Нацистская пропаганда и общество в войну
«Прусский король Фридрих II, генерал-фельдмаршал Гинденбург и император Наполеон на том свете беседуют о способах и перспективах ведения современной войны. Фридрих говорит, что если бы в годы Семилетней войны были самолеты, то он в семь дней закончил бы войну победой. Гинденбург добавляет, что если бы у Германии было столько танков, сколько у Гитлера, то русские в 1914 г. вообще бы не вошли в Восточную Пруссию. А Наполеон замечает, что если бы в 1812 г. у него в подчинении был доктор Геббельс, то французы вообще бы не узнали о неудаче русского похода».
(Немецкий анекдот времен войны){823}
«Фанатизм — это единственная “сила воли”, которую можно придать слабым и неуверенным в себе».
(Ф. Ницше)
Война резко прервала эксцессивное расширение режиссуры общественной жизни: такие большие праздники, как 1 мая или День урожая уже не могли отмечаться в прежних масштабах, не говоря уже о том, что партийные съезды в войну вовсе не проводились, а крупные митинги по причинам безопасности устраивались крайне редко. Минпроп, однако, нашел массу других дел, связанных с формированием отношения к войне немецкой общественности и достижением максимальной лояльности немецкого тыла в войну.
Во время войны нацистская контрпропаганда, направленная против вражеских стран, особым успехом не пользовалась и по существу провалилась: большую роль в формировании атмосферы враждебности по отношению к нацистскому режиму в воюющих странах сыграла необыкновенная радикализация войны на Восточном фронте. Своими преступлениями нацисты сплотили против себя весь мир; антигитлеровская коалиция была скреплена единой задачей — уничтожить нацистское государство. Это единодушие и решительность врагов Германии перевесили все ухищрения Геббельса, зато последний торжествовал в борьбе за немецкое общественное мнение.
Целеустремленная борьба Минпропа за немецкое общественное мнение началась с объявлением войны Польше, а когда Англия объявила войну Германии, в немецкой пропаганде мгновенно произошла метаморфоза — нацистские журналисты бросились обличать Великобританию как страну реакционную и — вследствие ужасной капиталистической эксплуатации — социально разлагающуюся. От Вернера Зомбарта пропагандисты переняли старый тезис о том, что англичане — это евреи среди арийских народов; развивалась мысль о том, что со стороны немцев война была окутана ореолом романтической борьбы и героизма, а для англичан она была простым капиталистическим предприятием. По распоряжению Геббельса учителя, входя в класс, должны были провозглашать «Боже, покарай Англию», а ученики в ответ говорили: «Он ее обязательно покарает»{824}. Геббельс боялся повторить ошибки немецкой военной пропаганды периода Первой мировой войны, он наставлял подчиненных: «Всему миру вновь и вновь нужно предметно доказывать, что именно Англия и Франция объявили нам войну, и теперь они должны за это заплатить. Они попадут в яму, которую рыли для других. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы мы вновь оказались в роли обвиняемых»{825}. Геббельс распорядился принять соответствующие меры против западных пропагандистских «страшилок» (Greuelpropaganda), то есть рассказов о немецких зверствах (как в Первую мировую войну о баварцах, поднимающих на штыки младенцев); немецкой прессе было указано учредить в газетах соответствующую рубрику со «страшилками» о противнике. Столь же настойчиво проводилась и кампания по организации ненависти к французам, этим «онегритянившимся садистам» — таким образом им припоминали оккупацию рейнских земель и Рура. Следствием пропаганды стало то, что если до войны к французам существовало какое-то двойственное отношение (многие немцы считали, что Франция против своей воли оказалась в союзе с Англией), то теперь немецкая общественность стала ставить Францию на одну доску с «коварным Альбионом»{826}.
В первый (успешный для нацистов) период войны немецкая пропаганда полностью принималась немцами на веру, о чем свидетельствуют в целом весьма объективные донесения СД в «Вестях из рейха». Даже шаткое утверждение о том, что нападение на нейтральные Голландию и Бельгию (10 мая 1940 г.) последовало вследствие сотрудничества этих стран с Францией и Англией, в немецком обществе было воспринято как отвечающее истине{827}. Весьма удачным следует признать и решение Геббельса не давать чрезмерно оптимистичных прогнозов развития французского похода вермахта; тем большей была эйфория после сенсационно быстрой победы над Францией. СД передавала, что с началом войны на Западе немцы были уверены, что теперь события не будут развиваться так быстро, как это было в Норвегии или в Польше{828}. Большого энтузиазма не было, от этого эффектная немецкая победа над Францией стала в глазах немецкой общественности еще более яркой. Согласие народа и правительства было как никогда велико; казалось, ничто более не угрожает единству нации: Геббельс на радостях даже распорядился не контролировать более прослушивание иностранных радиостанций{829}, правда, это распоряжение было впоследствии отменено. Он мастерски организовал встречу Гитлера после победы над Францией — 6 июля 1940 г., когда фюрер вернулся в Берлин, на вокзале его встречала воодушевленная толпа. Гитлер был настолько тронут встречей, что, услышав при обходе почетного караула свой любимый «Баденвейлеровский марш», прослезился. Дорога от вокзала до рейхсканцелярии была усыпана цветами, а когда Гитлер вышел на балкон, стотысячная толпа берлинцев приветствовала его единодушным «хайль» и вытянутыми в «гитлеровском приветствии» руками. Это была настоящая демонстрация единства фюрера и народа{830}.
Так же реагировал Геббельс на скептическое отношение немцев (об этом доносила СД в «Вестях из рейха») к вновь объявившимся союзникам — итальянцам, которые в последней фазе войны с Францией выступили на стороне Германии и которых немецкая общественность — в общем, правильно — расценила как «захребетников». Как только до Геббельса дошли такие отклики, он мгновенно распорядился представить дело так, что Италия не вступала в войну по стратегическим соображениям фюрера, и если бы это потребовалось, Италия вступила бы в войну раньше{831}. Геббельс, впрочем, прекрасно понимал, что вряд ли удастся сломать стереотип итальянцев как невоинственной нации; он знал, что немцы не забыли «предательство» итальянцев в 1915 г. и в последующем старался обратить общее скептическое отношение к союзникам в более приемлемое или нейтральное русло — это ему удавалось вплоть до выхода Италии из войны летом 1943 г.
Даже в момент триумфа после победы над Францией Геббельс не желал упускать контроля над общественным мнением, в котором, впрочем, в одном вопросе не было полного единогласия — одни считали, что с французами следует обойтись по-рыцарски, другие призывали отомстить за Версаль 1919 г. Геббельс таким образом инструктировал подчиненных: «Не нужно создавать впечатления, что французы останутся безнаказанными, со всей определенностью нужно вновь и вновь повторять, что ни о каком перемирии не может быть и речи, сначала мы должны получить контроль над армией, флотом, вооружениями и полную уверенность, что в ближайшие 300–400 лет Франция будет миролюбивым государством. Нужно помнить предысторию Компьенского перемирия, когда мы с 3 октября до 11 ноября ждали решения о перемирии, которое в действительности стало капитуляцией»{832}. Такая установка Геббельса не совсем соответствовала намерениям Гитлера, который, как известно, обошелся с Францией «великодушно». Так же не совпадала с гитлеровской и с общественной установка Геббельса в оценке героя Первой мировой войны французского маршала Петена. СД передавала, что Петен для немцев был столь же культовой фигурой, как и фельдмаршал Гинденбург. Гитлер и сам испытывал уважение к престарелому французскому главнокомандующему. Геббельс же распорядился не делать из Петена фигуру, достойную сочувствия{833}. Не соответствовала желанию Гитлера и большинства немцев пропагандистская истерия, устроенная Геббельсом по поводу невозможности примирения с Англией. Геббельс, однако, оказался в итоге более прозорливым.
В годы Первой мировой войны немецкая армия по праву гордилась точностью фронтовых сводок, хотя и тогда трудно было избежать романтически-возвышенного восприятия происходящего; но информационные бюллетени, составленные нацистскими военными пропагандистами, превращались в противоположность точному и трезвому языку военных и напоминали скорее стиль сказителей. Это точно отмечал в «Записках филолога» Виктор Клемперер{834}.
За сведения с фронта отвечал информационный отдел вермахта, которым с 1939 г. руководил генерал-майор Хассо фон Ведель, но военные находились под постоянным давлением Минпропа. Первоначально Ведель указывал, что говорить правду — это первейший его долг. Вскоре он, однако, понял, что говорить правду ему просто не позволят. К тому же в задачу ведомства Веделя входило составление обобщенных сводок происшедшего на основании ежедневных донесений отдельных родов войск, а проверить адекватность этих сообщений Ведель не мог. В итоге авторы 2080 бюллетеней вермахта всю войну стояли перед сложнейшей задачей определения квадратуры круга, поскольку они должны были объективно информировать общественность о происходящем, но с другой стороны, они должны были противостоять вражеской пропаганде, то есть тоже заниматься пропагандой{835}.
После того как 12 октября 1940 г. Гитлер отменил операцию «Морской лев», немцы, утомленные напрасным ожиданием вторжения в Англию, стали раздражаться монотонностью и шаблонностью военных сводок. Прежний интерес к войне остыл, и появилась необходимость подогревать его искусственно, ибо перспектива второй военной зимы мало кого прельщала. СД моментально реагировала на перемену настроений в обществе и передавала в «Вестях», что наскучившая пропаганда вынуждала немцев обращаться за информацией к другим источникам, в том числе и к иностранному радио.
Летом и осенью 1940 г. в центре внимания немецкой пропаганды были советско-германские отношения: у немецкой общественности создалось впечатление, что не согласованные с Германией действия Сталина в Бесарабии и Северной Буковине[52] свидетельствуют о неудовлетворительном состоянии советско-германских отношений. Живой интерес вызвало у немцев возвращение в СССР воскресенья вместо простого выходного через каждые 6 дней, возвращение знаков отличия для офицеров и отдания чести военнослужащими Красной армии. СД передавала, что многие немцы сомневались в продолжительности советско-германского соглашения и в том, что тогдашняя граница между СССР и Германией надолго останется неизменной. То, что геббельсовская пресса практически игнорировала присоединение к СССР прибалтийских государств, в которых проживало много немцев, вызвало у немецкой общественности недоумение и раздражение. Геббельса в этот момент более всего беспокоила идентификация большевизма и национал-социализма, поэтому в своих инструкциях прессе он указывал, что вся информация об изменениях в СССР, будь то введение знаков различия для советских офицеров или отмена института политических комиссаров в армии, — должна носить нейтральный характер, чтобы у общественности не возникло подозрений о сближении характера большевизма и нацизма{836}. Гитлер, правда, ради стратегического выигрыша иногда вынужден был даже жертвовать пропагандой. Так, тяжелым ударом по его престижу стало нападение СССР на Финляндию. Как в гражданскую войну в Испании 1936–1939 гг. весь мир оказался на стороне республиканцев, так и в «зимнюю войну» весь мир оказался на стороне маленькой финской армии, противостоящей миллионной Красной армии. В этот момент колебался даже Муссолини, являвшийся союзником Гитлера, но последний дал указание Министерству иностранных дел и Министерству пропаганды воздержаться от критики действий Сталина и проявления симпатий финнам. Этот эпизод тем более интересен, что финны были единственными из союзников вермахта, к которым немцы во время войны относились как к равным — к румынам, венграм, итальянцам, словакам и испанцам отношение в немецкой армии было довольно пренебрежительным.
В 5.30 утра 22 июня 1941 г. по немецкому радио прозвучали фанфары Листа, которые с этого момента в течение всей войны открывали новости с Восточного фронта, и Геббельс дрожащим от волнения голосом зачитал гитлеровскую прокламацию о начале войны. Тон последующей антисоветской пропаганде Геббельс задал обширной программной статьей в Das Reich; он представил начавшуюся на Востоке войну как «войну цивилизованной части человечества против кровавой большевистской диктатуры, поправшей нормы человеческого общества». Эта война, уверял Геббельс, носит превентивный характер, и она воспрепятствовала тому, чтобы «дикие большевистские орды вторглись в Европу и опустошили ее, реализуя гегемонистские претензии ленинизма». По словам Геббельса, речь шла о «крестовом походе Европы против большевизма»{837}.
К воскресенью 29 июня информационный отдел генерала Веделя подготовил сообщение сразу о 12 крупных победах; на самом деле, эти успехи были достигнуты в течение недели, но о них сообщали не по порядку, а сразу, для пропагандистского эффекта. Фронтовики протестовали против такой подтасовки, а для тыла такая доза оптимистической информации оказалась слишком сильной. После окружения советский войск под Вязьмой и Брянском (9 октября) Гитлер лично вписал в сводку вермахта: «Советы потеряли последние боеспособные армии». Немецким солдатам на Восточном фронте эти сводки казались абсурдными; в бюро Веделя звонили офицеры с Восточного фронта, знакомые с истинным положением вещей, но тот был бессилен что-либо изменить. Однажды Гитлер, увидев в сводке число — 3000 советских военнопленных, посоветовал Гальдеру не только повысить его порядок, но и сделать число более точным — 30 063. В другой раз Гитлер возмущался тем, что в очередной сводке вермахта речь шла о 28 сбитых британских самолетах, а сами британцы сообщали о 30 самолетах.
В итоге число сбитых самолетов было увеличено до 34, так как, по мнению Гитлера, англичане не могли не преуменьшить свои потери.
Немецкая пресса и радио старались представить СССР как жестокую и бесчеловечную извращенную систему, благо объект на самом деле в смысле критики был «благодарный», и материала было предостаточно. Минпроп собрал огромное количество документов о репрессиях в СССР; в пропагандистских материалах часто проводилась мысль о примитивных условиях жизни в СССР. Этой негативной картине противопоставлялись социальные достижения, гармония и согласие в немецком обществе. Первоначальные успехи вермахта, казалось, на самом деле подтверждают пропагандистские утверждения о превосходстве немцев над советскими солдатами: последние сдавались в плен целыми армиями… Уже 14 июля Гальдер отмечал в своем дневнике, что через две недели кампания на Востоке завершится — настолько чудовищными немцам казались советские потери. СД передавала, что упавшее к началу августа (вследствие долгого отсутствия победных реляций) настроение немецкой публики резко улучшилось по причине известия ОКВ о завершении 6 августа Смоленского сражения. Геббельс с удовольствием фиксировал позитивный для нацистов всплеск настроений немцев{838}.
В формировании негативной картины советской действительности большую роль сыграло кино. Телевидение тогда еще не имело широкого распространения в Германии, хотя вещание велось; в 1929 г. был организован первый телевизионный показ. 22 марта 1935 г. германская имперская почта, опередив в этом США и Великобританию, начала регулярное телевизионное вещание, но телевизионный приемник (25 x 30 см) был доступен немногим. В Олимпиаду 1936 г. телевизионные передачи стали особенно популярными: тысячи немцев собирались в фойе здания имперской почты в Берлине для того, чтобы посмотреть, как проходят состязания. Война надолго прервала развитие телевидения. Теоретики пропаганды не были едины в оценке телевидения — скептики очень недооценили его возможности, вернее, возможности с его помощью манипулировать общественным мнением{839}. Уму непостижимо, что мог бы сделать Гитлер, имей он телевидение, и странно, что он не заметил его пропагандистского потенциала. Зато в кинотеатрах регулярно показывали документальные еженедельные обозрения (Wochenschau), в которых нацистские пропагандисты показывали советских военнопленных — небритых, неухоженных, опухших, опустившихся в нечеловеческих условиях солдат (как гласил комментарий — «типичных преступников»). Немецких зрителей особенно возмущало то, что среди военнопленных попадались женщины в военной форме. СД передавала, что общественное мнение требовало не рассматривать их как военнопленных, а расстреливать. Кадры «Вохеншау», где были изображены пленные евреи, которых заставляли убирать трупы якобы ими же убитых (в акциях НКВД) людей, вызывали у немецкой публики живое одобрение{840}. Нацистские режиссеры общественного мнения умело использовали при этом низменные инстинкты толпы, представляя издевательства над евреями как месть за совершенные ими убийства.
«Вохеншау», по мысли Геббельса, должен был стать «живой и грандиозной хроникой эпохи, важным духовным мостом между фронтом и тылом, между отдельным человеком и временем, в котором он живет»{841}.
Предпосылкой успеха «Вохеншау» было объединение с 20 июня 1940 г. всех четырех еженедельных выпусков киноновостей: Ufa-Tonwoche, Deulig- Tonwoche, Tobis-Wochenschau, Fox Tonende Wochenschau в единый «Вохеншау». Объединение касалось как журналистских кадров, так и технических средств{842}.
Неделю за неделей изготовляли до 2000 копий «Вохеншау», то есть каждый третий кинотеатр в рейхе сразу располагал первой копией очередного выпуска. С мая 1940 г. стали создавать кинотеатры для «Вохеншау» — Wochenschaukinos. В таких кинотеатрах в Берлине ежедневно с 10 до 22 часов каждый час показывали очередной выпуск; к выпускам прилагались художественные короткометражки{843}.
«Вохеншау» достиг технических, художественных и коммерческих высот и несомненного успеха между 1940 и 1944 гг.: он далеко превосходил по своей пропагандистской эффективности аналогичные киножурналы нацистских противников и союзников. «Манчестер гардиан» писала, что английская военная кинохроника по сравнению с немецким «Вохеншау» — это вода по сравнению с виски{844}. Геббельс и его министерство по праву гордились этим документальным сериалом — два вечера в неделю Геббельс полностью посвящал редактированию «Вохеншау»; один вечер он просматривал и компоновал сырой материал, во второй вечер он редактировал готовый выпуск. Обычно из 150 км (!) пленки для одного выпуска оставляли 600–800 м: можно себе представить, каковы были масштабы работы… Немецкие документалисты с гордостью говорили, что народ в Германии ходит в кино не ради художественных фильмов, а ради «Вохеншау». Кроме короткометражек, военными документалистами было смонтировано три полнометражные ленты военных хроник — «Крещение огнем», «Марш на Польшу» и «Победа на Западе». Немецкую армию представляли состоящей из крепких, здоровых и жизнерадостных людей. Военные эпизоды переплетались с фрагментами лагерной или полевой жизни: зритель видел, как солдаты пишут письма домой, бреются, читают газеты. Эти сцены часто перемежались с картинами тихих немецких городов, чистых деревенек — это их защищают мужественные немецкие солдаты… Войной же руководит неутомимый и вездесущий фюрер; он близок своим солдатам и является военным гением, от внимания которого ничего не ускользает. Все три фильма сопровождались комментарием, что немцы якобы не хотели войны, что их вынудили ответить на агрессию и обороняться и т. п. Война во всех этих фильмах трактовалась как некое динамичное состояние: немецкая армия постоянно в наступлении, а противник — несмотря на то, что хорошо вооружен — не способен к действию по причине деморализации или дегенеративности{845}.
На военные темы снимались и художественные фильмы, наиболее удачные из них — «Концерт по заявкам», «Враги», «Эскадра Лютцова», «Подлодки берут курс на запад», «Разведотряд Хальгартена», «Штуки».
В сентябре 1941 г. в «Вохеншау» демонстрировали колоссальные заводские корпуса Кривого Рога, при этом зрители недоумевали, кто мог спроектировать эти сооружения и как работали эти заводы, если вся советская интеллигенция уничтожена Сталиным? Геббельс сразу реагировал на подобные казусы и вносил в последующие выпуски соответствующие коррективы{846}. Впрочем, после 1942 г. на «Вохеншау» уже стали смотреть как на обязательное и обременительное приложение к художественным фильмам.
5 июля 1941 г. на конференции в Минпропе Геббельс потребовал от своих подчиненных изображать Советский Союз как страну обмана, эксплуатации и кровавого террора. Особый упор он распорядился делать на изображении жалких и бедных условий жизни советских людей, а также на демонстрации материалов, представляющих советских солдат как бандитов и убийц. После оккупации Киева «Вохеншау» показывал толпы советских военнопленных с комментарием: «перед нами нецивилизованные и неграмотные обитатели степей внутренней Азии, которых готовили к тому, чтобы огнем и мечом опустошить Европу»{847}. Один из выпусков «Вохеншау» завершался «символической сценой»: «освобожденный от советского ига» украинский рабочий молотом разбивал бюст Сталина. Символы советской власти — Сталин, рабочий как представитель народа, молот как часть государственной советской символики — сделались инструментами нацистской пропаганды, при помощи которых советская система визуально сводилась ad absurdum. Еще режиссер ловко смонтировал кадры с аплодисментами якобы наблюдавших за этой сценой простых людей: казалось, эти люди одобряют новый порядок, который несли немецкие оккупанты.
В 1943 г. живой отклик у немцев вызвали сообщения геббельсовской пропаганды об убийстве советскими чекистами польских офицеров в Катынском лесу. Дело в том, что летом 1942 г. в Смоленске среди местных поляков распространился слух о том, что в Катынском лесу НКВД были расстреляны польские офицеры. На свой страх и риск поляки раскопали несколько могил, поставили на этом месте кресты и этим ограничились. Лишь в феврале 1943 г. тайная полевая жандармерия вермахта узнала об этих захоронениях и передала известие по инстанции. С наступлением тепла было выкопано 4143 трупа, из которых эксперты сразу идентифицировали 2805. Геббельс распорядился опубликовать бюллетень по результатам этого расследования, к которому были привлечены и независимые эксперты. В бюллетене говорилось, что среди обнаруженных трупов было 2 генерала, 12 полковников, 50 подполковников, 165 майоров, 440 капитанов, 542 старших лейтенанта, 930 лейтенантов{848}. Также описывалась реакция советской стороны, которая сначала утверждала, что речь идет о доисторических захоронениях, а затем о том, что это дело рук самих немцев.
СД передавала: в обществе иногда говорили, что немцы убивали поляков и евреев гораздо больше, чем русские{849}. Эпизод в берлинском метро, который описывался информаторами СД, подтверждает это: четыре фронтовика с боевыми наградами за кампании 1941–1942 гг. вслух обсуждали газетные материалы о расстрелах в Катынском лесу и возмущались жестокостью большевиков. Один из них сказал: «Судьба евреев не лучше, и если километрах в ста от Смоленска покопаться в земле, то можно будет найти десять тысяч трупов евреев, убитых эсэсовцами». Все услышали эти слова и промолчали{850}. Подобные же высказывания имели место, когда в июле 1943 г. солдаты вермахта нашли в винницком городском парке массовые захоронения жертв НКВД.
По поводу масштабов большевистского и нацистского террора в Польше следует сказать, что — по самым осторожным оценкам — в своей зоне оккупации, которая была в 2 раза меньше нацистской, советские чекисты с 1939 по 1941гг. убили в 3–4 раза больше людей, чем нацисты{851}. Нет ничего удивительного в том, что после нападения на СССР многие поляки воспринимали немцев как освободителей.
В связи с войной геббельсовская пропаганда развернула «еврейскую тему»: евреи якобы всегда хотели войны, поэтому святым долгом является оборона от «злодеев», которые в ходе расового противостояния хотят истребить немецкий народ. Если в момент нападения на СССР в нацистской прессе доминировали обвинения в адрес еврейско-большевистской клики, то в декабре 1941 г., в момент объявления Гитлером войны США, — уже в адрес еврейско-плутократической клики. Впрочем, чтобы не травмировать немецкую публику появлением у Германии нового врага, Минпроп распорядился не выносить в заголовки газетных статей слова «объявление войны Германией и Италией США», но лишь — «большая речь фюрера», «окончательное сведение счетов с Америкой» и т. д. Геббельс распорядился, чтобы главным пропагандистским лозунгом в третью военную зиму стали слова «реалистический оптимизм»{852}. 19 декабря Геббельс приказал передать прессе соответствующие указания; информация была направлена и гауляйтерам. Целью этого лозунга, подчеркивал Геббельс, было «придать немецкому народу стойкости и возбудить в нем уверенность в решимости правительства». Отныне, считал Геббельс, в Германии должны говорить не о жертвах, а о «неудобствах войны». Геббельс считал, что пропаганда должна соответствовать действительному развитию событий: те события, известия о которых все равно дойдут до немцев, должны быть обязательно упомянуты и найти свое место в общей картине развития событий на фронтах{853}. Но предупреждения министра пропаганды были напрасными: как передавала в своих донесениях СД, простые немцы не доверяли официальной прессе, а все более полагались на письма и рассказы фронтовиков, на слухи{854}. Несмотря на недоверие немцев, с началом войны значение прессы как источника информации стало расти, при этом газетная информация становилась все более пропагандистски окрашенной. Оформление и содержание газет резко изменилось: последние сообщения и репортажи с фронта располагались на нескольких страницах, мирным новостям и событиям культурной жизни отводилось все меньше места. В мае 1941 г. Имперская палата прессы «вследствие дефицита бумаги, краски, свинца и рабочих рук» закрыла 500 частных газет{855}.
Некритическая вера немцев в слухи распространялась и на рассказы фронтовиков, которые, чтобы показать себя героями, описывали невероятные трудности и лишения. Геббельс в дневниках отмечал: Гитлер как-то доверительно сказал ему, что полная картина зимней кампании вермахта невыносима для народа, что все уходит из-под контроля, что приближается катастрофа. Минпроп пытался смягчить впечатление от ужасной зимы. Так, во фронтовой газете «Армейские вести» была напечатана статья «Как писать письма», в которой говорилось, что при написании писем домой фронтовики должны отличать «случайные впечатления» от того, что должны знать на родине: кто жалуется и ноет — тот не солдат. Жаловаться можно своим товарищам, а в тылу должны знать о твердой решимости всех солдат бороться до победы. Как ни странно, эта мера привела к результату — СД передавала, что с февраля 1942 г. тон писем фронтовиков сменился к лучшему{856}. СД также передавала, что улучшение тона писем в феврале — марте 1942 г. было связано с ослаблением морозов, с прибытием пополнения, с медленным, но постоянным улучшением снабжения и обустройства солдат на новых местах. В мае 1942 г. Геббельс писал, что война на Востоке не имеет гордых имперских целей, «это война за продовольствие, война за накрытый к завтраку, обеду и ужину стол, война за сырье, за уголь и железную руду. В конечном счете, эта война ведется за достойное человеческое существование немецкой нации»{857}.
Вследствие односторонней пропаганды и отсутствия объективной информации возрастало значение слухов{858}. Любую информацию стали воспринимать как имеющую идеологическую подоплеку, поэтому несмотря на большое напряжение на Восточном фронте, в разгар войны немцы утратили интерес к мировоззренческим вопросам, и пропаганда оказалась не в состоянии это преодолеть. СД передавала, что немцы находили противоречия с предшествующими пропагандистскими ориентирами, например, с девизом о «присоединении немецких земель» (на самом деле, к Германии присоединили и ненемецкие земли); в страну, вопреки «расовому учению» и пропагандистским обещаниям, прибыло множество иностранных рабочих. В марте 1942 г. СД доносила: немцы начали осознавать, что «новый порядок» в Европе — это проявление обычного империализма и захватнических планов. Информаторы СД из Лейпцига сообщали, что «гитлеровское мышление категориями больших пространств многим немцам чуждо». Также лейпцигский отдел СД передавал, что в начале 1942 г. на пропагандистских митингах под девизом «Все для победы» была крайне низкая посещаемость{859}. С другой стороны, в начале 1942 г. бесспорным пропагандистским достижением на имперском уровне стал торжественный государственный акт похорон погибшего в авиакатастрофе Фрица Тодта; на церемонии выступил Гитлер, его речь (16 февраля 1942 г.) транслировали по радио и она вызвала у слушателей глубокое впечатление.
Пропаганда Москвы была слишком прямолинейной: например, после английской бомбежки Эссена и Кёльна радио Москвы призывало немецких рабочих к побегу из ставших опасными городов в деревню. При этом оставалось неясным, на что будут жить люди, которые бросят работу, к тому же самовольный уход с работы был запрещен. Кроме того, радио Москвы призывало немецких рабочих к саботажу и к свержению Гитлера. Такая неуклюжая позиция проигрывала по сравнению с английской пропагандой, психологически более точной и выверенной.
5 июня Геббельс инструктировал своих подчиненных: «Никакого антисоциализма, никакого возвращения царизма; не говорить о расчленении русского государства; агитировать против Сталина и его еврейских приспешников; земля — крестьянам, но колхозы пока сохранить, чтобы спасти урожай. Резко обвинять большевизм, разоблачать его неудачи во всех областях. В остальном ориентироваться на ход событий»{860}. Средства массовой пропаганды оккупантов внушали жителям Советского Союза, что Гитлер и его соратники не могли спокойно смотреть на варварство Сталина и коммунистов по отношению к собственному народу. Пропаганда также уверяла, что успехи вермахта неизбежны не только потому, что он является сильнейшей в мире армией, но и потому, что Красная армия не хочет и не может воевать за интересы англо-американских капиталистов и ВКП(б). В июне 1941г. Геббельс записал в дневнике: «Мы работаем на Россию тремя радиостанциями. Тенденция первой — троцкистская, второй — сепаратистская и третьей — русская националистическая. Все три — решительно выступают против сталинского режима… Около 50 млн. листовок для Красной армии уже распечатано, разослано и будет разбросано нашей авиацией… В Москве нам приписывают то, что мы будто бы снова хотим ввести царизм. Этой лжи мы очень быстро отрубим голову»{861}. Первая радиостанция называлась «Старая гвардия Ленина»; в передачах она часто приводила выдержки из знаменитого ленинского «Письма к съезду». В работе радиостанций принимали участие известные в СССР люди. Среди них были Эрнст Торглер[53] и Карл Альбрехт (оба — бывшие коммунисты); Карл Альбрехт в 30-е гг. возглавлял наркомат лесной промышленности СССР, был репрессирован, но бежал и сумел перебраться в Германию; опубликовал книгу «В подвалах ГПУ»{862}.
С другой стороны, слишком упрощая положение дел в СССР, Геббельс сам попал в тяжелое положение — так, к середине 1942 г. он признал, что тезис нацистской пропаганды о том, что комиссары кнутами гонят красноармейцев в бой, стал казаться слишком примитивным. Наоборот, среди немцев стало распространяться убеждение, что советские солдаты уверены в правоте большевизма и вполне искренне и самоотверженно за него борются{863}. В августе 1942 г. СД передавала, что отношение к СССР очень изменилось и возникло много вопросов о том, как немцев информировали о Советском Союзе. Если в СССР анархия и развал, откуда берутся все новые силы и новые военные материалы? Пропагандисты описывали советских людей как полуживотных, а многие рабочие с нагрудным знаком «Ост» выказывали необыкновенно высокий интеллект, образованность и смекалку{864}. Со временем число контактов с рабочими и военнопленными из СССР росло, и немецкие шахтеры обменивались с ними впечатлениями об условиях работы; часто сравнение было не в пользу Германии, что очень беспокоило Геббельса{865}. Это и понятно — таким образом враг принимал для народа человеческий облик. Среди русских военнопленных попадались высокие сильные блондины (это имело значение для воспитанных расистской пропагандой немцев), выказывавшие мужество и, как рассказывали фронтовики, невероятные бойцовские качества и неприхотливость.
Перед сложнейшей задачей оказался Минпроп в период Сталинградского сражения и после него. Геббельсовская пропагандистская машина начала разрабатывать тему Сталинграда и катастрофу немецкой 6-й армии с 23 января 1943 г., когда на первый план в пропаганде стали выступать темы жертвенности и решительности немецких солдат на фронте. Геббельс использовал катастрофу Сталинграда в целях «укрепления сил нашего народа»{866}. Он говорил: «каждая деталь героической эпопеи борьбы 6-й армии должна войти в историю». О сдаче в плен Паулюса Геббельс распорядился вообще не упоминать; официально окружение армии было признано в сводке вермахта только через 8 недель — 16 января 1943 г. В сводке говорилось: «В районе Сталинграда наши войска уже несколько недель ведут оборонительные бои против наступающего со всех сторон противника». Это выражение «со всех сторон» и стало эвфемизмом для военного термина «окружение».
Когда 3 февраля армейское руководство объявило о завершении боев под Сталинградом, по предложению Геббельса был объявлен трехдневный траур — все театры, кино и места развлечений были закрыты.
После этого в народе стало распространяться убеждение, что ранее пропаганда представляла слишком оптимистическую картину происходящего на фронтах. Теперь же в представлениях немецкой общественности настала реакция — всё стали видеть в черном свете. Некоторые гауляйтеры доносили, что кризис доверия к информации грозил перерасти в кризис доверия к политическому руководству.
Чтобы увековечить Сталинградскую эпопею, Гитлер приказал подготовить «Книгу памяти». Местные партийные группы получили задания собирать письма солдат 6-й армии и передавать их в Минпроп. Ответственным за публикацию писем был назначен ближайший сотрудник Геббельса Шварц фон Берк, а автором-составителем — военный пропагандист 637-й пропагандистской роты лейтенант Гейнц Шретер. Книга была издана, но получилась очень тяжелой, Геббельс назвал ее «невыносимой»{867}. По ряду позиций она совершенно не соответствовала тем целям, которые стояли перед пропагандой, но отступать было поздно: сборник опубликовали.
Информационный отдел вермахта, ведавший фронтовыми сводками, разработал свой особый язык: так, отступление на Восточном фронте называлось «успешные оборонительные бои»; обозначение безнадежных ситуаций — «тяжелые, ожесточенные бои» или «бои с переменным успехом сторон». Сотрудники Веделя умели жонглировать географическими названиями: например, 8 мая 1944 г. говорилось о боях за Севастополь, а 9 мая — о боях в районе Севастополя, 10 мая — о боях за плацдарм Севастополя, 11 мая — о боях западнее Севастополя, 12 мая — о боях за «наш объединенный плацдарм западнее Севастополя», а 13 мая, наконец, о «наших арьергардных боях у Севастополя», что означало сдачу Севастополя.
Важнейшими постулатами геббельсовской военной пропаганды были: то, что война навязана немецкому народу, что в войне речь шла о жизни или смерти немецкого народа, что война является тотальной. Первый тезис сформировался с началом войны, второй появился после нападения на СССР, третий — после Сталинграда. В одной из инструкций Геббельс заявил: «Мы проиграем войну, если не сможем мобилизовать на борьбу все силы»{868}. Он предложил сформировать специальную инстанцию, которая бы получила все полномочия для реализации идеи тотальной войны. В этот орган Геббельс хотел включить рейхсляйтера Бормана, рейхсминистра Ляммерса и самого себя{869}. Геббельс считал, что для отправки в ближайшее время на фронт 1 млн. солдат необходимо закрыть в ближайшее время многочисленные кафе и рестораны, ввести строжайшую трудовую повинность. Указ Гитлера от 13 января 1943 г. начинался словами: «Тотальная война является первой нашей задачей в борьбе за достижение победоносного и долгожданного мира»{870}. Этим указом было предусмотрено освобождение всех сил и средств для усиления вермахта и военной промышленности. Вакантные места в важных с военной точки зрения отраслях производства должны были замещаться за счет менее важных в военном отношении производств. Еще 22 ноября 1942 г. Гитлер поручил генералу от инфантерии фон Унру возглавить управление по проверке всех немцев, имеющих «броню» от призыва, и отправления на фронт хотя бы части признанных ранее негодными для фронта (u.k. — unabkommlich). Все крупные гражданские строительные или производственные проекты были заморожены. Геббельс требовал, чтобы все мужчины от 16 до 65 лет и все женщины от 17 до 50 лет зарегистрировались в ведомствах ДАФ. Первоначально народ был настолько воодушевлен тем, что наконец будет достигнуто справедливое распределение всех трудностей, что в пересказах СД часто говорилось о стремлении немцев видеть в последовательной реализации всех установок тотальной войны проверку искренности режима в стремлении действительно последовательной и без оглядки на ранги и звания мобилизации всей страны на борьбу. Геббельса эти вести только обрадовали: «Я позабочусь о том, чтобы дочери плутократов перестали праздно болтаться, а взялись за работу»{871}. В этом же выступлении Геббельс сказал, что подобные радикальные настроения народа убеждают его в том, что немцы не утратили мужества и требуют более суровых мер по полной мобилизации всей страны на смертельную борьбу{872}.
18 февраля 1943 г. Геббельс произнес речь во Дворце спорта в Берлине, он обратился к аудитории с 10 наводящими вопросами: верит ли народ в окончательную победу, готов ли страдать и выносить трудности ради этой победы, одобряет ли народ введение смертной казни за мошенничество и спекуляцию, одобряет ли привлечение к производственному труду женщин и т. д., короче, — одобряет ли народ тотальную мобилизацию? Разумеется, на каждый такой вопрос Геббельс получал громогласное «да», аудитория была специально подобрана, тщательно подготовлена и состояла из нацистов{873}. Не удивительно, что общественные отклики на эту речь были позитивны{874}. Аналитики СД отмечали, что на народ большое впечатление произвела осведомленность министра пропаганды и то, что он полностью в курсе настроений немецкой общественности.
В своей речи Геббельс старался использовать немецкий страх перед русскими: он говорил, что европейская культура в опасности, что опасности можно избежать только при условии стопроцентной мобилизации всех немцев, невзирая на их социальное происхождение. Практически это было объявлением войны «господам из высшего общества и их напомаженным и с завитыми волосами дамам, щеголям, которые утром верхом разъезжают по Тиргартену, а вечерами засиживаются в ресторанах»[54]. В передних радах перед министром пропаганды сидели специально отобранные инвалиды с ампутированными конечностями, опекаемые сиделками, ветераны войны, 50 кавалеров Рыцарского креста с Дубовыми листьями. Для статистики в зале были собраны рабочие, интеллигенция, крестьяне, женщины — эта публика якобы была точным срезом немецкого общества. Именно к ним были обращены слова Геббельса: «Вслед за наступающими советскими дивизиями следуют команды ликвидаторов из евреев, а за ними поднимается призрак террора, голодной смерти, анархии»{875}. Слова министра были обращены и к Западу и к нейтралам, которые должны были осознать исходившую от СССР опасность.
Интересно отметить, что документальный фильм с репортажем о речи 18 февраля произвел на немцев столь же большое впечатление, как и на присутствовавших в зале. Оператор смог передать атмосферу выступления и заразить ею присутствовавших на киносеансе зрителей{876}. В дальнейшем, однако, началось действие иных факторов в немецком восприятии и оценках пропагандистского напора и давления в процессе «тотальной мобилизации». СД стала доносить, что все чаще пропаганду стали расценивать как нетактичную и грубую, а ее инициатор сильно утратил в доверии. В окружении Гитлера долгое время после Сталинграда считали, что возникшее к пропаганде недоверие вскоре удастся преодолеть. СД передавала 8 февраля 1943 г., что первый шок прошел{877}, но впоследствии оказалось, что это было не преодоление шока, а состояние полуобморочного равнодушия и растерянности — настолько тяжелое впечатление произвел Сталинград на немецкое общественное мнение.
Все больше немцев для того чтобы представлять объективную картину происходящего, настраивались на иностранное радио — на западе и юго-западе предпочитали швейцарское, а те, у которых родственники пропали или погибли на Востоке, слушали московские передачи — «Военнопленный» (Kriegsgefangene) или «Письмо из дома» (Heimatpost). Всё меньше немцев рассматривало прослушивание вражеского радио как преступление{878} — это весьма показательно при немецкой дисциплинированности. После Сталинграда эти радиостанции стали особенно популярны: дело в том, что советские инстанции категорически отказывались давать даже союзникам или нейтралам какие-либо сведения о пленных, а в этих передачах часто приводили имена с немецкими адресами пленных, указывали их гражданские профессии и даже зачитывали послания военнопленных родственникам в Германии. При этом, разумеется, советская пропаганда не упускала возможности влиять на слушателей в нужном направлении. Часто советское радио апеллировало даже к религиозным чувствам немецких слушателей, также давались всевозможные рекомендации и советы по организации подпольной работы{879}. Летом 1943 г. СД повторно передавала, что прослушивание иностранного радио становится все более распространенным, а в политических спорах немцев все чаще возникал аргумент, что в Англии прослушивание иностранного радио официально не запрещалось. Этот аргумент являлся весьма действенным, и осужденные за прослушивание «вражеского» радио вызывали сочувствие и понимание{880}. По информации СД, немцы часто обсуждали и содержание английских листовок — их авторов хвалили за тонкость работы, а немецкой военной пропаганде доставалось за грубую и примитивную работу. Геббельс почти всегда чутко откликался на эту критику, он призывал своих подчиненных к систематической и четкой работе, указывал, что — как в свое время у Катона Старшего всякая речь завершалась указанием на необходимость разрушения Карфагена (ceterem censeo Carthaginem esse delendam) — так и они должны помнить о главной цели Германии — разрушении большевизма{881}. Геббельс требовал от подчиненных четкого знания и использования в пропаганде различий между народами СССР, призывал покончить с рассказами о планировании на Востоке немецких поселений и немецкой колонизации — это, на его взгляд, пропаганде вредило. В апреле 1943 г. СД передавала, что немецкие представления о русских за последнее время менялись таким образом: во-первых, вопреки пропагандистским утверждениям, русские в большинстве своем оказались религиозными людьми; во-вторых, рабочие с Востока — это не грубые и примитивные роботы, а очень изобретательные и интеллигентные труженики, часто выказывающие техническую одаренность; в-третьих, лишь небольшой процент из них являются неграмотными; в-четвертых, большевизм вовсе не разрушил семью — семейные узы и твердая семейная мораль русских была очевидной; в-пятых, советские люди не подвергались у себя на родине физическому наказанию и принудительной работе{882}. В свете этих впечатлений геббельсовская пропаганда теряла былую эффективность и действенность, и нацистам все труднее было убеждать немцев, что русские — это олицетворение большевистской опасности.
Во время войны Геббельс даже похороны смог превратить в эффективное пропагандистское средство. Известные солдаты, чьи имена «запечатлелись в сердце народа», удостаивались «государственных похорон» (например, знаменитый ас полковник Вернер Мёлдерс или доведенный до самоубийства фельдмаршал Эрвин Роммель).
В каждом случае «государственных похорон» Геббельс лично редактировал сценарии.
Большой успех имела кампания Геббельса «Фронт обращается к тылу». В рамках этой кампании Минпропом организовывались выступления фронтовиков перед рабочими и другими аудиториями. Например, в Кёльне
9 января 1943 г. 36 фронтовиков (12 унтеров и 24 офицера, из них 6 кавалеров Рыцарского креста) выступили на 500 собраниях. Митинги проходили в форме производственных собраний ДАФ, в лагерях допризывной подготовки ГЮ, НАПОЛА, в территориальных ячейках НСФ. Эти выступления очевидцев и участников боев производили на немецкую публику несравненно более сильное впечатление, чем жесткая и однозначная пропагандистская линия в средствах массовой информации. СД передавала, что во время выступлений фронтовиков значительная часть слушателей испытывала симпатии к этим людям, а по интенсивности воздействия на немецкую публику рассказы фронтовиков иногда даже превосходили столь любимую немцами кинодокументалистику. По большому же счету, «взбадривающий» эффект мероприятий Минпропа не мог быть продолжительным по объективным причинам: военные неудачи напоминали о надвигающемся неминуемом поражении. СД передавала, что с весны 1943 г. среди немцев все более распространялось убеждение, что третью русскую зиму вермахт не переживет, и она будет для него последней катастрофой{883}. Немецкое общественное мнение не очень ошиблось в своем прогнозе.
Геббельс, однако, не сдавался и продолжал прибегать ко все новым ухищрениям — поздней осенью 1943 г. он опубликовал «30 военных заповедей для немецкого народа» (Drei?ig Kriegsartikel fur das deutsche Volk). Они производили впечатление тонко продуманного пропагандистского продукта: так, статья первая гласила, что в войну может случиться все, только не то, что немецкий народ будет сломлен; в следующей статье говорилось, что в такую войну не следует заботиться о собственной жизни, ибо речь идет о праве на жизнь всего немецкого народа, указывалось, что нет ничего прекрасней, чем смерть за процветание своего народа. Эти «Тридцать заповедей» завершались словами Великого курфюрста (который для немцев был столь же величественной и значимой фигурой, как для русских Петр I), которые со школьной скамьи знал каждый немец: «Помни, что ты — немец!» (Bedenke, da? du ein Deutscher hist). Вслед за этой «хартией» Геббельса в ноябре — декабре 1943 г. последовали две крупные волны лекционных пропагандистских кампаний, которые венчал многолюдный митинг в берлинском Дворце спорта. Однако СД доносила о весьма вялой реакции немецкой общественности на эти кампании{884}. Геббельсовская пропаганда стремилась выставить «возмездие» Западу и окончание войны как синонимы, но народ расценил эти пропагандистские маневры как стремление руководства представить положение в розовом свете. Народный скептицизм выразился в анекдотах, например: один немец говорит другому, что «возмездие» настанет только тогда, когда на домах престарелых будут висеть объявления «Все ушли на фронт». Или: англичане вместо бомб стали разбрасывать сено для ослов, которые еще продолжают верить в «возмездие»{885}. Фанатизм нацистской военной пропаганды был причиной появления очередной злой берлинской остроты: «до тех пор, пока я не повешусь, я буду верить в победу»{886}.
Однако ужесточение бомбардировок и нарастающее ощущение беззащитности перед ними усиливало ненависть к Англии и способствовало мобилизации немцев на борьбу в большей степени, чем пропагандистские ухищрения Геббельса — не деморализация и паника, а сплочение и ненависть стали следствием массированных бомбежек Германии в заключительной стадии войны. Немцы, и без того народ дисциплинированный, вели себя исключительно организованно и сплоченно: сразу после отмены воздушной тревоги они приступали к расчистке завалов, уборке улиц. Собственно, немецкий тыл вследствие бомбежек (а не вследствие пропаганды) становился все более солдатским, жестким, упорным — и это без всяких усилий со стороны Минпропа… Даже церковная оппозиция в лице епископа Галена заговорила о божьей каре для тех, кто ответственен за бомбежки невоенных целей, кто забыл о рыцарской войне, солдатской гордости и чести и руководствуется низменными чувствами мести{887}.
После удачной высадки союзников и захвата англо-американцами полуострова Котантен и Шербура настроения немецкой общественности ухудшились, и перед пропагандой встала весьма сложная проблема предотвращения падения доверия к нацистскому руководству. Последнее, памятуя о пресловутом «ударе ножом в спину» (так нацисты называли Ноябрьскую революцию 1918 г.), вообще считало эту проблему ключевой — Гитлер 26 июля 1944 г., обращаясь к руководству промышленности, сказал: «Я ни за что не допущу, чтобы дело дошло до 1918 г. — позор 11 ноября никогда не повторится, ибо Германия уязвима только изнутри, а внешний враг вовек не сможет ее сломить»{888}.
Что касается военной пропаганды, то ее влияние продолжало падать, хотя были и исключения: так, СД передавала, что большой популярностью у радиослушателей пользовались выступления генерал-майора Курта Диттмаpa, занимавшегося на радио комментированием военных событий{889}. Высокая репутация его точных и трезвых комментариев доказывала, что немцев более интересовало реальное положение дел на фронтах, а не всевозможные пропагандистские лакировки.
После покушения на Гитлера (20 июля 1944 г.) Минпропом повсеместно были проведены митинги солидарности и лояльности по отношению к Гитлеру. По указанию Геббельса, лекторы должны были учитывать в своих выступлениях следующие важные моменты: во-первых, за покушение ответственна небольшая группа реакционных заговорщиков; во-вторых, это покушение имело целью отвратить неминуемую победу Гитлера в войне; в-третьих, «преступная группа» хотела воспрепятствовать проникновению национал-социалистической идеологии в армию и настроить вермахт против Гитлера; в-четвертых, армия из этого кризиса вышла еще более сплоченной{890}. В целом эта пропагандистская кампания оказалась весьма успешной — СД передавала, что покушение вызвало повсеместную ярость и потрясение, которые были еще более раздуты пропагандой. На некоторых домах появились плакаты с надписью «Слава Богу, что фюрер жив» (Gott sei dank, da? der F?hrer lebt). Один эсэсовский офицер писал, что ни одно событие войны не сплотило немецкий народ так сильно, как покушение на Гитлера, и что никогда еще не было столь отчетливо видно, насколько народ Гитлеру доверяет{891}. Опросы немецких военнопленных также показали, что доверие к Гитлеру после покушения возросло: если в начале июля 1944 г. 57% немецких военнопленных, опрошенных американскими социологами, продолжали доверять Гитлеру, то после 20 июля — 68%{892}.