7. Рузвельт после Ялты: новые обстоятельства, новые рекомендации

После Ялты дискуссии разгорелись в отношении будущего Румынии, Болгарии, Югославии, других восточноевропейских стран. Рузвельт принимал во внимание, что возникновение зоны ответственности СССР в государствах, расположенных к западу от его границ, избежать нельзя, но считал, что правительства этих государств должны быть коалиционными и придерживаться западных демократических норм. Более того, сама зона ответственности должна быть временной, вызванной военной необходимостью и, в итоге, позволяющей в будущем сделать Восточную Европу «открытой» зоной интересов великих держав. Входящие в нее страны обладали бы одновременно внутренней автономией и свободой дальнейшего выбора своего социально-политического строя³⁰⁸. Это как нельзя лучше увязывалось с американскими интересами на континенте, – в том смысле, как их понимал Рузвельт. Камнем преткновения была Польша, будущее которой в огромной степени зависело от состава польского Временного правительства национального единства. Конкретная работа по созданию правительства была возложена на т. н. «комиссию трех» из представителей СССР, США и Великобритании. Москва, не без основания воспринимая ялтинские решения по Польше как свой успех, активно поддерживала укрепление в стране власти «люблинских» (теперь уже «варшавских») поляков. Признанное Москвой еще в январе 1945 г. польское правительство (преобразованное на основе ПКНО) не соглашалось с формулой Миколайчика, при которой оно должно было уступить «лондонцам» 50 % мест. «Бесплодность работы «комиссии трех», односторонние действия «лондонских» и «варшавских» поляков указывали на невыполнение как английской, так и советской стороной достигнутой договоренности на октябрьской встрече в Москве и решений Ялтинской конференции»³⁰⁹.

Польские дела вызывали все большее неудовольствие у тяжелобольного президента США. Прежде всего, он понимал, что общественное мнение в самой Америке изменит свое отношение к ялтинским договоренностям (да и к нему самому), если Польша окажется целиком под влиянием Советского Союза. Несмотря на то, что согласно опросу, проведенному сотрудниками «Принстон пулл», «удовлетворение» американцев сотрудничеством в рамках Большой тройки ко времени встречи в Крыму сильно возросло (с примерно 50 % респондентов в январе до двух третей всех опрошенных в феврале), в обзоре, подготовленном в Госдепартаменте США к 7 марта 1945 г., говорилось, что «разрешение польского вопроса остается главной целью для критики»³¹⁰. Еще одним тревожным звонком для Рузвельта были данные о том, что только 15 % американцев были убеждены в том, что Объединенные Нации смогут предотвратить будущие войны³¹¹. Активно настаивал на ужесточении западной позиции в вопросе о польском правительстве и У. Черчилль, осуждавший в своих посланиях как линию «люблинских поляков», так и позицию Москвы. Дальнейшие перспективы развития ситуации вокруг Польши оставались до конца неясными, но потенциально тревожными. Рузвельт мог опасаться распространения просоветских настроений в Западной Европе и угрозы как американскому, так и английскому влиянию на большей части континента. Советский Союз, объединивший в своем блоке многие европейские страны, оказался бы в ближайшей перспективе недосягаемой экономической и военной силой, имеющей огромные сырьевые ресурсы и переключившей в свою орбиту важнейшие магистрали мировой торговли. Такой вариант мог отбросить Америку на десятилетия назад в своем историческом развитии, возвратить ее к статусу, который она имела в середине XIX века.

Что мог противопоставить Рузвельт такому гипотетическому развитию событий? Военные меры были за пределами разумного анализа. Силовое давление было неприемлемо как по причине огромного авторитета освободительной Красной армии в мире, так и исходя из реальных и взвешенных оценок американских начальников штабов, предупреждавших в начале 1945 г. о том, что США не могут выиграть войну с СССР по причине превосходства советских вооруженных сил. Начальники штабов в подготовленной ими памятной записке отмечали необходимость избегать ситуации раздела Европы на зоны влияния и не соглашаться с действиями в этом направлении британцев или русских³¹².

Но, как уже отмечалось, у Рузвельта были свои козыри, равно как и методы, которыми он мог оперировать в деле защиты западных (главным образом американских) интересов на континенте. Прежде всего, он считал необходимым добиваться от Сталина выполнения Ялтинских договоренностей, как их понимали в Белом доме, оказывать меры дипломатического давления в этом направлении, чередующиеся с обещаниями помощи в послевоенной реконструкции и напоминаниями советскому лидеру о важности следовать духу и букве «Декларации об освобожденной Европе». Признанием ведущей – наряду с Британией и самими США – роли СССР в будущей Организации Объединенных Наций, ослабить опасения Москвы за свою безопасность и воспрепятствовать созданию на ее границах жесткого пояса просоветских государств. Президент мог рассчитывать и на фактор времени, который в послевоенный период должен был усилить экономическую мощь Америки и западноевропейских стран по сравнению с СССР и странами Восточной Европы. В качестве идеологической поддержки своей будущей политики на континенте Вашингтон и Лондон имели возможность мобилизовать общественное мнение в большинстве стран мира против неуступчивого поведения Москвы. Наконец, в запасе у Рузвельта оставалось еще не испытанное, но по прогнозам самое разрушительное из всех боевых средств, известных до той поры в истории, – атомное оружие, которое ускоренными темпами разрабатывалось в американских лабораториях. Одно только осознание силы подобного рода оружия заставит задуматься любого оппонента Америки, рассуждали «ястребы».

Нет свидетельств, чтобы посол США в Москве был знаком в деталях с успехами производства в его стране атомного оружия – деталями «Манхэттенского проекта». Но к концу марта он, видимо решил, что Америке пора более решительно обратиться к имеющимся у нее очевидным рычагам давления на Советский Союз. Его оценки политики Москвы ужесточились, а рекомендации относительно американской линии в вопросах взаимодействия с СССР напоминали скорее призыв к пересмотру всего характера советско-американских отношений. Собираясь уведомить в специальном послании государственного секретаря о своем видении разворачивающихся событий, он, несомненно, имел в виду, что его аргументы и выводы привлекут внимание тех, кто считал необходимым жестко отстаивать интересы США в Европе. Возможно, он рассчитывал, что они дойдут до президента Рузвельта и в той или иной степени будут им одобрены. Документ, который Гарриман подготовил 21 марта, по неизвестным пока причинам отправлен не был, однако спустя две недели, 4 и 6 апреля, он послал телеграммы госсекретарю, где изложил практически те же взгляды на ситуацию и просил срочно принять его в Вашингтоне для детального объяснения происходящего и волнующих его проблем с целью изменить политику Белого дома. Оказаться в Вашингтоне и выступить перед представителями Государственного департамента Гарриман смог 20 апреля, но случилось это уже после смерти Рузвельта. Имеет смысл привести здесь некоторые выдержки из проекта послания Гарримана от 21 марта 1945 г., поскольку они ярко отражают динамику его позиции в отношении СССР со времени окончания конференции в Крыму:

«Советы отреагировали на Ялтинскую конференцию достаточно необъяснимым образом, – писал Гарриман. – Возможно, они полагают, что, следуя твердой линии по отношению к нам, они могут получить то, что они хотят… Советы осознали то важное значение, которое мы придаем Сан-Францисской конференции, и используют этот факт, чтобы добиться от нас выгодного им представительства в польском правительстве… Еще один пример – это Румыния… Несмотря на условия перемирия с ней и “Декларацию об освобожденной Европе”, русские собираются действовать там так, как они действуют, исходя из их предвзятых планов. В Болгарии схожая ситуация, и я думаю, что события в Югославии будут развиваться в том же направлении…

В прошлом мы склонялись к мнению, что когда Советы занимают позицию, противоположную нашей точке зрения, это свидетельство их подозрительности, и если мы покажем им свою дружескую расположенность и желание сотрудничать, то от них также можно ожидать большего взаимодействия. Теперь же мне кажется, что наши дружественные знаки были интерпретированы Советами как знаки нашей слабости и укрепили русских во мнении, что они силой могут заставить нас принять их программу. Когда мы показывали намерение быть твердыми, Советы начинали действовать произвольно, не гнушаясь оскорбительными выпадами. Их ответы на наши ноты в румынском вопросе – один пример; их поведение в случае переговоров в Берне – другой…

Я полагаю, – продолжал Гарриман, – что пришло время полностью переориентировать все наше отношение и все наши методы в ведении дел с советским правительством… Если мы не хотим получить в ХХ веке новое вторжение варваров в Европу, последствия которого скажутся в дальнейшем и на Востоке, мы должны найти пути сдержать советскую политику господства. Я еще верю, что мы имеем возможность разрядить ситуацию, если мы перейдем к хорошо продуманной и сильной политике. Если мы ее адаптируем, то мы должны быть готовы к жестким решениям, но если мы этого не сделаем сейчас, то боюсь, потом будет слишком поздно. Относительно протоколов по ленд-лизу я предлагал в своей недавней телеграмме, чтобы мы отдавали предпочтение запросам наших западных союзников, – если это необходимо, за счет Советов.

Советы используют трудности, которые сейчас испытывают жители Франции и Бельгии для того, чтобы ослабить наш и британский престиж. Они утверждают, что в областях, занятых Красной армией, условия жизни намного лучше… Все разумные меры должны быть предприняты, чтобы усилить Францию, Бельгию, Голландию, Грецию и даже Италию. Должны быть приняты ко вниманию события в Испании в надежде на то, что ее правительство переориентируется на принципы, присущие западной демократии, а не возникшие в коммунистическом тоталитаризме.

Я не предлагаю концепцию сфер влияния, но говорю о сильной политике, которая направлена на поддержку тех народов, которые имеют такие же, как у нас, жизненные взгляды и концепции. Сталин сам говорил мне однажды, что коммунистическая революция находит плодородные зерна в развале капиталистической экономики. Когда же коммунистическая диктатура, за спиной которой стоит секретная полиция, захватывает власть, личные свободы и демократия – в том смысле как мы их понимаем – заканчиваются. И обратного пути здесь быть не может.

Русские не имеют в виду разжигание коммунистических революций, но они собираются установить однопартийные системы народных фронтов, которые установят тот же тип диктаторского контроля. Любое правительство, попавшее в эту систему, будет находиться под доминирующим влиянием советской внешней политики. Если мы хотим выиграть мир, на который мы надеемся, если международная организация по безопасности должна стать такой, какой ее видим мы, мы должны иметь сильных и здоровых демократических союзников…»³¹³

Далее Гарриман отметил, что он отзывает свое предложение госсекретарю, касающееся нежелательности допуска французского представителя к переговорам министров иностранных дел трех великих держав, изложенное им в послании от 20 февраля 1945 г. «События прошедшего месяца, – писал он, – убедили меня, что позиция и престиж Франции должны быть усилены…» Поэтому, по его мнению, французский представитель должен присоединиться к трехсторонним дискуссиям. Очевидно, что Гарриман желал пересмотра того принципа, когда решение кардинальных вопросов безопасности могло приниматься только на встречах уполномоченных трех великих держав. Привлечение в этот круг Франции – тоже западной державы – несомненно, нарушало бы доверительность контактов лидеров СССР, США и Великобритании. Но Гарриман поддерживал теперь это предложение, поскольку оно работало на создание выгодного для Америки баланса сил в Европе. Хотел ли такого развития событий сам Рузвельт? Вопрос остается открытым.

Гарриман считал также, что нужно набраться терпения и сгладить имеющиеся разногласия с Великобританией. Фактически его предложения были направлены на создание в обозримой перспективе мощного союза западных демократий, хотя он и отмечал, что Америка «не должна поддерживать желание англичан адаптировать на континенте концепцию сфер влияния». Маловероятно, чтобы, говоря о поддержке стран Западной Европы, ее снабжении за счет ленд-лиза, предназначенного для СССР, переходе к «сильной» политике в ведении дел с Москвой, Гарриман не понимал, что это приведет к осложнению отношений с Россией, утрате взаимного доверия и, в конечном итоге, к разделу континента. Возможно, что слова Гарримана о противодействии концепции «сфер влияния» были всего лишь тактическим ходом, связанным с позицией по этому вопросу самого Рузвельта. Посол сообщал в Вашингтон, что СССР намерен полностью подчинить соседние ему восточноевропейские страны, и США должны выступить против этих действий Москвы. Позиция Гарримана, в этом смысле, была близка позиции Государственного департамента и направлена на восприятие Рузвельтом более жесткого подхода в отношениях с Москвой. Обращают на себя внимание следующие предложения посла относительно американской стратегии, которая спустя некоторое время отчетливо проявилась при новом хозяине Белого дома – Трумэне: «Мы должны попытаться встать на пути проникновения³¹⁴ советских идей в западные демократии, с одной стороны, а с другой, насколько окажемся способны, мы должны попытаться надавить на Советы, чтобы они более широко рассматривали принципы демократии в Восточной Европе»³¹⁵.

Возвращаясь к вопросу о ленд-лизе в СССР, Гарриман добавил к нему проблему послевоенной реконструкции. Посол отметил, что поставки в Россию были призваны укрепить ее мощь для разгрома Германии, но очевидно, что Советы уже используют американские материалы для своих восстановительных программ и дальнейшего развития экономики. СССР накапливает в резерве ленд-лизовское оборудование и создает огромный запас золота. «Если мы продолжим нашу современную политику, – подчеркивал Гарриман, – то Россия закончит эту войну, обладая вторым местом по запасам золота после нас и промышленностью, уже частично реконструированной для работы в мирное время». «Все это было бы хорошо, если бы СССР был готов разумно сотрудничать с нами, – добавлял дипломат. Мы продолжаем верить, что Советы будут сотрудничать с нами и в рамках наших концепций в международной организации по безопасности. Я не могу предвидеть, как будет меняться их отношение к этой организации, но я убежден, что какое бы оно ни было, оно будет отличаться от того, что мы ожидаем, и будет нам не по вкусу»³¹⁶.

Проблему поставок в СССР неоднократно поднимал в своих телеграммах американским начальникам штабов и глава военной миссии США Дж. Дин. В начале 1944 г. он рекомендовал при распределении дефицитных ленд-лизовских материалов запрашивать мнение его миссии. Именно она должна давать информацию о важности заказываемых советской стороной товаров. Дин считал, что многие американские материалы, включая вооружение, топливо и различные двигатели, могут отправляться в Россию за счет операций США на Тихом океане и в Европе. С мнением генерала был в корне не согласен Г. Гопкинс. Получив аналогичную телеграмму от посла Гарримана, он информировал американское представительство в Москве, что помощь США русским не подвергается ограничениям. Впоследствии Дин продолжал настаивать на ревизии поставок, упирая теперь на то, что СССР будет использовать многие из них не для военных действий, а для послевоенного развития страны. По его мнению, «чем дольше длилась война, тем отчетливей становилась ориентация требований на послевоенный период. Они касались промышленного оборудования, нефтепроводов, портовых сооружений и многого другого»³¹⁷. По мере изменения отношений между СССР и США в конце войны к позиции Дина стали все больше прислушиваться не только военные, но и политики в Вашингтоне. Логика поведения Дина может показаться вполне обоснованной. Когда СССР был в критическом положении, русские запросы трудно было подвергнуть ревизии, но потом ситуация изменилась, и следовало опасаться, что поставки в Россию по ленд-лизу усилят определенные отрасли ее экономики за счет американцев, в условиях нарастания противоречий между двумя государствами. Все это так. Но в суждениях Дина присутствовал очевидный оттенок недружественного прагматизма. Генерал находился в стране, понесшей самые большие человеческие жертвы и разрушения в ходе войны, и он не мог этого не понимать. Помощь по ленд-лизу работала и на союзников, избавляя их от огромных потерь и вторжения на собственную территорию. И если некоторые поставки возможно было использовать в СССР для послевоенного восстановления, не являлось ли это всего лишь частью материальной компенсации за подобное избавление, посильным вкладом в улучшение жизни советских людей, вынесших на своих плечах основную тяжесть войны? Все эти мысли, безусловно, не так волновали Дина. На первом месте для него стоял вопрос, что наиболее выгодно для США. В своих действиях он находил все большую поддержку у военного руководства США.

В проекте мартовского послания в Вашингтон Гарриман считал также необходимым настаивать на строгом выполнении СССР статей «Декларации об освобожденной Европе», даже если русским это не нравится. В заключение посол решил дать Госдепу «принципиальную рекомендацию». Она заключалась в следующем: «занять наступательную позицию по всем главным проблемам, вызывающим в настоящее время трудности во взаимоотношениях между нами и советским правительством. Проводить ее в жизнь с помощью твердой и хорошо подготовленной программы, но сохраняя всегда дружелюбное отношение. «Я понимаю, – признавал он, – что найдется немало людей, которые считают, что такая политика обойдется нам очень дорого, если принимать во внимание, как к ней отнесется советское правительство. Но я убежден, что русские не изменят своего отношения к ведущейся войне с Германией, или к ситуации, разворачивающейся сейчас на Тихом океане. Я удовлетворен, что их главные программы действуют сейчас в направлении полновесного участия в международной организации по безопасности, и они не свернут с этого пути. Но, с другой стороны, мы должны теперь же создать базис для нашего будущего взаимодействия, иначе вскоре мы столкнемся с еще более серьезными трудностями. Если мы сейчас же не поставим перед собой все эти вопросы, следующее поколение будет жить в период, который история окрестит советской эпохой»³¹⁸.

В подготовленной и отправленной 4 апреля 1945 г. телеграмме в Госдепартамент Гарриман несколько конкретизировал свои основные положения, касающиеся Советского Союза, изложенные им в проекте послания от 21 марта. Так, он подчеркнул, что западным союзникам необходимо будет добиваться от СССР доступа к продовольственным ресурсам, имеющимся в восточной части Германии (подпадающей под оккупацию Красной армии), поскольку в западной (более промышленно развитой) части страны существует их нехватка. Нужно также ставить вопрос о доступе к нефтяным запасам Румынии. Посол заметил, что СССР будет использовать свой золотой запас, материалы, поставленные по ленд-лизу, оборудование из стран, воевавших с ним, для собственной реконструкции. Москва собирается оказывать политическое и экономическое давление на другие страны, включая Южную Америку, для заключения выгодных торговых контрактов. «Эгоистичное поведение советского правительства, – заключал Гарриман, – должно заставить нас, по моему мнению, адаптировать более позитивное отношение к политике использования экономического влияния для утверждения наших широких политических идеалов. Мы должны использовать экономическую мощь для помощи, насколько это возможно, тем странам, которые действительно дружественно относятся к нашим концепциям, иначе мы должны быть готовы жить в мире, в котором будет доминировать советское влияние. Развитие крепкого экономического базиса в таких странах является единственной надеждой остановить там советское проникновение. Поэтому я рекомендую прямо посмотреть в глаза реальности и соответственно сориентировать нашу международную экономическую политику. Наша политика по отношению к СССР должна, конечно, продолжать основываться на желании развивать дружеские отношения и взаимодействие (как в политической, так и экономических сферах), – но всегда на возмездной основе. Это значит связывать нашу экономическую поддержку с политическими проблемами, которые мы имеем с Советским Союзом…»³¹⁹

В конце марта 1945 г. президент Рузвельт решает открыто заявить о своей оппозиции советским намерениям в Польше. Очевидно, что мнения представителей его окружения, позиция Государственного департамента сыграли здесь не последнюю роль. Фактически, американцы и англичане выступали единым лагерем, и их оценки политики СССР становились все более критическими. Черчилля не могло не удовлетворять занятие США более жесткой линии к СССР – по крайней мере, это позволяло Лондону надеется на сохранение в будущем с помощью Вашингтона европейского равновесия и учета на континенте британских интересов. Однако Рузвельт размышлял более широкими категориями. 29 марта 1945 г. он отправил У. Черчиллю послание, в котором довольно откровенно изложил свое мнение о действиях Москвы после Ялтинской конференции. Президент писал, что с «беспокойством и озабоченностью наблюдал за изменением позиции Советов». Он остро чувствовал приближение опасности, как для решения текущих проблем, так и для хода конференции в Сан-Франциско³²⁰ и будущего всемирного сотрудничества. Рузвельт был согласен с Черчиллем насчет необходимости выполнения обязательств, взятых в Крыму, и в то же время считал нужным показать советскому правительству «исключительно большую важность такого же отношения с его стороны». Особенно его волновали ведущиеся в то время переговоры о Польше.

Рузвельт отметил, что соглашение по Польше, достигнутое в Ялте, представляло собой компромисс между позицией СССР и западных союзников. Он напомнил, что это был «компромисс между советской позицией, смысл которой состоит в том, что люблинское правительство просто должно быть “расширено”, и нашим мнением, суть которого заключается в том, что следует начать все сначала и содействовать формированию совершенно нового польского правительства». Рузвельт исходил из того, что в ялтинском соглашении люблинским полякам придавалось большее значение, и не хотел быть уличенным в каком-либо отходе от крымских решений. Однако, по его мнению, из этого не следовало, «что в силу указанного преимущества люблинская группа может присвоить себе право определять, кого из поляков из двух других групп следует приглашать для консультаций». Президент был убежден, что западные союзники должны настаивать на своем праве «призвать для консультаций группу польских лидеров, имеющую действительно представительный характер, а так же то, что комиссия, и только комиссия, может решать, кто из поляков представляет общественные круги…» В заключение он согласился с Черчиллем, «что пришло время поставить непосредственно перед Сталиным вопрос о более широких аспектах советской позиции (особенно отметив польскую проблему)»³²¹.

1 апреля послание от Рузвельта получил уже сам Сталин. В нем президент в явно категоричной форме писал: «Я должен пояснить Вам исчерпывающим образом, что любое такое решение, которое привело бы к несколько замаскированному продолжению существования нынешнего варшавского режима, было бы неприемлемо и заставило бы народ Соединенных Штатов считать, что соглашение, достигнутое в Ялте, потерпело неудачу»³²². Рузвельт и Черчилль были особенно раздражены арестом советскими властями в марте 1945 г. 16 руководителей Армии Крайовой во главе с ее командующим генералом Л. Окулицким. Их обвинили в организации подпольной деятельности в тылу Красной армии.

Советско-американские отношения относительно будущего Польши приобретали все более конфронтационный характер. Случилось то, чего Рузвельт, видимо, желал всеми мерами избежать, – дипломатическое давление на Москву вызвало у нее ответную и достаточно жесткую реакцию, в основе которой лежало собственное понимание национальных интересов и неприятие резкой тональности обращения. На переговорах с союзниками СССР продолжал отстаивать свое понимание разрешения «польского вопроса». Другими словами, стороны все ближе подходили к рубежу, за которым последовала холодная война. Важнейшим препятствием на этом пути пока оставалась общая цель разгрома агрессоров.