1

1

После капитуляции Паулюса под Сталинградом в начале февраля 1943 года и до Курской битвы, начавшейся через пять месяцев, советские войска продвинулись за Донец[961].

Несмотря на численное превосходство русских сил, иногда в соотношении семь к одному, фельдмаршал Эрих фон Манштейн предпринял серию контрударов в период между 18 февраля и 20 марта, выиграл третье сражение за Харьков и занял город 14 марта, проведя одну из самых выдающихся операций Второй мировой войны[962]. В ходе зимнего наступления советские армии вернули значительную часть территорий, потерянных в предыдущем году, причинив немцам существенный урон в живой силе, около миллиона человек, но Манштейн смог его остановить.

Эрих фон Манштейн родился в 1887 году и был десятым ребенком в семье прусского аристократа, артиллерийского офицера, генерала Эдуарда фон Левински. После рождения его отдали бездетному двоюродному дяде, прусскому аристократу, пехотному генерал-лейтенанту Георгу фон Манштейну, чью фамилию он впоследствии и принял. Поскольку генералами были оба деда, дядя, а тетя вышла замуж за Пауля фон Гинденбурга, то и ему была уготована военная карьера. В возрасте тринадцати лет Манштейн поступил в кадетский корпус, а через шесть уже служил в 3-м гвардейском пехотному полку. Учебу в Берлинской военной академии прервала война. Ему довелось сражаться на обоих фронтах, и в ноябре 1914 года его тяжело ранили в Польше. До конца войны Манштейн занимал штабные должности, а в 1935 году его назначили начальником оперативного отдела генштаба сухопутных войск (ОКХ). На следующий год в звании General-major (бригадного генерала) он стал заместителем начальника генштаба генерала Людвига Бека.

После отставки генерала фон Фрича в феврале 1938 года Манштейна — он презирал нацистов, в основном на социальной почве — убрали из штаба и послали командовать 18-й пехотной дивизией. Уже в качестве начальника штаба у генерала фон Лееба он участвовал в 1938 году в оккупации Судет, а в следующем году, тоже начальником штаба, у генерала Рундштедта организовывал вторжение в Польшу, где проявил себя превосходным стратегом. К этому времени Манштейн прекратил критику нацистов (что огорчало Бека), посчитав, что генералы должны стоять в стороне от политики, и эта позиция всегда помогала ему продвигаться по службе.

Как уже говорилось во второй главе, именно Манштейн, возглавляя штаб группы армий «А» Рундштедта, в мае 1940 года осуществлял руководство операцией «Зихельшнитт», разработанной им же самим («План Манштейна») и обеспечившей скорую победу на западе: концентрированное наступление через Арденны, форсирование реки Мёз и танковые удары по идеальным для этого равнинам Северной Франции. Гитлер в знак благодарности повысил его в звании до полного генерала и наградил Рыцарским крестом. Приняв в марте 1941 года командование LVI танковым корпусом в операции «Барбаросса», Манштейн обеспечивал быстрое продвижение немецких войск к Ленинграду, делая по пятьдесят миль в день и занимая стратегически важные плацдармы. В сентябре 1941 года он заменил командующего 11-й армией в Крыму, чей самолет упал на русское минное поле, и после длительной и упорной осады захватил Севастополь 4 июля 1942 года. Гитлер позвонил «покорителю Севастополя», как он теперь его называл, и сообщил Манштейну о присвоении звания Generalfeldmarschall (генерал-фельдмаршала).

В роли командующего группой армий «Дон» Манштейн в ноябре и декабре 1942 года безуспешно пытался высвободить армию Паулюса из-под Сталинграда, тем не менее его назначили командовать группой армий «Юг». «Он был высокомерен и временами жесток на грани солдафонства, — писал британский фельдмаршал Майкл Карвер. — Однако его всегда отличали высокий интеллект, острый и быстрый ум. За холодной и сухой внешностью скрывался очень эмоциональный человек, постоянно державший в узде свои чувства… Его уважали за способность молниеносно и четко вникать в суть проблемы, за краткость и ясность приказаний, спокойные и трезвые оценки и решения»[963]. Величайший из всех военных стратегов Третьего рейха, Манштейн лучше других немецких генералов за исключением, может быть, командующих танковыми соединениями понимал и значение механизированных войск. Кейтель трижды предлагал Гитлеру поставить Манштейна на место начальника штаба ОКВ[964], и фюрер каждый раз игнорировал его совет, наверняка самый здравый из всех, что давались нацистскому вождю.

Курск располагается в трехстах пятнадцати милях к югу от Москвы, на важнейшей железнодорожной магистрали Москва — Ростов. К весне 1943 года город оказался в центре выступа шириной сто двадцать и глубиной девяносто миль, создавшегося в результате наступления русских войск и вдававшегося в тылы немецких позиций. Курск славился соловьями, и с XIX века здесь устраивались конкурсы певчих птиц. В июле 1943 года в этих местах можно было услышать только выстрелы и взрывы. Немцы захватили Курск еще 2 ноября 1941 года, после чего вермахт 15 000 человек расстрелял, 30 000 молодых людей отправил в качестве рабов в Германию, сжег и разрушил 2000 домов, опустошив весь регион. Немцы отправили в Германию даже десятки тысяч тонн местной необычайно плодородной земли — чернозема. Русские отбили город вскоре после капитуляции Паулюса.

Манштейн не смог помочь Паулюсу, но ему удалось стабилизировать фронт группы армий «Юг», а группа армий «Центр» под командованием фельдмаршала фон Клюге, сменившего в декабре 1941 года Бока, удержала на северном фланге Орел. После тяжелых боев активность на передовых позициях поубавилась, противники подтягивали свежие силы, готовились к летнему наступлению. И теперь время работало против немцев. К лету 1943 года русские получили по ленд-лизу огромное количество боевой техники: 2400 танков, 3000 самолетов и 80 000 грузовиков[965]. По оценкам одного историка Восточного фронта, если в 1942 году на западную помощь приходилось пять процентов военной мощи Советского Союза, то в 1943-м и 1944-м — уже десять процентов[966]. Американцы послали русским даже 15 миллионов пар обуви.

Не в пользу немцев складывалась и ситуация на местности. Достаточно одного беглого взгляда на карту, чтобы понять, где они, вероятнее всего, могут пойти в наступление. Схема простая: ударами с севера и юга взять выступ в клещи и уничтожить крупные соединения Центрального фронта Рокоссовского и Воронежского фронта генерала Николая Ватутина. Так и случилось бы в 1941 году, когда немцы еще были способны наносить такие смертельные «нокауты». 17 февраля 1943 года Гитлер специально прилетал на три дня к Манштейну в Запорожье, чтобы воодушевить и его и себя, и находился столь близко от врага, что его вполне могли достать огнем танки Т-34.[967] Но фюрер уже был совсем не тот человек, каким его видели до Сталинграда. Гудериан записал свои впечатления через четыре дня после встречи с «верховным полководцем»: «Левая рука дрожит, спина согбенная, взгляд остановившийся, глаза по-прежнему навыкате, но потеряли свой блеск, щеки покрылись красными пятнами. Он еще больше возбужден, чем прежде, легко теряет самообладание, взрывается приступами гнева и способен принимать опрометчивые решения»[968]. Эта характеристика полностью совпадает с наблюдениями, сделанными Зенгером во время битвы у Монте-Кассино. Поскольку дальнейшие действия были совершенно очевидны для всех, то Манштейн хотел предпринять их как можно раньше, по возможности в начале марта, но Гитлер отложил Untemehmen Zitadelle (операцию «Цитадель») до того времени, когда просохнет земля. Цейтцлер созвал совещание в штабе ОКХ и на нем 11 апреля предложил план, по которому на Курский выступ должны одновременно пойти в наступление 9-я армия генерала Вальтера Моделя с севера и 4-я танковая армия Гота — с юга. Однако Гитлер, отнесший взятие Манштейном Харькова на счет новых танков «Тигр I» модели Е (фюрер говорил, что батальон «тигров» стоит дивизии обычных танков), приказал подождать, пока не появится множество этих «монстров». Тогда их собирали по двенадцать штук в неделю, и это стало главным препятствием для Манштейна.

Мешали делу и внутренние трения между ОКХ и ОКВ. Возражал против проведения операции Йодль, опасавшийся вторжения союзников на Средиземноморье. Не соглашалея и Гудериан, в то время бывший главным танковым инспектором, отвечавшим за перевооружение германской армии: он знал, что русским известно об операции и они готовятся к ней. Клюге, ненавидевший Гудериана и даже просивший в мае у фюрера разрешения вызвать танкового начальника на дуэль, всей душой поддерживал операцию «Цитадель». Одобрял операцию и Цейтцлер, считавший ее своим «детищем», по крайней мере до того дня, когда она пошла вразнос. Модель колебался. Цейтцлер парировал возражения оппонентов, как ему казалось, удачным аргументом. Если русские знают район наступления, это значит, что «он для них жизненно важен, они бросят туда значительные бронетанковые силы, которые мы уничтожим»[969]. Дни шли, и Манштейн постепенно тоже становился противником операции. Фридрих фон Меллентин совершенно прав в своей оценке временного фактора. Если бы операция началась раньше, то могла быть успешной, но в то время, когда немцы пошли наконец в наступление, «Цитадель» уже обрекла себя на провал[970].

На очередном совещании, 3 мая, против проведения операции «Цитадель» снова выступил Гудериан, его поддержал Шпеер. Им возразили Цейтцлер и Клюге, а Манштейн еще не решил, прошло ее время или нет. На фронт поступила только сотня «пантер», хотя Шпеер обещал к концу мая поставить 324. Тем не менее начало операции было назначено на 13 июня. Через неделю состоялся знаменитый разговор Гитлера и Гудериана. «Мой фюрер, почему вообще вы хотите предпринять наступление на востоке в этом году?» — спросил генерал-инспектор. «Вы правы. Когда я думаю об этом наступлении, меня тошнит», — ответил Гитлер[971]. Кейтель все-таки согласился с тем, что Германия должна овладеть Курском ради престижа. Гудериан же резонно заметил, что об этом городе практически никто и не слышал[972]. Кто-кто, а Кейтель по Сталинграду должен был понять, что престиж не очень удачный повод для проведения военной операции.

В конце апреля ставка послала в Курск Жукова для общего руководства подготовкой к битве — верный признак того, что Сталин придает ей серьезное значение. Жуков отправил в Москву предупреждение об уязвимости выступа и рекомендовал Сталину не поддаваться искушению напасть первым[973]. Жуков (кодовое имя «Константинов») писал Сталину (кодовое имя «товарищ Васильев»): «Переход наших войск в наступление в ближайшие дни с целью упреждения противника считаю нецелесообразным. Лучше будет, если мы измотаем противника на нашей обороне, выбьем его танки, а затем, введя свежие резервы, переходом в общее наступление окончательно добьем основную группировку противника»[974]. Ставка согласилась с этим планом, именно так в целом сражение и проходило.

Вместе с Жуковым в Курск выезжал маршал Александр Василевский[975], и они без труда установили, что «шверпункт» германского наступления будет проходить между Белгородом и Курском, на участке Воронежского фронта генерала Ватутина. Его было решено усилить 21-й и 64-й армиями (переименованы в 6-ю и 7-ю гвардейские армии), недавно вышедшими из боев под Сталинградом, и одним из лучших советских танковых соединений — 1-й танковой армией.

Состав Центрального фронта Рокоссовского на северном крыле также был доведен до пяти общевойсковых армий. Ватутин и Рокоссовский располагали войсками численностью 1,3 миллиона человек, но Жуков еще создал полумиллионный резерв ставки под командованием генерала Ивана Конева, названный позднее Степным фронтом. В него входили пять танковых армий и несколько танковых и механизированных корпусов и пехотных дивизий[976]. По мнению одного историка Восточного фронта, эта группировка представляла собой «самую мощную резервную силу, какую русские собирали когда-либо в один кулак за всю войну»[977]. Она должна была не допустить глубокого прорыва противника, если немцам все-таки удастся отсечь Курский выступ.

Сроки наступления снова были перенесены с 13 июня на начало июля, и русские в полной мере подготовились к боям. На некоторых участках обороны артиллерийские полки по численности превосходили пехотные в соотношении пять к одному, и немцев готовы были встретить огнем более двадцати тысяч орудий, среди них — шесть тысяч 76,2-мм противотанковых пушек и 920 многоствольных реактивных установок «катюша». Особенно опасны для немецких танков были снаряды и бомбы «штурмовиков». Не только солдаты, но и почти все гражданское население Курской области занималось сооружением оборонительных линий. Всего было отрыто около трех тысяч миль траншей, на многие мили протянулись проволочные заграждения, в том числе и под напряжением, автоматические огнеметные позиции[978]. У немцев насчитывалось 2700 танков, отличавшихся более тяжелыми вооружениями и броней, в советских войсках — 3800. Танкам и тяжелым самоходным штурмовым орудиям «фердинанд» — Sturmgeschutze — и предстояло пробиваться через мощные оборонительные укрепления русских армий. Вот как описывал их оборону один историк:

«Глубина главных оборонительных зон достигала трех-че-тырех миль. Они состояли из батальонных оборонительных участков, противотанковых оборонительных участков, опор-ных пунктов, систем заграждений из трех линий траншей (до пяти в самых важных секторах), связанных между собой ходами сообщения. Вторые зоны, глубиной шесть — восемь миль, строились по такому же принципу. Тыловые зоны располагались в двадцати пяти милях от переднего края обороны,.. Вся система состояла по меньшей мере из восьми оборонительных полос общей глубиной 120—180 миль».

На каждую милю фронта приходилось по 2200 противотанковых и 2500 противопехотных мин — плотность минирования была в четыре раза больше, чем под Сталинградом, и в шесть раз больше, чем под Москвой. Подсчитано, что перед битвой на Курской дуге Красная Армия установила 503 993 противотанковых и 439 348 противопехотных мин. Лейтенант Артур Шютте, командир танка в дивизии «Великая Германия», наверное, не очень преувеличивал, когда говорил: мин было так много, что «между ними нельзя было просунуть даже медаль»[980]. Меллентин отмечал, что русские могли за два-три дня поставить 30 000 мин и нередко немцы извлекали на одном участке за день до 40 000 мин[981]. Это было трудоемкое, кропотливое и опасное занятие для саперных войск, но необходимое, хотя и не дававшее стопроцентной гарантии.

Стодневное ожидание наступления предоставило Красной Армии уйму времени для сооружения миниатюрных крепостей, разведки сил противника, измерения глубины бродов и прочности мостов, учений и организации тыла. По замечанию начальника штаба XLVIII танкового корпуса, русские успели «превратить Курский выступ в еще один Верден»[982]. Мало того, как считал Меллентин, местность в южном секторе, где должны были пойти в атаку его триста танков и шестьдесят штурмовых орудий, была малопригодна для тяжелой техники: «многочисленные лощины, небольшие перелески, разбросанные там и сям деревеньки, речки и ручьи, из которых самой неудобной казалась Пена с быстрым течением и обрывистыми берегами». Когда идешь сегодня по местам боев и проезжаешь «дорогой смерти» 4-й танковой армии, то отмечаешь: Меллентин несколько переборщил с «лощинами», которые напоминали скорее неровности поверхности. Да и сам он потом писал: «Местность, конечно, была нехороша для танков, но и не недоступна»[983]. Между Белгородом и Курском поверхность постепенно повышается, что тоже создавало определенные преимущества для обороны.

Русские впервые получили возможность столь тщательно подготовиться к сражению. «В начале войны, — говорил капитан-танкист Красной Армии, — все делалось в спешке и нам всегда не хватало времени. Теперь мы спокойно ждали битвы»[984]. Данные воздушной разведки люфтваффе, даже с поправками на русское искусство маскировки, должны были заставить Гитлера поискать другие места для наступления, особенно после того как и Манштейн засомневался в целесообразности удара на Курском направлении. Тем не менее всемогущий и «величайший полководец всех времен», как его по-прежнему называла пропаганда Геббельса, очевидно, под давлением Кейтеля, Цейтцлера и Клюге, назначил час «Ч» на 4 июля. «День празднования независимости в Америке, — сетовал впоследствии Меллентин, — и начала конца для Германии». Танковый энтузиаст и теоретик Меллентин был встревожен тем, что вермахт собирается сражаться с русскими на их условиях — так, как это уже произошло под Сталинградом, — а не на своих, как это было прежде, во времена побед 1941 года. Вместо того чтобы создавать условия для маневра, стратегического отхода и внезапных атак на спокойных участках, — писал потом Меллентин, — германское верховное командование не придумало ничего лучшего, кроме как бросить наши превосходные танковые дивизии на Курский выступ, уже ставший самой мощной крепостью мира»[985]. Это все равно что в 1940 году немцы не пошли бы в обход «линии Мажино», а начали ее штурмовать в лоб. Подобно Наполеону, которого перед Бородином совершенно не волновали судьбы его людей, многие военачальники в ОКВ — прежде всего сам Гитлер — перестали думать о жизни своих солдат. Немцы должны были всеми силами избежать после Сталинграда повторения Materialschlacht (войны на истощение), но постоянное откладывание «Цитадели» неизбежно привело их к этому исходу. Прежде Курск был окружен незащищенными степями, теперь он действительно стал цитаделью.

Весть о гибели польского премьер-министра генерала Сикорского и его офицера связи, члена парламента от тори Виктора Казалета, во время авиакатастрофы в Гибралтаре Черчилль сообщил военному кабинету 5 июля 1943 года. Чарлз Портал, британский маршал авиации, доложил: чешский пилот жив, обстоятельства пока неизвестны, но ясно одно — это «тяжелая потеря и для Польши, и для нас». Черчилль сказал: «Сейчас полякам надо попытаться поладить с русскими». Но министр-резидентна Среднем Востоке, австралийский дипломат Ричард Кейси, полагает, что генерал Андерс, отличный воин, не обладает «политическим чутьем» и, вероятно, не способен сделать это. «Я выступлю в палате общин, — добавил Черчилль, — и скажу нечто неординарное»[986]. То, что в военном кабинете посчитали гибель Сикорского «ударом», делает абсурдными предположения о том, что его смерть (и члена парламента от консерваторов) — дело рук СИС.