Глава десятая. Директива № 3

Глава десятая. Директива № 3

Эта директива, отданная вечером 22 июня 1941 года войскам, вызвала большие споры в исторической литературе и практически единодушную негативную оценку, как нереальная к исполнению и чуть ли не как причина поражения Красной Армии в приграничном сражении. Причем в такой оценке часто сходились как сторонники официальной советской версии истории войны, так и ревизионисты. Особенно по этому поводу много написал Виктор Суворов, который посвятил ей даже целую главу «На рожон!» в книге «Тень победы», где и сделал, пожалуй, наиболее яркое замечание: «Ах, лучше бы наш стратег таких директив не подписывал! Смысл этой директивы в том, что Жуков снова не ставит войскам задачу защищать свою землю. Жуков снова бросает войска в наступление, причем на территорию противника. Смысл директивы в том, что войскам запретили обороняться. Жуков бросил войска в наступление, поставив фантастические, невыполнимые задачи захватывать польские города Сувалки и Люблин, причем очень быстро»[234].

В этой критике есть два немаловажных момента. Во-первых, в массе своей она основывается почти исключительно на мемуарах Г.К. Жукова. При всей важности воспоминаний начальника Генерального штаба, возглавлявшего этот важнейший орган в первые дни войны, тем не менее нельзя сказать, что только лишь его воспоминаний и размышлений достаточно для оценки этой директивы. Во-вторых, в ответ на всю эту критику можно задать вопрос: а чего бы вы хотели? Какую директиву, по мнению всех многочисленных критиков, следовало отдать Генеральному штабу вечером первого дня войны?

Здесь также можно увидеть, как оценками руководит «послезнание» по поводу исхода приграничного сражения, которое закончилось отступлением, из которого растет не формулируемое, но весьма явно подразумеваемое мнение, что Генеральный штаб должен был отдать какую-то другую директиву, на переход к обороне или даже директиву на общее отступление. Однако если рассмотреть итоги первого дня боев, то оснований для подобных решений у Генерального штаба не было.

Обстановка вовсе не выглядела катастрофической

Судя по воспоминаниям военачальников, лично участвовавших в боях в первый день войны, немцы смогли использовать фактор внезапности только в первые часы войны, когда им удалось нанести многочисленные авиаудары по аэродромам, станциям, складам и воинским частям, а также перейти границу и продвинуться по советской территории на 10–15 км на направлениях главных ударов, захватить плацдармы. А.В. Владимирский указывает, что подчиненные 5-й армии соединения начали боевые действия на некотором удалении от границы. Скажем, 45-я стрелковая дивизия вступила в бой в 8–10 км от границы, но часть сил сумела выйти к самой границе[235]. 87-я стрелковая дивизия вступила в сражение примерно в 20 км от границы, на окраине Владимир-Волынского в 9 часов утра 22 июня и в течение дня сумела оттеснить немецкую 298-ю пехотную дивизию на 6–10 км к западу[236]. 124-я стрелковая дивизия, против которой действовали четыре немецкие пехотные дивизии, находившаяся южнее разрыва фронта армии, встала в жесткую оборону, в ожидании контрударов[237].

Южнее 5-й армии, в полосе 6-й армии, противник ударил в стык Рава-Русского и Перемышльского укрепрайонов и выставил против 41-й стрелковой дивизии пять пехотных дивизий. Но на этом участке немецкое наступление не заладилось из-за огня Перемышльского укрепрайона, которому удалось расстрелять склад горючего и поезд на сопредельной территории (это хорошая иллюстрация к вопросу о том, зачем строить дот на самой границе). В 11 часов утра немцы под прикрытием бронепоезда попытались перейти реку Сан и ворваться в советскую часть Перемышля, но были отброшены[238].

Хуже всего пришлось 4-й армии, оборонявшей Брестский район прикрытия. В первые же часы войны немцы разбомбили штаб армии в Кобрине, который потерял почти все средства связи и документы, уничтожили часть складов, блокировали войска, дислоцированные в Брестской крепости, а также нанесли сильный удар по 22-й танковой дивизии. С 11 часов утра 22 июня командование 4-й армии было вынуждено заниматься прикрытием Кобрина, для чего собирало и ставило в оборону солдат и офицеров, выходивших из Бреста, части 42-й стрелковой и 22-й танковой дивизий, а также 30-ю танковую дивизию. Несмотря на поражение, соединения 14-го мехкорпуса имели до 1,5 боекомплекта, около одной заправки топлива, заправлялись со складов и 22 июня все еще представляли серьезную боевую силу[239]. За первый день боев войска 4-й армии были потеснены на 25–30 км от границы, а 18-я немецкая танковая дивизия прорвалась на 40 км на направлении Пружан[240].

Севернее, напротив Сувалкинского выступа, 56-я стрелковая дивизия обороняла Гродно, несмотря на авиаудары и артиллерийский обстрел, а еще севернее, в Литве, 3-я и 4-я немецкие танковые группы вышли к Каунасу и форсировали Неман в районе Алитус и Меркине[241]. Их продвижение в глубь советской территории составило около 40 км.

Итого, в первый день войны немцы сумели продвинуться в глубь советской территории примерно на 40 км на направлении главных ударов, на 10–15 км на направлениях второстепенных ударов, а в ряде случаев они почти сразу увязли в тяжелых боях в приграничных районах.

Если мы рассмотрим положение на момент составления Директивы № 3, которая составлялась на основе донесений, полученных самое позднее в 18–19 часов вечера 22 июня, то нам придется сделать вывод, что положение в общем вовсе не выглядело катастрофическим. Да, немцы смогли перейти границу и на ряде участков прорваться вперед. Многие соединения Красной Армии в первые часы войны понесли большие потери, а также был нанесен большой урон транспортной инфраструктуре и потеряна проводная связь, которая и до войны была очень слабой и явно недостаточной для управления войсками даже в мирное время. Но оснований для общего отступления не было.

Это был вполне ожидаемый итог первого дня боев. По опыту войны в Польше и во Франции было известно, что немцы нанесут в первые часы войны массированный удар и перейдут в наступление сосредоточенными группировками войск.

На это наступление планировалось ответить обороной приграничных укреплений. Однако укрепления были недостроены и не готовы к обороне, хотя отдельные укрепрайоны, как Перемышльский укрепрайон, фактически сорвали немецкое наступление в первый день войны. Войска, которые не успели выдвинуться к границе, не успели занять даже построенную линию полевых укреплений, и бои развернулись позади намеченной линии обороны. Как мы знаем из предвоенных планов прикрытия границы, в глубине приграничных военных округов второго, тылового рубежа обороны не создавалось. Потому требовать от войск перехода к обороне было бессмысленно: не было готовых оборонительных рубежей, за которые отступающие войска могли бы зацепиться, и не было времени на подготовку обороны и стягивания к ней войск.

Потому директива на общую оборону фактически отпала. В Директиве № 3 были поставлены частные оборонительные задачи. Северо-Западный фронт должен был удерживать побережье Балтийского моря, Юго-Западный фронт должен был удерживать границу с Венгрией, а Южный фронт – удерживать границу с Румынией. Эта оборона должна была прикрыть фланги фронтов, поскольку немецкий десант на Балтике мог поставить Северо-Западный фронт на грань поражения, а удар из Венгрии или Румынии мог привести к поражению всей группировки войск на Западной Украине. Удар из Венгрии приводил бы к окружению 6-й, 26-й и 12-й армий, а удар из Румынии открывал дорогу на Одессу и Киев и создавал предпосылки к окружению всего Юго-Западного фронта. Остальные задачи были связаны с контрударами.

Вечером 22 июня было только одно средство против наступающего противника – контрудары. Потому в Директиве № 3 были поставлены две задачи контрударов: на Сувалки и на Люблин. В особенности большой успех сулил контрудар на Люблин из Львовского выступа, где была сосредоточена группа из двух армий с двумя наиболее мощными мехкорпусами – 8-м и 4-м. Он должен был прийтись в правый фланг немецкой 6-й армии и 1-й танковой группы, и этот контрудар был бы прикрыт с запада, или левого фланга, Перемышльским укрепрайоном, который немцы в первый день войны взять не смогли.

Конечно, вряд ли эти контрудары привели бы к большому успеху, слишком уж большие силы немцы сосредоточили на главных направлениях своих ударов. Немецкую 6-ю армию могла поддержать наступавшая севернее, на брестско-кобринском направлении 4-я армия и 2-я танковая группа. Тем более, что командование 5-й армии ожидало удара немецких танковых дивизий с северного направления, со стороны Бреста, в правый фланг армии. Против контрудара Северо-Западного и Западного фронтов противостояли сразу три немецкие армии: 18-я, 16-я и 9-я, развернутые в Восточной Пруссии и прикрытые приграничными укреплениями. Не говоря уже о резервах ОКХ, которые могли быть быстро переброшены в район боев по железной дороге и автотранспортом. Однако эти контрудары превратили бы приграничное сражение в своего рода свалку, обмен ударами, образование многочисленных очагов сражений, в чем-то похожую на Смоленское сражение, и немцам пришлось бы приостановить свое наступление и несколько дней потратить на ликвидацию прорывов и очагов боев. Реальный выигрыш составил бы два-три дня, возможно до недели, за которые можно было бы подтянуть резервы фронтов, передвинуть ближе к границе армии Второго стратегического эшелона и начать готовить новый оборонительный рубеж.

Примерно так ситуация могла мыслиться на уровне Генерального штаба. Сейчас хватает критиков, упрекающих начальника Генерального штаба в неправильном понимании обстановки. Однако у него было два веских аргумента для такого решения. Во-первых, после прорыва немцами приграничной оборонительной полосы во многих местах не оставалось никаких других средств, кроме контрударов. Во-вторых, задача прикрытия мобилизации, начинавшейся с 23 июня 1941 года, никем не снималась и не отменялась. Отступление армий привело бы к срыву мобилизации со всеми вытекающими отсюда последствиями. Так что никакой альтернативы этому решению не было.

Но есть еще один аргумент, который побивает всю критику Директивы № 3 и демонстрирует правильность принятого тогда решения. К контрударам стали готовиться на уровне фронтов и армий.

Командование Юго-Западного фронта получило директиву о контрударе в ночь на 23 июня. В штабе фронте состоялось знаменитое обсуждение этого приказа, в котором начальник штаба фронта М.А. Пуркаев посчитал это решение неудачным: «Корпуса будут подходить не одновременно и ввязываться в сражение по частям. Произойдет встречное сражение в самых неблагоприятных условиях»[242]. Действительно, пяти мехкорпусам фронта требовалось до 3–4 суток для перегруппировки и подготовки к наступлению. Он предложил обороняться на старой границе. Командующий фронтом М.П. Кирпонос и член Военного совета фронта Н.Н. Вашугин не согласились с этим и высказались за наступление, пусть и с ограниченными целями.

Сейчас это решение трактуется как ошибочное. Тот же Марк Солонин посвятил много места живописанию биографии Кирпоноса и его слабых способностей к командованию, из чего выводил, что он не смог согласиться с «правильным» решением Пуркаева. Мол, нерешительный был командир, вот и колебался, что и привело к разгрому. Однако посмотрим на дело с другой стороны. Для организации обороны на старой границе фронту требовался отвод сразу четырех армий – практически всех сил фронта – на расстояние около 300 км на восток. Это сама по себе была сложная транспортная операция, поскольку требовалось отвести не только войска, но вывезти на восток все склады, сосредоточенные в приграничных районах, провести мобилизацию призывников, организовать эвакуацию гражданского населения, промышленности и разнообразного имущества. Транспорта для таких перевозок в распоряжении фронта не было, а мобилизация только началась. Требовалось также выделить силы для арьергардного прикрытия отвода войск и составить план сдерживания противника. В противном случае отвод войск превратился бы в бегство, и весь фронт сделался бы легкой добычей немцев. Наконец, мотив этого решения какой? Немцы прорвались на 20 километров, фронт удерживает большие участки границы, силы фронта далеко не исчерпаны. И тут что – драпать на восток? Решение Пуркаева явно попахивало трусостью, вредительством и не могло закончиться ничем иным, кроме расстрела.

Собственно, кто теперь критикует решение командования Юго-Западного фронта на контрудар 23 июня, по существу, требует задним числом, чтобы целый фронт, прикрывающий важнейшее направление на Киев, ворота в Украину со всем ее промышленным и оборонным потенциалом, обратился в бегство. В сущности, это требование совершить грубое нарушение присяги, совершить настоящее предательство и открыть фронт противнику. Это привело бы к разгрому Юго-Западного фронта, окружению Южного фронта и быстрому захвату немцами Украины. Хорошо, что тогда таких крепких задним умом «полководцев» в Красной Армии не было.

Кирпоноса можно обвинять в чем угодно, в слабых способностях к командованию, в сотрудничестве с органами, даже в отсутствии личных амбиций, но тогда он принял правильное решение. Сначала пощипаем противника, сколько сможем, а уж отойти к старой границе – это всегда можно сделать. Другой дороги для отступления все равно нет. Этим решением товарищ Кирпонос фактически сорвал замысел командования группы армий «Юг» на взятие с ходу Киева и сделал большой вклад в последующую победу.

На основе принятого решения был выработан план контрудара 27-го стрелкового и 22-го механизированного корпусов с севера и востока на Владимир-Волынский, с целью подрубить захваченный немцами плацдарм и восстановить положение на границе[243]. На большее по состоянию на утро 23 июня сил у фронта не было, для более масштабных действий требовалось подтягивать другие мехкорпуса, для чего требовалось время. Главные сражения, в том числе танковое сражение за Дубно, произошли несколько позднее.

4-я армия Западного фронта, чье направление не было упомянуто в Директиве № 3, также готовилось к контрудару, несмотря на потери, уничтоженные склады боеприпасов и горючего, разбросанность соединений и развал управления войсками. В 18.30 22 июня командующий 4-й армией А.А. Коробков отдал приказ о контрударе с рубежа Кривляны, Хмелево, севернее Бреста по северной группе наступающих немецких войск, в которую входили 17-я и 18-я немецкие танковые дивизии. Раньше предполагалось 205-ю мотострелковую дивизию поставить в оборону, но ночью на 23 июня командарм отменил это решение и включил дивизию в контрудар.

22-я и 30-я танковые дивизии имели до 230 танков и в 6.30 утра 23 июня пошли в контрнаступление, которое вылилось во встречное сражение под Пружанами. Это был жестокий и скоротечный бой, в котором превосходящие немецкие силы навалились на 30-ю танковую дивизию с разных направлений. В ходе двухчасового боя дивизия потеряла 60 танков и оставила Пружаны[244]. Но даже после неудачи от активных действий не отказались. Через несколько часов части 30-й танковой дивизии провели еще контратаки на Пружаны и частично захватили этот населенный пункт. Командир 14-го мехкорпуса стал сосредотачивать силы в этом районе для развития успеха, однако немцы с 16 часов дня 23 июня изменили направление удара на Кобрин, в 35 км южнее Пружан. На сильно потрепанную уже в первые часы войны 22-ю танковую дивизию, понесшую потери в ходе контрудара утром 23 июня, навалились сразу четыре немецкие дивизии: 3-я и 4-я танковые и 34-я и 31-я пехотные. Против них было 67 танков с неполными экипажами. Разгорелось сражение за Именинский аэродром под Кобрином, в ходе которой 22-я танковая дивизия потерпела поражение, погиб ее командир, и дивизия вынуждена была отступать. Оставшиеся 40 танков заправились на кобринском складе, который был после этого взорван[245].

Уже одной этой истории достаточно для того, чтобы полностью опровергнуть все измышления Марка Солонина на тему, что Красная Армия якобы не хотела воевать и собиралась при первой возможности разбежаться. Как мы видим, соединения 4-й армии, которые вынесли, пожалуй, самый сильный удар утром 22 июня, потом сражались разрозненно и фактически без управления, не только не побежали, но и несколько раз контратаковали противника, несмотря на самые неблагоприятные обстоятельства.

Уже этих примеров достаточно для того, чтобы показать, что по состоянию на вечер 22 июня необходимость нанесения контрударов назрела настолько, что стала очевидной командованию фронтов и армий. Даже 4-я армия, которая действовала фактически в отрыве от остальных сил Западного фронта, и та направила свои сильно потрепанные войска на контрудар! Это был единственный способ если не остановить, то хотя бы задержать наступавшего врага. Что еще в такой ситуации мог приказать Генеральный штаб воюющим фронтам? И как было бы воспринято, если бы в первый день войны Генеральный штаб отдал бы приказ на общее отступление?

Причины неудачи

Катастрофическое положение, вынудившее фронты к отходу, сложилось только через несколько дней после Директивы № 3, уже после череды контрударов, вылившихся в тяжелые встречные бои, в большинстве из которых немцы смогли одержать победу. Быстрее всего это положение создалось на Западном фронте, в котором уже вечером 24 июня создалась угроза окружения целой группы армий: 10-й, 13-й и 3-й в белостокском выступе. Немецкий 39-й моторизованный корпус в составе 7-й, 20-й и 12-й танковых дивизий уже 25 июня вышел к северо-западным пригородам Минска. Соединения немецких 47-го и 24-го моторизованных корпусов ночью на 24 июня и в течение дня совершили рывок от Пружан и Кобрина на Слоним и Барановичи. Л.М. Сандалов пишет о том, что уже с 8 часов утра 24 июня немецкие танки атаковали позиции в районе Слонима. Атаки продолжались до 14 часов, когда оборона была прорвана и советские войска были отброшены восточнее, к реке Шара и Барановичам. Таким образом, немцы закрыли для армий, расположенных в Белостокском выступе, путь на север и перехватили единственную дорогу, по которой они могли отступать на восток, через Слоним и Барановичи.

В середине дня 25 июня командование Западного фронта отдало приказ на отступление из Белостокского выступа, которое должно было начаться не позднее 21 часа вечера того же дня. Это было решение, которое во многом предопределило дальнейшую катастрофу всего Западного фронта. Во-первых, приказ этот превращал отход войск более чем на 150 км на восток в форменное бегство, без подготовки, без выставления арьергардных отрядов, из контрнаступления, которое еще вели части 11-го мехкорпуса под Гродно, сразу на марш. Во-вторых, это решение явно запоздало, и к моменту отдачи приказа для выхода из «мешка» оставался коридор шириной не более 60 км. В-третьих, линия Лида, Слоним, Пинск, на которую было предписано отвести войска, была уже занята противником, и части 4-й армии вели бои примерно в 40 км восточнее этого рубежа.

Л.М. Сандалов написал об этом решении так: «Запоздалое решение Ставки Главного Командования на отвод войск из района Белостока и отсутствие находчивости у командования фронта в своевременном доведении его до войск в значительной мере предопределили в последующем неудачный исход боевых действий в период отступления и в конечном итоге тяжелое поражение войск всех армий Западного фронта. Это видно из того, что к моменту отдачи указаний командующим для отхода белостокской группировки войск Западного фронта оставался коридор шириной местами не более 60 км с небольшим количеством проселочных дорог»[246]. Он пишет, что рациональнее было бы, используя соединения второго эшелона фронта, в котором было четыре стрелковые дивизии, создать оборону района Слоним, Барановичи, с целью удержания коридора для выхода других войск. Также можно было бы поставить практически окруженные 3-ю и 10-ю армии в круговую оборону, что при грамотном управлении позволило бы сковать крупные немецкие силы и отвлечь их от дальнейшего наступления на восток.

Наконец, приказ об отводе не дошел до 3-й и 10-й армий, и им пришлось отступать самостоятельно. Командование 10-й армии приняло решение об отводе только 28 июня, когда дорога для отступления была уже прочно закрыта. Именно это запоздалое, неорганизованное отступление всего по нескольким дорогам, с неизбежным скучиванием войск, прямо на немецкую оборону внутреннего кольца окружения под ударами с воздуха и породило огромное количество брошенной техники, на которую теперь любит ссылаться Марк Солонин, рассказывая про «нежелающую воевать» армию.

Здесь нужно сказать, что укоренившееся представление о том, что все брошенное вооружение, техника и боеприпасы были окончательно и безвозвратно потеряны, неверно. Отмечено немало случаев, когда брошенное вооружение и боеприпасы использовались повторно. Н.К. Попель вспоминает, как они во время своего продвижения по тылам противника у Славуты наткнулись на поле боя, на котором некогда кипела схватка между немецкими танками и советской батареей 122-мм гаубиц. В этот момент немцы изготовились атаковать отряд Попеля. Однако офицеры быстро привели две гаубицы в готовность, взяли оставшиеся на позиции снаряды и прямой наводкой расстреляли немецкую мотопехоту[247]. Или другой пример. Генерал-лейтенант артиллерии И.С. Стрельбицкий вспоминал, как в феврале 1942 года 3-я ударная армия Калининского фронта наткнулась на большое кладбище техники, брошенной при отступлении. К ним подошел командир партизанского отряда майор Митрофанов и рассказал, как летом 1941 года, попав в окружение, он вместе с группой артиллеристов и местными колхозниками по ночам обходил поля сражения. Собирали и относили в леса винтовки, пулеметы, патроны, снаряды, с гаубиц были сняты замки и панорамы, которые были закопаны. Стрельбицкий решил воспользоваться тайниками и вскоре майор Митрофанов был назначен Военным советом армии командиром 609-го армейского минометного полка, сформированного из окруженцев и партизан, вооруженного спрятанным оружием. Такого оружия было столь много, что член Военного совета 3-й ударной армии П.К. Пономаренко призвал в каждой дивизии и бригаде создавать команды для сбора оружия и боеприпасов[248].

Но больше всего брошенного оружия доставалось, конечно, партизанам. Партизаны и сами собирали его на стадии формирования отрядов, а также им помогало местное население. Например, население Орловской и Смоленской областей собрало и передало партизанам 63 танка и бронемашины, 424 орудия и миномета, 536 станковых и 1563 ручных пулемета, 43 155 винтовок и автоматов, 830 тыс. снарядов и мин, 28 млн патронов. Все это оружие и боеприпасы остались после ожесточенного Смоленского сражения. Собранным оружием можно было вооружить несколько дивизий.

Конечно, стоило бы обобщить подобные факты и скорректировать цифры потерь вооружения и техники, поскольку далеко не всегда брошенное оружие терялось безвозвратно. Немалая доля его была впоследствии использована или партизанами, или частями Красной Армии.

Положение Юго-Западного фронта было намного лучше. Несмотря на сильный натиск противника, армии фронта проводили многочисленные контрудары, приведшие к целому танковому сражению в районе Луцк – Дубно – Броды. Приказ на отвод 5-я армия получила 1 июля, в момент подготовки второго контрудара на Дубно, в котором тогда сражалась группа комиссара Попеля. Приказ предписывал армии отойти на расстояние примерно 150 км до 5 июля, с темпом 35–50 км в сутки. Собственно, сложившееся положение диктовало такое решение. Немецкий прорыв, разделивший 5-ю и 6-ю армии, создавал угрозу окружения крупных группировок, в частности 6-й и 26-й армий, и требовал восстановления фронта. Стало совершенно очевидно, что задача по прикрытию границы не выполнена, а мобилизация в приграничных районах сорвана. Потому решение на отход в это время было уже обоснованным, и осуществлялось организованно, под прикрытием подвижных соединений, которые вели арьергардные бои. Однако тем не менее командование 5-й армии решило до завершения отхода, отправив пехотные соединения на восток, нанести контрудар механизированными соединениями на Дубно, который выполнялся до 11.30 утра 2 июля 1941 года[249].

Северо-Западный фронт получил приказ на отвод войск в Псковский и Островский укрепрайоны по старой границе и организацию обороны по Западной Двине 29 июля 1941 года после ожесточенного сражения за плацдарм на правом берегу Западной Двины у Даугавпилса 26–29 июня, с большими потерями с обеих сторон.

Таким образом, вовсе не Директива № 3 была причиной отхода приграничных фронтов и в особенности поражения Западного фронта. Эта директива, как уже было показано выше, сформулировала единственно доступное в сложившихся на тот момент условиях решение, а общий отход войск был результатом исхода многодневных боев. Утверждать, в стиле Виктора Суворова, что Директива № 3 и лично Жуков «подставили армию под разгром», нет никаких оснований.

Причины неудачи контрударов обычно выводятся из ошибочных решений командования, и обычно подчеркивается, что все они были плохо организованы и потому не достигли успеха. Однако и с этим мнением нельзя согласиться. Ограниченные результаты контрударов были связаны совсем с другими причинами.

Во-первых, сыграло свою роль рыхлое построение войск перед началом войны и рассредоточенная дислокация частей и соединений. В результате собрать механизированные корпуса в кулак для удара в сжатые сроки оказалось невозможным. Даже для Юго-Западного фронта, который находился в самом лучшем положении среди всех остальных приграничных фронтов, для концентрации сил требовалось около четырех суток. Но этих суток не было.

Во-вторых, сыграло свою роль численное превосходство немецких войск на направлениях главных ударов, в силу чего они всегда могли парировать контрудары частью сил, тогда как остальные силы, и в первую очередь моторизованные корпуса продолжали наступление вглубь советской территории. Скажем, против контрудара конно-механизированной группы И.В. Болдина немцы поставили в оборону 20-й армейский корпус, тогда как три остальных корпуса немецкой 9-й армии продолжили наступление. И подобная ситуация складывалась везде, во всех случаях контрударов, которые сковывали только небольшую часть немецких сил. Даже в грандиозном сражении в районе Дубно у немцев нашлись силы для дальнейшего прорыва на восток.

В-третьих, немецкие пехотные дивизии со своей противотанковой артиллерией были весьма грозным противником для советских мехкорпусов, оснащенных в основном легкими танками Т-26 и БТ, не имеющими противоснарядного бронирования, и потому могли выступать в роли заслона. Так, например, контрудар 22-го мехкорпуса в направлении Владимир-Волынского 23 июня 1941 года был парирован 298-й немецкой пехотной дивизией. Пожалуй, это единственный момент, в котором определенно сказалось оснащение приграничных мехкорпусов устаревшими танками.

В-четвертых, лучшая моторизация немецких пехотных дивизий и лучшая организация автомобильных войск в Вермахте почти всегда позволяли немцам перебрасывать силы навстречу контрударам и подкреплять наступающие соединения. Кроме того, возможность маневра позволяла немцам обходить прочные участки обороны и очаги сопротивления. В.А. Анфилов пишет: «Имея большое количество автомашин и бронетранспортеров, вражеские войска маневрировали вдоль фронта. Встретив упорное сопротивление, противник начинал искать слабое место в обороне советских войск, каким обычно являлись стыки и фланги»[250]. Мы это видели на примере сражения восточнее Бреста, когда немцы за несколько часов изменили направление удара с Пружан на Кобрин. Красная Армия, напротив, была сильно ограничена в маневре, и армии в нужный момент не могли перебросить подкреплений контрударным группировкам, закрыть бреши в обороне или перегруппировать войска для занятия нового оборонительного рубежа.

В-пятых, возможность маневра моторизованными войсками давала возможность немцам парировать контрудары и навязывать наступающим советским танковым дивизиям тяжелые встречные бои со своим численным перевесом. В этих боях немцы выбивали значительную часть советских танков, в результате чего после двух-трех крупных боев мехкорпус фактически терял боеспособность. 14-й мехкорпус 4-й армии, в котором к началу войны было 518 танков, 44 бронеавтомобиля, 1361 автомобиль, уже 28 июня представлял собой жалкое зрелище: 1825 человек, 2 танка Т-26, 153 автомобиля и 3 трактора[251].

Вполне достаточно причин для объяснения неудач контрударов в первые дни войны, даже без поиска персональных виновников и без перекладывания всей ответственности на вышестоящее командование, лично Жукова или Сталина. Внезапность, численное превосходство и лучшую моторизацию – свои главные преимущества враг реализовал в полной степени. Это весьма характерный пример, как правильные действия на войне могут привести к неправильному результату, то есть к поражению и отступлению, поскольку враг оказался сильнее, лучше подготовлен и вообще обстоятельства сложились не в нашу пользу.

Не всякая неудача есть неудача

С одной стороны, результат приграничного сражения можно признать однозначно неудачным. Отступление, окружение и разгром целой группы армий в Белоруссии. Часто итоги начала войны характеризуются гораздо более трагически: потеря кадровой армии, огромного количества техники и вооружений, запасов и так далее, из чего делаются всякие далеко идущие выводы.

Однако, если посмотреть с другой стороны, то можно увидеть и то, что неудачи были вовсе не столь глубокими, чем могли бы быть. Например, во французскую кампанию немцы за 15 дней боев, к 25 мая 1940 года оккупировали Голландию, большую часть Бельгии, а также окружили и прижали к морю крупную группировку британских, французских и бельгийских войск, общей численностью около 1 млн человек, чем и предопределили поражение французских войск и британского экспедиционного корпуса, с последующим падением Франции[252]. Немецкие успехи в приграничном сражении в июне 1941 года были куда более скромны. Немцам удалось нанести крупное поражение только Западному фронту, который к 9 июля 1941 года потерял 417,7 тысячи человек, или 66 % своей первоначальной численности. Остальные фронты сумели отступить, сохранив основные силы. Потери Северо-Западного фронта составили 88,4 тысячи человек – 17,8 % от первоначальной численности, Юго-Западного фронта – 241,5 тысячи человек, 27,9 %[253]. Потери в приграничном сражении были велики, но они вовсе не означали, что боевая мощь Красной Армии была исчерпана. Это означает, что главная цель всего плана «Барбаросса» – разгромить основные силы Красной Армии в приграничном сражении не была выполнена. Практически без оперативной паузы противостоящие армии вступили в Смоленское сражение на западном направлении, сражение за Киев на юго-западном направлении и сражение за Лужский рубеж на подступах к Ленинграду. Эти сражения были еще более ожесточенными и длительными, чем приграничное сражение, а война только разгоралась.

По большому счету уже на этом этапе стал очевиден провал всего плана кампании против Советского Союза и недостижимость целей, указанных в плане «Барбаросса». Во-первых, Красная Армия в целом не была сломлена и разбита. Во-вторых, не произошло политического крушения Советского Союза, как это произошло в других европейских странах, советское руководство только наращивало усилия по обороне страны. В-третьих, немцам удалось сорвать мобилизацию только в западных, недавно присоединенных районах СССР, которые вовсе не были решающими с точки зрения военно-промышленного и мобилизационного потенциала, а в других районах страны мобилизация разворачивалась с большим размахом. В-четвертых, победного марша на Киев, Москву и Ленинград не получилось, вместо этого Вермахт оказался вынужден прогрызать многочисленные оборонительные рубежи, возникавшие то на одном, то на другом направлении, отражать контрудары и бороться с окруженными в «котлах» войсками, за что они расплачивались расходом запасов, потерями в живой силе и технике и, самое главное, потерей времени, которое для Германии измерялось в тысячах тонн зерна. В-пятых, война уже в июле – августе 1941 года перешла в стадию противостояния двух военных экономик, поскольку запасы, накопленные для вторжения и рассчитанные на 20 дней боев, уже к началу Киевского и Смоленского сражений были в основном исчерпаны. Наступающие войска приходилось снабжать «с колес», и здесь все транспортные и инфраструктурные затруднения, характерные для Западной Белоруссии и Западной Украины, начинали работать против немцев. Им требовалось все больше и больше усилий для поддержания и развития транспортных коммуникаций, для восстановления разрушений, которых по мере продвижения в глубь советской территории становилось все больше, разминирования и борьбы с окруженцами и партизанами. Все это имело для Германии далеко идущие последствия.

Вообще, стоит отметить, что помимо чисто военных последствий приграничное сражение имело для немцев серьезные военно-хозяйственные последствия, имевшие стратегическое значение.

Приведу только один пример. Несмотря на то что план «Барбаросса» кажется чрезмерно оптимистичным в сроках разгрома Красной Армии и оккупации территорий к западу от линии Архангельск – Астрахань, тем не менее у такого плана были свои хозяйственные причины. Разгромом Советского Союза за три месяца гитлеровское руководство рассчитывало, среди прочего, собрать урожай с засеянных еще до войны яровых полей Украины, Белоруссии и Прибалтики. Продовольственное положение в Рейхе было очень напряженным, и одной из целей нападения на СССР была необходимость захвата продовольственных ресурсов, в первую очередь зерна. Предполагалось Вермахт снабжать за счет захватов, так же, как это было сделано во Франции. В 1940 году там было собрано 5,06 млн тонн пшеницы и 421 тысяча тонн импортирована. Из этого количества 90 тысяч тонн зерна было вывезено в Германию, а 550 тысяч тонн направлено на снабжение немецких войск. В 1941 году сбор во Франции составил 5,7 млн тонн пшеницы, импорт – 349 тысяч тонн, а вывоз в Германию составил 175 тысяч тонн, и снабжение немецкой армии – 485 тысяч тонн[254]. Перевод Вермахта на «подножный корм» – интересная черта нацистской военной стратегии.

К эксплуатации захваченных советских территорий немцы подготовились еще до начала войны. Уже в апреле 1940 года в журнале Имперского управления статистики «Wirtschaft und Statistik» появилась подробная статья об экономическом потенциале Советского Союза. Немцы скрупулезно подсчитали все природные ресурсы и объемы производства важнейших сырьевых материалов, причем в статистике были указаны показатели плана на 1942 год, то есть показатели третьего пятилетнего плана, хотя сам план был секретным. Немецкие статистики не поленились даже подсчитать площади советских лесов[255]. Аналогичные статистические обзоры делались по всем европейским странам, которые немцы оккупировали в ходе войны, вплоть до подсчетов, сколько молока и мяса можно выкачать из Дании. Пока Марк Солонин утверждает, что якобы планы на 1941 год не были известны в феврале 1941 года самому Гитлеру[256], немецко-фашистская статистика наглядно доказывает, что гитлеровцы начали подготовку к грабежу Советского Союза с подсчета советских богатств еще до составления плана «Барбаросса».

Ближе к началу войны подготовка эксплуатации оккупированных территорий приобретала конкретные черты. Согласно «Директивам по руководству экономикой во вновь оккупированных восточных областях» или «Зеленой папке» Геринга, утвержденным 16 июня 1941 года, основное внимание уделялось получению важнейших стратегических продуктов – продовольствия и нефти с оккупированных территорий: «Использование подлежащих оккупации районов должно проводиться в первую очередь в области продовольственного и нефтяного хозяйства. Получить для Германии как можно больше продовольствия и нефти – такова главная экономическая цель кампании»[257]. Особо подчеркивались продовольственные задачи: «Первой задачей является наиболее быстрое осуществление полного продовольственного снабжения германских войск за счет оккупированных областей, чтобы таким образом облегчить продовольственное положение в Европе и разгрузить транспорт»[258]. В Германию предполагалось вывозить только те запасы, которые были захвачены рядом с удобными водными и железнодорожными путями или вблизи германских границ. Остальное должно было пойти в первую очередь на нужды Вермахта.

Интересно то, что в этих директивах «Зеленой папки» продовольственный и топливный вопросы оказались тесно объединены. В документе подчеркивалось, что советское сельское хозяйство является механизированным и является крупным потребителем горючего, общая потребность которого для европейской части СССР оценивалась в 7,5 млн тонн. Без снабжения топливом невозможно собрать и вывезти зерно. Отсюда проистекала директива о том, что найденные запасы топлива в МТС не должны расходоваться Вермахтом, если только этого не требует выполнение боевых задач. Во всем документе не раз подчеркивается, что армия может претендовать на топливо из МТС только в случае крайней необходимости.

К ноябрю 1941 года немцы захватили территорию СССР, на которой производилось 38 % зерновых, находилось 38 % поголовья крупнорогатого скота и 60 % поголовья свиней[259]. Под оккупацией осталось 6,8 млн колхозных дворов (36,3 %), 1468 совхозов (35,2 %) и 2171 МТС (30,7 %). Немцы очень быстро стали использовать хозяйственные ресурсы захваченной территории. Например, деятельность хозяйственной инспекции группы армий «Центр» началась 12 июля 1941 года, в ее составе были четыре хозяйственные группы, численностью от 200 до 600 человек, занятых главным образом заготовками сырья и продовольствия. Группа армий численностью около 1,5 млн человек потребляла в сутки 1200 голов крупного рогатого скота, 750 тонн зерна, 2400 тонн картофеля, 960 тонн масла и жиров, 2400 тонн овса и 2000 тонн сена. Это продовольствие и фураж для лошадей нужно было изыскать на месте, поскольку заготовленные перед началом войны запасы к этому моменту уже были израсходованы. Сразу же были введены обязательные поставки сельхозпродукции и был установлен график сдачи, и это не считая реквизиций у населения, а также захвата больших военных и государственных запасов продовольствия. Нарком земледелия СССР И.А. Бенедиктов рассказывал, что на оккупированной территории остались большие запасы зерна от хорошего урожая 1940 года, которые не удалось ни вывезти, ни сжечь, ни даже испортить[260].

Сколько немцы выкачали продовольствия из оккупированной территории летом и осенью 1941 года – сказать нелегко. По общим подсчетам, в 1941/42 году Вермахт реквизировал для своих нужд 1,26 млн тонн зерновых культур[261]. Это очень немного, в свете того, что урожай в 1940 году составлял 95,6 млн тонн амбарного веса (по оценке на корню, принятой в статистике того времени, урожай превышал 140 млн тонн), и на территорию, которая к зиме 1941 года подверглась оккупации, приходилось 36,2 млн тонн. Урожай 1941 года должен был быть сопоставимым, поскольку за три предшествовавших года сборы по СССР колебались в пределах 95–120 млн тонн по оценке на корню. На захваченной немцами территории зерна производилось в 1,3 раза больше, чем во всей Германии в границах 1938 года. В принципе они рассчитывали на то, что захватят урожай, примерно равный годовому производству Рейха, и еще дополнительно какие-то запасы с военных и государственных складов. На оккупированной территории, по самым грубым прикидкам, можно было захватить порядка 30–35 млн тонн зерна в амбарном весе, если считать посевы и запасы прошлого урожая.

Но реальность войны оказалась несколько иной. Основная часть продовольствия разными способами и путями была вывезена, уничтожена, спрятана, досталась отступающим частям Красной Армии и партизанам, тогда как немцам достались сущие крохи. Основной вклад в уничтожение урожая 1941 года, на который рассчитывали немцы, внесли как раз бои лета и осени 1941 года, развернувшиеся в основных зерновых районах Белоруссии и Украины. Огромное, не поддающееся подсчету, количество зерна сгорело на корню от обстрелов, бомбардировок, поджогов полей. Во многих мемуарах встречаются упоминания о боях в полях густой ржи или пшеницы.

В этом смысле приграничное сражение, которое сорвало достижение основной цели плана «Барбаросса» – разгром основных сил Красной Армии, имело еще и другое немаловажное военно-хозяйственное значение. Оно привело к тому, что немцам пришлось осенью вести ожесточенные бои в зерновых районах, в ходе которых созревший урожай был в значительной мере уничтожен, а озимый сев не начат. Немцы свои продовольственные проблемы решить не смогли, на что указывает введение в Белоруссии и Украине уже осенью 1941 года крайне скудных рационов для населения оккупированных территорий, в лучшем случае до 300 граммов хлеба в день.

В последующем немцы предпринимали настойчивые попытки создать систему производства и заготовки продовольствия, вплоть до присылки специалистов из Германии и молодежи для практики колонистов. Однако общая эффективность немецкой оккупационной системы оказалась весьма низкой. По данным экономического штаба «Восток», за три года оккупации план по заготовке зерновых был выполнен по Белоруссии на 41 %, в Прибалтике – 83 %, по Украине – 106 %. Основными причинами недобора было резкое падение сборов зерновых, характерное для всех оккупированных Германией стран, укрывание продовольствия крестьянами и передача его партизанам (масштабы этого явления показывает, например, тот факт, что осенью 1941 года в Клетнянском районе Орловской области колхозники не сдали ничего из запланированных немцами к сдаче 600 тонн зерна и 3000 тонн картофеля, весь урожай был разделен и спрятан), а также партизанские нападения на обозы и склады[262].

Фактический срыв заготовок хлеба на оккупированных территориях стал одним из непрямых последствий приграничного сражения, исход которого, при всех потерях, поражении и отступлении, сорвал главный замысел Гитлера на разгром основных сил Красной Армии у границы. Так что мы не можем назвать приграничное сражение полностью неудачным, и нет особых оснований называть его катастрофой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.