III

III

Понял или не понял Сталин сказанное в Потсдаме, бомбежки Хиросимы и Нагасаки 6 и 9 августа показали наиболее драматичным и явным образом разрушительную силу и стратегическую важность атомной бомбы. Именно Хиросима внесла атомную бомбу напрямую в советские стратегические расчеты. До Потсдама советские лидеры не могли усмотреть связи между бомбой и международной политикой. После Хиросимы эту связь нельзя было больше игнорировать. Сталинское понимание стратегической важности бомбы было обусловлено тем, как она была применена в Японии. Следовательно, сейчас необходимо рассматривать Хиросиму в контексте советской политики па Дальнем Востоке.

Советский Союз подписал с Японией пакт о нейтралитете в апреле 1941 г., и Сталин стремился оставить этот пакт в силе, пока висела на волоске судьба Советского Союза в Европе. Однако советская политика изменилась, как только стало ясно, что Германия терпит поражение. В октябре 1943 г. Сталин обещал государственному секретарю США Корделлу Халлу, что Советский Союз присоединится к войне против Японии после поражения Германии, и повторил эти заверения Рузвельту и Черчиллю в ноябре на Тегеранской конференции. В октябре 1944 г. Сталин заявил своим союзникам, что Советский Союз атакует Японию примерно через три месяца после капитуляции Германии, как только будут накоплены необходимое оружие и снаряжение и прояснятся политические условия{596}.

Условия вступления СССР в войну с Японией были определены Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем на Ялтинской конференции в феврале 1945 г. Сталин хотел, во-первых, сохранения статус-кво во Внешней Монголии (коммунистическое правление и независимость от Китая); во-вторых, восстановления прав России, утраченных ею в русско-японской войне 1904–1905 гг. (возвращение Южного Сахалина; интернационализация порта Дайрен[167] и восстановление аренды Порт-Артура как советской военно-морской базы; объединенное советско-китайское управление Китайско-восточной железной дорогой и Южно-Маньчжурской железной дорогой с сохранением преобладания интересов Советского Союза); в-третьих, аннексии Курильских островов. Ни Рузвельт, ни Черчилль не возражали против этих условий. Положения относительно Внешней Монголии и портов и железных дорог требовали согласия Китая, который не принимал участия в Ялтинской конференции. Рузвельт обещал предпринять шаги для получения согласия от Чан Кайши, китайского националистического лидера, но Сталин просил его не информировать того о соглашении, пока продвижение советских войск на Дальний Восток не будет закончено{597}. Сталин обещал вступить в войну через два или три месяца после поражения Германии и заключить договор о дружбе и взаимопомощи с Китаем.

Стремление Рузвельта и Черчилля удовлетворить требования Сталина показывает, насколько они были заинтересованы в том, чтобы получить от СССР помощь в победе над Японией. Объединенный комитет начальников штабов США накануне Ялтинской конференции пришел к заключению, что, хотя советское участие в войне с Японией несущественно, было бы желательно, чтобы «Россия вступила в войну как можно раньше, как только сможет принять участие в наступательных операциях»{598}. Разработчики военных планов Соединенных Штатов надеялись, что Красная армия свяжет японскую Кванту некую армию в Маньчжурии, препятствуя таким образом передвижению этих сил на японские острова, чтобы противостоять вторжению. Они не ждали, что участие СССР в войне освободит Соединенные Штаты от необходимости вторжения в Японию. 25 мая, менее чем через три недели после капитуляции Германии, Трумэн приказал готовить вторжение в Японию к 1 ноября{599}.

После Ялтинской конференции советский Генеральный штаб начал серьезно планировать войну с Японией{600}. Было рассмотрено несколько различных вариантов. Один из них — вторжение на острова. Этот вариант был привлекательным, поскольку обеспечивал Советскому Союзу право голоса в определении послевоенного развития Японии, но трудным с военной точки зрения, поскольку требовал взаимодействия с флотами союзников, а они были еще далеко от Японии и это повлекло бы за собой огромные потери советских войск. По совету Генерального штаба Сталин решил, что главной задачей Красной армии должен быть разгром в кратчайшие сроки Кванту некой армии в Маньчжурии, а затем — японских сил на Южном Сахалине и Курильских островах{601}. 5 апреля советское правительство объявило, что не возобновит советско-японский пакт о нейтралитете, действие которого истекало в 1946 г.{602}

Генеральный штаб рассчитал, что для быстрого разгрома Квантунской армии необходимо значительное превосходство в численности войск и вооружении. Между апрелем и началом августа 1945 г. более полумиллиона солдат были переброшены на расстояние почти 10 тысяч километров с европейского театра военных действий на Дальний Восток{603}. В мае было создано отдельное Дальневосточное Главное командование. Маршал А.М. Василевский, бывший начальник Генерального штаба, вскоре был назначен главнокомандующим{604}. 26–27 июня Сталин обсудил ход подготовки к войне с Японией с членами Политбюро и военным командованием{605}. 28 июня Сталин и генерал А.И. Антонов, начальник Генерального штаба, приказали Забайкальскому и 1-му Дальневосточному фронтам быть готовыми к атаке 25 июля и 2-му Дальневосточному фронту — 1 августа{606}.[168]

Несмотря на этот приказ, ясности по поводу времени вступления Советского Союза в войну не было. 28 мая Сталин сказал посланцу Трумэна Гарри Гопкинсу, что советские войска будут готовы к наступлению 8 августа, но что вступление в войну зависит от присоединения Китая к Ялтинскому соглашению{607}. 10 июля Молотов сообщил в разговоре с Т.В. Суном, китайским министром иностранных дел, что в конце августа Советский Союз, видимо, объявит войну Японии. Он сказал, что не может назвать точную дату, так как это зависит от решения вопросов, связанных с транспортом и снабжением{608}.

Сталин начал переговоры по Ялтинскому соглашению с Т.В. Суном 30 июня. Гоминьдановское правительство Китая не было готово присоединиться к соглашению в том виде, в каком оно было заключено. Гоминьдановцы считали Внешнюю Монголию частью Китая и были возмущены идеей, что Советский Союз мог бы иметь «преимущественные» интересы на китайских железных дорогах. Существовали также разногласия относительно контроля над портом Дайрен{609}. Сталин вынуждал китайцев присоединиться к соглашению, аргументируя это тем, что Советский Союз и Китай имеют общие интересы, связанные с противостоянием Японии. Он объяснил, что Советский Союз хочет усилить свое стратегическое положение на Дальнем Востоке. «Япония не будет разорена, даже если она подпишет безоговорочную капитуляцию, как Германия. Обе эти нации очень сильны, — сказал он. — После Версаля все думали, что она (Германия) не поднимется. 15–20 лет — и она восстановилась. Нечто подобное случится и с Японией, даже если ее поставят на колени»{610}.[169] Советскому Союзу нужны Курильские острова, сказал он: «Мы закрыты. У нас нет выхода. Нужно сделать Японию уязвимой со всех сторон: с севера, запада, юга и востока — тогда она будет смирной»{611}. Он жаловался на недостаток пригодных портов на советском Дальнем Востоке и говорил, что потребуется 20–30 лет, чтобы построить там все необходимые сооружения. Вот почему Советскому Союзу нужны китайские порты. «Нам нужны Дальний и Порт-Артур на 30 лет, — сказал он. — На случай, если Япония восстановит свои силы. Мы могли бы ударить по ней оттуда. Япония поднимется снова, как и Германия»{612}.

Пока для администрации Трумэна вступление СССР в войну было желательным, у нее был стимул оказывать давление на китайцев, чтобы те присоединились к Ялтинскому соглашению. Однако к лету 1945 г. в результате советской политики в Европе участие СССР в войне против Японии стало менее привлекательным для некоторых членов администрации. Аверелл Гарриман, посол в Москве, весьма скептически высказывался о желательности вступления Советского Союза в войну и предупреждал Суна, который регулярно сообщал ему о ходе переговоров со Сталиным и Молотовым, о необходимости стоять твердо{613}. После испытания в Аламогордо вступление СССР в войну становилось не только менее желательным, но и менее срочным{614}. Бирнс, считая, что продолжение советско-китайских переговоров отсрочит вступление в войну Советского Союза, телеграфировал Суну из Потсдама, советуя ему не уступать Советскому Союзу ни по одному пункту{615}. «Совершенно ясно, — заметил Черчилль 23 июля, — что Соединенные Штаты в настоящее время совсем не желают участия русских в войне против Японии»{616}. Однако несмотря на сомнения среди своих советников, Трумэн не собирался отказываться от выполнения Ялтинских соглашений.

Знали советские лидеры об изменении отношения Запада или нет, они боялись, что Англия и Соединенные Штаты могут закончить войну с Японией прежде, чем Советский Союз вступит в нее. В выпуске секретного Бюллетеня Информационного бюро Центрального Комитета от 1 июля 1945 г. сообщалось, что реакционные круги в Англии хотят компромиссного мира с Японией, чтобы воспрепятствовать Советскому Союзу усилить свое влияние на Дальнем Востоке. Тот же вопрос, отмечалось в Бюллетене, поднимается в американских газетах и журналах{617}. Сталин боялся, что если война окончится до вступления в нее Советского Союза, то Соединенные Штаты и Англия отступятся от Ялтинского соглашения, условием которого было участие СССР в войне. «Сталин нажимал на наших офицеров, с тем чтобы начать военные действия как можно раньше, — вспоминал позднее Никита Хрущев. — Сталин сомневался, что американцы сдержат свое слово….Что, если японцы капитулируют раньше, чем мы вступим в войну? Американцы смогут сказать тогда, что они ничем нам не обязаны»{618}.[170]

Сталин понимал, что Япония находилась в безнадежном положении и что некоторые члены правительства этой страны искали возможность окончить войну. В феврале 1945 г. японское правительство решило прозондировать почву у Якова Малика, советского посла в Токио. В апреле оно снова контактировало с Маликом, но вновь получило уклончивый ответ. В июне бывший премьер-министр Коки Хирота предложил Малику особые уступки советским интересам на Дальнем Востоке как знак японского стремления к добрососедским отношениям. Малик сообщил об этих контактах в Москву, но не дал Хироте почувствовать, что Москва заинтересована в его предложении. 8 июля Молотов, с одобрения Сталина, дал указание Малику, чтобы тот избегал давать японцам какой-либо повод представлять эти беседы как переговоры. Предложения Хироты, писал Молотов, свидетельствовали о том, что «японское правительство по мере ухудшения своего военного положения готово будет идти на все более и более серьезные уступки, для того чтобы попытаться добиться нашего невмешательства в войну на Дальнем Востоке»{619}. Советские лидеры не выказывали никаких признаков того, что склонны принять предложения японцев. Участвуя в войне на стороне союзников, можно было выиграть больше, чем в дипломатических играх.

Японское правительство сделало новое и более определенное предложение в июле, когда решило послать в Москву другого бывшего премьер-министра, принца Коноэ, с письмом от императора, где содержалась просьба о посредничестве Советского Союза в окончании войны. 13 июля, за четыре дня до начала Потсдамской конференции, японский посол в Москве попросил Советское правительство принять принца Коноэ. Пять дней спустя ему было сказано, что Советское правительство не может дать определенного ответа, поскольку неясно, какова цель миссии Коноэ{620}. В Потсдаме Сталин информировал своих союзников о предложениях японцев и об ответе Советского Союза. Его политика, сказал он Трумэну, имеет целью успокоить японцев{621}. Японские предложения свидетельствовали о том, что в Японии нарастает ощущение безнадежности и она может вскоре капитулировать. Сталин хотел, чтобы советские войска были готовы к вступлению в войну как можно скорее. 16 июля, за день до открытия Потсдамской конференции, он послал Василевскому телефонограмму о возможном переносе даты наступления на десять дней раньше, но Василевский ответил, что это невозможно, так как подготовка советских войск требует большего времени{622}.[171] Сталин сказал Трумэну, что советские войска будут готовы вступить в войну в середине августа, а генерал Антонов, начальник Генерального штаба, сделал подобное заявление начальникам Генеральных штабов союзников{623}.[172] 25 июля, а затем вновь 30 июля Министерство иностранных дел СССР заявило японскому послу, что Советское правительство не может еще ответить на запрос японцев о поездке Коноэ в Москву{624}.

Приготовления Советского Союза к вступлению в войну продолжались во время Потсдамской конференции. Сталин сказал генералу Антонову, что у Соединенных Штатов теперь есть новая бомба огромной разрушительной силы. Согласно генералу Штеменко, начальнику оперативного отдела Генерального штаба, ни Сталин, ни Антонов не понимали значения бомбы. Во всяком случае, они не дали Генеральному штабу новых инструкций, касающихся ведения войны против Японии{625}. 13 августа, после своего возвращения, Сталин получил доклад маршала Василевского, в котором тот информировал его, что подготовка к войне близка к завершению, и просил назначить наступление не позднее чем на 9–10 августа, чтобы воспользоваться преимуществами, которые давала благоприятная погода{626}.

26 июля во время Потсдамской конференции Трумэн, Черчилль и Чан Кайши опубликовали совместную декларацию, в которой Японии угрожали быстрым и полным разрушением, если японское правительство не объявит о «безоговорочной капитуляции японских вооруженных сил»{627}. Со Сталиным по поводу этой декларации не консультировались, и Молотов безуспешно пытался отсрочить ее публикацию, несомненно, опасаясь, что это вызовет капитуляцию Японии до вступления в войну Советского Союза{628}. Однако Япония не капитулировала. Премьер-министр Судзуки информировал прессу, что его правительство намерено игнорировать Потсдамскую декларацию{629}. «Учитывая этот отказ, — вспоминал позднее Стимсон, — мы могли только продемонстрировать, что ультиматум означал в точности то, что в нем говорилось»{630}.

6 августа бомбардировщик США В-29 взлетел с острова Тиниан и в 8 часов 15 минут утра местного времени сбросил на Хиросиму урановую бомбу пушечного типа. Ее взрывной эквивалент составлял около 13 килотонн тринитротолуола. Результат был опустошительным. Практически все в радиусе 500 метров от взрыва было испепелено. Здания на расстоянии трех километров от эпицентра были объяты пламенем. Гриб плотного облака дыма поднялся в небо на высоту 12 тысяч метров. Для некоторых жертв бомбардировки смерть была мгновенной, для других — медленной. По некоторым оценкам, к концу года от действия одной этой бомбы умерли 145 тысяч человек, а пять лет спустя число погибших от нее достигло 200 тысяч{631}.