичных резиденциях. И всегда она была ко мне подчеркнуто официальна. Сейчас иное дело – приветлива, непосредственна. И это помогло мне избавиться от давившей поначалу нервозности, причина которой – я не сразу это понял – крылась в недавнем наставлении Андропова насчет поведения с «первой дамой» официального Кабула.

Высокая прическа, черные волосы с проседью, большие миндалевидные глаза, правильный овал лица, совсем немного косметики, тонкий аромат французских духов. На стройной фигуре серый с искрой костюм английского покроя. Она была, действительно, эффектна и красива.

Под предлогом служебной занятости мои товарищи, извинившись, вышли из кабинета.

Анахита что-то сказала своему генералу.

– Леди просит угостить ее вашим фирменным чаем. А меня… кхе, кхе… наказать рюмкой коньяка, – сказал Голь Ака.

Будет тебе и рюмка, будет тебе и две, только бы разговор у нас состоялся нужный. От этого рябого, курносого, маленького роста, уже очень седого человека, зависела в определенной мере атмосфера моей беседы с Анахитой Ротебзак. Факт оставался фактом: Голь Ака – одна из ключевых фигур в афганских вооруженных силах и главное, в окружении Бабрака.

Прежде чем налить ему рюмку коньяку, я поставил перед гостьей чашку крепкого чая и предложил угощаться мороженым – а его было пять сортов.

– О! – воскликнул Голь Ака, выразив голосом то удивление, которое столь же сильно отразилось на лице Анахиты. Ей был явно приятен этот сюрприз.

Я мысленно аплодировал Черемных: все-то он знает!..

Анахита Ротебзак из тех женщин, имя которых остается в истории. Она, вероятно, сама это понимала. Ведь благодаря своей осведомленности, женской всесильности, она могла оказывать решающее влияние на руководителя государства. Тайс Афинская и Александр Македонский, Клеопатра, Цезарь и Марк Антоний, танцовщица Барбарина и Фридрих Великий, леди Гамильтон и Гораций Нельсон, Жозефина и Наполеон… Мы говорили с ней о роли женщины в истории любой страны. Анахита выгодно показывала свою особую и завидную осведомленность в биографиях реальных исторических личностей – как мужчин, так и женщин. При этом, думаю, их образы и значение она без колебаний примеряла на себя, как решительно и не колеблясь примеряют богатые дамы разные и очень дорогие одеяния в престижном ателье.

Дошли мы в нашей беседе и до Крупской, и до ее влияния на Ленина. И до китайской императрицы Цы Си. Да, трудновато, приходилось членам Политбюро с такой эрудиткой!

Поговорили немного и о литературе. Шекспир, Мериме… Я был почти уверен, что из русских любимых писателей она назовет Тургенева. Так и оказалось, однако при всем восхищении глубиной чувств тургеневских женщин, она все же, как бы между прочим заметила:

– Жаль, что никому из ваших великих писателей не удалось возвеличить в литературе образ Екатерины Великой.

Говорили о философии, о марксизме-ленинизме. И Конфуции, которым Анахита увлекалась в последнее время…

Так мы беседовали неторопливо уже около двух часов, когда Анахита попросила Голь Ака перевести просьбу членов Политбюро и лично Бабрака Кармаля посетить главу государства завтра в 11 часов дня.

Это было по-восточному: о главном в разговоре сказать как бы между прочим. И она далее мягко продолжала:

– Он немного приболел. Но очень хотел бы вас видеть.

– Спасибо. Буду.

И моя гостья добавила, что желательно мне прийти без переводчика.

Я незаметно нажал на кнопку сигнала, и в кабинет вошли Черемных и Самойленко и за ними две официантки.

– Леди просит налить всем коньяку. Очень хорошая встреча. Да, надо скорее, как можно скорее, эмансипировать афганских женщин. Приобщить их к борьбе за идеалы Апрельской революции…

Пока Голь Ака разводил эту демагогию, рюмки были налиты.

– За афганских женщин! За вас, дорогая Анахита, за ваш ум, проницательность, обаяние и красоту.

Выпили.

Затем я вручил Анахите от себя букет роз, и от Анны Васильевны – коробку конфет.

– Леди очень благодарит вас. Она очень любит Анну Васильевну, настоящую тургеневскую женщину.

Черемных и Самойленко проводили гостей. Когда они вернулись ко мне в кабинет, мы сели за большой сервированный стол, и, похваливая Владимира Петровича за знание женской психологии, съели все мороженое, запивая его крепчайшим чаем. Не торопясь, слушая внимательно друг друга, мы тщательно проанализировали ход и результат моей встречи с Анахитой Ротебзак и Голь Ака. Мы понимали: завтра мне надо быть во всеоружии и готовым к любым неожиданностям на встрече с Бабраком Кармалем во дворце.

Резиденция Бабрака Кармаля представляла собой огромный комплекс из гранита и мрамора, построенный властителями Афганистана еще в XVII—XVIII веках. Я бывал здесь довольно часто – по делам Главного военного советника. Здесь же проводились и заседания Реввоенсовета республики и заседания Политбюро, на которые меня часто приглашали, и куда я должен был ходить – пусть и с неохотой – чтобы видеть, слышать и знать, о чем идет речь.

У Бабрака во дворце было несколько кабинетов, и место работы или встреч он постоянно менял. Вброятно, это объяснялось мерами безопасности – кому, как не Бабраку, следовало помнить о печальном конце Амина.

У входа во дворец меня встретил верзила в звании полковника – адъютант Бабрака. Он немного говорил по-русски.

– Ждет в кабинете за библиотекой.

На каждом этаже охрана по четыре наших командос и еще на каждом повороте по два охранника-десантника. (И у Амина, и у Тараки тоже охраны хватало, но это не уберегло их от насильственной смерти…)

Вот и кабинет. Старинная мебель мореного дуба. Мой взгляд скользнул по портьере, которая отгораживала место для отдыха от кабинета и которая, как мне показалось, слегка колыхнулась. Мое подозрение, похоже, перехватил товарищ О.

Бабрак, подняв трясущиеся руки, быстро приблизился ко мне и неожиданно распростер объятия и зарыдал горючими слезами.

– Шурави-шурави… Товарищ… – Он продолжал рыдать. Портьера снова колыхнулась, и снова мой взгляд, – но теперь уже значительно подчеркнуто, перехватил товарищ О.

– Шурави – шурави… Т-т-то-ва-рищ, – продолжал причитать глава государства.

– Он скорбит… Трагедия в Мазари-Шариф… Кандагар… Он очень скорбит, – пояснил мне товарищ О.

Бабрак, оторвавшись от меня, быстро взял со стола бутылку «смирновской» водки и, торопливо, разливая – мимо, на стол, на пол – наполнил три хрустальных фужера.

– Шурави-шурави, то-ва-рищ… – сует мне фужер в руку. – По-жа-луйста… Спа-сы-бо… Спа-сы-бо…

Думал ли я когда-нибудь, что стану участником такой постыдной сцены? Это сейчас, спустя годы, можно усмехаться, а тогда было все чертовски серьезно. Собрав в кулак волю и решимость, понимая, что рискую, возможно, очень многим, я тем не менее твердо и внятно сказал товарищу О.:

– За все отвечаю я. Передай точно каждое мое слово: «Я, генерал армии Майоров, Главный военный советник в Демократической Республике Афганистан запрещаю Вам, Бабрак Кармаль, пить водку и настаиваю на том, чтобы Вы прекратили это делать сейчас же».

Товарищ О. побледнел, молчит.

– Я приказываю: передавай немедленно!

Товарищ О. по-прежнему молчит, как язык проглотил. Тогда я повторяю еще тверже:

– Переводи! Иначе я сейчас же доложу обо всем Юрию Владимировичу Андропову.

Товарищ О. начал что-то бормотать. Портьера снова колыхнулась. Теперь-то я почти наверняка знал, – интуиция мне подсказывала – там была Анахита…

Бабрак сверкнул глазами, сел, нахмурился.

– Шурави…шурави…

– А теперь быстро организуй крепкого чаю, – приказал я товарищу О.

Когда он вышел, Бабрак, глядя просительно мне в глаза, как-то ласково произнес:

– Спа-сы-бо… Пожалуйста… Спа-сы-бо… – И снова дрожащей рукой схватился за фужер.

– Нет!

– Да-да… Спасыбо…

– Не-ет! – выкрикнул я.

Вошел с подносом в руках товарищ О. На подносе стояли чашки и чайник.

Слава Аллаху: в те минуты я был хозяином положения. Бабрака надо было дожать, сломать в тот момент… Он хмурился, злился, но чай все же пил.

Выждав немного, я приказал товарищу О. снова перевести мои слова и четко, взвешивая каждое слово, чтобы смысл доходил до главы государства, я сказал:

– Товарищ Генеральный секретарь ЦК НДПД, Председатель Реввоенсовета Республики Афганистан, Вы знаете, во всех провинциях идет война. Страна в огне. Гибнут сотни и тысячи афганцев и советские солдаты…

Товарищ О. переводит, Бабрак кивает, приговаривая:

– Шурави-шурави… спасыбо… спасыбо…

И тогда, как обухом по его непротрезвевшей голове, я твердо сказал:

– А вы вот с ним вторую неделю… – переводи! – пьянствуете, никого не принимаете…

Бабрак вскочил, затопал ногами, закричал… У товарища О. посинели губы, руки его задрожали, и он взмолился:

– Прошу вас…

– Переводи дословно: если он, Бабрак Кармаль, не прекратит сегодня же пьянствовать, я немедленно доложу об этом Юрию Владимировичу Андропову, Дмитрию Федоровичу Устинову, и это дойдет и до Леонида Ильича. Переводи! И еще – но это уже для тебя – учти, что ты можешь отсюда вылететь и еще неизвестно, где приземлишься…

Бабрак все выслушал, потом помолчал, соображая что к чему, тяжело встав со стула, вплотную подошел ко мне, глаза его увлажнились.

– Шурави-шурави… Спасыбо, спасы-бо…

И снова объятия, тяжелые, тяжелые объятия, которые, однако, предвещали облегчение. Бабрак что-то сказал Осадчему. Тот перевел:

– Он спрашивает, что нужно делать. Он готов на все – ради Апрельской революции… Жизнь за нее отдаст… Все сделает, что рекомендуют ему товарищи Брежнев, Андропов, Устинов, Громыко…

– Переводи… Думаю, для начала ему надо завтра выступить по Кабульскому телевидению. Рассказать о положении дел в стране, об успехах вооруженной борьбы с душманами ради защиты революционных завоеваний. О дружбе с Советским Союзом и его армией. Товарищ Бабрак – опытный политик, революционер, глубокий теоретик, марксист-ленинец, он знает, о чем и как говорить своим соотечественникам.

Лицо Бабрака просветлело – кто не любит лесть?

– Второе и главное. Надо побывать в войсках, встретиться с командирами, вождями племен, губернаторами провинций. Предполагаем организовать такую встречу в районе Джелалабада. Обстановку там нормализуем. Дней через 7-8 туда можно было бы слетать. Согласен ли?

Но Бабрак, словно на автопилоте:

– Спа-сы-бо, пожалуй-ста, спа-сы-бо… – И что-то еще на своем языке…

А товарищ О. переводит:

– Он согласен со всем, что вами предложено. Все выполнит – в интересах защиты Апрельской революции и укрепления дружбы с Советским Союзом.

– У меня все, товарищ Генеральный Секретарь. Спасибо за встречу и деловой разговор.

Может быть, на этот раз показалось мне, а, может, и нет – портьера еще раз колыхнулась…

Мы с Бабраком обнялись на прощанье, и я ушел.

В жизни своей я не любил дураков, лодырей и пьяниц. А тут все эти качества сосредоточились в одном человеке. И этот человек – вождь партии и глава государства!

Из дворца я вышел опустошенным. Я понимал: произошло нечто из рук вон гадкое и пакостное. Но дело – сделано. А что дальше?

Чтобы встряхнуться я взял с собой Бруниниекса, Карпова и охрану и выехал на КП к Халилю – в 7-ю пехотную дивизию, которая вела бой в 40 километрах южнее Кабула, в предгорьях…

Мы провели там всю вторую половину дня. А перед возвращением в Кабул Халиль Ула, как бы между прочим сказал мне:

– Аллах велик! Он карает неверных, – и, помедлив, добавил: – и пьяниц.

А во время прощания он обронил:

– Бабрак, да простит его Аллах, погубит себя в вине.

Чувствовалось, что мой афганский боевой товарищ знает о слабости, если не болезни своего вождя и при этом проявляет ко мне доверительную откровенность.

На следующий день Владимиру Петровичу и Илмару Яновичу я в деталях рассказал про встречу с Бабраком.

– Напрасно тратим время на этого конька. Рано или поздно, хоть и на переправе, а придется его менять. Впустую тратим на него корм.

– Хватит злословить, Владимир Петрович. Нам надо его авторитет укреплять.

– Как пошатнувшийся забор.

Черемных уже тогда не верил в потенциальные возможности Бабрака, как вождя партии и главы государства.

– При всем при этом, Александр Михайлович, наши с вами действия и заключения по обстановке не всегда учитываются там, наверху…

Так, обмениваясь словами, обрывками мыслей, сидели мы и работали, сосредоточившись на изучении положения дел в районе Джелалабада. Ведь именно там решили мы провести совещание военно-политической верхушки, подобного которому не было за все время правления Бабрака. И мы с Владимиром Петровичем чувствовали особую ответственность. Предстояло слетать туда, разобраться в обстановке, обеспечить уверенную стабильность и безусловную безопасность.

Звонок «булавы». Я вошел в кабинет, взял трубку. Андропов!

После короткого моего доклада по оперативной обстановке, я услышал в трубке:

– Вы, Александр Михайлович, рассчитали все правильно. Центральный Комитет партии доволен. Дмитрий Федорович, хоть и болеет, но все знает и передает вам привет.

– Спасибо Юрий Владимирович, спасибо за оценку.

– К тому же вы оказались и психологом, – мягко продолжил Андропов.

Я понимал, что речь уже пошла об Анахите.

– Жизнь научила, Юрий Владимирович.

– Вы знаете, о ком идет речь?

– Догадываюсь…

– Она доверяет вам и вашей жене. Что касается поездки в Джелалабад, мы с Дмитрием Федоровичем одобряем это. Табеева в поездку не берите. Спольников необходимые указания получит. Звоните.

Я вышел из кабины, мои товарищи ожидали меня, навострив уши.

– Все в порядке. Все утверждено! Работаем дальше.

– Товарищ О. оперативно действует, – произнес Владимир Петрович.

Появился Самойленко и мы продолжили готовить Джелалабадское совещание, или, как принято говорить на штабном языке, – «мероприятие».

Это был, как говорится, гвоздь нашей программы на ближайшую неделю. Мы решили, что я с Бруниниексом (произведенным к годовщине Октября в генерал-майоры) в воскресенье вылетим в Джелалабад для организации мероприятия на месте. Меня там будет ждать Шкидченко. Черемных останется в Кабуле – координировать и, где надо, подправлять ход боевых действий во всех провинциях. Самойленко работает в Главпуре с Голь Ака и вместе с ним прилетает туда, в Джелалабад, осуществляет обмен информацией с посольством и ЦК НДПА.

Я особо просил Владимира Петровича – для отвлечения внимания душманов от Джелалабада – буквально во всех провинциях активизировать боевые действия. Особенно в центре, в районе Кабула, севернее, восточнее, южнее его. Просил на следующий же день доложить мне план его мероприятий и действий.

– Поставьте в известность и определите задачи и действия моим заместителям.

– Будет сделано, – как всегда определенно и коротко отчеканил Черемных.

Близилось обеденное время. И вдруг массивная дверь кабинета отворилась и – без предварительного звонка, предупреждения, тем более моего приглашения, буквально нагрянули в мой кабинет взволнованные Табеев и Спольников.

– Александр Михайлович, поздравляем! Какая победа! Поздравляем! С вас причитается!

Я не любил и сейчас не люблю в отношениях между людьми эдакое фамильярное, наигранное ребячество. А тут еще передо мной были два человека, к которым я не испытывал особой симпатии. Да и они ко мне не испытывали тоже особой симпатии. Но не мог же я попросить их в тот момент выйти вон…

– Какая победа? – подчеркнуто холодно спросил я.

– Ну как же, – кипятился Табеев, – впервые в войска под Джелалабадом полетит товарищ Бабрак Кармаль!..

– В Москве очень довольны, ценят вашу находчивость, – более спокойно пробасил Спольников.

– Отметим? – возбужденно предложил Табеев, и я почему-то сразу представил, как хорошо, наверное, у него получалось это «отметим» на посту первого секретаря Татарского обкома КПСС.

– Отметим… – сказал я.

– По высшему разряду? – уточнил, обращаясь ко мне, Черемных. Он знал и хорошо понимал наши условности и на мой кивок головой ответил: – Есть!

С ним вышел и Бруниниекс. Табеев и Спольников одновременно достали из карманов по пачке «Мальборо».

– Разрешите? – спросил Спольников.

Ничего не говоря, я показал глазами на стену, где висели три таблички с надписью «не курить» – на русском, английском и французском языках.

– Вожу с собой еще с Египта, через Чехословакию, Прибалтику… Стоит ли нарушать такую давнюю традицию?

Гости кисло улыбнулись.

Вернулся Черемных, и вслед за ним вошли наши две официантки с подносами – чай, восточные сладости, орешки, фрукты. Сели мы за стол. Табеев и Спольников, вижу, хмурятся.

– И это у вас называется по первому разряду? – спросил посол.

– По высшему, – поправил его Черемных.

У меня в кабинете, как всегда, лежал Коран, издания Узбекской Академии Наук. Показав на него глазами, я спросил у Табеева:

– Вы же эту веру исповедуете?

Посол, чувствовалось, начал внутренне закипать. Выручил Спольников:

– Давайте лучше о деле. Сегодня в двадцать часов по телевидению выступает Бабрак Кармаль. А это – он подразумевал, конечно, водку – после парада победы…

– Ну, Витя, тогда и рубай компот!.. Он – жирный. То есть, простите, чай. – Эта деревянная шутка посла нас всех рассмешила, впрочем, каждого по-своему.

Договорились так: завтра Черемных с моим заместителем и помощниками вместе со Спольниковым в деталях разработают план действий в связи с проведением мероприятия в районе Джелалабада.

На том и разошлись по-дружески, карамельно, хоть привкус и остался кислый.

Я предупредил Самойленко и Черемных, что от наших посетителей в ближайшее время можно ждать пакостей. Им не даст покоя, что мне позвонили из Москвы и похвалили нас, в то время, как они оказались вроде бы ни при чем.

Мы сидели на вилле в мягких креслах в гостиной на первом этаже и ожидали выступления Бабрака по телевидению. Из «Сони» лилась чарующая восточная мелодия, успокаивающая и одновременно тревожащая… Со мной были Анна Васильевна, Владимир Петрович Черемных, Илмар Янович Бруниниекс и переводчик Костин.

Вот и диктор появилась, изрядно «наштукатуренная» косметикой, как у них водится среди эмансипированных восточных дам. Объявила обращение вождя к народу, и Костин начал переводить.

Бабрак на экране выглядел слишком хорошо, меня это даже насторожило: не двойник ли? Всматриваюсь, слушая Костина, который тем временем синхронно и толково переводит. Да нет… Вроде он… Подтянут, выбрит до синевы, в глазах – пламя (такого двойника не подберешь), умеренная жестикуляция.

– Нэт, нэ двойник, – словно прочел мои сомнения Илмар.

– Артикуляция и мимика – Бабрака Кармаля, – продолжил Кости – А глазищи-то, глазищи! Как спелая слива! – добавил Черемных.

Пять, десять, пятнадцать минут говорит Бабрак Кармаль.

– Саня, – тихо, чтобы не мешать переводчику, говорит мне жена, – есть в нем что-то от Насера…

Действительно, видно, никуда не деться мне и жене от прежних впечатлений. Смотрим на одного, а вспоминаем другого: слова, жесты, повадки…

– Что Гамаль, что Кармаль – один у них Аллах, – отвечаю я жене. – Потому и похожи друг на друга. И жестами, и разумом, и душой, и верностью Корану.

– А мы им ленинизм прививаем, – добавил Владимир Петрович, – да что-то никак не прививается.

Полчаса витийствовал вождь афганского народа. Цицерон позавидовал бы.

Выступление получилось – что надо!

Все пока шло по плану.

За год своей верховной власти Бабрак ни разу не выезжал из Кабула, не покидал своего дворца. В лучшем случае – если надо было организовать совещание с военачальниками – он устраивал его на аэродроме, в ангаре на окраине Кабула, в Баграме, где выставлялось плотное кольцо охраны. А мне все хотелось выманить его в поездку по стране, чтобы на открытом всем ветрам пространстве он пообщался и с военными, которые устанавливают в его стране народную власть, и с вождями племен, которые играют главенствующую роль в укреплении этой власти, или в недопущении ее, с муллами, да мало ли еще с кем. Теперь я, заполучив согласие Москвы и его, Бабрака Кармаля, согласие на организацию такой встречи в районе Джелалабада – теперь я имел свободу действий. Ему, Бабраку, следовало бы выступить с пламенной речью о достижениях и победах, о стабилизации политической обстановки, о дружбе с Советским Союзом. Представилась бы ему возможность и послушать выступления с мест.

Поездка Бабрака под Джелалабад ставила меня в непростое положение. Обеспечивая стабильную обстановку в том районе, надо было продемонстрировать эффективность нашего войскового присутствия. За некоторое время до проведения мероприятия я дал необходимые указания своим подчиненным на счет руководства боевыми действиями под Джелалабадом, имея в виду скорое прибытие туда главы государства. Личная безопасность Бабрака – вот главная забота, вокруг которой все и вертелось. Значение этой задачи станет понятным не тогда, когда я буду много раз о ней говорить, а тогда, когда мы на мгновение представили бы себе последствия возможной диверсии с самым неблагоприятным исходом. На кого легла бы вина в таком случае? Ну, думаю, ответ понятен и ребенку.

Так, все шло по плану. Губернатор Джелалабада находился на месте, власть, похоже, демонстрировала свою твердость. Но какое-то шестое чувство подсказывало мне, что обстановка там не очень надежная.

И потому за несколько дней до прибытия Бабрака я решил сам слетать в Джелалабад.

Прибыв на командный пункт, заслушал начальника оперативной группы от 40-й армии, затем военного советника при командире Центрального армейского корпуса генерал-майора Бровченко, заслушал Шкидченко и командира корпуса полковника Халиля.

В составе подчиненного ему соединения, то есть Первого (Центрального) корпуса находились 7-я, 8-я, 11-я пехотные дивизии, 9-я горно-пехотная дивизия, один полк «командос» и части родов войск. 7-я и 8-я дивизии дислоцировались на окраине Кабула, 11-я на Джелалабадском направлении, а гарнизоны 9-й – вдоль границы с Пакистаном, северо-восточнее Джелалабада. Штаб Центрального корпуса находился в Кабуле. Тут же на КП пребывал и командир 108-й мотострелковой дивизии 40-й армии.

Из докладов мне стало ясно, что в центре, в основной части города душманов нет. Власть действует, губернатор на месте, его помощники и прочие районные начальники тоже вроде бы на местах. На окраинах, однако, положение было иным. И наши подразделения там встречали шквальный огонь и несли большие потери. Конечно, есть радикальные военные способы решения подобных проблем, но после уже проведенных операций, после уже ранее пролитой крови мне не хотелось еще раз идти на крайние меры.

И я пошел на то, что в обычных, то есть классических ситуациях, пожалуй, недопустимо.

В штабной автобус я пригласил полковника Халиля, извинившись перед Шкидченко и Бровченко за просьбу оставить нас вдвоем наедине. Халиль понимал основные разговорные военные, да и гражданские слова по-русски, так что я рассчитывал, что мы объяснимся друг с другом.

Халиль Ула выходец из аристократической семьи. На таких, как он, в афганской армии держался парчамизм. При Амине он сидел в «колесе», где не избежал пыток. Но он выстоял. А позднее Бабрак назначил его командиром Центрального АК. Почему-то к этому человеку я чувствовал определенную симпатию. И с его стороны также замечал к себе подчеркнуто уважительное отношение. Но, по правде говоря, и разница между нами была большая: командир корпуса, полковник и – генерал армии, Главный военный советник, причем другой страны, государства-патрона.

Итак, зашли мы в автобус, нам, конечно, быстренько сервировали стол, подали кофе. И вот сижу я и думаю, как бы мне с ним по душам поговорить, вызвать его на откровенность.

Я знал еще по опыту в Египте, что, если христианин будет откровенен с мусульманином, то они оба смогут решать большие дела. Но если будет допущена малейшая фальшь, даже в интонации – не жди откровенности. И на твою фальшь мусульманин ответит коварством.

И вот, когда мы остались один на один, я сказал ему:

– Полковник Халиль, может ли христианин с мусульманином быть вполне откровенным?

– Может, – ответил он.

– А скажи, – говорю, – могут ли мусульманин и христианин решать одно общее дело?

Мы с ним пристально смотрим друг другу в глаза. И он отвечает:

– Может.

– Так вот я прошу меня выслушать.

Он как истинный военный подтянулся, хотел было даже встать. Но я усадил его обратно на стул и спросил:

– Знаешь ли, – говорю, – с чем связана Джелалабадская операция?

– Знаю: с приездом Бабрака Кармаля.

– Правильно, – говорю. И спрашиваю:

– Мы с тобой несем ответственность за безопасность Генерального секретаря ЦК НДПА, Верховного Главнокомандующего, председателя Реввоенсовета?

– Несем.

– Но положение-то, видишь, какое? Что будем делать?

Молчит.

Тогда я говорю:

– Мне ничего не стоит все здесь разрушить и уничтожить, чтобы обстановка была стабильной. Но ведь погибнет много людей. Понимаешь?

– Понимаю.

– Давай найдем какое-то решение. И я как Главный военный советник, как генерал армии, – извини, я на «ты», мне кажется, я могу себе это позволить потому, что чувствую нашу взаимную симпатию, – я спрашиваю тебя: что можно сделать, чтобы исключить кровопролитие и установить на этот период джентльменское перемирие и обеспечить благополучный приезд, пребывание и отъезд Бабрака Кармаля?

Я старался быть максимально откровенным, говорил отчетливо, и, может быть, поэтому мне удалось ввести его в курс своих забот. И он мне ответил:

– Дайте мне двое суток. Вы отсюда улетайте. Уберите оперативную группу армии. Оставьте только моего советника. Подразделения 108-й дивизии пусть остаются. Я уверен, что через двое суток обстановка будет стабилизирована…

Я думал, размышлял. Огромный риск. В случае неудачи – я сгорю.

Я бывал с Халилем в боях под Кабулом. Его храбрость и честность меня подкупали. И еще вспомнились его слова там, в автобусе под Кандагаром: «Раис! Здес Гульбеддин! Здес!» И все же, и все же… Вдруг предаст?..

– Только так, – вывел меня из тяжелого раздумья Халиль. Он поднял ладони к лицу и начал молиться.

Я доверился Халилю.

Мы пожали друг другу руки. Простились как водится, трижды прикоснувшись друг к другу щеками. И я улетел.

Через двое суток Шкидченко и Бровченко мне доложили: никаких душманов ни в пригородах, ни в каких-либо строениях не осталось. Подразделения 108-й дивизии могут занимать позиции.

Я сейчас пишу об этом, а холодный пот покрывает мой лоб – второй раз довериться мусульманину в такой ситуации я и сам не сумел бы, да и другим не советую. До сих пор поджилки дрожат. Каково же было тогда?..

Несколькими днями позже мне позвонил министр обороны. Я доложил ему обстановку в стране и, в частности, в Джелалабаде, куда планировалось скорое прибытие Бабрака Кармаля. И тогда Устинов меня спросил:

– А что это за переговоры вы там ведете?

– Товарищ министр обороны, я считаю, что в интереса дела…

– Считать будем мы здесь в Москве. А вы там – действуйте, товарищ Майоров. Действуйте решительно и твердо.

– Есть товарищ министр обороны. Вы даете согласие на прилет в Джелалабад Бабрака Кармаля и проведения совещания?

– Это уж решайте там на месте. Посоветуйтесь с товарищем О.

«Опять этот чертов товарищ О.!» молнией промелькнуло в моей голове. А Устинов жестко продолжал:

– При любых обстоятельствах головой отвечаете за безопасность этого мероприятия.

– Есть, товарищ министр!

Подготовка к совещанию в Джелалабаде шла полным ходом. Черемных с Бабаджаном и с оперативными группами генералов и офицеров Генштаба и Управления ГВС, Спольников с Наджибом и опергруппами разведчиков, резидентуры с обеих сторон, министр внутренних дел ДРА Гулябзой, министр связи Ватанджар и заведующий административным отделом ЦК НДПА генерал Кадыр – все работали несколько суток, засучив рукава. Черемных получил от меня карт-бланш на любые решения по организации мероприятия и, конечно, все должностные лица – афганские и наши – с ним считались.

Готовились к совещанию и в Кабуле в окружении Бабрака.

– Днюем и ночуем во дворце с Сергеем Васильевичем Козловым, – отрапортовал мне по телефону посол Табеев. И продолжал: – Сам чист как стекло. Здесь постоянно работают Нур и Зерай. Мне лететь в Джелалабад не рекомендовано.

– Добро. Желаю успеха!

Что я мог еще сказать? Нам всем был нужен именно успех – пусть даже пропагандисткий, но способный поднять в глазах общественного мнения страны и пешаварских главарей личный авторитет Бабрака, показать силу и устойчивость кабульского режима. Ведь приближалась годовщина ввода войск в дружественный нам Афганистан…

А мне тем временем как назло все труднее и труднее становилось ходить, беспокоила сильная резь в паху. Анна Васильевна настаивала на том, чтобы я лег в госпиталь. Но до госпиталя ли сейчас! Надо продержаться, пока не закончим джелалабадское мероприятие.

Ярко сияло солнце. Летний театр Джелалабада, тщательно охраняемый командос и десантниками, утопал в розах.

Сюда съехались руководители Министерства обороны, командиры корпусов и дивизий, все губернаторы провинций, вожди десятков племен, в основном белуджей, муллы, и, – о, Аллах мой! – десятки представительниц женского движения Афганистана. Военные – в форме, губернаторы – в европейском платье, как правило, при галстуках, вожди и муллы – в национальных одеждах с чалмой, а эмансипированные афганки, все как одна (по образцу Анахиты Ротебзак) в строгих английского покроя костюмах, при красивых прическах и в меру подкрашенные.

Сколь важным в этой стране считалось женское движение, было видно уже из того, что передние три-четыре ряда в летнем театре занимали женщины. Правда, в первом ряду сидели секретари ЦК НДПА Нур с Зераем. Там же я заметил и третью, любимую жену Кештманда – узбечку Карину. Сам Председатель Правительства остался в Кабуле – «на хозяйстве».

В президиуме – сам Верховный Главнокомандующий, в униформе, без знаков различия, министр обороны в форме генерал-майора, Анахита в сером костюме и министр национальностей и племен Сулейман Лоэк в костюме, при галстуке. Он-то и открыл коротким вступлением совещание, объявив, как требовал этикет, что оно проводится под руководством Генерального секретаря ЦК НДПА, председателя Реввоенсовета страны и Верховного Главнокомандующего ВС ДРА товарища Бабрака Кармаля. Буря аплодисментов. Все встали и, повернувшись лицом к востоку, подняв ладони к лицу и вверх, помолились, испросив у Аллаха помощи и сил для победы над ненавистным врагом…

Чужая страна, чужой говор, чужие лица, чужая молитва – и я в роли «друга и брата» с огромной вооруженной силой, слушаю обращение к Аллаху с мольбой покарать ненавистного врага!.. Конечно, мы полагали, что не о нас идет речь как о «неверных». Но сколь двусмысленной, сколь унизительной кажется мне теперь эта роль в оккупированной нами стране: сидеть среди «друзей» и слушать про «врагов», которые на твой-то собственный взгляд были мятежными моджахедами – а вот на взгляд сидящих в театре людей?..

С Черемных, Самойленко и Костиным мы стояли в стороне, стараясь раствориться и не мешать этому представлению. Мы понимали важность происходящего и подспудно в каждом из нас, наверное, шевелилось волнение от запрятанного в глубине чувства, что мы здесь – среди этих людей другой веры, другой идеологии, другого образа жизни, людей, чьи желания и чаяния были от нас тщательно скрыты, – что мы здесь вряд ли друзья, братья, скорее – чужие.

Пожалуй, впервые я почувствовал себя в этой стране тоже чужим и ненужным ей. Хотя те, с кем я работал, служил, воевал, своими действиями убеждали меня в обратном, доказывая мою и свою, и всех нас исключительную важность…

Четвертый час идет совещание. Уже выступили губернаторы Кандагара и Хоста, муллы из Герата, из Мазари-Шарифа, Бадахшана, министр обороны, Карина Кештманд, пятеро вождей племен… Репортеры, приехавшие из Кабула, снимают, фотографируют, записывают. Охрана бдит, агентура – действует. Всем работы хватает!

Халиль Ула… Я поверил ему, и он не обманул меня. Честный мусульманин, ценный человек!

Наконец Лоэк объявил выступление Бабрака. Снова буря аплодисментов. И снова – молитва. Гипнотический ритуал!

Бабрак заговорил, красиво и в меру жестикулируя, убежденный и уверенный в правоте того, что делается в стране с согласия Аллаха. Народ Афганистана будет счастлив. …Да поможет нам Аллах, – закончил переводить Костин.

И снова шквал аплодисментов, и снова молитва…

Действительно, в том момент я верил, что победа была близка. Все это собрание, казалось, служило тому подтверждением. Но какое-то гаденькое чувство сродни сомнению, закрадывалось все же в мою душу, и я старался гнать его прочь. Нет-нет! Мы здесь не чужие, мы здесь нужны – для победы этих людей, для победы Апрельской революции, для их счастья. И мы – победим!

Расходились чинно. Бабрак со многими целовался, щека к щеке, кому-то удавалось поцеловать ему руку. Восторг, трепет, обожествление. А рядом с ним гордая и величественная Анахита, военачальники, вожди. Все возбужденные, довольные происходящим…

Немногие знали, в каком положении находился их вождь еще несколько дней назад, немногие ведали, как русский генерал приказал Бабраку отставить запой. Ну, слава Богу и Аллаху, конец – всему делу венец. Можно было и дальше работать, воевать, побеждать.