IV

IV

Успех ядерного проекта создал советской науке огромный престиж не только за рубежом, но и дома. Сталин и Берия относились к ученым с недоверием и даже презрением, но разработка атомной и водородной бомбы позволила ученым занять новое место в рамках режима. Курчатов теперь обладал огромным авторитетом в высших партийных и правительственных кругах. «Вера в него была такова, — писал Хрущев в своих мемуарах, — что мы разрешили ему поехать в Англию для общения с учеными и посещения лабораторий… само собой разумеется, что такой замечательный человек, такой большой ученый и патриот заслуживал нашего полного доверия и уважения»{1939}.

К середине 50-х годов в Советском Союзе и в остальном мире к науке в целом и к ядерной физике в частности отношение было оптимистическое[434]. Успешность ядерного проекта, казалось, продемонстрировала, что Советский Союз может реально добиться прогресса. Словами, которые напоминают реакцию Вернадского на открытие ядерного деления, Булганин на пленуме ЦК в июле 1955 г. обозначил происходящую научно-техническую революцию: «Наука и техника развиваются по пути все большего овладения высокими и сверхвысокими скоростями, давлениями и температурами. Вершиной современного этапа развития науки и техники является открытие методов получения и использования внутриатомной энергии. Мы стоим на пороге новой научно-технической и промышленной революции, далеко превосходящей по своему значению промышленные революции, связанные с появлением пара и электричества»{1940}. Советское руководство теперь возлагало большие надежды на науку и технику как в деле обеспечения обороны страны, так и в плане ее экономического развития.

Ученые и официальные лица, однако, вполне отдавали себе отчет в том, что советская наука и техника отстают. В июле 1952 г. после публикации отрывков из сталинских «Экономических проблем социализма в СССР» Капица написал Сталину о бедственном состоянии советской науки. Наиболее важные технические разработки, основанные на новых открытиях в физике: коротковолновая радиотехника, включая радар, телевидение, все формы реактивного движения, газовая турбина, атомная энергия, разделение изотопов, ускорители, — все было сделано за границей, писал он, и воспринято Советским Союзом только после того, как другие страны признали важность этих открытий. Что еще хуже, основные идеи этой техники родились в Советском Союзе, но не нашли здесь благоприятных условий для своего развития. Капица упомянул такие примеры, как радар, газовая турбина и свой собственный метод производства кислорода. А о ядерной физике он писал: «Правда, мы теперь взялись за эту область и наверстываем потерянное время. Но насколько было бы лучше, если бы мы были ведущими в области ядерной физики и раньше других имели атомную бомбу. Я вполне допускаю, что наши ученые, работающие в ядерной физике, по своим творческим способностям и знаниям, если бы их не отвлекали и им смело помогали, могли бы решить проблему атомной бомбы вполне самостоятельно и раньше других»{1941}.[435]

Капица выразил сожаление относительно того способа, которым науку вынуждали служить практическим целям. Не наступило ли время поднять уровень советской науки, обратившись к фундаментальным исследованиям, точно так же, как Сталин нашел время отвлечься от государственных дел, чтобы глубоко поразмыслить над экономическими законами социализма?[436]

Состояние советской науки и техники стало предметом дискуссии после смерти Сталина. Капица был не одинок в своей озабоченности. Положение в биологии многими воспринималось как катастрофическое. Даже в такой области, поддерживаемой государством, как ядерная физика, Советский Союз, по мнению советских физиков, отставал от Запада. Правительство было обеспокоено состоянием советской техники. Малышев говорил о советской научно-технической отсталости и о тенденции технического застоя в экономике{1942}. В конце 1954 — начале 1955 г. советское руководство организовало несколько совещаний с участием конструкторов, инженеров, директоров предприятий и институтов для обсуждения проблем технического прогресса и внедрения научных открытий в промышленное производство{1943}. На основе этих дискуссий правительство предприняло шаги по ускорению технического прогресса: оно создало Государственный комитет по новой технике (с Малышевым во главе) и Институт научно-технической информации; была учреждена должность заместителя министра по новым технологиям в промышленных министерствах{1944}.

Однако для решения проблем советской науки и техники требовалось нечто большее, чем административные реформы. Капица, который был освобожден из-под фактического ареста в августе 1953 г. и в январе 1955 г. восстановлен в должности директора Института физических проблем, написал несколько проникновенных писем Хрущеву о состоянии советской науки. Наиболее важной из всех поднятых им тем была неразвитость советского научного сообщества{1945}.[437] Ученые были столь часто «биты», что они даже боялись самостоятельно мыслить, писал он. Бюрократы, а не ученые, оценивали работу ученых, а излишняя секретность, окружающая исследования, делала невозможным для всего советского научного сообщества выносить свои собственные суждения. Более того, теперь, когда ученые получают высокую зарплату, наука привлекла людей, способных продвигаться только бюрократическими методами, блокируя настоящих ученых, эти «сорняки» угрожают задушить науку.

По мнению Капицы, единственным лекарством, способным оздоровить обстановку в науке, является свобода выражать свое мнение. Для этого необходимо выполнить два условия. Первое и самое важное связано с естественным желанием ученых сделать дискуссию свободной: ученые не должны бояться выражать свои мнения, даже если их мнения неизбежно отклонят. Особенно вредным является декретирование научной истины, как делает отдел науки ЦК. «Научная идея должна родиться и окрепнуть в борьбе с другими идеями, — писал Капица, — и только таким путем она может стать истиной»{1946}. Второе условие заключается в том, чтобы руководство прислушивалось к мнению ученых. Организация научной жизни должна основываться на мнениях, сформулированных в процессе открытой дискуссии. Положение в биологии, жаловался Капица, было прямым следствием несоблюдения этого второго условия: руководство не обращало внимания на точку зрения научного сообщества.

После смерти Сталина именно ученые попытались искоренить наихудшие последствия сталинского правления, и физики рассчитывали распространить свою интеллектуальную автономию на другие сферы. Отдельные ученые писали политическим лидерам о положении в биологии. Когда выяснилось, что эти письма не произвели желаемого эффекта, ленинградские биологи решили написать коллективное письмо, несмотря на то, что «было известно, что к “коллективкам” отношение у начальства весьма отрицательное»{1947}. Осенью 1955 г. 300 биологов подписали и направили в ЦК письмо на 23 страницах, в котором призывали дезавуировать августовскую (1948 г.) сессию по биологии и восстановить генетику. Физики и химики поддержали эту инициативу. Двадцать четыре из них, включая Арцимовича, Гинзбурга, Зельдовича, Капицу, Ландау, Сахарова, Тамма, Флерова и Харитона, написали письмо в ЦК, обратив внимание на ущерб, который был нанесен создавшимся в биологии положением науке в целом{1948}.

Курчатов поддержал инициативу 300 биологов. Однако ни он, ни А.Н. Несмеянов, президент Академии наук, не могли подписать письмо физиков и химиков, так как были членами ЦК, которому было адресовано письмо. Но они встретились с Хрущевым, чтобы обсудить письмо и попытаться убедить его принять меры, предложенные в нем. Хрущев, считавший себя экспертом в сельском хозяйстве, разгневался и назвал письмо скандальным{1949}. Этот эпизод явно продемонстрировал ученым, в том числе и Курчатову, ту границу, которую они не могут переступать. Прерогатива решать, что является наукой, а что — псевдонаукой, по-прежнему оставалась уделом партийного руководства. Положение в биологии несколько улучшилось, но к концу десятилетия Лысенко восстановил утраченные позиции{1950}.

Единственно, что было плохо в письме трехсот, по мнению Капицы, это ожидание подписантами нового декрета ЦК по биологии, только другой направленности. «Правильнее было бы, — писал Капица Хрущеву в декабре 1955 г., — чтобы письмо было напечатано, и организовалась бы честная дискуссия»{1951}. Не дело ЦК решать вопросы биологии, даже если это будет правильное решение. Капица ясно ставит вопрос: где искать тот научный авторитет, который имеет право решать, что есть научная истина? В партии или в научном сообществе? К середине 50-х годов, несмотря на поддержку Лысенко со стороны Хрущева, произошел постепенный сдвиг в соотношении между научной истиной и политическим авторитетом. Научное сообщество требовало себе большей автономии и не признавало право партии судить, что является наукой, а что — псевдонаукой. Воинствующие «философы» перестали играть роль «сторожевых псов» идеологии. Партия, однако, не хотела терять положения высшего судьи[438].