СЫН ИЛИ БРАТАНИЧ[14]

В июне 980 года Владимир Святославич — пожав плоды предательства Блуда и убив своего брата Ярополка — вступил в Киев. Вместе с киевским княжением победителю досталась вдова несчастного предшественника, красавица гречанка, которую привёз из похода Святослав Игоревич и выдал за старшего сына. Очарованный прелестью полонянки, Владимир, легко попадавший в женские сети, не смог избежать искушения и, скажем так, сохранил за княгиней уже приобретённый ею статус. А вскоре на свет появился Святополк. Чьим сыном он был? В исторических справочниках и указателях Святополка называют то Ярополчичем, то Владимировичем. Между тем для летописцев и агиографов такой проблемы, кажется, не существовало. «Сказание о Борисе и Глебе» — литературный памятник конца XI века — говорит о Святополке с предельной ясностью: «Сего мати преже бе чьрницею, грькыни сущи, и поял ю бе (взял её в жёны. — Авт.) Яропълк, брат Володимирь, и ростриг ю красоты для лица ея и зача от нея сего Святоплъка окаяньнааго. Володимер же, поганьи ещё (язычник. — Авт.), убив Яроплъка и поят жену его... От нея же родися сий окаянный Святопълк и бысть от дъвою отьцю и брату сущю (от двоих отцов, которые были братьями. — Авт.). Темь же илюбляаше его Володимир, акы не от себе ему сущю». Почти так же, только чуть сбивчивей излагают эту историю и «Повесть временных лет», и Несторово «Чтение о Борисе и Глебе», да и другие средневековые сочинения ничего нового не сообщают.

Сомневающиеся кивают на то, что и «Сказание» и летопись составлены отнюдь не по свежим следам событий, а главное, слишком тенденциозны: Святополк для них заведомо окаянный. Но ведь обвинение только выиграло бы, если бы у Святополка были отняты любые нравственные оправдания совершенных злодеяний, то есть если бы он был не двоюродным, а родным братом убитых им сыновей Владимира. Потому что, какой бы смысл ни вкладывала средневековая мораль в понятие «двух отцов», ясно, что и Владимир в последовавшем по его смерти братоубийстве был бы не без вины. Так что если древних авторов и можно в чём-либо изобличить, то, скорее всего, в правдивости.

Итак, Владимир знал, что Святополк не его сын (видимо, он родился в конце 978 или в начале 979 года; либо, соответственно, 980-х и 981-х). Не подозревал, не мучился сомнениями, а знал. Это, очевидно, делало его отношение к пасынку спокойным и ровным, хотя не очень дружелюбным. Конечно, ему было досадно, что среди его детей резвится один «не от себя». Может быть, при виде мальчика он и мрачнел, вспоминая убийство Ярополка, особенно если Святополк походил лицом или повадками на отца. Но вообще-то Владимир должен был чувствовать себя нравственно более умиротворённым и чистым оттого, что не погубил младенца, не пресёк братнего рода... Но всё это продолжалось до поры до времени. Святополк мужал. Надлежало подумать о его судьбе. Владимир, несомненно, чувствовал тревогу после смерти старших сыновей, Вышеслава и Изяслава. Теперь самыми взрослыми в его обширном гнезде стали Святополк и Ярослав. Понятно, что делать Святополка преемником, наследником верховной власти — значило погубить всё, за что он боролся прежде. Я думаю, что, переводя Ярослава из Ростова в Новгород, киевский князь намекнул, на кого он собирается оставить Русь, — ведь Новгород был столицей его прадеда, основателя державы, крупнейшим центром всего северо-западного края, городом, из которого начинал свой путь на киевский стол и он сам. Впрочем, есть веские основания и для другого предположения — что наследовать Владимиру должен был его любимый сын Борис. Ну а Святополк... Его надо с глаз долой, однако не очень далеко — чтобы легче за ним присматривать. И, отправляя Святополка то ли в Туров, то ли в Пинск (когда это точно произошло — неизвестно), Владимир, конечно, не забыл приставить к нему свои «глаза и уши».

Так всё и шло, пока неожиданно не начала разыгрываться «германо-польско-печенежская карта».

В начале 1007 года Киев посетил проездом из Венгрии в Печенежскую степь епископ Бруно Кверфуртский. Это был один из многочисленных в ту пору западных миссионеров, увлечённых идеей проповеди Евангелия среди язычников. В Венгрии он не преуспел (так как король Стефан настороженно отнёсся к деятельности политического эмиссара германского императора). И теперь рассчитывал взять реванш в кочевьях «самых диких», по его собственным словам, из всех варваров. Владимир принял гостя очень радушно, потчевал целый месяц и всё это время всячески отговаривал от опасной и бесполезной затеи («...противился моему намерению и хлопотал обо мне, как будто я из тех, кто добровольно бросается на гибель», — писал Бруно королю Генриху II).

При всём внешнем отличии поведение киевского князя очень напоминало поведение Стефана. Владимиру явно не хотелось пускать Бруно к печенегам. Он прекрасно понимал, что вслед за римскими священниками туда придут немецкие или польские (поскольку Бруно был связан и с польским королём Болеславом Храбрым) дипломаты и советники. Уж лучше управляться со степными ханами один на один, чем иметь их в качестве вассалов и без того сильных ближних или дальних соседей. Очевидно, эти мысли и делали улыбку князя такой добродушной, а гостеприимство столь обязывающим.

Однако епископ, по-видимому, дал понять, что трудность задачи его не смущает, и при этом предложил заодно взять на себя миссию посредника между «русским государем»), «славным могуществом и богатством» и сияющим добродетелями, и кочевыми варварами, склоняя последних к миру с Киевской державой. Это меняло дело. Владимир был растроган. К тому же, как поведал князь своему гостю, ему приснился о нём сон, очень его напугавший, — что через три дня молодой епископ потеряет свою буйну голову. Почему-то отсюда вытекало, что немецкий проповедник должен как можно быстрее покинуть Русь. Очевидно, князю не хотелось, чтобы это печальное событие совершилось на его земле и сделало его самого косвенно к нему причастным. Поэтому он не только не стал больше ни на день задерживать Бруно, но почти вытолкал его (правда, и нужды держать его уже не стало) и даже решил лично проводить до границы — чтобы на пути в степь его никто не обидел. А может быть, для того, чтобы епископ зря не «плутал» и не проявлял излишнего любопытства. Кто знает, какими тайными наставлениями снабдили его венценосные покровители?..

Когда подъехали к валам, все спешились и вышли за ворота. Владимир в сопровождении старшей дружины поднялся на холм и, увидев, что Бруно и его свита удаляются, послал к ним боярина с такими речами: «Я тебя проводил до того места, где кончается моя земля и начинается неприятельская. Прошу тебя, ради Бога, не терять, к моему бесчестию, твоей молодой жизни. Я знаю, что ты завтра ещё до трёх часов испытаешь горькую смерть без всякой причины и выгоды». Из этого достаточно тёмного — в изложении Бруно — напутствия, в котором один тезис уничтожает другой, ясно лишь то, что князя волновала дальнейшая судьба епископа. Но что вызывало такое волнение — христианская тревога за ближнего или сложные политические расчёты?..

Однако вышло всё как нельзя лучше (для Владимира). Миссионерская деятельность Бруно у печенегов закончилась такой же неудачей, как у венгров. Он крестил только 30 человек. Зато, возвратившись через пять-шесть месяцев на Русь, епископ порадовал киевского князя успехом своей посреднической мирной инициативы. Печенеги не имели ничего против добрососедских отношений с Киевом и в подтверждение искренности намерений Владимира предложили ему прислать заложника (скорее всего, речь шла об обмене заложниками — талями). Владимир, говорит Бруно, отправил к ним своего сына. Какого? Многие исследователи полагают, что это был Святополк.

В самом деле, кого ещё было и послать? И дело важное, и с княжества пока долой, а там видно будет. Ещё воротится ли... К тому же печенеги когда-то водили дружбу с Ярополком. Его человек — Варяжко — сколько раз оттуда раньше набегом приходил. Значит, Святополку будет у них легче, чем собственным сыновьям, которыми и рисковать не хотелось бы... Так примерно мог рассуждать Владимир, делая выбор. Я не исключаю при этом, что на решение киевского князя повлияла информация, которую он должен был получать от приставленных к пасынку людей. Потому что если Святополк сидел в это время в Турове, то, конечно, не сложа руки. Он весьма активно, хотя и осторожно, наводил мосты с соседней Польшей. А то и с Чехией или враждебно затаившимся Полоцком. Этого Владимир допускать никак не хотел. Можно предположить, что «послу» было дано наставление доставить Святополка в Киев во что бы то ни стало, при нужде прибегнув к помощи киевской «диаспоры». Но случилось всё (мне кажется) совсем не так, как опасались Владимир и его советники. Попробуем напрячь воображение.

Передав на попечение отроков утомлённого коня и отряхивая с корзно, шапки и сапог дорожную пыль, киевский гридин, или муж, вошёл через просторные сени в палату, где его ждал встревоженный появлением нежданного гостя Святополк. Перекрестившись и привычно демонстрируя умение плести дипломатические сети, посланец произнёс, оттеняя голосом свою непричастность к тому, что сообщает:

— Княже, Володимир тебе кланяется и спрашивает: здоров ли? А сам он молитвами Пречистые Богородицы и святого Василья по сю пору благополучен...

И, с облегчением выслушав успокоительный ответ Святополка (значит, на нездоровье туровский сиделец уже сослаться не сможет), перешёл к главному:

— Да наряжает тебя, Святополче, великий князь на службу великую. Ехать тебе к печенегам — покрепить мир. — Потом, невольно опустив глаза, прибавил: — А в Киев ти быть не мешкая со мною, слугой его.

Посланец замер, ожидая вспышки княжеского гнева и думая, где и как искать в случае чего обещанных помощников. Но, подняв глаза, увидел: на красивом, по-южному смуглом, сухощавом и горбоносом лице Святополка змеится довольная улыбка, а во взгляде светится радость.

— Благодарствую батюшке за ласку, — отвечал Святополк. — Волю его выполню, часа не умедлив. Ступай покуда в гридницу. Отведай хлеба-соли моей.

«И чего полошился князь?» — недоумённо вопрошал себя дружинник, с поклоном закрывая дверь. «Удача как лебедь белая в руки ко мне плывёт», — ликовал Святополк, глядя вслед посланцу «любимого батюшки»...