Репрезентационная ошибка?

Репрезентационная ошибка?

Общественное мнение не было осведомлено о том, каковы в точности были медицинские обязанности императрицы, но отсутствие определенной информации компенсировалось порой фантастическими слухами. Во всяком случае, и в глазах многих убежденных монархистов царица иногда теряла свой престиж: «обмывая ноги солдатам», она утрачивала в их глазах свою царственность, снисходила на степень простой «сестрицы», а то и госпитальной прислужницы. Некоторые же придворные дамы, если верить свидетельствам информированных современников, открыто заявляли: «Императрице больше шла горностаевая мантия, чем платье сестры милосердия»^{272}.

Даже преданный памяти царицы граф Владимир Эдуардович Шуленбург полагал, что в своем госпитале царица, стремясь быть «простой» медицинской сестрой, держала себя «слишком уж просто», что наносило известный ущерб ее достоинству императрицы:

Она хотела быть в лазарете простой сестрой милосердия. Ее Величество держала Себя в операционной Дворцового Госпиталя слишком просто; доктор лазарета, княжна Гедройц, вполне обнаружившая себя с первых же дней революции, держала себя почти вызывающе начальническим образом. Между операциями или сложными перевязками княжна Гедройц, сидя, обращалась к Императрице: «Передайте мне папиросы… дайте мне спички», и Ее Величество покорно все исполняла^{273}.

О подобной негативной реакции на новый образ императрицы и «светской черни», и простого народа с возмущением писала впоследствии и близкая к царице Лили Ден, сама носившая форму сестры милосердия. Ее симпатии целиком были на стороне императрицы:

Общество тотчас осудило этот благородный порыв царской семьи. Дескать, императрице Всероссийской не пристало работать сестрой милосердия <…> Она продолжала нести свой крест, хотя то, что было достойно похвалы в других, считалось в ее случае грехом. Да не упрекнут меня в злопамятстве, но я должна с грустью отметить тот факт, что все слои русского общества начиная от князя и кончая крестьянином неизменно проявляли свою враждебность по отношению к собственной императрице <…> Возможно, государыня не сумела понять склад ума русского крестьянина. Будучи беспристрастным наблюдателем, я склонна думать, что именно так оно и было. Когда она надела платье общины Красного Креста — символа всемирного Братства Милосердия, простой солдат увидел в эмблеме Красного Креста лишь признак утраченного ею достоинства императрицы Всероссийской. Он испытывал потрясение и смущение, когда она перевязывала его раны и выполняла чуть ли не черную работу^{274}.

С другой стороны, хорошо информированный жандармский генерал Александр Иванович Спиридович в своих воспоминаниях утверждал, что прежде всего не «светская чернь», а «простой народ» отказывался воспринимать новый образ царицы:

Но вот, чего не понимал простой народ — это опрощения Царицы, переодевания Ее в костюм сестры милосердия. Это было выше его понимания. Царица должна быть всегда Царицей. И неудивительно, что в толпе одного чисто русского города, бабы, видя Государыню в костюме сестры милосердия, говорили: «То какая же это Царица, нет, это сестрица». Именно этот костюм советовала Ее Величеству Ее подруга Вырубова, воображая, что она знает русский народ и его взгляды^{275}.

Другая мемуаристка, хорошо знавшая императрицу, утверждала даже, что придворные со временем стали настойчиво рекомендовать императрице не носить форму Красного Креста во время ее поездок по стране: толпа попросту не узнавала ее, поэтому весь пропагандистский эффект от поездок царицы терялся. Да и сама царица, с одной стороны желавшая сохранять инкогнито, в то же время жаловалась, что ее поездки проходят недостаточно торжественно, и приписывала это интригам своих недоброжелателей^{276}.

Однако все же многие подданные царя с умилением относились к новому образу императрицы и ее дочерей. На многочисленных фотографиях, открытках и патриотических картинах они часто изображались как сестры Красного Креста, и похоже, что некоторое время подобные открытки пользовались коммерческим спросом. Пресса же союзников России отмечала, что новый образ императрицы способствовал патриотическому единству императора и жителей империи: «…облик ЦАРИЦЫ в белой косынке сестры милосердия больше способствовал единению народа с ЦАРЕМ, чем все указы, дарующие народу свободу»^{277}.

Разумеется, официальные лица в своих заявлениях в хвалебных выражениях описывали и новую сферу деятельности царицы, и ее новый образ. При посещении императрицей и ее старшими дочерьми Ковно в ноябре 1914 года местный епископ, по словам императрицы, трогательно обратился к августейшим «сестрам милосердия», а саму императрицу Александру Федоровну даже провозгласил «матерью милосердия»^{278}.

По утверждениям некоторых лиц, близких к императрице, ее популярность в стране несколько возросла в конце 1914 — начале 1915 года в результате ее патриотической деятельности. В одном из губернских городов толпа восторженных студентов, приветствовавших Александру Федоровну, запрудила улицу, что сделало невозможным проезд кортежа царицы^{279}. Подобное мемуарное свидетельство не представляется заведомо недостоверным: патриотический подъем начала войны вызвал и всплеск монархических настроений, различавшихся, впрочем, по своей глубине и по своему характеру. Порой такие настроения действительно сказывались и на отношении не только к императору, но и к императрице.

Образ «августейшей сестры милосердия» использовался в целях патриотической мобилизации и позднее, когда императрица становилась все менее популярной. В сентябре 1916 года члены Св. Синода во главе с новым обер-прокурором Николаем Павловичем Раевым отправились в Царское Село, чтобы поднести императрице Александре Федоровне старинную икону и адрес, «благословенную грамоту» по случаю двухлетней годовщины служения ее сестрой милосердия. Это была одна из последних пропагандистских акций, призванных способствовать популярности царицы. В грамоте, в частности, так описывалась деятельность всех русских сестер милосердия и главной, образцовой сестры — царицы:

…Всюду, где только есть страдание и нужда, идет эта крестоносная армия, на всех обездоленных войной простирая свои заботы и милосердие, и душой всего этого священного порыва и подвига русской женщины христианки являетесь Вы, Ваше Императорское Величество…

Вы, как чадолюбивая мать, приняли в свою любовь с самого начала страждущих нашей родины. В скромной одежде сестры милосердия Вы стоите вместе с августейшими дочерьми у самого одра раненого и больного воина, своими руками обвязывая раны, своей материнской заботой и лаской утешая страждущего, вызывая во всех чувство умиления. Священны будут воспоминания тех, кого согрела Ваша любовь. Горячи будут их благодарственные молитвы о Вас к Господу^{280}.

Правда, один из участников церемонии, протопресвитер военного и морского духовенства Георгий Шавельский, ощущал во время вручения грамоты императрице некоторую неловкость, он чувствовал фальшь этой церемонии. Ему показалось, что и сама царица восприняла это чествование с недоумением. Однако близкая к императрице придворная дама, напротив, сохранила об этой церемонии хорошее впечатление^{281}.

Однако, похоже, пропагандистский эффект от действий Св. Синода не был значительным. Хотя «благословенная грамота» печаталась в газетах, она, по свидетельству председателя Государственной думы, ожидавшегося впечатления не произвела^{282}. Конечно, Михаила Владимировича Родзянко вряд ли можно назвать непредвзятым мемуаристом, однако пока не удалось обнаружить источников, которые бы опровергали его суждение.