Германия накануне поражения

В один из самых тяжелых моментов в истории Третьего Рейха — после поражения под Сталинградом и после поражения в Африке — сообщение об отставке Муссолини произвело впечатление грома среди ясного неба. Шок среди партийных и государственных функционеров был гораздо больший, чем среди простого народа^{500}. Даже Гитлер был ошарашен известием, хотя абвер и СД давно доносили об интригах при итальянском королевском дворе и о шатком положении дуче^{501}. Молчание Гитлера по поводу итальянских событий действовало неблагоприятно — как раз в этот момент, как передавала СД, народ нуждался в успокаивающем и ободряющем слове фюрера^{502}.

9 сентября британцы высадились в Калабрии, американцы — в Салерно, и генерал Эйзенхауэр объявил о заключении перемирия с Италией (которое тайно было подписано на Сицилии еще 3 сентября). Тотчас по приказу Гитлера немецкие войска были введены в Италию, Рим был оккупирован, а итальянские войска — беспрепятственно разоружены. Итальянский флот успел выйти из зоны досягаемости вермахта и сдался на Мальте англичанам. 13 октября правительство Бодальо официально объявило войну Германии. В Германии это известие восприняли уже не так трагически — в народе говорили, что после Сталинграда все пошло вкривь и вкось, и военная удача окончательно отвернулась от немцев. Союзники по антигитлеровской коалиции, морально выигравшие от поражения Италии, усилили бомбежки немецких городов: 40 тыс. убитых с 25 июля по 5 августа 1943 г. насчитали только в Гамбурге. СД доносила, что немцы теряют оптимизм, нарастает недовольство режимом. СД сообщала об анекдоте о новом требовании при вступлении в партию: тот партайгеноссе, который приведет в партию 9 новых членов, сам может выйти из нее, а тот, кто приведет 10 — получит свидетельство, что никогда в партии и не был^{503}. Стали распространяться самые невероятные слухи, что Геринг, Риббентроп и Ширах бежали, но доверие к Гитлеру оказалось довольно прочным; хотя и поговаривали о его возможном уходе, но не злорадно, а с определенной долей сожаления^{504}. Все больше партийных значков исчезало с лацканов пиджаков, все реже можно было услышать «гитлеровское приветствие». Раздавались даже голоса о возможности нового правительства в Германии^{505}. 16 августа 1943 г. СД таким образом резюмировала видение немцами военного положения страны: «Мы обороняемся от превосходящих сил противника. Италия от нас отвернулась, так как ей посулили определенные блага. Отсюда — угроза для нас со стороны Альп: южная Германия станет объектом интенсивных налетов вражеской авиации, Балканы — в опасности, а это вредит снабжению нашей страны нефтью. Огромные людские резервы СССР и их неисчерпаемые материальные ресурсы могут привести к третьей русской зиме, которую вермахт не перенесет, и для Германии наступит катастрофа. Многие возлагают последние надежды на оружие возмездия, но большинство в это чудо не верит. Эвакуация миллионов людей, трудности с их размещением и снабжением приведут к анархии»^{506}.

СД, впрочем, отмечала, что после выступления Гитлера (10 сентября) по поводу итальянских событий немецкое общество вновь воспрянуло. Фюрер убедительно и прямо говорил о новых проблемах, о том, что крах Италии давно можно было предсказать, но в речи его звучал оптимизм. Он заверил, что выход Италии из войны практически ничего не меняет, поскольку в военном отношении Италия и до этого ничего собой не представляла, что и до ее капитуляции всю тяжесть борьбы на юге Европы нёс на себе вермахт.

СД передавала, что когда все услышали спокойный голос фюрера, который говорил о полной уверенности в конечной победе, то его спокойствие и уверенность передались немцам. Говорили, что если фюрер так спокоен, значит «всё у нас будет в самом лучшем виде» (bei uns alles in Butter sei)^{507}. После того как гитлеровская речь, переданная по радио, подняла настроения большинства немцев, пришло известие ОКВ о том, что 10 сентября 1943 г. итальянские войска на Балканах, в южной Франции, в северной Италии и в Риме разоружены, затем ОКВ сообщило, что итальянцы капитулировали на Родосе, а Милан, Турин и Падуя заняты вермахтом. Эти известия подняли настроения немцев. Сразу появились анекдоты: «ранее считали, что война продлится 2 года и 14 дней (2 года против англичан и 14 дней против итальянцев), а теперь получилось 2 года и 4 дня». Или еще: Муссолини попросил у Гитлера 8 дивизий для поддержки Италии, а Гитлер ответил, что он лучше одной дивизией завоюет всю Италию^{508}. Гитлер часто смеялся над передаваемыми СД анекдотами, в том числе и о себе, но анекдот о том, что англичане и американцы начали разбрасывать над Германией сено для ослов, которые еще верят в «возмездие», его разозлил^{509}.

Освобождение Муссолини 12 сентября позволило многим немцам вздохнуть с облегчением. Известие об энергичных и эффективных действиях вермахта в Италии вновь подняло авторитет Гитлера: повседневные заботы и страхи отступили на второй план, доверие к власти опять выросло. СД отмечала, что в конечном счете выход Италии из войны не очень негативно повлиял на настроения немецкой общественности: большую часть Италии удалось удержать; у немецкой общественности вызывали возмущение известия о бесцеремонном обращении с итальянцами англо-американцев. Нужно отметить, что и на самих итальянцев злость в немецком обществе была изрядная — «приговор» немецкого народа гласил: им нельзя простить второго предательства (в Первую мировую войну Италия в 1915 г. неожиданно для немцев перешла на сторону Антанты). Сочувствия к попавшим в англо-американскую оккупацию итальянцам немцы не испытывали, энтузиазма по поводу провозглашенной 18 сентября фашистской «Итальянской социальной республики» во главе с освобожденным Муссолини — тоже. Казнь Галеаццо Чиано была воспринята с удовлетворением, а усилия Муссолини по воссозданию итальянской армии никого не заинтересовали^{510}. Встреча Муссолини и Гитлера 23 апреля 1944 г. в замке Клессхайм не вызвала у немцев никакой реакции. Борман по специальному распоряжению фюрера вынужден был даже запретить критику итальянского фашизма в прессе. Причина такого безразличного или раздраженного отношения немцев к событиям в Италии объясняется тем, что все внимание было поглощено происходящим на Востоке и ожиданием вторжения с Запада.

СД отмечала воздействие на немецкую публику традиционной гитлеровской речи по поводу годовщины «пивного путча» в 1943 г. — фюрер сказал о том, что теперь Западному фронту будет уделено больше внимания, и англичанам, наконец, отомстят за злодеяния и варварские бомбежки. Гитлер выразил полную уверенность в грядущей победе. СД передавала, что слова фюрера о победе и возмездии на некоторое время устранили у большинства немцев сомнения — если Гитлер это сказал, значит так оно и будет: «томми» получат по заслугам. Слова Гитлера пока значили больше, чем пропагандистская газетная шумиха и клятвенные обещания возмездия на партийных митингах; доверие к фюреру оставалось пока непоколебимым^{511}. В речи Гитлер назвал себя «глубоко религиозным» человеком и несколько раз повторил фразу «с благодарностью преклоняясь перед Всевышним». Эти слова, по всей видимости, с усмешкой были восприняты в церковных кругах, но на простых немцев они произвели глубокое впечатление — Гитлер с присущим ему политическим инстинктом сказал то, чего от него уже давно ждали немцы. Другим «патентованным» средством достижения большей мобилизации гражданского населения и армии были репрессии — наказания для тех, кто высказывал «пораженческие» настроения, резко усилились.

Столкновение вермахта с превосходящими силами англо-американцев в Италии привело к тому, что 30 сентября 1943 г. немцами был сдан Неаполь, 5 октября — Корсика. На Восточном фронте в это время вермахт во второй раз сдал Харьков, Сталино (Донецк) было взято советской армией, и Донецкий промышленный район был утрачен немцами; 3 января 1944 г. советские войска вышли на прежнюю государственную границу СССР. С ноября 1943 г. в письмах фронтовиков было все больше сетований на нехватку продовольствия, боеприпасов и главное — людей: батальоны по численности стали ротами, полки — батальонами. Солдаты шутили, что иные дивизии в состоянии прокормить одна полевая кухня^{512}. Сообщения с фронта о тяжелом положении армии вызывали соответствующую реакцию в немецком тылу, где также не все было ладно: имело место укрывательство от фронта и кумовство, на этой почве процветало взяточничество. Те состоятельные немцы, которые имели возможность как-либо подкупить или задобрить местное армейское начальство, могли быть спокойны, что их сыновья останутся в казармах в Германии, а не отправятся на Восточный фронт. СД передавала, что все это было хорошо известно немецкой общественности^{513}.

Летом 1944 г. печальные для рейха вести (особенно с Восточного фронта) обгоняли друг друга; 23 июня пришло известие о «трагической гибели в результате несчастного случая» генералов Карла Эгльзеера, Эмиля фон Викеде и популярного в народе генерал-полковника Эдуарда Дитля. Тотчас стали распространяться слухи о подстроенной авиакатастрофе. Также ходили слухи об «оружии возмездия», о самолетах, развивающих скорость 1280 км/час[33], о бомбардировщиках с дистанционным управлением и прочих чудесных средствах борьбы с врагом

По-настоящему немцы в тылу ощутили дыхание войны только в 1944 г. В конце 1944 г. было объявлено об отмене отсрочки от призыва для младших и единственных в семье сыновей, также в армию стали призывать пятидесятилетних ветеранов Первой мировой войны.

Парадоксально, но настроение в немецком тылу весной-летом 1944 г. было гораздо лучше, чем год назад — вероятно, это была вера в чудо, замешанная на усталости от войны. СД доносила, что вновь стали носить партийные значки, партийных боссов ругали значительно меньше. Весьма показательным, по мнению экспертов СД, было и то, что анекдоты стали значительно добродушнее… В одном из бюллетеней «Вестей из рейха» приводился такой анекдот: католик принес на исповедь радиоприемник, патер в недоумении спрашивает, в чем дело. «А он слишком много врал в последнее время и должен исповедаться»^{514}.

Дефицит породил меновую торговлю, меняли всё: карточки на сигареты — на одежду, мясо — на хлеб, крестьяне охотно меняли на продукты одежду и всяческую технику. СД передавала, что килограмм сала или полкило масла можно было обменять на упаковку трубочного табака, 1 яйцо или 5 г жира — на 1 сигарету, гуся — на 3 бутылки коньяка, 50 г мяса — на 10 сигарет. Услуги и работа стали оплачиваться не деньгами, а натурой — продуктами, спиртным, табаком. На этом фоне пышным цветом процветала коррупция. Жесткие штрафы и наказания почти никакого действия не имели^{515}.

Фронтовики в отпусках, будучи подавленными тяготами войны, не выказывали интереса к домашним делам, что раздражало женщин: их усталость от войны тоже была безграничной. СД все чаще передавала, что непонимание проблем и забот друг друга часто становилось причиной скандалов и размолвок в семьях. При эвакуации детей из ставших опасными городов в рекреационные лагеря возникали бесконечные проблемы: разделение семей, жилищные сложности. Не последнюю роль при долгих разлуках играли и сексуальные проблемы.

До войны иностранцы охотно пользовались гостеприимством Третьего Рейха: въезд в нацистскую Германию был намного свободнее, чем в СССР^{516}. В отличие от СССР, нацистская Германия разрешала своим гражданам и выезд за границу, видимо, власти не опасались, что на среднего немца, посетившего демократическую страну, антинацистская пропаганда подействует разлагающе. В определенном смысле как реверанс Западу можно рассматривать отказ Гитлера от готического шрифта (это можно сравнить с отказом большевиков от «еров» и «ятей») — своеобразной «модернизацией» алфавита. Борман, поддакивая Гитлеру, утверждал, что готический шрифт возник на основе «швабахского еврейского письма» (Schwabacher Judenlettem), поэтому его следует заменить шрифтом «антиква», который и был введен как общеобязательный в нацистской Германии с 1942 г.^{517}

В нацистской Германии немцы отнюдь не высокомерно или пренебрежительно относились к иностранцам: удивительно, но несмотря на военный разгром Франции, в Германии даже в разгар войны в полной мере сохранилось отношение к Франции как к метрополии европейской культуры. Современник описывал следующую уличную сценку: Берлин, жаркий летний день 1942 г.; длинная очередь за мороженым (мороженое, несмотря на карточную систему, продавали свободно, оно было питательно и утоляло жажду). К мороженице подходят два француза, без очереди берут по порции заветного лакомства и удаляются — никакого протеста ни из-за прилавка, ни от очереди. Если бы на месте французов оказались русские или поляки и даже если бы они стояли в очереди — поднялся бы невообразимый скандал^{518}. О некотором пиетете к Западу в обыденном сознании свидетельствует и отказ генерала Дитриха фон Хольтица исполнить приказ Гитлера (1944 г.) защищать Париж до последнего патрона и затем сровнять его с землей. Вместо этого 25 августа 1944 г. Хольтиц подписал акт о капитуляции, и «столица мира» почти не пострадала^{519}. Тот же генерал при осаде Севастополя продемонстрировал большую жесткость и решительность — из 4800 солдат его полка осталось 347^{520}.

Весьма показательными являются размеры пайков рабочих на тяжелом производстве в 1943 г.^{521}

Впрочем, с расширением контактов у немцев по отношению к русским (речь идет об угнанных в Германию на работу или о военнопленных) стали ломаться многие пропагандистские стереотипы — русские, как и немцы, оказались разные: оказалось, что многие русские очень сообразительны и имеют склонность к технике. Некоторые мемуаристы передавали, что большое впечатление на немцев произвела неподдельная религиозность русских женщин^{522}, что очевидно противоречило пропагандистскому стереотипу о безжалостном и полном искоренении религиозности в большевистской России. Со временем количество советских военнопленных росло, и к августу 1944 г. составило 631 599 человек. Соответственно, их доля среди задействованных на производстве выросла втрое (с 11,2% до 32,7%). В мае 1944 г. их количество впервые превысило количество французских рабочих из военнопленных (611 тыс.). Если в конце февраля 1942 г. из общего числа занятых на работах военнопленных (1,37 млн.) французов было 971 тыс. (70,9%о), а советских — 153 тыс. (11,2%), то к августу 1944 г. соотношение изменилось^{523}. В большинстве своем, к «остам» немцы относились равнодушно. Хотя, начиная с 1943 г., многие немцы стали брать «остов» к себе домой на работу, то есть, по сути, давали им передохнуть и, как правило, хорошо поесть^{524}.

Вскоре, однако, немцам предстояло встретиться с врагом на собственной земле… 8 июня 1944 г. СД передавала, что известие о начале десанта англо-американцев во Францию многие немцы восприняли с воодушевлением, настроение в обществе было спокойным и уверенным. Информация о ходе боев на побережье Атлантики воспринималась с большим интересом. Все ждали успеха. Большинству немцев не было известно, что армии вторжения с ее 86 дивизиями, 3100 бомбардировщиками и 5000 истребителями вермахт мог противопоставить только 59 дивизий, 165 бомбардировщиков и 185 истребителей. С таким соотношением сил «сбросить врага в море», как обещала пропаганда, было сложно, поэтому вскоре в немецком обществе стало чувствоваться разочарование^{525}.

К моменту открытия Второго фронта немцы впервые стали переживать действительные трудности и перебои со снабжением — дело в том, что немецкая экономика была переведена преимущественно на военные рельсы: в мае 1940 г. доля военного производства во всем производстве Германии была 15%, в 1941г. — 19%, в 1942 г. — 26%, в 1943 г. — 38%, в 1944 г. — 50%. В мае 1940 г. в Германии ежемесячно производили 40 танков, а в 1944 г. — 2000. Если в 1939 г. производство всех самолетов в Германии ежемесячно составляло 1000 машин, то в 1944 г., несмотря на произведенные союзнической авиацией разрушения, одних истребителей ежемесячно производили 4000 штук. Эти успехи, однако, ничего не меняли в общей картине: к октябрю 1943 г. советская армия насчитывала 13,2 млн. солдат, а вермахт на Востоке насчитывал 9,1 млн. солдат^{526}.

К концу войны одной из главных проблем для немцев стал страх перед советской оккупацией. В Восточной Пруссии лихорадочно готовились к принятию большого количества беженцев из занятых Красной армией районов, для них готовили промежуточные пункты горячего питания. Местные нацистские функционеры следили за тем, чтобы не началась паника. К примеру, в Белостоке владелец кинотеатра пытался вывезти мебель из своего заведения, но местный партийный руководитель приказал разгрузить машины, а провинившегося паникера заставили заплатить штраф — 20 тыс. рейхсмарок — в пользу немецкого Красного Креста. 15 июля 1944 г. в Восточной Пруссии и в Данциге были прекращены пассажирские железнодорожные перевозки — немцы в панике штурмом брали последние поезда, стремясь уехать от Красной армии хоть на крыше вагона^{527}. Многие девушки из БДМ, мобилизованные на работы в Польше, там и погибли, поскольку их вовремя не смогли эвакуировать^{528}.

Известие о покушении на фюрера (20 июля) произвело на немцев впечатление грома среди ясного неба — немцы не были в курсе, что на Гитлера уже было совершено около 40 покушений^{529}. При известии о покушении женщины на улицах рыдали, на домах появились сочувственные надписи, многие немцы демонстративно вывешивали флаги со свастикой. Первое время после покушения в обществе ходили разговоры, что теперь все пойдет на лад, ибо предатели и пораженцы не будут более вредить делу обороны рейха, но вскоре настроения опять ухудшились под впечатлением известий с фронта^{530}.

Покушение на Гитлера, развал группы армий «Центр» и новая пропагандистская кампания Геббельса по организации тотальной войны на некоторое время отвлекли немецкое внимание от Запада, а когда немцы вновь обратили туда свои взоры, то ощущение было не из радостных. События в Румынии и «предательство короля Михая» вызвали новое обострение кризиса общественного мнения в Германии осенью 1944 г. Бодрому тону геббель-совской пропаганды уже мало кто верил — все большее количество немцев предпочитало слушать иностранное радио. О возможности победы в Германии уже и не помышляли — лучшее, на что могли рассчитывать немцы — это умеренный мир, мир по согласованию сторон. Еще больше упали настроения, когда 10 сентября Германия потеряла своего «главного союзника» — Финляндию. Затем стало известно о «предательстве» Болгарии. Интересно, что некоторое время Болгария находилась в состоянии войны и с Германией и с СССР одновременно, что было беспрецедентно…

11 сентября 1944 г. американский разведотряд впервые пересек границу Германии. Вскоре после этого (25 сентября) Гитлер призвал немцев превратить каждый дом в крепость. Символическим выражением нового характера войны должен был стать «фольксштурм» (Volkssturm). В последний мобилизовывали мужчин от 16 до 60 лет, их военное обучение взяли на себя СА; у фольксштурма было преимущественно трофейное вооружение и фаустпатроны. О непоколебимой вере в Гитлера свидетельствуют результаты призыва в фольксштурм в сентябре 1944 г. в западных районах Германии: добровольно явились на призывные пункты 96% немцев 55–56 лет^{531}. 18 октября фольксштурм был провозглашен официально, численность его вскоре достигла 1 млн. человек^{532}. Фольксштурм должен был выразить всенародный характер войны, войны без различий рангов и возраста… Формула присяги в фольксштурме была такой же, как в вермахте, и приносилась лично Гитлеру.

Другим средством всенародной мобилизации было поголовное привлечение немцев на рытье окопов. Как отмечали очевидцы, «трудотерапия» пораженческих настроений на самом деле была довольно эффективной. Совместная тяжелая работа и напряжение для сплочения делали больше, чем все пропагандистские усилия вместе взятые. В ходе этой третьей попытки тотальной мобилизации удалось привлечь к общественному труду женщин: их стали брать даже в вермахт — в прожекторные подразделения зенитной артиллерии. Около 100 тыс. девушек должны были заменить в зенитных частях мужчин^{533}.

После получения первых известий о начавшемся (16 декабря 1944 г.) первоначально удачном наступлении вермахта в Арденнах немецкая общественность сильно воспрянула духом, для нее это был лучший рождественский подарок. В Восточной Германии, ввиду наступления Красной армии, настроения были значительно хуже. Оставалась, однако, надежда, что советское наступление в Курляндии и на границе Восточной Пруссии будет остановлено, так как «Восточный вал», как внушала пропаганда, был неприступен. В этой связи интересно отметить, что несмотря на успехи советских солдат, несмотря на существенные изменения в оценках СССР, у большинства немцев преобладало представление о Советском Союзе как о «колоссе на глиняных ногах», который может рухнуть в любой момент. Воображение восточных немцев устойчиво противилось самой перспективе того, что дикие «азиатские орды» затопят Германию — большинству немцев это казалось совершенно невероятным, они не принимали эту перспективу за возможную реальность.

31 декабря 1944 г. Гитлер обратился к немцам по радио — его обращение вызвало последний подъем настроений немцев. Высказанная им уверенность в окончательной победе очень повлияла на настроение немцев, правда, некоторое разочарование вызвал тот факт, что Гитлер не сказал, за счет чего конкретно он собирается достичь искомой победы^{534}. Несмотря на это, уровень лояльности и доверия к руководству оставался весьма высоким — немцы продолжали проявлять удивительное послушание перед лицом испытаний, о каких-либо инцидентах непослушания или неповиновения не было и речи. Убеждение в том, что руководство справится с растущими трудностями, было почти всеобщим^{535}. Эту лояльность не сломило даже известие о сокращении продовольственных рационов в январе 1945 г., чуть позже дело дошло даже до раздач немцам зерна, так как большая часть мельниц была разрушена. Имперское руководство женскими организациями распорядилось инструктировать немецких домохозяек, как измельчать зерна мясорубками или кофемолками.

Это трудно понять и объяснить, но даже большинство беженцев сохраняло веру в Гитлера и они были уверены, что вскоре вернутся в родные края; никому и в голову не приходило, что они покинули родные дома навсегда — по всей видимости, к этой мысли сразу было невозможно привыкнуть. Уважение к партии, однако, было поколеблено, ибо беженцы рассказывали, что их эвакуация (за нее была ответственна НСДАП) была организована из рук вон плохо — не хватало самых простых вещей, много было разговоров и о стяжательстве партийцев. Руководство Минпропа сообщало 11 февраля 1945 г., что со своих мест стронулось около 17 млн. немцев, в том числе 7 млн. — с востока. Часть беженцев Гитлер решил направить в «Протекторат Богемию»: он полагал, что вид несчастных и обессилевших людей предотвратит чехов от восстания^{536}. Реализовать это на деле, однако, не удалось из-за сопротивления местного руководства нацистов.

Большинство немцев убедилось в безнадежности ситуации только после получения известия о захвате частями 1-й американской армии 7 марта 1945 г. моста через Рейн у Ремангена (немецкие саперы его взорвали, но неудачно) — только с этого момента в победу в Германии уже никто не верил… Тем более что в день рождения Гитлера — 20 апреля — в руки американцев перешел Нюрнберг, являвшийся «столицей движения». Становилось ясно, что война проиграна, и многие стремились спасти собственную жизнь, а не погибнуть в безнадежной мясорубке. Идею партизанской войны немцы отвергали как несовременную — некий рабочий сказал, что за одного фанатика должны будут расплачиваться все, и за убитого англичанина или американца убьют сотни немцев^{537}. Вместе с тем разочарование многих немцев в нацизме и в Гитлере было столь глубоким и обескураживающим, что в ряде случаев это смахивало на утрату религиозной веры; подчас потрясение было столь велико, что некоторые немцы сходили с ума или даже умирали вследствие разочарования, фрустрации и психического истощения. Другие немцы (в гестапо, полиции, армии) в предчувствии конца вымещали свою злобу на дезертирах, на бежавших из лагерей узниках. В последние месяцы в Германии часто случались грабежи, насилия, убийства: это стало следствием активности банд уголовников, к которым часто примыкали беглецы из лагерей — им просто некуда было деваться. Если членов этих банд хватали, то их расстреливали, как это произошло, например, в Кельне в октябре 1944 г., или их линчевала толпа возмущенных немцев. Впрочем, следует отметить, что репрессивный аппарат Третьего Рейха безотказно и эффективно функционировал до последнего момента и в лагерях, и на этапах, и в разбомбленных городах^{538}.

Защиту немецкого востока Гитлер поручил своим самым фанатичным генералам и гауляйтерам Ханке и Коху. Гиммлеру было поручено руководить группой армий «Висла». Исполнилась мечта Гиммлера командовать не армией резерва, а боевыми частями, но первый же его приказ по группе армий был лишен всякого практического смысла: он грозил расстрелять всякого, кто не сможет обратить в бегство или застрелить «большевистских бестий», наступающих на Германию. На самом деле, высокий эсэсовский чин, допустивший промахи при обороне Бромберга, был по приказу Гиммлера расстрелян. Несмотря на такую жесткость, объявленные «неприступными крепостями» города на немецком востоке приходилось сдавать превосходящим силам Красной армии; так случилось с Бреслау и с Кенигсбергом. При этом эвакуация гражданского населения почти во всех случаях начиналась слишком поздно. Беженцы с немецкого востока стремились в западные районы Германии, где спастись было значительно легче. Среди немцев всё больше распространялись слухи о зверствах советских солдат. Эти слухи несли беженцы, в огромных количествах хлынувшие с востока. Немецкая мемуаристка Габриэлла Лич-Аннах вспоминала: страх перед советскими солдатами был так велик, что оставшимся в пригороде Берлина — Бабельсберге — жителям функционеры местного Красного Креста раздали ампулы с цианистым калием, чтобы можно было покончить с собой до прихода советских солдат. Лишь благоразумие старшей сестры этой организации Красного Креста предотвратило массовые самоубийства^{539}.

В феврале 1945 г. советские части пересекли границы рейха. Немецкие земли в Силезии и в Померании были богатыми и процветающими, и во многих случаях советские солдаты видели изобилие, какого они никогда не имели. Марсель Рейх-Раницки, освобожденный Красной армией в Варшаве в январе 1945 г., вспоминал, что советские солдаты даже своим внешним видом свидетельствовали о страданиях, которые они перенесли — они недоедали, их плохо снабжали, их униформа выглядела ужасно^{540}. И вот эти солдаты пришли в процветающую часть Европы. Из всех областей Германии Силезия и Померания меньше всего чувствовали влияние войны, поскольку здесь, в затишье, находились центры эвакуации, процветающие промышленные предприятия, небольшие заводы, которые Шпеер рассредоточил подальше от воздушных трасс союзников. Советские колонны огнем прокладывали себе путь через этот богатый край. Магазины, фермы и дома подвергались грабежам, а затем поджигались. Однако английский военный историк Алан Кларк справедливо указывал, что каким бы варварским не был первый советский удар по Германии, он не шел ни в какое сравнение с поведением нацистов в Польше и СССР, а жестокости, совершаемые советской армией, были не намеренными, но случайными. Советские солдаты были по большей части необразованными простыми людьми, воспитанными в духе ненависти к врагу, за годы лишений и опасности разучившимися уважать человеческую жизнь. К тому же многие имели личные причины мстить немцам. Их давление на Германию, как остроумно отмечал английский историк, было подобно напору закаленных в боях чужеземных войск на распадающуюся цивилизацию — собственно, это был тот облик войны, которым ранее восхищались многие немцы^{541}. Теперь война ударила по стране, в которой ее так долго облекали в романтические одежды и так редко чувствовали ее жестокость на собственной шкуре.

Уже 20 октября 1944 г. советские войска взяли прусскую деревню Неммерсдорф (теперь — Маяковское) и учинили расправу над местными жителями — картина убийств была засвидетельствована иностранными журналистами и врачами и в деталях расписана геббельсовской пропагандой^{542}. Одним из наиболее известных примеров массовых убийств мирных жителей стал случай в пригороде Кенигсберга Метгетене, который в феврале 1945 г., три недели спустя после сдачи советским войскам, немцы отбили обратно. В этом пригороде было обнаружено около 3000 трупов немецких беженцев, убитых самыми варварскими способами, — преимущественно женщин, детей, стариков^{543}. Слово «Метгетен» стало для немцев в последний год войны нарицательным, как и название небольшой прусской деревни Неммерсдорф. Иными словами, антигуманизм нацистов на Восточном фронте был неописуем, но и советский террор в восточных районах Германии начисто лишал будущую ГДР («государство Красной армии») легитимности в глазах немецкого народа.

При первых столкновениях на чужой земле эмоции советских солдат били через край, причем настолько, что жертвами становились даже соотечественники, которые под влиянием пропаганды воспринимались как предатели. А ведь теперь известно, что большинство было угнано в Германию силой. Так, в конце января 1945 г. в выходившей в Берлине русской эмигрантской газете описывали следующий эпизод: 20 января советская танковая разведка (около 10 машин) в районе Лодзи ворвалась в поселок Круппа-Мюле. Обнаружив по пути лагерь русских и украинских рабочих, командир подразделения приказал лагерникам собраться во дворе. Когда все они, включая детей и стариков, собрались, танкисты неожиданно открыли по ним огонь из пулеметов, а разбегавшихся людей давили гусеницами. За несколько минут погибли сотни человек. Танки же развернулись и отошли к основным силам. Правда, Павлу Поляну, который приводит этот эпизод в своей книге, не удалось найти подтверждения этой публикации. В городе Бунцлау в западной Польше советские комендантские части буквально терроризировали советских женщин и девушек из числа репатриированных. Одна из несчастных говорила: «Я днем и ночью ждала прихода Красной армии, ждала своего освобождения. А вот сейчас бойцы относятся к нам хуже, чем немцы. Я не рада, что живу на свете»^{544}. Швейцарская машина Красного Креста была уничтожена взрывом гранаты, брошенной советским солдатом, погиб шофер-швейцарец. Некий голландец, считавший, что он, как иностранец, в безопасности, был расстрелян советскими солдатами на глазах семьи. Скорее всего, солдаты были не в состоянии прочесть, что написано в паспорте^{545}. Офицеры никак не реагировали на эти безобразия: по всей видимости, они боялись быть «неправильно понятыми». Лев Копелев, будучи старшим инструктором при Политуправлении 2-го Белорусского фронта по работе среди войск противника, проявил «буржуазный гуманизм», за что и был осужден военным трибуналом.

Граф Лендорф, врач, переживший штурм Кенигсберга советскими войсками, писал: «Как вообще можно назвать то, что мы здесь переживаем? Только ли месть это или природная дикость? Откуда явились эти типы, поведение которых не имеет ничего общего с человеческим обликом? Это не имеет ничего общего с Россией, это люди без Бога, это гримаса человечества. Иначе это не повергло бы меня в тягостное чувство стыда, как будто это моя собственная вина»^{546}.

Как объяснить антигуманизм поведения советских солдат, не соответствовавший высоким гуманным целям войны против «коричневой чумы»? Такое поведение многих советских военнослужащих определялось ненавистью и жаждой мести, которую они испытывали к немцам в целом. Тем более что ненависть и желание отомстить были узаконены «политически», советская пропаганда также твердила о мести: когда советские войска вступили на территорию Германии, Илья Эренбург объявил, что час расплаты настал. Еще 13 августа 1942 г. в газете «Красная звезда» появилась статья Эренбурга «Убей немца», в которой были такие строки: «Мы скажем утром “убей немца” и ночью “убей немца”. Немцы заслонили от нас жизнь. Мы хотим жить. И мы должны убить немцев…

Мы их перебьем, это всякий понимает. Но нужно их перебить скорее, не то они разорят всю Россию, замучают еще миллионы людей…»^{547} Эти увещевания не прошли бесследно, и когда Красная армия пришла в Германию, время мести настало… В Германии часто можно было увидеть плакат с надписью «Солдат Красной армии, ты находишься теперь на немецкой земле; час расплаты настал». Приказ Жукова при вступлении 1-го Белорусского фронта на территорию Германии гласил: «Горе земле убийц. Мы будем страшно мстить за все». Командование 3-м Белорусским фронтом обратилось к солдатам: «Товарищи! Мы достигли границ Восточной Пруссии и сейчас вступаем на ту землю, которая уродила фашистских монстров, разрушавших наши дома, убивавших наших сыновей и дочерей, наших братьев и сестер, наших жен и матерей. Самые закоренелые из этих разбойников и нацистов являются выходцами из Восточной Пруссии. Уже много лет они держат власть в Германии, ведя ее по пути внешней агрессии и геноцида по отношению к другим народам»^{548}.

Помимо натравливания бойцов со стороны руководства, важно еще одно обстоятельство — родственники многих советских солдат пострадали от нацистов. Насколько нацистская оккупация коснулась судьбы каждого советского солдата, говорят, например, данные опроса, проведенного в частях 2-го гвардейского танкового корпуса. Из 5848 опрошенных солдат родственники были убиты у 4447, 1169 было искалечено и 908 угнано в Германию. Немцы сожгли 2430 деревень, поселков и городов, где проживали до войны бойцы этого танкового корпуса. Другой пример — Харьков: когда немецкая 6-я армия в октябре 1941 г. взяла Харьков, население города составляло 700 тыс. человек. 15 месяцев спустя половина населения города исчезла: 120 тыс. было угнано в Германию, 80 тыс. умерло от голода, 30 тыс. было расстреляно. В Киеве от довоенного населения осталась пятая часть^{549}.

Интересна реакция иностранца на обстоятельства, связанные со страданиями нашего народа в войну. Однажды, уже в начале 1945 г., недалеко от Берлина колонна британских военнопленных догнала колонну советских военнопленных, которые были одеты совсем не по-зимнему и даже без обуви. Их ноги были обернуты какими-то тряпками. Роберт Ки, один из пленных англичан, вспоминал: «Изможденные бледные лица резко контрастировали с черными бородами. Только глаза выдавали в них наличие чего-то человеческого. Эти глаза посылали отчаянный призыв о помощи». Британцы стали рыться в карманах и бросать советским военнопленным разные предметы: мыло, сигареты. Одна из пачек упала слишком далеко. Русский пленный вышел из колонны, чтобы подобрать ее, но тотчас подбежал охранник из фольксштурма и стал бить его прикладом. Среди британцев раздался гул возмущения, чего охранник совершенно не ожидал. Он прекратил избиение и в недоумении уставился на колонну англичан. Жестокость в обращении с советскими военнопленными стала настолько привычной, что любой ропот возмущения казался ему немыслимым. Немецкий солдат стал угрожать англичанам винтовкой, но ропот среди них не смолкал. В конце концов, порядок был установлен. «Бог мой, — сказал один из товарищей Ки, — я заранее прощаю русским все, что они сделают с этой страной, когда придут сюда. Абсолютно все»^{550}.

Огромное значение имело и ожесточение боев: с января по май 1945 г. Красная армия потеряла в Германии более миллиона солдат, из которых 250 тыс. было убито. Три недели боев за Берлин стоили советским войскам 80 тыс. жизней^{551}. Эти жуткие потери ожесточали солдат, они теряли ориентиры в оценке стоимости человеческой жизни, боли и страданий — их было слишком много для того, чтобы это смог вместить человеческий рассудок.

Ирландский историк Джеффри Роберт отмечал, что хотя советские солдаты совершили много жестокостей, но в их действиях не было организованной системы, которая характеризовала поведение немцев в России. Одной из типичных форм мести советских солдат стало изнасилование немецких женщин. Масштабы насилия были таковы, что до конца 1945 г. женщинам в Германии бесплатно делали аборты, если они заявляли, что забеременели после изнасилования.

Изнасилование, как подчеркивала в своем классическом труде 1975 г. «Against Our Will» («Против нашей воли») Сюзанна Браунмиллер, является частью обычаев войны^{552}. Красная армия не была одинока — французское командование дало понять марокканским частям, действовавшим в Италии, что женщины — это законная добыча победителей. Это отношение к жительницам завоеванных стран описано в романе Альберто Моравиа «Чочара». Именно по причине причастности победителей к массовым насилиям во время Нюрнбергского трибунала вопрос наказания за насилия не поднимался^{553}. Сотни тысяч изнасилований, совершенных в Германии, свидетельствуют о феномене совершенно иного рода, нежели проявление старых обычаев войны — по всей видимости, они были наиболее общей формой мести солдат Красной армии. Причем особенно были распространены коллективные изнасилования, что особенно пагубно отражалось на психологическом состоянии жертв. Советский драматург Захар Аграненко, воевавший в Восточной Пруссии в составе подразделения морской пехоты, писал в дневнике, что советские солдаты не верили, будто немецкие женщины станут, добровольно вступать с ними в индивидуальные интимные контакты. Поэтому красноармейцы насиловали их коллективно — на одну женщину по девять, десять, двенадцать человек^{554}. Теме сексуального насилия на Нюрнбергском процессе было уделено не слишком много внимания. Дело в том, что нацистские расовые теории и законы запрещали вступать в сексуальные отношения с представителями «низших рас», и благодаря дисциплине, царившей в германской армии, эти запреты, как правило, соблюдались^{555}.

Тем не менее нельзя сказать, что немцы были объявлены «людьми вне закона». Если бы это было так, то Красная армия могла дойти до анархии и неуправляемости, что было недопустимо: война продолжалась. Поэтому время от времени раздавались сдерживающие голоса. Так, газета «Красное знамя» писала в феврале 1945 г.: «“Око — за око, зуб — за зуб”, — говорили наши деды. Конечно, мы понимаем эту формулу совсем не так прямолинейно… Нельзя представить себе дело таким образом, что если, скажем, фашистские двуногие звери публично насиловали женщин или занимались мародерством, то и мы в отместку должны делать то же самое. Наша месть не слепа, наш гнев не безрассуден»^{556}. Более того, в апреле 1945 г. в «Правде» появилась статья, осуждавшая Эренбурга за пропаганду ненависти к немцам; в статье призывалось делать различие между немцами и Гитлером. Чуть позже были растиражированы слова Сталина «гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ и немецкое государство остаются». Тем не менее изнасилования продолжались, хотя и в меньших масштабах, вплоть до конца 40-х гг. Особым источником гнева красноармейцев был относительно высокий уровень жизни немцев — уровень, который сохранялся и во время войны^{557}.

Вместе с тем, наряду со сведениями о жестоком обращении красноармейцев с немцами, было много примеров и дисциплинированного поведения советских солдат, их сдержанности, широты души. Немецкая мемуаристка Габриэлла Лич-Аннах вспоминает, что переночевавшие в ее доме советские танкисты, которым понравился ее четырехлетний сын, оставили полтуши коровы с запиской «для ребенка»^{558}. Эта непредсказуемость в поведении советских воинов соответствовала и их внешнему виду: вступавшие в Германию колонны красноармейцев представляли собой странный симбиоз архаики и современности: танковые колонны «тридцатьчетверок» продвигались вперед бок о бок с казаками, к седлам которых были прикреплены мешки с награбленным добром. Рядом проезжали лендлизовские «студебеккеры», «доджи» и «шевроле», мощные гаубицы на гусеничном ходу. За этим следовали конные повозки, везущие припасы.

Жестокое отношение советских солдат к поверженному врагу в конечном счете повредило моральному значению великой победы. Геббельсовская пропаганда, разумеется, использовала эти инциденты для раздувания страха перед советской армией и усиления сопротивления немцев. Незадолго до капитуляции Геббельс записал в дневнике: «Большевистским зверствам на нашей земле несть числа. Они — отвратительные явления реальной политики, и по жестокости своей не могут быть превзойдены никем. Я намерен ознакомить с сообщениями об этих зверствах международную общественность. Приказ Жукова советским войскам перед наступлением с Сандомирского плацдарма в известной степени указал путь этим зверствам»^{559}.

Даже не будучи мстительным, следует признать, что немцы заслужили то, что они пережили в заключительной стадии войны, но радикализм террора союзников в Германии как со стороны Запада (бомбежки городов), так и со стороны Востока невозможно совершенно релятивировать или игнорировать — просто по понятным причинам довольно трудно найти подходящий тон для его обсуждения. Тем более что уже после окончания военных действий немцам была уготовлена такая же участь, какую они прочили полякам, выселив их из Познани, Силезии, области Варты, или русским, миллионы которых должны были — в соответствии с «планом Ост» — покинуть родину. По всей Восточной Европе фольксдойч стали объектом мести, насилия и террора со стороны местного населения. В Югославии, Польше, Румынии и Чехословакии, в других странах Восточной Европы местными националистами было убито не менее 600 тыс. фольксдойч. Более 12 млн. немцев были изгнаны из Восточной Европы, при этом около 2 млн. при депортации погибло. Месть немцам со стороны Красной армии — по сравнению с этими данными — кажется почти терпимой^{560}. Гибель этих фольксдойч была не менее ужасна, чем смерть от английских бомбежек в больших городах или гибель солдат на фронте. Немецкий историк Эрнст Шерстяной, пытаясь релятивировать преступления Красной армии по отношению к мирному населению, указывал, что большинство убийств и других преступлений по отношению к гражданскому населению было совершено в эрмландских округах Восточной Пруссии, в районах западнее и восточнее Эрмланда, в окрестностях Данцига, в Западной Пруссии и Восточной Померании; это были два первых месяца наступления на немецкой земле — время, когда у солдат была особенно сильна жажда мести, а огромное число немецких беженцев оказалось в зоне ведения боевых действий. Шерстяной писал, что советское командование не располагало никакими инструкциями о поведении солдат по отношению к местным жителям; это открывало простор для самоуправства, для актов мести и насилия^{561}. Представляется, однако, что совершенно не обязательно иметь какие-либо инструкции для того, чтобы оставаться человеком, а не насильником и убийцей — какой бы тяжелой ни была горечь от потери близких. Отвечая на убийство убийством беззащитного человека, становишься таким же, как твой враг…

Интересно, что попытки интерпретировать разгул насилия и убийств со стороны победителей предпринимались даже и в ГДР: восточно-германский историк Гюнтер Паулюс в 70-е гг. опубликовал брошюру «12 лет тысячелетнего рейха», которую осудили партийные органы и ЦК СЕПГ. В ней были такие строки: «Свобода пришла к нам не в образе богини с пальмовой ветвью в руках и с дружеским взглядом. Свобода пришла к нам в обличий миллионов иностранных солдат в пропитанных потом грязных гимнастерках. Свобода катилась на танках по нашим улицам, стучала прикладами в наши двери, ее голосами был свист пуль и гром пушек. Для многих из нас встреча со свободой была болезненной, но целебной»^{562}. Паулюс отделался строгим выговором по партийной линии и увольнением с академической должности, книга его была изъята. Проблема, однако, осталась…

То ли под влиянием геббельсовской пропаганды, то ли под впечатлением от разгула насилия в оккупированной Красной армией части Германии, некоторыми американскими командирами овладели антирусские настроения. Так, 10 мая генерал Паттон заявил: «Политики в Вашингтоне, которые манипулировали нами, как оловянными солдатиками, позволили нам изрубить в капусту ублюдка Гитлера и его приспешников, но эти же политики принуждают нас теперь поддерживать другого ублюдка — Сталина, который будет похуже, чем первый. Мы выиграли ряд битв, но не смогли одержать окончательную победу во имя мира». Несколько дней спустя Паттон назвал Жукова «фигляром, увешанным медалями», а русских — «отвратительными типами, просто дикую орду» и добавил, что «нам следовало бы их всех перебить»^{563}.