Враги, ставшие друзьями

Враги, ставшие друзьями

Стереотип врага в ходе войны превратился в стереотип союзника в сознании русских коллаборационистов[31]. Но мы до сих пор очень мало знаем, как именно это происходило. Андреас Хильгрубер справедливо заметил, что, хотя «главные вехи Власовского движения известны историкам, но им не хватает знания психологической среды, в которой развивалось это движение и которая только и может помочь выработать более глубокую оценку событий»^{456}.

Миллионы русских людей, крестьян, ограбленных и доведенных до нищеты коллективизацией, интеллигентов, лишенных возможности свободно выражать свои мысли и мнения, первоначально воспринимали немцев как освободителей от коммунистического правления. Здесь была принципиальная разница с периодом Первой мировой войны, когда немцы пытались создать коллаборационистские формирования только среди народов национальных окраин Российской империи: поляков, украинцев, народов Кавказа. Польские легионы комплектовались главным образом жителями австрийской Польши, русских поляков там было немного. «Союзу освобождения Украины», развернувшему пропаганду среди военнопленных-украинцев, лишь немногих удалось завербовать в украинские (галицийские) дивизии австрийской армии, комплектовавшиеся из австрийских подданных. К концу войны был создан Грузинский легион, принявший участие в оккупации Грузии германо-турецкими войсками в 1918 году. Общее число коллаборационистов из числа российских подданных в этих формированиях не превышало несколько тысяч человек, и они не играли никакой серьезной военной или политической роли. Собственно же русские формирования Центральные державы даже не пытались создавать. Положение российских пленных было тяжелее, чем их товарищей по несчастью из Англии и Франции, поскольку правительство России имело меньше возможностей помогать своим пленным, чем французское и британское правительства. Однако положение советских пленных во Второй мировой войне было несравненно хуже. В Первую мировую войну Центральные державы соблюдали Гаагскую конвенцию, и российские пленные получали помощь через Международный Красный Крест^{457}. Кроме того, антиправительственные и сепаратистские настроения не были настолько распространены среди российских пленных, чтобы толкнуть массы их с оружием в руках выступить на стороне неприятеля. В годы Второй мировой войны Германия не применяла по отношению к советским пленным Женевскую конвенцию, поскольку СССР отказался соблюдать ее в полном объеме по отношению к германским пленным. В первые месяцы Великой Отечественной войны миллионы попавших в плен красноармейцев просто морили голодом^{458}.

Во Вторую мировую войну масштаб коллаборационизма как среди нерусских народов, так и среди русского населения увеличился на порядок. В результате вермахт и СС получили значительное пополнение за счет бывших военнослужащих Красной армии и жителей оккупированных советских территорий. Это было связано не только с тяготами плена, но и со страданиями масс в условиях тоталитарного режима, падением уровня жизни по сравнению с дореволюционными годами[32].

Феномен русского коллаборационизма периода Второй мировой войны стал предметом осмысления сразу после ее окончания в изданиях, осуществлявшихся советскими «перемещенными лицами» в Западной Германии, а позднее в США[33]. Позднее, в конце 60-х — начале 70-х годов, были опубликованы мемуары немецких соратников Власова, апологетические по отношению к главе РОА. Десятилетие спустя, в конце 70-х и в 80-е годы, появились и исследования западных ученых, где участники РОД рассматривались в первую очередь как идейные борцы с большевизмом^{459}. Такая же трактовка преобладала и в работах, посвященных проблеме насильственных выдач в 1945–1946 годах советских граждан, оказавшихся на территории западных зон оккупации. Авторы закрывали глаза на то, что многие из депортируемых действительно были причастны к военным преступлениям и преступлениям против человечества. Вместе с тем совершенно справедливо указывалось, что насильственная передача Сталину служивших в вермахте советских граждан, и в особенности эмигрантов, никогда не имевших советского гражданства, не отвечала нормам международного права и определялась лишь соображениями политической целесообразности^{460}.

В СССР первые работы историков, посвященные русским коллаборационистам периода Второй мировой войны, появились лишь в самые последние годы существования этого государства^{461}. И сегодня некоторые российские историки безоговорочно зачисляют Власова в предатели, как совершившего измену по малодушию и трусости. Его пропагандистские выступления против Сталина и советских порядков считают всего лишь образцом демагогии^{462}. Существует также мнение, что Власов был исключительно карьеристом, и именно карьерные соображения послужили единственным мотивом его измены^{463}. Интересно мнение Имануила И. Левина, подчеркивающего, что «Сталинщина рождала Власовщину». Здесь имеется в виду не только печально знаменитый приказ № 270, объявлявший пленных предателями и предусматривавший репрессии против их семей, но и общие пороки тоталитарной системы. Это побуждало многих советских граждан предпочитать малознакомого врага ужасам коллективизации, репрессий и нищенского существования. Можно приветствовать стремление в оценках коллаборационизма «отойти от стереотипов, как минувших, так и вновь наработанных»^{464}.

Мы полагаем, что сейчас надо постараться оценить русских коллаборационистов как людей, находившихся в ситуации, где свобода выбора была чрезвычайно ограничена, а нравственный конфликт заключался в том, что приходилось бороться со злом в союзе со злом. Специфическое положение, в котором оказались участники РОД, создавало благоприятные условия для мифотворчества как по поводу собственной роли в войне, так и по отношению к Германии и немцам. Справедливым представляется мнение Искандера Гилязова, что «человека, который перешел на сторону врага, можно осуждать за конкретно совершенные им преступления — военные, уголовные, преступления против человечности и др. Коллаборационизм же… может выступать лишь фоном, который, естественно, подвергается этическому осуждению». Нельзя не согласиться и с тем, что научную оценку феномена коллаборационизма не следует сводить к формально-юридическим критериям по принципу «виновен — не виновен»^{465}.

Власова иногда называют русским «Де Голлем». Однако между руководителями «Свободной Франции» и РОА, равно как и между их подчиненными, существовала принципиальная разница. Де Голль боролся за освобождение оккупированной врагом Родины под национальными и антигерманскими лозунгами. Власов же мог надеяться на успех только в случае поражения родной страны и ее оккупации германскими войсками. Выдвигаемые РОА национальные лозунги конкурировали с такими же лозунгами, выдвигаемыми Сталиным. Не случайно положительными героями как советских, так и власовских газет стали полководцы Суворов и Кутузов. Но власовцы проигрывали в убедительности своей пропаганды уже одним тем фактом, что находились в тылу и под защитой германской армии. Поэтому Власов скорее напоминал главу марионеточного прогерманского режима Виши маршала Петэна[34].

Сегодня подавляющее большинство германских историков старается не замечать вводимые российскими коллегами факты, свидетельствующие о том, что Сталин намеревался напасть на Гитлера летом 1941 года и лишь случайно был упрежден немецким вторжением 22 июня (хотя план «Барбаросса» и не был превентивным ударом). Признание того, что у Советского Союза были агрессивные планы в отношении Германии, делает германское нападение на СССР без объявления войны не столь вопиющим преступлением, как считалось прежде. Более того, оно получает, наряду с противоправной агрессивной составляющей, и определенное рациональное основание, равно как и направленный против Германии советский план «Гроза». Необходимость отказаться от прежней парадигмы, где явления и факты оцениваются формально-юридически и как некое нерасчленяемое целое, приводит к комплексной точке зрения, когда в каждом феномене выделяются различные составляющие, по-разному оцениваемые. В частности, преступлениями Гитлера были агрессия против Польши, начавшая Вторую мировую войну, и геноцид евреев и цыган. Остальные его действия были только следствием. Точно также преступлениями Сталина были агрессия против Польши, Финляндии, Румынии и Прибалтики и террор против населения собственной страны и жителей вновь присоединенных территорий. Намерение же напасть на Германию в 1940–1941 годах, отражая экспансионистские замыслы по установлению гегемонии в Европе, объективно играли роль превентивного мероприятия против агрессивных планов Гитлера в отношении СССР. Такого рода действия диктаторов, равно как и других политиков или полководцев, нельзя объяснять с помощью неких абстрактных альтернатив, которые даже не рассматривались современниками. Не стоит превращать Сталина и Гитлера в Рузвельта и Черчилля.

Подобный подход к феномену русского коллаборационизма предполагает, что не всех коллаборационистов, даже из числа советских граждан, можно считать предателями. Те из них, кто находился во «внутренней эмиграции», рассматривали начавшуюся войну как возможность свергнуть власть большевиков и субъективно-психологически не ощущали себя изменниками Родины. Также и отражение в сознании коллаборационистов стереотипов геббельсовской пропаганды не должно приводить нас к автоматическому отрицанию справедливости критики советской действительности, содержавшейся в коллаборационистских изданиях, равно как и искренности положительной оценки Германии и немцев.

Неизбежность советско-германского столкновения сознавали многие коллаборационисты, связывая с ним надежды на свержение советского строя. Так, командир одного из полков в 15-м казачьем корпусе фон Паннвица полковник И.Н. Кононов еще в конце 30-х годов, в бытность слушателем академии имени Фрунзе, «изучая экономическую и политическую структуру Германии; сделал твердое заключение: война между СССР и Германией неизбежна, как между двумя непримиримыми противниками»^{466}.

Полной моральной правоты не было ни за одной из двух сражавшихся коалиций, и русские коллаборационисты это особенно хорошо понимали, изведав прелести советского режима, наблюдая англо-американские террористические бомбардировки, зная об ужасном положении советских военнопленных и о национал-социалистическом геноциде в отношении евреев. Только победа Германии давала участникам РОД шанс свергнуть Сталина и прийти к власти в стране. Для них национал-социалистическая Германия была меньшим злом. Однако преступления Гитлера, бросающееся в глаза сходство двух тоталитарных режимов и сознание того, что приходится сражаться с оружием в руках против соотечественников, создавали чувство моральной раздвоенности, что отражалось и на стереотипе Германии и немцев. Моральной правоты у коллаборационистов не было, но борьба против большевиков давала нравственное оправдание (точнее, иллюзию такого оправдания) сотрудничеству с нацистами.

Плодотворным представляется сравнение образа Германии и немцев, сложившегося у русских коллаборационистов, с образом СССР и русских, характерного для участников антинацистского Сопротивления и немецких коллаборационистов, оказавшихся в советском плену военнослужащих вермахта, ставших членами Национального Комитета «Свободная Германия» и «Союза немецких офицеров»^{467}. Германский историк Герд Р. Юбершер отмечает, что «исследование данной проблемы осложняется по причине скудости источников», и потому «речь может идти только о первом приближении к исторической истине, об анализе позиций отдельных лиц»^{468}. Это же можно сказать и о проблеме стереотипа Германии и немцев в сознании русских коллаборационистов.

Разные мотивы двигали участниками РОД. Многих из них к коллаборационизму толкнуло стремление спастись от голодной смерти в лагерях военнопленных. Бывший офицер-пропагандист РОА Л.А. Самутин, познавший плен, вспоминал: «В какой-то газете была заметка о выдаче Англией Советскому Союзу русских, уклонявшихся от репатриации. Были процитированы слова одного английского офицера, который из немецкого лагеря для английских пленных с возмущением и негодованием смотрел на ряды русских в немецкой военной форме. Это благородное негодование тем более легко в себе разжигать, когда ни разу в жизни не только самому не пришлось испытать настоящего голода, но даже не пришлось видеть людей, доведенных голодом и лишениями до потери человеческого лица.

Э, господа, господа, одно только можно сказать: «Не судите да не судимы будете!» Англичане в плену были лишены только одного — свободы, но ни голода, ни холода, ни бытовых утеснений, ни потери связи с родиной и семьями не испытывали. Немцы к ним относились иначе, чем к нам, и Красный Крест по отношению к ним исполнял свой долг. Так вам ли судить, господа, людей, уцелевших по воле случая и судьбы в условиях, обрекавших нас всех на поголовную и мучительную гибель?»^{469},[35] Другие, в том числе генерал Власов и большинство высших руководителей РОА, к коллаборационизму пришли, прежде всего, исходя из карьерных соображений. Будучи генералами или старшими офицерами, они в плену находились в относительно более благоприятных условиях, чем рядовые красноармейцы, и могли не опасаться голодной смерти, зато сознавали, что на карьере в Красной армии придется поставить крест. Были среди коллаборационистов и идейные противники Советской власти, в частности, командующий ВВС РОА бывший полковник Красной армии В.И. Мальцев. Он, не будучи в плену, сам предложил свои услуги немцам. А бывший майор Красной армии И.Н. Кононов во главе своего 436-го стрелкового полка перешел на сторону вермахта 22 августа 1941 года^{470}. Идейными борцами против Советов были белоэмигранты, сотрудничавшие с немцами. К эмигрантам были близки те немногие из коллаборационистов, кто, оставаясь в СССР, вел активную борьбу с коммунистами. Так, терский казак есаул Георгий Гикаев более двадцати лет партизанил на Северном Кавказе, а с приходом туда немцев присоединился к ним и участвовал в формировании терских казачьих частей^{471}.

Массовый характер коллаборационистского движения доказывается, в частности, тем фактом, что при отступлении немецких войск из России вместе с казачьими частями ушли десятки тысяч жителей казачьих областей — женщин, детей и стариков. Также вместе с Русской Освободительной Народной армией инженера Бронислава Каминского двинулись на запад тысячи жителей самоуправляющегося района Локоть Брянской области (бойцы Каминского впоследствии влились в 1-ю дивизию РОА). А осенью 1943 года при эвакуации немецких войск с Таманского полуострова в Крым вместе с ними добровольно ушло около 120 тыс. советских граждан, из них более 80 тыс. казаков^{472}.

Мы не располагаем никакими объективными данными, чтобы определить, каково было соотношение среди русских коллаборационистов этих трех групп: шкурников, т.е. тех, кто спасал свою жизнь и добывал средства к существованию, карьеристов и идейных борцов[36]. Надо также учесть, что многие участники РОД одновременно руководствовались двумя мотивами. Однако стереотип Германии и немцев для всех трех групп был общим.