Под градом вражеских бомб

Обстановка в городе и вокруг него продолжала ухудшаться. Мы это чувствовали, как говорится, на своей шкуре. В начале сентября немцы приступили к артиллерийским обстрелам Ленинграда, а вскоре начались постоянные воздушные налеты, днем и ночью. Сила и интенсивность бомбардировок постепенно наращивалась.

Немцы сбрасывали на город зажигательные бомбы и бомбы большого калибра весом до 1000 килограммов, а также бомбы замедленного действия.

Одна такая бомба попала в недалеко расположенный от нас четырехэтажный дом. Бомба пробила крышу, однако не взорвалась и застряла где-то на уровне третьего этажа. Было выставлено оцепление, которое не подпускало людей близко. Тем не менее, собралось много любопытных, преимущественно детей. Саперы пытались извлечь взрыватель. Все понимали, что это смертельно опасная работа. Только на второй день им удалось выполнить свою задачу. Некоторое время обезвреженная бомба лежала на земле. Весом она была не менее 500 килограммов, а может быть и более. Она была похожа на огромную ужасную акулу. Я, как и каждый из собравшихся, представлял, что произойдет, если такое страшилище взорвется рядом.

Между тем, бомбы падали с неба все чаще и чаще. С объявлением воздушной тревоги мы всем семейством быстро собирались и спешили в бомбоубежище, расположенное в подвале госпиталя. Это помещение было огромным, с низкими сводчатыми потолками. Пока мы с маленькими братьями добирались до бомбоубежища, в него спускали с верхних этажей госпиталя раненых бойцов. И к нашему прибытию подвал был уже полностью ими заполнен.

Тяжело раненые лежали на носилках, те, которые могли ходить, приносили с собой табуретки и сидели на них, кому табуреток не доставалось, – сидели на холодном полу. От скопления народа было очень душно.

В скудном освещении мелькали халаты медсестер, раздавались стоны, просьбы раненых. Периодически в дверях возникала фигура очередного прибывшего в подвал раненого. Как правило, он сразу провозглашал: «смоленские есть?» Или, допустим, «брянские есть?» Получив из какого-то угла ответ, сразу направлялся туда. И в этом углу начиналась оживленная беседа. Традиция землячества в годы войны среди русских людей была очень развита.

Меня удивляло, что раненые говорили о чем угодно, но только не о войне. Я пытался задавать им вопросы о том, где кто из них был ранен, как они воевали, но в основном все отвечали неохотно. Возможно, это было связано с общей тяжелой обстановкой на фронте. Хвалиться было нечем. Гораздо охотнее они сами любили разговаривать с нами, детьми, задавали вопросы о нашем житье-бытье, интересовались, кто из родных воюет на фронте. Изредка мы получали от них подарки – то кусочек сахара, то какой-то сухарик.

Все это происходило на фоне постоянных взрывов. Иногда бомбы взрывались так близко, что все массивное старинное здание госпиталя ходило ходуном.

Мои первые самые сильные воспоминания о пережитом страхе в период ленинградской блокады связаны именно с этими фашистскими ночными бомбардировками города в сентябре 1941 года. До сих пор живы в памяти картины, как мы с мамой и маленькими братьями, сжавшись в комочек, сидим на полу в углу бомбоубежища среди множества таких же людей, застывших в ужасе от ожидания возможного попадания бомбы и мгновенной смерти. В такие моменты наступало трудно объяснимое ощущение общности своей судьбы с судьбами стоящих, сидящих и лежащих на носилках раненых, больных, истощенных взрослых и детей. Наверное, такое же чувство переживают пассажиры авиалайнера, обнаружившие, что их самолет падает и они находятся на пороге смерти. При этом каждый их них надеется на чудо, которое спасет их.

Мне помнится, что в эти напряженные минуты в бомбоубежище люди старались не смотреть друг на друга, не разговаривали, в основном сидели отрешенно, уйдя в себя, закрыв глаза. Было ощущение, что чья-то злая воля поставила мою жизнь и жизнь окружающих меня в этом подвале людей на острие лезвия, по одну сторону которого жизнь, а по другую – смерть. Все становилось каким-то зыбким и неопределенным. Каждая клеточка моего тела навек запомнила состояние полной беспомощности, невозможности что-либо сделать для спасения себя и своих близких. Это ощущение ожидания смерти просто разрывало душу, и я нередко убегал из бомбоубежища на улицу навстречу реальной опасности.

Тогда же я невольно сделал одно наблюдение. Большинство людей в бомбоубежище составляли раненые бойцы и командиры. Они уже побывали в боях, испытали страдания и страх смерти. Видимо поэтому перед лицом новой опасности в этом подвале они держались с каким-то достоинством и внутренней собранностью.

В один из таких фашистских ночных налетов мы, сидя в бомбоубежище, испугались не на шутку. Налет был очень продолжительным.

Раненые бойцы очень устали и измучились от долгого нахождения в душном подвале. Все ждали отбоя, то есть сигнала о том, что налет завершился (сигнал о начале налета и его окончании всегда подавался сиренами и дублировался по радио). Вроде бы на улице все стихло, но отбоя все не было. Мы сидели на полу, мама в центре, как наседка, а мы, дети, прижались к ней, чувствуя тепло друг друга и вместе вздрагивая от очередного взрыва.

И вдруг слышим, бомбы начали взрываться вновь, причем все ближе и ближе. В подвале мгновенно погас свет. Дело в том, что в этом бомбоубежище не было окон, поэтому не было необходимости придерживаться светомаскировки и обычно горела тусклая лампочка.

И вдруг наступила кромешная тьма. Глубокий подвал начал вздрагивать и буквально ходить ходуном от взрывов тяжелых бомб. Наступило ощущение, что раненые бойцы и с ними мы, малыши, похоронены заживо в этом подземелье. Глубокий ужас и страх просто сковал нас.

Наконец свет загорелся, и раздался общий вздох облегчения. В конце концов прозвучал сигнал отбоя и, еле живые от пережитого, все отправились по своим местам.

Нередко бывало, что не успевали мы добрести из бомбоубежища до дома, как вновь раздавался сигнал воздушной тревоги. Приходилось опять тащиться обратно. Мама обычно поручала мне вести за руку одного из младших братьев.

В этих ужасных условиях у мамы очень тяжело протекала беременность. Это я, конечно, понял позднее, с годами. Мужество, с которым она старалась держаться в те месяцы, спасая нас всех, сегодня просто потрясает воображение. Ей часто становилось очень плохо, а в духоте бомбоубежища – совсем невмоготу.

И вот во время одного очередного длительного налета мы сидим вокруг мамы на полу в углу бомбоубежища на своем обычном месте.

Мама вначале тихо постанывала, затем стала всхлипывать, видимо, превозмогая боль.

Через некоторое время подозвала меня и шепотом попросила подняться наверх, в госпиталь, и постараться принести ей воды. Взяв железную кружку, я отправился в путь.

Охранники не хотели выпускать меня из бомбоубежища, но затем все-таки учли мои мольбы. Я вышел из подвала и пошел искать воду по коридорам госпиталя. Наконец, набрав полную кружку, возвращался назад. И надо же такому случиться, что подходя к углу, где на полу сидели мама с малышами, я споткнулся о чьи-то ноги и упал. Холодная вода из кружки вылилась на лежавшего на носилках тяжелораненого бойца, который стал громко ругаться.

Но уже тогда у меня в характере стала проявляться настойчивость. Поднявшись на ноги, я извинился перед раненым и вновь устремился за водой. Воду маме я все же принес.

Через некоторое время железная рука голода довела нас до такого бессилия и состояния полного равнодушия к опасности, что мы перестали ходить в бомбоубежище и во время бомбежек оставались в своей закопченной каморке, полагаясь на волю случая.