Прыжок

Прыжок

Лейпциг. Холодное лето 1923 года.

Инфляция разорила всех. Наши родители обеднели.

Шел дождь. Улицы выглядели призрачно серыми и грязными.

– Ну что, скажем о нашем решении сегодня? – спросил Хайнц.

Я размышлял о реакции моей матери и медлил с ответом.

– Уверен, что моего старика от такого хватит удар, – Хайнц для убедительности рубанул воздух рукой.

Однако перспектива подвергнуться отцовской порке, похоже, его не останавливала. Он был тверд в своем решении.

Подойдя к нашей двери, мы распрощались.

Через несколько шагов Хайнц обернулся и крикнул:

– Я скажу своему старику сегодня же, непременно! – И размахивая портфелем, скрылся за углом.

Я поднялся по лестнице. Это была узкая, стертая ногами деревянная лестница, едва освещенная маленьким оконцем, выходившим во двор. Дверь открыла мать. Она была в фартуке, запачканном красками.

– Пст! Тихо, Гюнтер, – прошептала она. – Господин Буцелиус еще спит.

Буцелиус был толстым студентом, который снимал у нас комнату, расположенную сразу справа от входа. Он учился уже в четырнадцатом семестре. До полудня он проводил время в постели. Он говорил, что так ему лучше работается. При этом обычно через дверь доносился его храп.

Я прошел в нашу комнату. Стол был уже накрыт. За ним в своих высоких детских стульчиках сидели Лиза-Лотта и Ганс-Иоахим с бледными, испитыми личиками. На полке лежали три письма в голубых конвертах: счета!

Подошла мать и принесла еду. Это был перловый суп.

– Много? – спросил я, кивнув головой на голубые конверты.

– Хуже всего с зубным врачом, – вздохнула мать и добавила: – Хотя люди, которым нечего есть, не нуждаются в зубах.

Я взглянул на нее. На ее добром лице было выражение горечи и муки. Нет, пожалуй, я не должен ей сообщать о своем решении, по крайней мере, сегодня.

После обеда, в то время как она убирала стол, она сказала:

– Когда выполнишь домашние задания, отнеси-ка кружева к Клеевитцам и Брамфельдам. Снова пришла коробка с ними.

Я кивнул головой. Это было неприятным поручением, однако мы жили этим.

Моя тетя закупала кружева в Рудных горах,[68 Регион в Германии.] а мать сбывала их в Лейпциге в маленькие магазины и частной клиентуре.

Это давало скудный доход, а подчас и его не было.

К вечеру я отправился в путь. Картонная коробка была непомерно велика, и меня мучила мысль о возможной встрече со школьными приятелями.

Магазин находился на новом рынке. Маленький магазин с крохотной витриной, в которой виднелись старомодное белье, ночные сорочки с ажурной вышивкой, филейные скатерти и коклюшечные кружева. Все это выглядело, как содержимое бельевого шкафа из восьмидесятых годов прошлого века.

В магазине я застал старшую из сестер Клеевиц, маленькую, сухую женщину с острым носом и черными, как у птицы, глазами.

– Добрый вечер, – обратился я к ней и поставил свою коробку на стекло прилавка. – Моя мать прислала Вам кружева.

– Мог бы придти и пораньше! – прошипела она. – Уже темнеет!

Она сняла крышку коробки и начала рыться в кружевах. При этом она беспрерывно бормотала себе под нос:

– Конечно, снова неотбеленные… и снова один и тот же узор: «Глаза Бога». никого сегодня не интересуют глаза Бога. я говорила уже об этом в предыдущий раз.

Я молчал.

Звякнул колокольчик на двери магазина, и вошла клиентка.

Фройляйн Клеевиц оставила меня и занялась ее обслуживанием. Надо было видеть, как она преобразилась, каким любезным стало выражение лица, как мелодично зазвенел ее голос.

Я молча наблюдал за всем этим. Да, вот они какие, эти мелкие душонки: согбенные спины – высшим, пинки – низшим.

Клиентка удалилась с купленными булавками, а фройляйн Клеевиц вновь вернулась к моей коробке. Она рылась там как курица в земле в поисках червей после дождя, и снова принялась бормотать:

– Образцы были совершенно другие, гораздо красивее. гораздо тщательнее проработанные . охотней всего я вообще бы не взяла эту чепуху.

– Но тогда. – начал я.

Она резко подняла голову и посмотрела на меня. Ее глаза превратились в маленькие щелки, а рот раскрылся от напряжения. Еще одно мое слово – и она выбросит меня наружу вместе с моими кружевами. Я знал это настолько точно, как будто бы она сказала мне об этом.

И я вспомнил о моей матери, сестре и брате, и промолчал.

– Ты что-то сказал? – спросила она.

– Нет.

– Ну, то-то же. Я бы тоже не хотела ничего слышать, – заключила она самодовольно.

Затем она подошла к кассе, отсчитала и бросила деньги на стол. Я поблагодарил и ушел.

Снаружи я сразу закурил. Хотя было еще светло, и кто-либо из преподавателей мог увидеть меня в любое мгновение. Но раздражение было слишком сильным.

Нет, так больше не может продолжаться. Я должен бежать отсюда, если не хочу задохнуться.

Хайнц-то точно сообщит сегодня своему отцу, что мы оба решили уйти в море. Нужно решаться и мне. И, по-видимому, лучше всего поговорить с матерью уже сегодня.

Дома я поспешно проглотил ужин и вошел в свою комнату. Это была маленькая, узкая комнатка окном во двор. Здесь находились походная кровать, стол, стул, умывальник и книжная полка. Если подойти вплотную к окну, то можно было видеть маленький клочок неба.

Над моей кроватью висела картина с изображением Васко да Гама. Из всех морских героев прошлого я любил его больше всего. Снова и снова перечитывал я историю его жизни. Как он, будучи всего 27 лет от роду, отправился в плавание с тремя кораблями, едва ли большими, чем рыбачьи лодки. Как, испытывая неслыханные лишения, он под парусами обогнул Африку, как завоевал Индию, как вернулся домой, приветствуемый королем и ликующим народом.

Если бы я мог вырваться наружу и вести такую же жизнь!

Но у моей матери не было никаких денег – и об этом не могло быть и речи. И сам я имел всего девяносто одну шведскую крону, которые заработал обслуживанием иностранцев на ярмарке.

А может быть, этой суммы и достаточно для обучения в морской школе? А если нет, то я готов стать матросом и без школы. С этими мыслями я и заснул.

На следующее утро по дороге в школу за мной зашел Хайнц Френкель. Он ждал меня внизу, у входа в дом.

– Итак, я поговорил со своим стариком, – сообщил он после того, как мы поздоровались. – Он был поразительно благоразумен для своего возраста. – Он настаивает только на том, чтобы я сначала сдал экзамен на аттестат зрелости. И тогда он не станет мне препятствовать стать моряком.

– Так-так, – ответил я.

– А ты? – спросил Хайнц. – Что тебе ответила твоя старая дама?

– Ничего. Я ведь еще не говорил с ней об этом.

Он рассмеялся и похлопал меня по плечу:

– Ну-ну, старый дружище, тогда натирай здесь свои седалищные мозоли и дальше .

Во второй половине того же дня я отправился на биржу труда к консультанту по профессиям. Я хотел разузнать о подготовке и дальнейшей перспективе судовых юнг.

Консультант выглядел далеко не как португальский король. Бледный, с оттенком желтизны, мужчина осмотрел меня неодобрительно через очки с толстыми стеклами и сказал раздраженно:

– И ты хочешь в морской флот? Такой клоп? А что скажут на это твои родители?

– Моя мать согласна, – солгал я.

– Да ну? – произнес он недоверчиво. – Тогда следующий раз приходи вместе с ней.

И он снова склонился над своими документами, как если бы я уже совсем не существовал для него.

Я собрался с духом и сказал ему, что сначала хотел бы осведомиться. об обучении. и сколько все это будет стоить.

Он взглянул на меня неприязненно, взял брошюру с полки позади себя и бросил ее передо мной на стол, не удостоив меня больше ни одним словом.

Прихватив брошюру, я поблагодарил его и вышел.

Снаружи я поспешно перелистал всю брошюру. Это был проспект Немецкой морской школы в Финкенвердере. Не останавливаясь на картинках, я пробегал глазами текст, не вчитываясь в содержание, и лишь потом отыскал сведения о том, как долго длится обучение и что оно стоит.

Там стояло: «три месяца учебы». А затем указывалась такая сумма в бумажных марках, которая вызвала у меня головокружение.

«Без последующих обязательств» – стояло ниже.

Я вышел из старого серого здания биржи на улицу. В выпуске «Лейпцигских последних известий» нашел сообщение о курсах валют и начинал рассчитывать.

Похоже, что в пересчете моих крон в бумажные марки этой суммы должно было хватить…

Решено! И я бегом отправился домой.

Моя мать сидела перед своим мольбертом и делала рисунок для будущей картины. Это был вид леса с несколькими косулями. В последнее время она часто обращалась к этому сюжету.

– Ты только подумай, – упредила она меня. – Зубной врач согласился в качестве уплаты взять у меня картину. Он находит мои картины превосходными, и, кроме того, он нашел мне еще двух новых клиентов. – Ее щеки пылали. – «Я считаю, что каждая картина стоит не менее тридцати золотых марок», – сказал он. При хорошем настрое я могла бы писать по две-три картины в неделю. Это от двухсот сорока до трехсот марок в месяц, юноша. Знаешь что, похоже, наши мучения с кружевами теперь прекратятся.

Я внимательно посмотрел на нее. Да, она снова была в воздушном шаре своих мечтаний.

Я сделал глубокий вдох.

– Все это прекрасно, мама. Но не стало бы тебе легче, если бы у нас уменьшилось число голодных ртов?

Она опустила палитру:

– О чем ты говоришь, Гюнтер?

– Я подумал, что и для меня настало время подумать о заработке.

– И что ты намерен делать?

– Я хочу стать моряком.

Она встала.

– Вот посмотри, – сказал я поспешно. – Я достал уже проспект морской школы в Финкенвердере. Плата за обучение невелика. Я мог бы даже оплатить учебу только моими шведскими кронами. И, кроме того .

Она прервала меня:

– Тебя на самом деле тянет к морю?

– Да, – ответил я, – на самом деле, всем сердцем. Ты же знаешь об этом.

Она молча опустила голову. Затем тихим, с дрожью голосом произнесла:

– Ну, если это на самом деле так, тогда я не могу стоять на твоем пути.