6. РАБОЧИЙ ВОПРОС И «ОПРОКИНУТОЕ ПРАВОСОЗНАНИЕ»
6. РАБОЧИЙ ВОПРОС И «ОПРОКИНУТОЕ ПРАВОСОЗНАНИЕ»
В переломные 1914–1917 гг. патриархально-патерналистский, не обязательно царистский, но государственнический в основе строй мышления все еще заметно влиял на поведение рабочих масс, порождая в верхах соблазн использовать в своих целях неизжитое доверие к власти. Но на первый план в переживаниях обездоленных слоев выступало негодование, вызванное наглым своекорыстием хозяев. Все большее значение в развитии стачечного движения приобретало не только стремление пролетариев улучшить свое материальное положение, но и моральные мотивы — отрицание права хозяев бессовестно наживаться на народном бедствии, войне, на казенных военных заказах{723}. Втираясь в доверие к рабочим, газета «Русский рабочий», издаваемая Департаментом полиции, 24 февраля 1916 г., во время борьбы против мощной стачки путиловцев, требовала от правительства «побольше решительности, и твердости, и внимания к благополучию и обеспечению рабочих». Нарушена справедливость: «Директора акционерных предприятий получают больше министров. Надо положить запрет на выдачу колоссальных дивидентов»{724}.
После ликвидации нашумевшей забастовки в Петрограде и перехода Путиловского завода в казенное управление в разных концах империи на многих частных предприятиях, исполнявших военные заказы, развернулось стачечное движение с требованиями национализации{725}. Из Екатеринославской губернии Департаменту полиции доносили о «тревожном» настроении, вызванном сообщениями печати «о забастовках и происходящих эксцессах» на Путиловском заводе и «отобрании завода в казну». «Большую неосторожность» усматривало губернское жандармское управление в данном газетам разрешении печатать эти сообщения. Но и сменивший Поливанова военный министр Шуваев позволил себе публичные высказывания о том, что заводчики, выполняя военные заказы, наживают «на этом деле до 400%, а некоторые 800%, 1200% и даже 2400% прибылей». И это в условиях «возрастающей с каждым днем дороговизны», пояснял начальник ГЖУ, когда «не хватает заработка рабочим на жизнь… Газеты с указанными заметками брались и читались нарасхват, не было никакой необходимости в агитации партийного элемента»{726}. Вслед за отрицанием права получать скандальные прибыли «основания потеряла и сама частная собственность»{727}. Стачки с требованиями отнять заводы у частных собственников{728} продолжались с апреля до середины лета 1916 г., вынуждая власти вводить на заводы роты солдат, объявлять локауты, отправлять тысячи рабочих на призывные пункты, в исправительные батальоны. Ничто не помогало, и Отдел промышленности Министерства торговли и промышленности вынужден был опубликовать специальное разъяснение, объявляя в нем, что «забастовки ни в коем случае не являются основанием для взятия предприятий в управление казны»{729}. С большими усилиями волну этих специфических стачек удалось сбить.
Популярность требования национализации объяснялась не только сиюминутной обстановкой, но и глубокой исторической традицией.
Ряд исследователей полагает, что в России всегда плохо прививалось понимание верховенства права и что правительству стоило больших усилий приучать народ к уважению законов, права собственности. По их оценке, царское правительство с гражданскими правами подданных считалось мало, а с политическими — вообще нисколько не считалось, но царский режим «неукоснительно соблюдал права собственности сначала на землю, а затем и на капитал»; «попирая права человека, царизм все же уважал право собственности». Еще Александр II признал его «полную неприкосновенность», а «к началу XX столетия царское правительство было уже решительно привержено принципу частной собственности»; в подкрепление цитируются соответствующие правительственные декларации{730}.[191] В конечном счете «царское, а затем и Временное правительства не решались посягнуть на “священную” частную собственность, даже если это была собственность врага»{731}. Отобрание в годы Первой мировой войны «немецких предприятий» в порядке секвестра иногда истолковывают как всего лишь некое «взаимодействие», «переплетение и сращивание» укоренившегося в России иностранного капитала «с отечественными капиталами» в силу их «бурного инфляционного роста»{732}.
Однако отмечается также, что в последние годы своего существования царизм «производил захват частных имуществ, экспроприацию предприятий и хозяйств, принадлежавших германским и еврейским подданным». Да и все в целом «здание капиталистической собственности, — по оценке П. Гэтрелла, — испытывало неустойчивость»; «задолго до большевистской революции русские предприниматели столкнулись с покушениями на их экономические позиции… со стороны царского государства и образованного общества»{733}.
Таким образом, наблюдается стремление показать дореволюционную власть как крепнущий оплот священного права собственности, но эта тенденция противоречиво сочетается с признанием непоследовательности правительственного курса в отношении как самого права собственности, так и собственников, разделяемых по сословным, вероисповедным и национальным признакам{734}.[192] Это устойчивое разногласие в литературе делает необходимой постановку вопроса о разрушении отношений собственности[193]как особом направлении государственной политики на закате царизма.
Существование разрядов неполноценных собственников (надельные крестьяне, евреи, поляки, заводчики-посессионеры) принадлежало к числу основополагающих начал в пореформенных порядках. Самодержавие оберегало устойчивость сословных перегородок, защищая их от попыток, предпринимаемых либерально настроенными общественными и государственными деятелями, привести права к единому знаменателю. Одновременно набирало силу стремление власти изменить и эти порядки, делая собственность все более открытой для перекройки по усмотрению правительства.
Основные законы 23 апреля 1906 г. в вопросе о собственности воспроизводили формулировку «Декларации прав человека и гражданина», принятой французским Учредительным собранием в 1789 г. «Так как собственность есть право неприкосновенное и священное, — гласила ст. 17 Декларации, — никто не может быть лишен ее иначе, как в случае установленной законом явной общественной необходимости и при условии справедливого и предварительного возмещения». В Основных законах 1906 г. (гл. 2. ст. 35) от этой формулы были допущены характерные, но, казалось бы, непринципиальные отступления: о лишении собственности говорилось как о «принудительном отчуждении» «недвижимых имуществ» во имя «государственной или общественной пользы», а о возмещении — как о «справедливом и приличном вознаграждении» (не «предварительном»).
Проблема экспроприации частной собственности занимала бюрократическую мысль весь XIX век{735}. Известно о поданном в Негласный комитет в июле 1801 г. проекте манифеста, предназначенного для объявления при коронации Александра I. В нем А. Р. Воронцов предлагал признать юридическое равенство отдельного гражданина и государства при рассмотрении имущественных споров, так чтобы «казна рассматривалась как обычная спорящая сторона», без каких-либо преимуществ перед «простым собственником», решая такого рода тяжбы в суде{736}. Однако манифест, хотя и одобренный императором, издан не был. Наоборот, 24 октября 1813 г. появился указ «О правилах конфискации имений и управления оными», устанавливавший, что отбираемое имущество либо переходит в казенную собственность, либо может быть сдано в аренду или в «частное управление». На практике подобная репрессия допускалась как по политическим основаниям, так и в случае неисполнения частными лицами своих обязанностей по условиям договора с казной о выполнении тех или иных работ или поставок{737}.[194]
Идея вооружить власть «правилами для отобрания частной собственности в пользу общественной» была выдвинута в новосильцевском проекте «Государственной уставной грамоты», но вызывала разногласия. В 1821 г. такие столпы просвещенной высшей администрации, как члены Комиссии сочинения законов Н.С. Мордвинов и А.С. Шишков, выступили против самой мысли о допустимости «прикосновения со стороны правительства к частной собственности»; может показаться, что они, эти приобщившиеся к европейским идеям, но с «ветхим, едва ли не боярским, нутром» сановники{738}, занимали более радикальную позицию, чем авторы Декларации 1789 г. «Сколько бы исключительное владение каким-либо имением ни оказывалось противным общему благу, не можно для сего его взять в общее употребление… — писал Мордвинов, — ибо никогда общее благо не зиждется на частном разорении»{739}.
Но все выглядит иначе и становится на свое место, «если рассуждать по одному только отношению к самодержавной власти»: воля самодержца выше всякой законности, писал Мордвинов, так что никаких правил не требуется; для самодержавной власти «нет законов и правил, писанных на хартиях тленных»; и без всяких правил «деяния оной власти всегда будут благотворны». Он соглашался в этом с Шишковым, который признавал «противными между собой» самодержавие и «непоколебимость собственности», но и «несогласие» между этими двумя «законами» считал «невозможным делом». Шишков предрекал, что если появятся какие-либо правила, то это породит «великие несправедливости», связанные с установлением способов оценки отбираемого имущества, и к тому же сузится круг мыслимых предлогов для отъема, подходящих под титул «общей пользы». Если же не связывать себя писаными правилами, то «предлоги сии к поколебанию собственности от часу более могут умножаться». «Доселе не было у нас закона оценки», — писал Шишков. Самодержавная воля «была единственный судия… лучших сего правил придумать невозможно». Как бы ни сопротивлялся собственник отобранию, верховная власть «имеет тысячи средств преклонить его к добровольному на то согласию», и он уступит ей свою собственность «непринужденно»{740}.
«Государственная уставная грамота» так и не была издана. Царь утвердил принятое 21 июня 1821 г. (с разногласиями) положение Комитета министров, присоединившись к мнению министра юстиции о том, что «случаи подобные (принудительное отчуждение имуществ. — В.П.) к кругу обыкновенного течения дел не принадлежат, и желать должно, чтоб они сколько можно реже встречались», а когда все же это потребуется, то и решения следует принимать «одною Самодержавною властию, указами сепаратными»{741}. Специальные правила об экспроприации появились лишь в 1833 г. В то время применять их на практике приходилось преимущественно для нужд военного ведомства и при этом в виде редкого исключения, да и стоимость отчуждаемых имуществ была незначительной. Положение изменилось с развитием железнодорожного строительства, когда отчуждение земель совершалось во все более широких размерах, но редко — в принудительном порядке. Порядок действий администрации при отчуждении определялся положением Комитета министров, утвержденным 6 мая 1872 г., но он распространялся лишь на экспроприации в целях строительства железных дорог{742}.
Изданный Наполеоном в 1810 г. закон поставил между частным лицом и властью суд, во Франции без судебного приговора принудительное отчуждение не применялось. Закон этот, составивший «эпоху в развитии экспроприации», служил «настоящим базисом всего современного законодательства об этом предмете»{743}. Но в дворянской империи в заявлениях о приверженности принципам личной свободы, неприкосновенности собственности, верховенства закона и пр. даже у наиболее последовательных сторонников либеральных ценностей «сознательно допускалось множество “оговорок”, общий смысл которых сводился к утверждению, что реализация европейских идеалов в России возможна только при условии существования сильного государства», что нельзя не учитывать «множество обстоятельств, отражавших принципиально важные… отличия социально-экономического, культурного и политического развития Российской империи в сравнении с развитыми странами Европы»{744}.
Утвердившаяся в российских верхах идея о неприемлемости для самодержавного строя порядков, принятых в Западной Европе («в иных каких державах», как писал Шишков), показала свою влиятельность в 1870–1880-х гг., когда рассматривался вопрос о способах установления размера вознаграждения собственнику. Возникло разногласие: следовать ли европейскому опыту экспроприации, а значит, прибегать в спорных случаях к судебной процедуре, или, согласно отечественным обычаям, действовать исключительно в административном порядке.
Комиссия статс-секретаря Д.А. Оболенского в 1874 г. «останавливалась на мысли о привлечении к сему делу судебной власти», но Государственный совет, рассматривая проект комиссии Оболенского, нашел (1887), что подобное «заимствование из иностранных законодательств» «едва ли можно оправдать». Здесь, «в нашем отечестве», ведению суда подлежат лишь «споры о таких гражданских правах, которые нарушены одною из сторон и отыскиваются другою» — столь же равноправной. Но в «деле экспроприации имуществ для государственной или общественной надобности» не предполагается равноправия сторон: «Здесь нет места спору об имуществе, ибо оно уже отчуждено правительством, помимо воли собственника». Правительство же должно само «озаботиться и справедливым вознаграждением владельца, не заставляя его вести судебный процесс», а гарантией справедливости послужит обязательное условие отчуждения — «высочайшее» утверждение такого решения. Государственный совет оставил в силе уже установленный «основной принцип»: «При принудительном отчуждении вознаграждение владельца должно быть определено в административном порядке заботами самого правительства, по распоряжению которого производится отчуждение»[195].
В 1897 г. Государственному совету пришлось вернуться к вопросу о порядке отчуждения, поскольку все же практика вынуждала выходить за установленные пределы. Наибольшую заинтересованность в расширении круга задач, оправдывающих экспроприацию, проявило военное ведомство, недовольное волокитой (трехлетней, в среднем) по делам об оценке имуществ, отбираемых под стрельбища, полигоны, склады, казармы, крепостные эспланады{745}. Государственный совет поручил военному и путейскому ведомствам переработать статьи Законов гражданских, трактующие экспроприацию. В 1898 г. Военное министерство составило свой проект поправок, имевших характер механического добавления «надобностей военного ведомства» к упоминаниям о процедурах отчуждения при сооружении железных дорог. Волокита, однако, длилась еще десять лет, пока Государственный совет не положил ей конец, остановив в 1908 г. изъятие земли под постройку двух батарей в Севастопольской крепости. Закон «Об особом порядке принудительного отчуждения недвижимых имуществ для надобностей военного и военно-морского ведомств» был утвержден 15 января 1910 г. (СУ. 1910. Ст. 134).
В путейском ведомстве между тем работа продолжалась. В 1901–1903 гг. состоялось 27 заседаний «Особого совещания по пересмотру постановлений о принудительном отчуждении имуществ». Снова привлекла внимание идея о разрешении судом споров о размере вознаграждения, отвергнутая Государственным советом в 1887 г. при рассмотрении проекта комиссии Оболенского. Опять участники дискуссии указывали на то, что судебный порядок (или смешанный — на выбор: судебный либо административный) установлен «во всех остальных, кроме России, государствах» и что казна, отбирая себе частное имущество, не должна бы претендовать на роль защитника интересов собственника, поскольку сама же и назначает спорную оценку имущества и является в этом споре заинтересованной стороной, «даже противною стороною».
Но совещание отклонило все эти суждения, сославшись на «совершенно категорически» выраженное Государственным советом заключение «насчет нежелательности введения у нас судебного порядка». Было решено, что это «совершенно невозможно», а «нормальным» должен быть признан «существующий ныне административный порядок, при котором правительство берет на себя все заботы о справедливом вознаграждении, не вводя собственника ни в какие хлопоты и расходы». Против судебного порядка было добавлено, что «лишена всякого основания» «презумпция», будто он «совершеннее административного». Административный порядок «во всяком случае представляет не меньшую гарантию, чем судебный, в отношении справедливого разрешения дела». А главное, если недовольный владелец получит возможность выбирать, куда ему обращаться: через Государственный совет к царю — или в суд, то «будет возникать сам собою» вопрос, от кого ждать ему «более справедливого решения: от верховной ли власти или от судебных установлений», но подавать повод к такому сомнению недопустимо.
Переработав проект, Министерство путей сообщения в 1912 г. представило его в Совет министров. От ведомств опять поступили замечания, потребовавшие «подробного пересмотра» проекта, и в конце концов в нем все же появилось положение о допустимости обращения в суд. Обсуждение проекта в Совете министров состоялось 30 сентября 1916 г., причем и тут не обошлось без спора. Против предоставления собственнику права судиться выступили представители Военного и Морского министерств, а также Государственной канцелярии: создастся «крайне нежелательная» «двойственность», она «значительно замедлит и затруднит для ведомств решение этих дел».
Совет министров все же признал судебный спор частных лиц с ведомствами по оценке имущества допустимым: нельзя лишить собственника права обращаться в суд. Совет министров успокоил военное ведомство соображением о том, что «так как административный порядок… окажется на практике и более удобным, и более быстрым, то, несомненно, случаи обращения сторон к суду будут сравнительно редки». Но одобренный Советом министров проект предстояло еще провести через Думу и Государственный совет{746}, а пока — до самого конца существования царизма — оставался в силе бессудный, административный способ оценки{747}. Против вторжения суда в дела о правительственной экспроприации говорила вся традиция законодательства, относившая такие дела к числу «бесспорных» для казны, таких, кои «ведению судебных установлений не подлежат»{748}.[196]
Экспроприация земель в интересах железнодорожного строительства и военного ведомства, даже когда она производилась при сопротивлении частного владельца, принципиально не означала ломки отношений собственности. В конце концов, как правило, прежний владелец не лишался своего имущества безвозмездно, а получал по меньшей мере эквивалент, «приличное» вознаграждение. Еще меньше нарушало права собственников отчуждение в казну самих частных железных дорог, развернутое с 1880-х годов. Уставами железнодорожных компаний предусматривалось право правительства через определенный срок выкупить предприятие.
Вторжение власти в сферу промышленного предпринимательства имело свои особенности. Несамостоятельность многих заводчиков, основывавших свой успех на исполнении казенных заказов, делала их собственнические претензии зыбкими, а власть по своему усмотрению либо поддерживала и обогащала такого «капиталиста», либо, по Шишкову, могла поставить его на колени, а то и отнять предприятие. Если иметь в виду лишь последние десятилетия существования империи, то заслуживают внимания манипуляции в отношении петербургских военно-морских Обуховского и Балтийского заводов (они последовательно описаны в годовых докладах государственных контролеров царям){749} и Александровского сталелитейного.
В обобщенном виде взаимоотношения власти с этими, а также с Невским, Коломенским, Мальцовскими, Путиловским и другими заводами представлялись правительству как неудачный опыт насаждения и последующей поддержки нежизнеспособных частных предприятий — «заводов, вызванных к жизни правительственным поощрением» и существовавших «почти исключительно казенными заказами», как писал министр финансов М.Х. Рейтерн в докладе 19 апреля 1876 г.{750} Со стороны предпринимателей была нечистоплотная «азартная игра в промышленность» — «попытки без всякой затраты и без всякого труда нажить миллионы». Обуховский и Балтийский заводы, писал в 1878 г. государственный контролер С.А. Грейг, показывают «печальные особенности… предприятий, возникших в последнее десятилетие. Создать дело без прочных оснований и без денег, облечь его в акционерную форму, ограничивающую личную и имущественную ответственность владельцев пределами лишь внесенных вкладов, вкладов однако ж не вносить, выпустить облигации, по коим денег не поступало, заложить эти безденежные бумаги в банках, прибегнуть к помощи кредита во всех возможных видах, прибегнуть затем к помощи правительства — ссылаясь на дурные времена, на обязанность его покровительствовать отечественной промышленности, на пользу, приносимую предприятием отечеству; добившись помощи, домогаться новых пособий и новых льгот, упорно влачить изо дня в день искусственное существование, все более и более накопляя неоплатные долги до рокового дня окончательной несостоятельности и разорения доверчивых или неосмотрительных заимодавцев, — вот общие черты многих предприятий, созданных у нас в последние годы».
Учреждение Обуховского завода, напоминал Государственный контроль, состоялось «по инициативе Морского министерства», когда оно в 1863 г. заключило по этому поводу контракт с группой предпринимателей (С.Г. Кудрявцев, Н.И. Путилов, П.М. Обухов). «Они обязывались построить завод на собственный счет и выполнять поручаемые им морским ведомством заказы собственными средствами». Но свои обязательства эти предприниматели не исполнили: «С первых же дней существования завода Морское министерство принуждено было прийти к нему на помощь не только в выполнении заказов, а даже в сооружении заводских зданий». Последовали выдачи Обухову и Путилову «пособий», миллионных беспроцентных ссуд; со своей стороны, учредителям пришлось согласиться на то, чтобы и в управлении предприятием Морское министерство «приняло непосредственное участие»; от правительства были назначены начальник завода и два члена правления (в 1883 г. представителей Морского министерства в правлении было уже большинство){751}. Переходя к таким взаимоотношениям с партнером, Морское министерство не позаботилось о том, чтобы права владельцев предприятия и казенной заводской администрации были ясно очерчены, вообще министерство «относилось уже к заводу как к предприятию не частному, а полуправительственному», а потому и «не стеснялось отпуском денежных средств на его поддержание». Завод существовал «благодаря исключительно правительственным заказам, которые оплачивались вперед… авансами» и «по весьма высоким ценам». С 1868 г. ассигнования на Обуховский завод «стали даже вноситься в смету Морского министерства»; «расчеты Морского министерства с заводом запутывались». Тем временем первые собственники предприятия уже умерли «и права их перешли к другим лицам, самое число которых в точности не известно ни Морскому министерству, ни правлению завода», говорится в отчетах Государственного контроля.
Существование этой проблемы осознавалось правительством как неопределенность в отношениях казны с «частными лицами, считающими себя участниками в предприятии». Недостаток такого понимания вещей заключался в том, что эти частные лица не только «считали себя» владельцами паевого товарищества, но и действительно владели им по праву. Несмотря на то что была в точности исчислена вся незначительность сделанных частными владельцами вложений собственных средств (по сравнению с казенными вливаниями: на 1 мая 1877 г. соотношение 47: 366), этому подсчету противостоял неоспоримый факт — их паи принадлежали им, а не казне. «С юридической стороны, — признавало Морское министерство, — все права на принадлежность им имущества и капиталов завода на их стороне»{752}.
Вместо того чтобы распутывать узел, власть стала склоняться к мысли разрубить его в духе Шишкова — Мордвинова. 8 июля 1868 г. Александр II, давая разрешение проводить расходы Обуховского завода через морскую смету, повелел считать, что вследствие «таковых выдач» «завод уже не может считаться вполне частным предприятием» (мысль, сформулированная во всеподданнейшем докладе великого князя Константина Николаевича, утвержденном 8 июля), и потребовал доложить, «в какое отношение должен быть поставлен этот завод к Морскому министерству и какое участие в делах его может быть оставлено частным учредителям».
Образованная во исполнение царского повеления комиссия вскоре увидела, что дело не так просто: «приобрести в полную собственность казны» Обуховский завод, «ввиду его государственного значения, было бы желательно», но «немедленное приведение этой меры в исполнение встретилось бы со многими затруднениями». Утверждая, что, ввиду понесенных затрат на поддержание Обуховского завода, «в сущности правительство является главным собственником» его, Государственный контроль закрывал глаза на юридическую сторону дела. Юридическое совещание в 1881 г. не признало обоснованным «право казны как собственника завода». Характер выявившихся затруднений виден из того, каким путем пришлось их преодолевать.
В январе 1883 г. «представился случай» выкупить у владельцев (наследников Кудрявцева) треть паев Обуховского завода, по 11 500 руб. за пай, и, таким образом, только теперь правительство действительно стало собственником завода, но не главным, а лишь на одну треть, и Александр III утвердил это приобретение, состоявшееся «на выгодных для казны условиях». В октябре 1883 г., казалось, представился еще один «случай» купить часть паев, но, даже запросив цену 27 тысяч рублей за пай, владельцы на сделку все же не пошли, а затем, когда министерство снова попыталось купить паи (35 паев, то есть чуть больше трети), цена была доведена до 33 и 60 тысяч рублей за пай. А пока ведомства вникали в юридические и финансовые вопросы, две трети паев, остававшиеся у «прочих участников», «собрались в одних руках, и обладатель их предъявил свои права на участие в делах и прибылях» завода, что сразу поставило правительство перед необходимостью, не ожидая, когда товарищество погасит остаток долга казне по ссудам, положить конец «спекулятивной игре»{753}. Приостановив дальнейшую скупку паев, Комитет министров решил разобраться с тем, нельзя ли и без этого построить управление заводом так, чтобы оно «наиболее отвечало бы видам правительства», а с волей «правопреемников частных учредителей» можно было бы не считаться. Царь утвердил это решение 2 декабря 1883 г., и была назначена междуведомственная комиссия под председательством генерал-адъютанта Н.Н. Обручева.
Данное ей поручение — разработать проект Положения об управлении Обуховским заводом — комиссия Обручева исполнила в июле 1884 г. Комиссия взяла за основу тот порядок управления предприятием, который уже сложился за 20 лет и отличался в лучшую сторону от излишне формальных принципов на казенных заводах. В подходе же к роли в будущем управлении Обуховским заводом «частных лиц, являющихся представителями прав бывших учредителей», комиссия основывалась на невысокой оценке пользы от их участия. «Комиссия признала, что завод этот обязан своим учреждением главным образом правительству и доведен до настоящего удовлетворительного состояния средствами казны и трудами лиц, служащих в морском ведомстве, без всякого почти содействия частных предпринимателей (роль Обухова, решившего основную техническую задачу по изготовлению стали, пригодной для орудий, оказалась забытой. — В. П.); поэтому участие частных лиц в управлении Обуховским заводом… совершенно не нужно», а «может оказаться даже вредным» — «при решении таких вопросов, где интересы казны противоположны интересам прочих участников».
Едва завладев третью паев предприятия, правительство, таким образом, вознамерилось отстранить от влияния на ход дела всех этих «прочих участников», хотя им-то в действительности и принадлежало предприятие. Вопрос для комиссии заключался лишь в том, какую долю возможных доходов допустимо выплачивать собственникам — если им будет позволено остаться совладельцами предприятия, либо сколько уплатить единовременно — если состоится полный отъем. Одни члены комиссии считали, что в том и другом случае при исчислении долей казны и «прочих участников» следует исходить из соотношения 10:1, другие — 3:1. Правительству комиссия советовала совсем «освободить завод от участия частных лиц возможно скорее». Доля частных лиц в собственности Обуховского завода должна была быть «отчуждена в пользу казны путем экспроприации, а если бы они не согласились на получение той суммы, какая будет определена правительством, то за ними остается право предъявить иск судебным порядком»[197]. В марте 1885 г. Комитет министров поручил Морскому министерству «испросить через Государственный совет применение к данному случаю порядка отчуждения имуществ в казну по распоряжению правительства». В пересказе члена Комитета А.А. Абазы, на заседании морской министр И.А. Шестаков и Обручев заявляли, что «паи эти ничего не стоят и должны быть отняты у предпринимателей даром». Абаза изумлялся: «Ничего подобного не происходит даже в Турции»{754}. 1 февраля 1886 г. царь утвердил Положение Комитета министров об управлении Обуховским заводом; этим и закончилось существование предприятия в статусе частного владения. В 1890 г. для расчета с пайщиками Государственный банк выдал правлению 2,8 млн. руб. — якобы в виде ссуды, которая была списана в убыток в 1906 г.{755}
Таким образом, задавшись целью сделать Обуховский завод казенным, правительство первоначально действовало с соблюдением права собственности, не нарушая интересы владельцев: сохраняло их формальную роль в управлении, добивалось изменения состава собственников путем коммерческой скупки паев. Когда же, преодолев треть пути, оно сочло дальнейшие затраты на продолжение выкупа паев чрезмерными, то стало на путь принудительного отчуждения («основной признак» — односторонняя, определяемая казной оценка «действительной стоимости имущества»{756}). Коммерческим приемам правительство предпочло административный нажим вплоть до царского повеления. Не получилось добровольной уступки, сделки двух равноправных собственников, хотя все же пришлось провести тяжбу через Сенат: «По решению Сената, куда перешло дело, морское ведомство уплатило за каждый предъявленный пай около 70 тысяч рублей»{757}.
Более гладко прошла ликвидация акционерного общества Балтийского завода, тоже сильно задолжавшего казне и существовавшего лишь благодаря казенным поставкам и подачкам. Согласно одобренному царем 1 мая 1884 г. мнению Государственного совета, эта операция проводилась не столько с целью вернуть казенный долг, сколько именно для того, чтобы обратить Балтийский завод в собственность правительства.
По заключению государственного контролера, английское Общество Балтийского завода, которому Морское министерство передало завод после банкротства в 1871 г. основателей предприятия (опять же англичан), тоже «было обречено на гибель, с самого начала все было в нем фиктивно», и оно существовало только благодаря тому, что «действует на казенные деньги и правление состоит из членов, Морским министерством назначаемых». Завод «утратил существенные признаки частного предприятия», потому что частные предприятия «учреждены и действуют на капиталы, принадлежащие частным лицам, управляются — непосредственно или через уполномоченных — самими владельцами, несущими на себе риск и, следовательно, близко заинтересованными в деле» и, наконец, подвержены «всем условиям свободного состязания». Балтийский же завод считался частным лишь «по одному названию». К тому же половина акций принадлежала Морскому министерству, купившему их в целях оказания обществу поддержки.
Располагая половиной акций, Морское министерство к 1877 г. получило возможность «устранить прежних распорядителей» и составить правление «из лиц, подчиненных Морскому министерству или им избранных», а затем с согласия царя (4 апреля 1877 г.) финансовое и морское ведомства занялись изучением вопроса «о том, что, в интересах флота и государственного казначейства, выгоднее — приобрести ли Балтийский завод в казну или поддержать существование его как завода частного».
В данном случае, как и в опыте с Обуховским заводом, Государственный контроль, утверждая, что Балтийский «утратил существенные признаки частного», заведомо отвлекался от действительных отношений собственности (частным лицам принадлежало в 1881 г. не менее 15% акций){758},[198] их, отношения собственности, как раз и следовало, по его заключению, пересмотреть. 17 августа 1880 г. (дата утверждения Александром II) Особое совещание поручило введенному в состав правления представителю Государственного контроля «совместно с правлением Балтийского общества (в большинстве — чиновниками Морского министерства. — В. П.) выработать способ ликвидации настоящего общества и взятия завода в казенное управление». Они решили оформить ликвидацию общества путем приобретения казной «всех остающихся в обращении акций и облигаций» с последующим созывом общего собрания акционеров специально для того, чтобы вынести постановление о ликвидации.
1 мая 1884 г. царь утвердил мнение Государственного совета о выкупе акций и облигаций, причем это обошлось «без [новых] больших затрат», поскольку числившийся за заводом долг казне был в значительной части якобы обеспечен залогом облигаций в Морском министерстве (хорошее же обеспечение!). Созванное после этого собрание акционеров, как и намечалось, «постановило ликвидировать дела Общества», а в состав ликвидационной комиссии избрало «исключительно чинов морского ведомства». Ликвидационная комиссия составила баланс общества на 1 января 1891 г. — с таким дефицитом (3,7 млн. руб.), что частным владельцам недовыкупленных акций уже не причиталось «никакого вознаграждения из имущества Балтийского завода». По указанию контрольного и морского ведомств комиссия снова провела общее собрание акционеров, окончательно ликвидировавшее общество.
Опыт с экспроприацией Балтийского завода, фактического банкрота, был, таким образом, проведен уже без явного покушения на права частных владельцев и в то же время без существенных новых издержек на вознаграждение прогоревшего собственника. С этой стороны он был поучителен.
В июле 1901 г., в условиях кризиса, в ходе кампании по спасанию пошатнувшихся предприятий, Николаю II было доложено, что дела «Общества Александровского сталелитейного завода» (артиллерийского по основной специализации) пришли в расстройство и, возможно, придется его ликвидировать. С.Ю. Витте в январе 1902 г. предложил перевести завод в собственность Государственного банка (основного кредитора), а затем передать его Обуховскому казенному заводу. Приобретение Александровского завода могло пойти двумя путями. Следовало либо выкупить акции общества, либо объявить его несостоятельным, но второй путь Витте считал «неудобным» — не только потому, что это произвело бы «неблагоприятное впечатление на биржу», но и из понятий приличия: Государственный банк, «будучи учреждением правительственным, лишен возможности осуществлять свое формальное право [кредитора] из-за опасения нарушить интересы частных лиц».
Комитет министров санкционировал выкуп обесценившихся акций, как и предлагал Витте, за 8% их номинальной стоимости, но также разрешил — в случае несогласия акционеров удовлетвориться таким размером компенсаций — все же объявить общество несостоятельным. Акционеры действительно заупрямились, и общество подверглось ликвидации (конкурсное управление состояло в основном из представителей Государственного банка и по одному — от прочих кредиторов и от правления общества), а сам завод перешел в конце 1903 г. в собственность Государственного банка и затем был передан Обуховскому заводу{759}.
Здесь, как и в примере с Балтийским заводом, правительство проявило готовность в какой-то мере учесть «интересы частных лиц», а когда акционеры не согласились на 8%, привело в действие свое «формальное право» кредитора. И на этот раз, в отличие от опыта с Обуховским заводом, удалось проделать экспроприацию без судебной тяжбы и с минимальными издержками.
Таким образом, правительства трех последних императоров испытали разные способы экспроприации промышленных предприятий. Сановники вдумчиво и осторожно пользовались «европейскими» нормами, стараясь по возможности воздерживаться от идеологически, казалось бы, обоснованного откровенно репрессивного подхода к правам недобросовестных или неспособных партнеров. Опытным путем удалось выработать настолько совершенную процедуру отъема, что явного вторжения в собственнические права не требовалось: чуть ли не само собой выходило, что собственник так или иначе утрачивал свое право (продавал свои паи или акции, оказывался банкротом), и его завод переходил к казне. Не получилось, правда, с Обуховским заводом: пришлось дорого заплатить собственникам.
По сравнению с этим ограничения, касавшиеся надельных крестьян, выглядят более существенным нарушением прав собственности: в их имущественном праве, сословном по социальному качеству, изначально отсутствовало по меньшей мере одно из трех основополагающих, с точки зрения классической теории, начал собственности (владение, пользование, распоряжение): свобода распоряжения своим имуществом. «Личный собственник, по смыслу закона, властен распоряжаться своей землей… он может прикупить себе земли, может заложить ее… может, наконец, продать ее», — разъяснял права крестьянского сословия Столыпин. Но тут же напоминал, что установлены и «известные ограничения» и «стеснения»; «и мы, гг…. ограничения эти сохраняем: надельная земля не может быть отчуждена лицу иного сословия; надельная земля не может быть заложена иначе, как в Крестьянский банк; она не может быть продана за наличные деньги; она не может быть завещана иначе, как по обычаю»{760}. Не только продать по своему усмотрению, но и вообще как-либо расстаться со своим имуществом (наделом) крестьянину мешали, по закону, юридические рогатки, далекие от коренных принципов «римского» права (вплоть до запрета реализовать свое намерение, свою волю отказаться владеть имуществом).
Но и в отношении собственников промышленных заведений тот же принцип свободы распоряжения имуществом подвергался ограничению — по национальному и вероисповедному принципам. В 1870–1880-х годах правительство постепенно распространяло на все акционерные компании запрещение допускать участие евреев (как и иностранцев) в управлении предприятием. Кроме того, лицам иудейского вероисповедания не разрешалось участвовать в капиталах предприятия, если у него свыше 200 десятин (или если оно арендует эту землю на срок более 12 лет). Всё новые ограничения по составу акционеров и администрации распространялись постепенно на другие категории акционерных компаний, что привело к громким скандалам после оформления совокупности стеснений в виде специальных секретных правил, утвержденных Николаем II 18 апреля 1914 г. Совет министров 24 мая 1916 г. фактически отклонил более либеральный в этом вопросе проект «Нормального устава», подготовленный в Министерстве торговли и промышленности для упрощения процедуры регистрации новых компаний{761}. Центральный пункт секретных правил 1914 г., казавшийся промышленникам и банкирам неприемлемым (право акционерного общества владеть не более чем 200 десятинами земли, иначе евреев из администрации — вон), неуклонно соблюдался. В этом отношении на «еврейском» направлении еще до войны были предвосхищены те достижения правовой мысли, что были вскоре обращены против «неприятельских» собственников. В довоенное время правительство опасениями за безопасность военных предприятий объясняло ограничения, направленные против участия немцев в капитале и администрации заводов, поставлявших порох и взрывчатые вещества, однако было вынуждено идти на уступки, делая исключения, либо пыталось влиять на собственников, выставляя фильтрацию личного состава условием предоставления казенных заказов. При этом было вполне осознано, что всякие такие меры вредят приливу в отрасль иностранных капиталов («затрудняют реализацию складочного капитала») — при недостатке русских. Но с созданием под Самарой новых казенных заводов у военных властей прибавилось уверенности, и в 1910 г. явилось убеждение в том, что затруднение с приливом капиталов «едва ли может иметь существенное для интересов государства значение», так как теперь, пополняя боевые запасы, военное ведомство «в состоянии будет удовлетворять свою потребность во взрывчатых веществах собственными средствами, не прибегая к услугам частной промышленности»{762}.
Новые возможности усечения прав собственности открылись с началом мировой войны, когда образовалась еще одна категория неполноправных собственников — неприятельские подданные. Но репрессии распространялись и на «русских подданных из германских, австрийских или венгерских выходцев», и на «бывших подданных Германии, Австро-Венгрии или Турции, а равно их потомков». Исключение делалось для «лиц, удостоверивших… свою принадлежность к православному исповеданию» до 1914 г. или «к славянской народности» по крови, от природы{763}.[199] Как видно из доклада Министерства внутренних дел Совету министров от 10 октября 1914 г., сущность поставленной себе правительством задачи сводилась к «необходимости вновь[200] юридически обособить иностранных поселенцев — русских подданных… в смысле… сужения их гражданских прав», так, чтобы в конечном счете «германское» землевладение было «до возможных пределов ликвидировано». Предполагалось, что имущество будет не отобрано у «немцев» безвозмездно, а «приобретено на условиях, напоминающих общий порядок принудительного отчуждения для государственных целей»{764}. В случае, если бывший владелец не соглашался с заниженной, по его мнению, оценкой переходящего к Крестьянскому банку имения, он мог жаловаться, но не в суд, а в Сенат, где дело разрешалось «окончательно»{765}. Совет министров с удовлетворением отмечал, что тем самым «интересы собственника находят себе полное ограждение», и в то же время — что таковое обжалование будет, «как сказано, бесцельным»{766}. Действительно, к тому времени Сенат представлял собой послушное орудие правительства и «способствовал проведению правительственных планов, расходящихся с законами… создавая новые толкования ранее имеющихся актов, противореча собственной ранее сложившейся практике, но открывая пути новым правовым решениям»{767}.
Анализ законов о ликвидации «германского» землевладения тогда же показал, что они «существенно подрывают коренные устои нашего гражданского права». Во-первых, оценка отбираемого имущества была предоставлена «безграничному усмотрению» Крестьянского банка, без судебной гарантии интересам прежнего владельца и третьих лиц. Во-вторых, был отменен принцип немедленной уплаты (вместо него — выплата по 4,5% в течение 25 лет). В-третьих, владелец получал за отобранное имущество не деньги, а «именные билеты» Крестьянского банка, реализовать которые не было возможности (владельцы не имели права этими бумагами расплачиваться, завещать их или вообще кому-либо передавать){768}.[201] Установленный таким образом порядок расчета с бывшим владельцем проясняет, какими воззрениями руководствовалось в 1906 г. правительство, заменяя в формуле о собственности из французской революционной «Декларации» 1789 г. «справедливое и предварительное возмещение» на отечественное «справедливое и приличное вознаграждение».
Совет министров, стараясь придавать подобным операциям видимость чуть ли не коммерческой сделки, плодил юридические фикции. Возникшие в 1915 г. в Совете министров разногласия по вопросу об оформлении мер против нежелательных землевладельцев (меньшинство министров предлагало откровенно проводить «возмездную конфискацию») показывают, что правительство стремилось не создать поводов для истолкования своих действий как «простого отобрания земель… по принудительной оценке», то есть «принудительного отчуждения в чистом его виде». Чтобы не появлялось почвы для жалоб, процедуру было решено обставить как всего лишь «присвоение Крестьянскому банку права преимущественной покупки». Банк будет «приобретать» отбираемые земли «по предложенной за них вольным покупщиком цене или по [цене,] определившейся на торгах». Торговая сделка, и ничего больше: собственник продает по цене, принятой покупателем, просто вместо одного покупателя ему уплатит ту же цену другой (на что тут жаловаться?) — Крестьянский банк. Однако если банк усмотрит, по его понятиям, «явно недобросовестное поднятие цены имуществ при добровольной сделке либо на торгах» — он воспользуется издаваемым законом и возьмет эти земли «по их действительной стоимости», а определять ее будет местное отделение самого же Крестьянского банка.
Для того чтобы вся процедура не выглядела как конфискация, ей был придан, таким образом, вид «добровольной сделки или покупки на торгах». Вообще вся операция вполне по-шишковски именовалась «добровольным отчуждением недвижимого имущества» (примерно как в 1861 г. помещики «добровольно» поступились частью своих земель[202]), а принуждение рассматривалось как ее вторая фаза; она начиналась по истечении отпущенного собственнику на размышление срока (6–10 месяцев){769}.[203]