Сравнение советских и немецких героических мифов периода Второй мировой войны
Сравнение советских и немецких героических мифов периода Второй мировой войны
Советские подвиги, мифологизированные во Второй мировой войне, принципиально отличались от тех, что превозносились пропагандой в Германии, да и в других западных странах. Там в первую очередь рекламировались успехи летчиков, танкистов и подводников, сумевших уничтожить максимальное количество неприятельских самолетов, танков и судов. Вся Германия знала имена летчика Эриха Хартманна, сбившего 352 неприятельских самолета, первого морского героя Гюнтера Прина, командира подводной лодки U-47, потопившей 28 неприятельских судов (гибель Прина два с половиной месяца скрывалась от народа), лучшего танкиста Второй мировой войны Михаэля Виттмана, подбившего более 140 танков, равно как и десятков других асов{574}. Подвиги такого рода отразились и в послевоенных мемуарах немецких генералов. Например, Фрвдрих Вильгельм фон Меллентин пишет о неком капитане Лестмане, который в боях на Дону в декабре 1942 года во главе подразделения из 25 новейших танков «тигр» за короткое время уничтожил 65 советских танков, не потеряв ни одного своего{575}.
У нас же политрук Василий Клочков и рядовой Александр Матросов были во время войны более известны, чем лучшие советские летчики асы И.Н. Кожедуб и А.И. Покрышкин. А Александр Маринеско, автор самой результативной среди советских подводников атаки, в ходе которой был потоплен океанский лайнер «Вильгельм Густлов», долгие десятилетия оставался в забвении и звания Героя Советского Союза был удостоен лишь посмертно — в 1990 году{576}.
В послевоенных мемуарах советские генералы также запечатлели героев, достигших больших успехов в уничтожении вражеской техники. Так, маршал бронетанковых войск М.Е. Катуков рассказал о своем подчиненном старшем лейтенанте Д.Ф. Лавриненко, погибшем под Москвой в декабре 1941 года: «Двадцать восемь кровопролитных боев с противником было на его счету. Трижды горела машина Дмитрия Лавриненко, но отважный танкист из самых тяжелых ситуаций выходил невредимым. Он уничтожил 52 фашистских танка. История минувшей войны не знает другого такого примера»{577}. В данном случае Михаил Ефимович явно грешит против истины, поскольку на счету немецкого танкиста Виттмана было почти в три раза больше уничтоженных танков, чем у Литвиненко. Да и в числе уничтоженных старшим лейтенантом танков позволительно усомниться. Во-первых, последний уничтоженный Лавриненко немецкий танк, по утверждению Катукова, был тяжелым{578}, что, как мы уже говорили, в принципе невозможно. Во-вторых, подвиги Лавриненко начали популяризировать еще в годы войны, но тогда число уничтоженных им неприятельских машин было несколько иным. Как писал корреспондент «Правды» Юрий Жуков, «больнее всего было узнать, что нет уже на свете храброго танкиста Лавриненко. Сорок семь танков уничтожил этот юноша, трем смертям смотрел в глаза, три машины сменил на поле боя, но крепко берегла его судьба до тех пор, пока пустой случай не оборвал его молодую жизнь: вышел он на дороге из танка, хотел осмотреться, и шальной снаряд, разорвавшийся рядом, убил его»{579}. В полном соответствии с законами мифа, герой-богатырь, троекратно избегавший верной смерти, в конце концов гибнет в результате нелепой случайности.
Весьма показательно и то, что наряду с подвигами Лавриненко Катуков вынужден был поместить в своих мемуарах и подробный рассказ о 28 панфиловцах, хотя бой у разъезда Дубосеково не имел никакого отношения к действиям катуковской 1-й гвардейской танковой бригады{580}.
В Советском Союзе пропаганде необходимо было приучить красноармейцев к мысли о неизбежности громадных потерь, ценой которых врагу будто бы наносятся еще большие потери и таким образом покупается конечная победа. Мифы 28 гвардейцев-панфиловцев, 5 моряков-севастопольца, Александра Матросова и матросовцев и ряд других как раз и призваны были побудить народ к самопожертвованию, убедить бойцов и командиров, что можно противостоять натиску немцев даже тогда, когда они имеют перевес в технике, что можно и нужно идти на неподавленные укрепления противника, закрывая грудью амбразуру. Ради этого пропаганда допускала даже реалистическое изображение гибели советских героев, которое мы видим в очерке Кривицкого, рассказе Платонова, поэме Тихонова. В других странах, в частности в Германии и в США, подобный сюжет — жизненно достоверное изображение смерти — оставался табу, особенно в кинофильмах{581}.
Публично немецкие лидеры особо подчеркивали свое желание уменьшить жертвы как армии, так и мирного населения Германии. Правда, Гитлер, выступая в рейхстаге 1 сентября 1939 года, призывал вермахт и немецкий народ к любым жертвам, мотивируя этот призыв собственной готовностью «принести любую личную жертву». Фюрер поклялся, что не переживет поражения, и клятву, как известно сдержал, хотя вряд ли думал об этом в первый день войны{582}. Однако всего лишь месяц спустя, 6 октября 1939 года, выступая в рейхстаге по завершении польского похода, Гитлер подчеркивал свое стремление к минимизации германских потерь, утверждая, что только благодаря такому стремлению остатки польской армии смогли до 1 октября удерживать укрепления Варшавы, Модлина и косы Хель{583}. Также и выступая в Мюнхене 8 ноября 1942 года, в разгар кровопролитного сражения за Сталинград, он утверждал, что медленное продвижение немецких войск к Волге объясняется желанием избежать здесь мясорубки, подобной Вердену, равно как длительная осада Севастополя призвана была предотвратить большие потери в немецких войсках{584}.
Только в последние месяцы войны, когда поражение Германии было уже очевидно для всех, мотив жертвенности стал главным в национал-социалистической пропаганде. Так, Гитлер 7 октября 1944 года обратился с посланием к членам Гитлерюгенда, добровольно отправившимся на фронт: «Мой Гитлерюгенд! Я с радостью и гордостью узнал о вашем желании уйти на фронт добровольцами всем классом 1928 года рождения. И в этот решающий для рейха час, когда над нами нависла угроза ненавистного врага, вы дали нам всем вдохновляющий пример боевого духа и безоглядной преданности делу победы, каких бы жертв это от вас не потребовало… Нам известны планы врагов, направленные на безжалостное уничтожение Германии. Именно по этой причине мы будем сражаться еще более преданно во имя рейха, в котором вы сможете с честью трудиться и жить…
Жертвы, принесенные нашим героическим юным поколением, найдут свое воплощение в победе, которая обеспечит нашему Народу, национал-социалистическому рейху гордое и свободное развитие»{585}.
Геббельс в дневниковой записи 1 апреля 1945 года выражал надежду, что перелом в воздушной войне будет достигнут тогда, когда немецкие истребители станут таранить англо-американские бомбардировщики: «Отныне против этих бомбардировочных эскадр будут применяться в качестве таранящих истребителей старые немецкие самолеты. Нужно исходить из того, что потери этих истребителей-таранов при их тотальном использовании против вражеских бомбардировщиков составят до 90 процентов»{586}. Однако ни в боевых действиях, ни даже в пропаганде такая «таранная тактика» не успела найти своего применения.
И в предсмертном политическом завещании, когда все уже было кончено, Гитлер основным сделал жертвенный мотив: «…Я хотел бы, оставшись в этом городе (Берлине. — Б.С.), разделить судьбу с теми миллионами других людей, которых уже настигла смерть… Из этих жертв наших солдат и из моей собственной связи с ними до самой моей смерти, в германской истории так или иначе, но взойдет однажды посев сияющего возрождения национал-социалистического движения, а тем самым и осуществления подлинно народного сообщества… Командующих армии, военно-морского флота и люфтваффе я прошу самыми крайними мерами укрепить у солдат дух сопротивления в национал-социалистическом смысле этого слова, указав на то, что я, как основатель и создатель этого движения, предпочел смерть трусливому бегству, а тем более — капитуляции. Пусть это станет однажды частью понятия чести германского офицера, как то уже имеет место в нашем военно-морском флоте: сдача какой-либо территории или города — невозможна, а командиры должны быть впереди и служить ярким примером самого верного исполнения своего долга, вплоть до собственной гибели»{587}. Свое самоубийство Гитлер рассматривал как подвиг, призванный вдохновить вермахт и германский народ на борьбу до последнего человека. Своих матросовых и клочковых придумать нацистская пропаганда просто не успела, хотя уже находилась на пути к созданию подобных мифов.
Характерно, что практически все советские жертвенные мифы возникли в наиболее тяжелый для СССР период войны — в первые два года, еще до завершения коренного перелома в войне победой на Курской дуге. В германской пропаганде тенденция к подобному мифотворчеству проявилась только в последний год войны, когда оставалось уже мало сомнений в скором поражении рейха. Не исключено, что здесь проявилось сходство реакции пропаганды тоталитарных режимов на критическую для них военную ситуацию. Как коммунистическая, так и национал-социалистическая идеология рассматривали жизнь граждан как достояние государства. В случае необходимости они должны без колебаний принести эти жизни на алтарь Отечества, обменяв их, как думали вожди, на еще большее число жизней врагов соответственно Советского Союза и рейха. Очень точно сказал по этому поводу писатель-фронтовик Вячеслав Кондратьев: «Увы, режим, который не жалел людей и в мирное время, не мог жалеть их тем более в войну, спасая собственное существование. Клянясь народом, большевики всегда видели в нем лишь материал для осуществления своих утопических идей, да, думаю, и идеи-то эти являлись лишь прикрытием для патологического стремления властвовать»{588}. Данная характеристика вполне применима и к национал-социалистическому режиму. Однако даже в последние месяцы войны бессмысленное самопожертвование на немецкой стороне было характерно лишь для фанатиков-эсэсовцев. Армия оставалась в целом под контролем генералов старой школы, ориентировавшихся на минимизацию жертв в собственных войсках. Не случайно в последние месяцы войны вермахт нес основные потери не убитыми, а пленными. Генералы и чиновники также успешно саботировали приказ Гитлера о проведении тактики «выжженной земли» на территории рейха{589}. Красная армия в этом отношении была гораздо более послушна воле политического руководства и воевала, не считаясь с жертвами.
Сталин, как и Гитлер, публично всегда подчеркивали необходимость заботиться о сохранении жизни каждого человека. Так, в мае 1935 года советский вождь, приветствуя в Кремле выпускников военных академий, привел пример из своей жизни в сибирской ссылке: «Дело было весной, во время половодья. Человек тридцать ушло на реку ловить лес, разбушевавшийся громадной рекой. К вечеру вернулись они в деревню, но без одного товарища. На вопрос о том, где же тридцатый, они равнодушно ответили, что тридцатый «остался там». На мой вопрос: «как же так, остался?» они с тем же равнодушием ответили: «чего ж там еще спрашивать, утонул, стало быть». И тут же один из них стал торопиться куда-то, заявив, что «надо бы пойти кобылу напоить». На мой упрек, что они скотину жалеют больше, чем людей, один из них ответил при общем одобрении остальных: «Что ж нам жалеть их, людей-то? Людей мы завсегда сделать можем. А вот кобылу… попробуй-ка сделать кобылу». (Общее оживление в зале.) Вот вам штрих, может быть малозначительный, но очень характерный. Мне кажется, что равнодушное отношение некоторых наших руководителей к людям, к кадрам и неумение ценить людей является пережитком того странного отношения людей к людям, которое сказалось в только что рассказанном эпизоде в далекой Сибири»{590}. В действительности Иосиф Виссарионович относился к людям точно так же, как и крестьяне в далекой сибирской деревне. Однако открыто он в этом никогда не признавался. И в сталинских речах и публиковавшихся в газетах приказах периода войны, в отличие от гитлеровских, нигде не говорится о жертвах. Только в директивах, не предназначенных для печати, повторяется порой «не считаться с жертвами»{591}. В приказе от 17 ноября 1941 года Сталин потребовал при отходе «уводить с собой советское население и обязательно уничтожать все без исключения населенные пункты, чтобы противник не мог их использовать». Для уничтожения уже оставленных населенных пунктов в тылу немецких войск Верховный Главнокомандующий потребовал «бросить немедленно авиацию, широко использовать артиллерийский и минометный огонь, команды разведчиков и партизанские диверсионные группы, снабженные бутылками с зажигательной смесью, гранатами и подрывными средствами»{592}. Все эти мероприятия обрекали на гибель тысячи мирных жителей.
В открытой печати о неизбежности многочисленных жертв с советской стороны прямо писать было нельзя. Поэтому в мифах о погибших героях их смерть, как правило, оправдывалась значительно большей ценой, которую они заставили заплатить за свою смерть врага, в том числе и в человеческих жизнях.
Все советские мифы о героях, ценой собственной жизни обеспечивших победу над превосходящими силами врага, остались практически в неизменном виде на протяжении нескольких послевоенных десятилетий и все еще являются объектом веры для значительной части народа. Такие мифы должны были отвлечь внимание от огромных потерь Красной армии, на порядок превышавших потери русской армии в Первой мировой войне. В годы войны они играли важную мобилизующую роль для объединения нации под лозунгом «Победа или смерть!» Однако те же самые мифы играли и не менее существенную отрицательную роль, понижая цену человеческой жизни в глазах командиров всех степеней и побуждая их добывать победу любой ценой, не считаясь с жертвами. Послевоенная приверженность прежним мифологическим клише препятствовала реформированию вооруженных сил на принципах сбережения солдатских жизней и упора на качественные показатели боевой подготовки, а не на поддержание максимально высокой численности личного состава и боевой техники.
То, что все три рассмотренных нами советских мифа оказались весьма далеки от действительности, наводит на мысль, что подавляющее большинство героических мифов Великой Отечественной войны на самом деле являются пропагандистскими фантазиями, имеющими целью отвлечь внимание народа и армии от огромных советских военных потерь и бестолковости командования, создать уверенность у участников войны и послевоенных поколений, что Красная армия воевала умело и самоотверженно. Однако если в самоотверженности большинства советских солдат и офицеров, безропотно выполнявших любые приказы командования, сомневаться не приходится, то высокая боевая подготовка и мастерство — это один большой миф, составными частями которого являлись, в частности, мифы 28 гвардейцев-панфиловцев, 5 моряков-севастопольцев и Александра Матросова.