Формирование стереотипа Германии и немцев среди русских коллаборационистов
Формирование стереотипа Германии и немцев среди русских коллаборационистов
Как вспоминал соратник генерала Андрея Власова член Комитета Освобождения народов России профессор медицины Федор Богатырчук, «большевизм вытравил из нас всякий патриотизм, превратив когда-то столь любимую родину в страну, где возвеличивают чекистов, стреляющих в затылок нашим братьям и сестрам, и где ставят памятники павликам Морозовым, выдавшим своего отца на расправу кремлевским палачам»{473}.
До войны жители СССР практически не имели объективной информации о расовой политике третьего рейха, в том числе о геноциде против евреев и цыган. Сообщения советских газет многие считали преувеличениями, свойственными коммунистической пропаганде. Кроме того, в последние два года перед войной, после пакта Риббентроп — Молотов, критика нацистской Германии в СССР была прекращена. Невозможность иметь положительный идеал в родной стране побуждала идеализировать тех, кто шел войной против ненавистной советской власти.
Имеется достаточно примеров, как население встречало солдат вермахта хлебом-солью, видя в них своих освободителей. Так, по свидетельству американского корреспондента Чарльза В. Тейера, крестьяне одной из деревень к юго-западу от Москвы восприняли начало войны как возможность свергнуть советскую власть: «Наконец-то! Пусть Кремль только даст нам оружие. Мы уже знаем, в кого будем стрелять. Если Гитлер появится на мосту перед нашей деревней, мы все выйдем ему навстречу с хлебом-солью»{474}.
Богатырчук свидетельствует, что в Киеве приход немецких войск оставшимся в городе населением был воспринят как праздник{475}. Следует отметить, что здесь произошел своего рода «естественный отбор». Многие коммунисты и их сторонники смогли уйти вместе с отступавшей Красной армией. Поэтому среди оставшихся на оккупированной территории жителей была выше доля антисоветски настроенных, чем в населении страны в целом. Однако, когда стало ясно, что к славянам немцы, согласно расовой доктрине нацистов, должны относиться как к «унтерменшам», людям второго сорта, и что осуществляются массовые казни евреев, отношение к Германии и к немцам изменилось в худшую сторону.
Русские коллаборационисты стремились разделить нацистский режим и немецкий народ. Тем самым они находили оправдание своему переходу на сторону неприятеля. Коллаборационисты убеждали себя, что они сражаются вместе с «хорошими» немцами против «плохих» большевиков, а потом как-нибудь избавятся и от «плохих» нацистов. По свидетельству Стеенберга, лектор на курсах пропагандистов Русской Освободительной армии, один из будущих руководителей НТС Александр Зайцев (Артемов), попавший в немецкий плен в 1941 году, говорил курсантам: «Свобода слова и печати является одной из основ нового государства. Она дает возможность проверить то, что происходит в стране. Она служит гарантией, что никакие темные махинации правителей или граждан не останутся без наказания. При действительной свободе слова и печати немыслим тоталитарный режим, при котором приходят к власти авантюристы и во главе государства встает какой-нибудь провалившийся семинарист или ефрейтор»{476}. Возможно, Зайцев был знаком с работами Льва Троцкого, употреблявшего термин «тоталитаризм» в статьях конца 30-х — начала 40-х годов применительно к советскому режиму{477}.[37]
Власов, безусловно, знал о нацистском геноциде против евреев. Об этом ему мог сообщить тот же Богатырчук, уже осенью 41-го располагавший достоверными сведениями об истреблении евреев в Бабьем Яру и о расстреле пациентов киевских психиатрических больниц. Власов говорил Фрёлиху: «Можно подумать, что для Гитлера уничтожение евреев важнее, чем победа над советской армией». Генерал также считал, что «проблема еврейства в России не играет значительной роли, так как в России антисемитизм никогда не являлся глобальной проблемой, как в Германии. Пользующиеся плохой славой погромы были следствием организованного бандитизма, который был начат царской полицией для травли социалистов, либералов и евреев. Совмещение антисемитских лозунгов с нашей политической программой только значительно ослабило бы убедительность этой программы».
Не заблуждался Власов и насчет Гитлера. Командующий РОА говорил Фрёлиху: «Как это могло случиться, что немецкий народ бежит за этим злым карликом! Ведь я этот народ ценю и почитаю, и представлял его моим офицерам как образец храбрости, мужества, сознания долга, работоспособности и многих иных достоинств»{478}.
В то же время, Сталина Власов считал хуже и опаснее Гитлера, в чем и признался Фрёлиху в 1943 году: «Оба правят железной рукой; оба нуждаются в помощи опытнейших агентов разведки; оба используют слабые стороны человеческой души; оба распространяют чувство страха, которое приводит к тому, что никто не смеет высказать властителям отрицательное мнение. Оттого они окружены оппортунистическими подхалимами и теряют реальное представление о происходящем. Особенно роковым это становится в военной области. Из этих двух преступников Сталин, без сомнения, умнее и значительно опаснее. Поэтому против него в первую очередь надо вести борьбу. Если мне удастся для этой цели заручиться помощью другого преступника, то я уверен в успехе не только в борьбе со Сталиным, но и в последующем неизбежном конфликте с Гитлером»{479}.
Годом раньше, будучи в Красной армии, Андрей Андреевич, наоборот, отзывался о Сталине исключительно положительно. 14 февраля 1942 года в письме к одной из двух своих жен, Агнессе Подмазенко, Власов так описывал свою встречу с Верховным Главнокомандующим: «Меня вызывал к себе самый большой и главный хозяин. Представь себе, он беседовал со мной целых полтора часа. Сама представляешь, какое мне выпало счастье. Ты не поверишь, такой большой человек и интересуется нашими маленькими семейными делами. Спросил меня: где моя жена и вообще о здоровье. Это только может сделать ОН, который ведет нас от победы к победе. С ним мы разобьем фашистскую гадину»[38].
И сам Власов, и другие русские коллаборационисты были поражены значительно более высоким уровнем жизни и куда более благоустроенным бытом, несмотря на условия военного времени, в Германии по сравнению с СССР. Как подчеркивает Штрик-Штрикфельдт, «на русских производили сильное и притягательное впечатление уровень и условия жизни в Германии.
И нацистский режим стремился к тоталитарной, всеобъемлющей власти, но она еще не достигла дьявольского совершенства сталинизма. В Третьем рейхе все еще сохранились какие-то основы старой государственной и общественной структуры; еще не были задушены полностью частная инициатива и частная собственность; еще было возможно работать и жить, не завися от государства. Немцы еще могли высказывать свое мнение, если оно и не сходилось с официальной догмой, могли даже, до известной степени, действовать так, как считали лучшим. Хотя партийное давление и увеличивалось все более ощутимо (для нас уже нестерпимо), но эта форма несвободы в Германии оценивалась подавляющим большинством бывших советских граждан мерками сталинского режима насилия и поэтому воспринималась все же как свобода»{480}.
Ему вторил и русский ученый Н.В. Тимофеев-Ресовский, находившийся в годы войны в Берлине, но не осуществлявший никакого политического сотрудничества с германскими властями: «Конечно, гитлеровская Германия была очень ужасна, но в каких-то отношениях все-таки несравнима со сталинским режимом. Сталинизм был много ужасней, да и жизней он потребовал много больше. Никак 48 миллионов было угроблено в этот сталинский режим… Нам тогда очень было противно, ужасно. Но мне было все же менее противно, чем немцам. Я был иностранец и, так сказать, со стороны смотрел на все эти дьявольские безобразия»{481}.
Мнение Тимофеева-Ресовского можно считать относительно «беспристрастным»: он сам познакомился со сталинским ГУЛАГом, а ранее его сын был арестован и погиб в нацистском концлагере. Вероятно, большинство русских коллаборационистов национал-социалистические эксцессы воспринимали менее болезненно, чем сами немцы, и считали их менее зловещими, чем преступления коммунистического режима.
Подобно русским коллаборационистам, различавшим немцев и национал-социалистов, участники германского Сопротивления стремились разделить большевизм и русский народ. Так, близкий к заговорщикам 20 июля дипломат Ульрих фон Хассель, опасаясь «большевизации Европейского континента», поддерживал идею «искоренения коммунизма», но не ставил под сомнение необходимость существования Российского государства. Многие другие участники заговора рассматривали некоммунистическую Россию в качестве равноправного партнера Германии в послевоенном мире{482}. Однако после поражения под Сталинградом и Курском тот же Хассель предлагал «достичь взаимопонимания со Сталиным, чтобы использовать политические шансы любого рода»{483}. Тем самым, по крайней мере часть участников антигитлеровского Сопротивления фактически приближалась по своему положению к власовцам, проявляя готовность договориться с «чужой» диктатурой для свержения «своей». Но Герделер, Штауффенберг и другие деятели заговора 20 июля действовали, в отличие от деятелей РОД, не в условиях вражеской оккупации и в случае успеха не только рассчитывали, но и имели бы реальную возможность ориентироваться на западные демократии. У Власова, Жиленкова и других руководителей РОА такой альтернативы не могло быть, хотя в последние месяцы существования рейха все большей популярностью среди них пользовалась идея будущего сотрудничества с западными союзниками.