II
II
Блокада Берлина в июне 1948 г. вызвала первый ядерный кризис в холодной войне. С ростом разобщенности в Европе германский вопрос смещался в центр событий. В ноябре — декабре 1947 г. в Лондоне состоялось заседание Совета министров иностранных дел, на котором была предпринята еще одна попытка решить германский вопрос. Молотов по-прежнему настаивал на репарациях и четырехстороннем контроле над Руром и требовал образования общегерманского правительства, которое могло бы вести переговоры о мирном договоре с союзниками. На фоне расширяющихся стачек в странах Западной Европы Соединенные Штаты и Великобритания стали настороженно относиться к советским предложениям, усматривая в них стремление сделать Германию добычей Советского Союза{1387}. Лондонская встреча не привела к соглашению, и это усилило растущую уверенность Запада в необходимости образования западногерманского государства. В феврале 1948 г. делегаты из Соединенных Штатов, Великобритании и Франции и позднее — стран Бенилюкса встретились в Лондоне для обсуждения положения в Германии. 6 марта они объявили о предварительном соглашении по созданию западногерманского правительства. Дальнейшие дискуссии 1 июня вылились в Лондонскую программу о проводимых мероприятиях и последовательности их выполнения{1388}. Это окончательно закрыло двери для четырехстороннего урегулирования проблемы Германии.
Советский Союз протестовал против этих шагов, утверждая, что они противоречат Потсдамским соглашениям об образовании единого демократического германского государства{1389}. 20 марта 1948 г. маршал В.Д. Соколовский, главнокомандующий группы советских оккупационных войск в Германии и советский представитель в Союзном Контрольном Совете, вышел из Совета, заявив, что действия западных держав делают невозможным продолжение его работы{1390}. 18 июня западные державы уведомили Советский Союз, что новая денежная единица — немецкая марка — заменяет рейхсмарку в западных зонах. Соколовский сообщил западным командующим, что это незаконно и окончательно разделит Германию. В ответ Советский Союз ввел новую денежную единицу во всех секторах Берлина, в то время как западные державы 23 июня распространили свою денежную реформу на западные секторы Берлина. На следующий день Советский Союз, сославшись на неуточненные «технические трудности», объявил блокаду железнодорожных, шоссейных и водных путей, ведущих в Берлин{1391}.
Сталин был вовлечен в то, что Джордж Кеннан назвал «нечто вроде игры в вымогательство»{1392}. Он хотел принудить западные державы или отказаться от шагов по образованию западногерманского государства, или сдать Западный Берлин. На обеде, состоявшемся на его даче 10 января 1948 г., и еще раз месяц спустя на встрече с югославскими и болгарскими коммунистическим лидерами Сталин «настаивал, чтобы Германия оставалась разделенной: Запад сделает Западную Германию своей вотчиной, а мы превратим Восточную Германию в наше государство»{1393}. Его главной целью было остановить образование западногерманского государства, но он мог бы вполне удовлетвориться контролем над Западным Берлином, как более реалистичной целью летом 1948 г. Хрущев позднее комментировал, что «когда доступ в Берлин был закрыт, цель стала более или менее ясной. Он хотел оказать давление на Запад, чтобы включить объединенный Берлин в ГДР (Германскую Демократическую Республику) с закрытыми границами»{1394}.
У советской политики была и другая, более общая, цель. Советские руководители рассматривали отношения с Западом как войну нервов и были полны решимости доказать, что их не запугать. Это постоянно повторялось в речах советских руководителей и стало центральным пунктом ждановского доклада на совещании Коминформа. Отношение это прекрасно иллюстрируется замечанием Жданова, сделанным Жаку Дюкло, одному из французских делегатов на этом совещании. Когда югославы стали критиковать политику французских коммунистов в конце войны, Жданов сказал: «Я думаю, Дюкло согласится, что мы не пытаемся призывать к восстанию». Но, спросил он, «нужно ли раскрывать свои карты врагу? Сказать: я безоружен. Тогда враг скажет: хорошо, я одолею вас. Закон классовой борьбы таков, что только сила имеет значение»{1395}. Подобного же рода подход предложил Хрущев, когда описывал блокаду в своих мемуарах как «подкалывание капиталистического мира острием штыка»{1396}. Если бы западным державам сошло безнаказанным образование Западной Германии, они посчитали бы, что Советский Союз является слабым оппонентом и им можно проводить более активную политику. Советскому Союзу важно было стоять на своем[312].
Блокада поставила западные державы перед серьезной дилеммой. Если они поддадутся, то потерпят политическое поражение, сдав Западный Берлин. Если они уступят в германском вопросе, это нарушит все их планы в отношении послевоенного устройства в Европе. Если же они попытаются снять блокаду силой, они рискуют ввязаться в войну. Это не означает, что Сталин, устраивая блокаду, готов был начать войну. Александр Джордж и Ричард Смоук сделали вполне допустимое утверждение, что берлинская блокада была «классическим примером потенциально выигрышной стратегии при малом риске», поскольку ситуация была контролируема и можно было легко дать обратный ход. «Советские лидеры не были намерены упорствовать в блокаде, — писали они. — Они в любой момент могли найти решение “технических трудностей” и возобновить доступ в Западный Берлин. Также не было необходимости в продолжении блокады, поскольку ответная реакция Запада могла бы привести к возрастанию угрозы войны»{1397}.
Андрей Громыко, в то время бывший заместителем министра иностранных дел, позднее комментировал: «Я верил, что Сталин — конечно, никто прямо об этом его не спрашивал — предпринял это дело, зная, что этот конфликт не приведет к ядерной войне. Он считал, что американская администрация управляется не легкомысленными людьми, которые могли бы начать войну в подобной ситуации»{1398}.[313] Сталин хотел использовать давление для достижения своих целей, но он не хотел развязать войну. Хотя его политика вызывала тревогу на Западе — к чему он и стремился — в ретроспективе ясно, что Сталин вел себя осторожно и в конце концов он отказался бы от своих целей, чтобы избежать войны[314].
Западные державы организовали воздушный мост для снабжения западных секторов Берлина. Вначале представлявшийся временной мерой воздушный мост оказался неожиданно успешным, и постепенно западные правительства осознали, что могут сохранять свои позиции в городе, не прибегая к силе. Это поставило Сталина перед выбором — позволить воздушному мосту функционировать, отказавшись, таким образом, от своих политических целей, или уничтожить его и тем самым увеличить риск войны. Советский Союз обладал превосходящими силами вокруг и внутри Берлина, но Сталин не поднял истребителей для уничтожения западных транспортных самолетов или для устрашения; не поднял и аэростатов заграждения на воздушных трассах и не вывел из строя систем управления полетами — шаги, которые он мог бы предпринять в войне нервов{1399}.
Насколько повлияла атомная бомба на сталинские расчеты риска? Он, конечно, признавал, что это мощное оружие. В январе 1948 г. он был воодушевлен бомбой: «Это мощнейшая вещь, мощ-ней-шая!» Говоря это, по воспоминаниям Джиласа, он был «полон восторга»{1400}. И все же американская атомная монополия не удержала его от блокады. 15 июля, однако, в кризисе обозначился ядерный элемент, когда Трумэн решил развернуть два авиационных крыла — 60 самолетов Б-29 — в Великобритании. Официально бомбардировщики проводили обычные учения, но пресса, инспирированная администрацией, сообщала, что они были способны нести атомные бомбы, намекая, что так оно и было на самом деле{1401}. В действительности бомбардировщики не обладали такой способностью, и непосредственной угрозы Советскому Союзу не было, как не было никакого намека и на то, что она появится, если Советский Союз не снимет блокаду{1402}. Присутствие бомбардировщиков, тем не менее, служило напоминанием, что Соединенные Штаты имеют атомную бомбу, а Советский Союз — нет, и означало, что Соединенные Штаты рассматривают бомбу как удобный инструмент политики. «Не принуждение, а сдерживание было в основном целью этого хода: удержание русских от эскалации в ответ на воздушный мост», — писал Ави Шлаим в своем подробном труде о кризисе{1403}.
Сталин и не пытался ликвидировать воздушный мост. С уверенностью нельзя сказать, была ли его осторожность вызвана угрозой ядерной войны. В советской прессе не упоминалось о Б-29. Советские лидеры, однако, не нуждались в напоминании о существовании американской атомной монополии. Только за месяц до этого советское посольство в Вашингтоне выразило официальный протест против опубликованной в «Ньюсуик» статьи, в которой генерал Джордж К. Кении, начальник штаба командования стратегической авиации, писал о планах атомного удара по советским городам{1404}. Перевод Б-29 сам по себе не мог быть решающим[315]; возможно, страх перед войной с Соединенными Штатами сделал Сталина осторожным. Но бомба была в глазах советского руководства центральным элементом американской военной мощи, наиболее способным нанести ущерб Советскому Союзу.
Вечером 2 августа Сталин в своем мундире генералиссимуса принял американского, британского и французского послов в Кремле{1405}. Он взял вежливый тон, возможно, потому, что все еще считал блокаду эффективной. Он сказал, что ограничительные меры были приняты для защиты экономики в советской зоне оккупации после введения денежной реформы в западных секторах Берлина. Поскольку западные державы разъединили Германию на два государства, Берлин больше не является столицей Германии. Западные державы должны понять, что они потеряли свое законное право быть в Берлине, но это не означает, сказал он, что Советский Союз хочет принудить их вооруженные силы уйти из города. Блокада может быть снята, если окажутся выполненными два условия: замена денежной системы в западных секторах Берлина на существующую в советской зоне и гарантия того, что лондонская программа устройства Западной Германии не будет выполняться, пока не встретятся представители четырех стран и не придут к согласию по всем основным вопросам, касающимся Германии{1406}.
Эта встреча не вывела из патовой ситуации; она также не привела к повторной встрече Сталина и послов. Разногласия относительно денежной системы и лондонской программы продолжали существовать. Переговоры затягивались. 4 сентября Соколовский информировал других военных губернаторов, что Советский Союз через два дня начинает воздушные маневры и что они распространяются на воздушные коридоры, ведущие в Берлин, и на воздушное пространство над Берлином. Из этой угрозы воздушному мосту ничего не вышло, но заявление Соколовского позволяет предположить, что в Москве подумывали об эскалации кризиса{1407}. Москва пыталась создать натянутую и напряженную атмосферу в Берлине, но непосредственно воздушному мосту не препятствовала.
В январе 1949 г. Сталин в одном интервью намекнул на то, что советская позиция изменилась{1408}. Неформальный зондаж трумэновской администрации привел к переговорам, на которых 5 мая 1949 г. последовало четырехстороннее соглашение об окончании блокады. Сталин не препятствовал образованию независимого западногерманского государства: 1 сентября 1949 г. была провозглашена Федеративная Республика Германия. Не преуспел он и в выводе войск западных держав из Берлина. Однако он не отказался от ранее сделанного заявления, что у западных стран нет легального права находиться в Берлине; этот вопрос остался, чтобы позднее снова к нему вернуться.
Сталин продемонстрировал в берлинском кризисе свое намерение оказывать давление на Запад и усиливать конфронтацию. Вместе с тем он показал свою озабоченность тем, чтобы давление и напряженность не вышли за определенные рамки. Молотов позже подчеркивал важность допустимых ограничений в политике Сталина: «Ну что значит “холодная война”? Обострение отношений….Они, конечно, против нас ожесточились, а нам надо было закрепить то, что завоевано. Из части Германии сделать свою социалистическую Германию, а Чехословакия, Польша, Венгрия, Югославия — они же были в жутком состоянии, надо было везде наводить порядок. Прижимать капиталистические порядки. Вот что такое “холодная война”. Конечно, надо меру знать. Я считаю, что в этом отношении у Сталина мера была очень резко соблюдена»{1409}. Но если Сталин знал рамки, за которые нельзя выходить, не спровоцировав войну, то его давление на Запад только способствовало закреплению раздела Европы на два блока. Нагнетание напряжения было существенным элементом «войны нервов», как характеризуют советские лидеры взаимоотношения с Западом. Однако это напряжение способствовало сплочению Запада. С образованием НАТО в апреле 1949 г. Соединенные Штаты установили как военное, так и экономическое присутствие в Европе. К этому же времени Советский Союз установил жесткий контроль над странами Восточной Европы, за исключением Югославии. Разделение континента теперь было закреплено.
Блокада Берлина явилась первым ядерным кризисом, и он дал новый толчок ядерному соперничеству между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Атомная бомба стала занимать центральное место в военной стратегии Соединенных Штатов, а размещение Б-9 в Великобритании означало американское ядерное участие в обороне Западной Европы{1410}. Для Советского Союза блокада Берлина не была ядерным кризисом в той же степени. Однако в 1948 г. появились некоторые признаки того, что американская угроза начинает восприниматься всерьез. Советская противовоздушная оборона стала отдельным родом войск, а Министерством вооруженных сил была выпущена инструкция по атомной бомбе{1411}. Неясно, было ли это ответом на берлинский кризис или, что более вероятно, на генеральную тенденцию в американской военной политике. Но кризис, ввиду его влияния на политику Соединенных Штатов, по крайней мере ускорил эти шаги[316].