Многоконфессиональная армия в условиях войны

Многоконфессиональная армия в условиях войны

На полях Первой мировой войны сражались, впрочем, не только спецподразделения, сформированные по этническому принципу. Многие нерусские народности продолжали служить в частях регулярной армии. Как обращалось государство с этими солдатами? Что касается солдат-мусульман, то многие региональные представители царской власти изначально были уверены в их лояльности. Эта установка не изменилась и после того, как шансы на вступление в войну Османской империи на стороне Германии стали возрастать и, наконец, о нем было официально объявлено осенью 1914 года^{115}. Таким образом, противником Российской империи стало государство, которое мнило себя защитником и представителем всех мусульман. Под эти притязания Османская империя попыталась подвести стратегическую основу, и султан в середине ноября 1914 года объявил, что долг каждого мусульманина — участвовать в священной войне против Франции, Великобритании и Российской империи^{116}.

О том, что в Петербурге всерьез опасались нелояльного поведения со стороны российских мусульман в целом и мусульман в рядах армии в особенности, свидетельствует выпущенный в августе 1914 года наказ Министерства внутренних дел губернаторам Российской империи, где предписывалось докладывать о настроениях мусульманского населения, в особенности о том, насколько успешно проходит призыв солдат-мусульман^{117}. Впрочем, большинство представителей царской власти на местах демонстрировали уверенность в том, что мусульмане и после вступления Османской империи в войну сохранят верность империи Российской. Картины, которые эти представители рисовали в своих донесениях центральным властям, были однотипными: они докладывали о патриотических манифестациях, в которых принимали участие мусульмане или даже которые они сами организовали, о молебнах за победу российской армии, об учреждении благотворительных обществ по поддержке семей ушедших на фронт солдат, о муллах, которые напоминали своей пастве о долге мусульман перед своей родиной в борьбе с врагами России и патетически призывали «защищать до последней капли крови своего ЦАРЯ и родину»^{118}. Многие докладывали о «полной лояльности»^{119}, которую российские мусульмане якобы проявляли к своему отечеству. Соответственно, призыв на службу солдат мусульманского вероисповедания проходил, как утверждалось, безукоризненно. Многие отмечали, что незаметно разницы между призывниками мусульманского и христианского исповедания (или же русскими) — обе категории повели себя образцово, явившись на призывные пункты^{120}. Отдельные губернаторы сообщали о мусульманах, которые сами вызвались служить в армии. Если при наборе вспыхивали беспорядки, то губернаторы списывали все на якобы низкий уровень культурного развития мусульман, но отрицали преднамеренный бойкот по политическим мотивам^{121}. Губернатор Тавриды восхищался патриотизмом крымских татар: он сопоставлял их нынешнее поведение с их же реакцией на начало Крымской войны более чем полвека назад. В те годы крымские татары массово отказывались проходить службу в рядах российской армии и бежали в Османскую империю. Ныне они даже и после вступления Турции в войну демонстрировали лояльность^{122}. В более позднем донесении, сделанном в конце декабря 1914 года, губернатор выступил против публичного призыва к крымским татарам остерегаться влияния турецких эмиссаров. В этом, по словам губернатора, совершенно не было необходимости, успехи российских войск в боях с частями Османской империи были даже помянуты в благодарственном молебне в армейской мечети крымско-татарского полка, на котором он лично присутствовал наряду с другими представителями местной власти^{123}. Иными словами, внешне создавалась иллюзия многоконфессионального имперского сообщества, которое в годину войны сплоченно противостоит врагу. Не одни только губернаторы внутренних регионов Российской империи без тени сомнения верили в лояльность мусульманского населения. С окраин империи, с Кавказа и из Средней Азии, местные власти рапортовали, что мусульмане на начало войны сохраняли лояльность властям. В названных регионах, где мусульманское население было освобождено от несения воинской службы, высшие чиновники — наместник на Кавказе и генерал-губернатор Туркестана — отдельно упоминали о формировании добровольческих частей, по преимуществу состоявших из мусульман. В этом им виделся залог готовности пожертвовать собой за царя^{124}. Словом, большинство губернаторов вовсе не считали солдат мусульманского вероисповедания обузой для Российской империи.

Муфтии Оренбургского и Таврического магометанского духовных собраний, обращаясь с различными воззваниями к местному духовенству, также подогревали мусульманский патриотизм как идеологическую основу самопожертвования на войне. В циркуляре, адресованном исламскому духовенству, муфтий Оренбурга напомнил своим единоверцам об их «священном долге» защищать свое российское отечество перед лицом внешнего врага и о «братьях-мусульманах», сражающихся в рядах армии, чьи семьи теперь нуждаются в поддержке со стороны общины^{125}. Муфтий напомнил солдатам мусульманского вероисповедания, отправленным на фронт, об их клятве до последней капли крови сражаться за царя и отечество. Изменивший этой клятве совершал грех^{126}. В деле мобилизации населения на войну Российская империя опиралась на исламское духовенство. В царской армии к началу войны религиозно-моральным попечением о солдатах-мусульманах занимались девять армейских священников-мулл. После того как началась война, их число по настоянию Главного штаба было увеличено на десять человек, а затем, в течение 1915 года, их общая численность достигла 30 священников^{127}. Министерство внутренних дел и Военное министерство, отбирая кандидатуры на эти должности, зорко следили не только за тем, чтобы в магометанском собрании заверили, что священник «правильно» трактует ислам, но и за тем, чтобы муллы были политически благонадежны и обладали «моральными достоинствами», которые позволили бы им выполнять свою миссию^{128}. Ислам и в армии призван был служить опорой государственного строя[18].

Вопрос о том, насколько эта стратегия себя оправдывала, остается открытым. Хотя число армейских священников-мулл и выросло, солдаты мусульманского вероисповедания продолжали жаловаться на недостаток «религиозного» попечения в войсках. Кроме того, солдаты не всегда признавали кандидатов, которых государственные службы считали благонадежными[19]. К примеру, Министерство внутренних дел сочло безупречной кандидатуру консервативного петроградского ахуна Мухаммад-Сафы Баязитова, которого сперва назначили военным ахуном Петроградского военного округа[20]. К негодованию исламских парламентариев и татарской прессы, Баязитов после смерти муфтия Оренбурга Султанова был назначен его наследником^{129}. Тот, кого государство считало надежным компаньоном, вовсе не обязательно пользовался авторитетом среди своих единоверцев^{130}. В политике по отношению к исламским призывникам еще соблюдались традиции «многоконфессионального государства»^{131}, которое в своих действиях так или иначе руководствуется прагматическими соображениями. Консервативному мусульманскому духовенству надлежало, как и в прежние времена, поддерживать в рядах армии имперский строй. Новая политика в отношении армии, направленная на «мобилизацию этнического начала», как полагает фон Хаген, соседствовала с традиционной стратегией мультиконфессиональной монархии, которая делала ставку на религию как на гаранта стабильности.

Лишь немногие представители российской администрации, невзирая на все публичные изъявления лояльности со стороны мусульман, относились к этому с недоверием. Прежде всего речь идет о губернской администрации Казани — региона, откуда набирали по призыву большую часть солдат-мусульман. На всякий случай призывников-мусульман, как правило, отправляли на западные фронты, Дабы избежать конфликтов вокруг лояльности той или иной державе^{132}. Помимо этого, губернатор Казани усомнился в преданности солдат-мусульман «русскому делу». Из писем с фронта, которые оказались в распоряжении казанского цензурного комитета, следовало, что солдаты-мусульмане не считали эту войну «своей» и заявляли о том, что она не имеет ничего общего с интересами мусульман. Вдобавок российская армия пользовалась не самой лучшей репутацией среди волжских татар; ходили слухи, будто солдат магометанской веры намеренно посылают на самые опасные участки и поэтому число жертв среди них в пропорциональном плане куда выше, чем среди их русских сослуживцев^{133}. Таким образом, недоверие испытывали обе стороны: если российская администрация проявляла сдержанность в отношении солдат-мусульман, то сами мусульмане опасались дискриминации в армии, в которой численно преобладали русские и, шире, христиане[21]. Невзирая на опасения скептиков, солдат-мусульман не особенно подозревали в нелояльности. Совершенно иным было положение евреев в вооруженных силах. Военное министерство после начала войны прониклось убеждением правых сил в том, что евреи способны подорвать армию изнутри^{134}. В случае с евреями неоднородность армии, с точки зрения военной элиты, шла в ущерб вооруженным силам.