Страшная зима 1941–1942 годов

Общая обстановка в городе продолжала оставаться очень тяжелой. Основную массу людей голод и холод продолжали держать железной лапой.

Люди уже были настолько истощены и лишены сил, что даже прибавка продовольственных пайков не спасала положение. Голодная смерть продолжала беспощадно размахивать своей косой.

Самые мучительные мои воспоминания о блокаде относятся именно к страху голодной смерти. Здесь тесно взаимосвязаны страдания от голода и страх потерять от него здоровье и жизнь. Такой изуверский процесс воздействия на психику продолжался несколько месяцев изо дня в день. Я хорошо помню чувство страха, которое охватывало меня при виде моих младших братьев, которые на глазах угасали от голода. Не меньше угнетали картины, которые приходилось ежедневно видеть на улице и, прежде всего, в очередях.

Кругом были исхудавшие лица, ввалившиеся глаза и щеки, обострившиеся носы.

Я уже упоминал, какое тяжелое состояние охватило меня, когда я впервые увидел лежащего на тротуаре мужчину. То, что он умер от голода, было видно по всей его истощенной фигуре. Я как загипнотизированный смотрел на его изможденное лицо, присыпанное снегом, и нутром чувствовал, что и сам нахожусь недалеко от этого исхода. Весь ужас происходящего усиливался тем, что большинство еще живых людей находились в состоянии, близком к трагическому концу.

Именно в это время на улицах города в большом количестве появились люди, из последних сил тянувшие за собой санки с покойниками. В моей памяти наиболее сильным и печальным впечатлением от времени блокады остался обобщенный образ людей, везущих на санях покойников – своих родителей, детей или иных близких родственников, иногда в гробах, а чаще и без них, просто укутанных в какое-то тряпье.

Сами люди, везущие санки, а это, как правило, пожилые женщины, подростки, очень редко – старики, были олицетворением крайней скорби и несчастья. Несуразно одетые, вернее, замотанные в какое-то тряпье, с истощенными лицами, потухшими глазами. Чаще тянули санки вдвоем. В те дни я сам, истощенный голодом, и в силу моего малого возраста, не мог разумом понимать всей глубины и трагизма этих потерь. Но очень хорошо помню, что при виде очередной процессии в душе появлялась глубокая скорбь.

Однажды на улице я увидел двух девочек-подростков, которые медленно тащили санки, на которых лежало завернутое в какие-то тряпки тело, вероятно, их матери. Это была жуткая картина. Девочки шли очень вяло, не плакали, их безучастные лица выражали полнейшую безнадежность. Было видно, что со смертью матери они потеряли всякую надежду на спасение. И вдруг мое сердце опалило ужасом возможной потери своей матери. Я прекрасно понимал, что все наши пять детских маленьких душ еще живы в этом ужасном мире только потому, что с нами наша Мама. А ведь после рождения дочери мама очень плохо себя чувствовала, и при этом ей, ослабленной голодом и родами, еще приходилось кормить дочь грудью.

После этого случая я начал страшно бояться за маму и готов был из последних сил во всем ей помогать. Только бы она была жива. Страх потери матери преследовал меня, он отступал только перед страданием от голода, которое занимало все душевное пространство.

В моей детской голове постоянно возникали вопросы: за что и почему нам, безвинным людям, в том числе детям, уготована такая страшная участь? Почему это происходит? Кто виноват во всем этом?

Конечно, вина фашистов была очевидна. Но почему они получили такую возможность мучить наших людей? Однажды попробовал заговорить на эту тему с отцом, но он сурово оборвал меня, сказав, что время для таких разговоров еще не пришло.

Видимо, возможности психики к привыканию к страхам и потерям у каждого человека различны, но в общем довольно значительны. Существуют также границы допустимого сопереживания к гибели близких, к гробам на улицах и прочим ежедневно окружающим ужасам.

Одним словом, на каком-то этапе приходит привыкание ко всему этому в виде апатии, и, как ни тяжело об этом говорить, даже какого-то безразличия.

Эта страшная зима запомнилась еще и тем, что фашисты усилили артиллерийские обстрелы города. Обстрелы Ленинграда стали просто-таки рутинным делом. Ежедневно, в четко установленное время, фашистские злодеи начинали посылать на город смертоносные снаряды.

Каждым из этих снарядов мог быть убит или покалечен любой житель города. Опасность была абсолютно реальной. На улицах города, в том числе и на нашей, были надписи «эта сторона улицы наиболее опасна при обстреле».

Но если о возможной бомбежке предупреждали сирены и люди успевали спрятаться в бомбоубежище, то время начала и место артобстрела было абсолютно непредсказуемым. Поэтому смерть от обстрелов приходила всегда неожиданно.

Наш дом был расположен совсем недалеко от Смольного, поэтому район обстреливался наиболее часто. Однажды в соседний с нами большой дом попал крупнокалиберный снаряд. Сразу завыли сирены, промчались машины скорой помощи. Мне захотелось узнать, что там произошло. Спросив у мамы разрешения, я побежал к месту падения снаряда. Там еще стояло оцепление и посторонних не пускали. Но общая картина была ясна. Снаряд попал в самый центр дома и был, видимо, таким мощным, что середины дома как бы вообще не осталось. Торчали только боковые крылья. Кругом был хаос, беспорядочное сплетение плит, конструкций, труб. Откуда-то хлестала вода. Среди разбитых стен было видно много разной домашней мебели и утвари. Запомнилось, что на самом верху левого крыла качалась на ветру детская коляска. По развалинам лазили пожарные, спасатели, саперы, искали уцелевших под развалинами людей.

Ужасные картины, сопровождавшие попадание снаряда в жилой дом, повторялись в разных концах города практически ежедневно, вплоть до полного разгрома блокады.

Ленинградцам приходилось каждый день и каждую ночь испытывать муки ожидания такой возможной участи, когда слепая десница смерти настигнет тебя и твоих близких. Только разум помогал преодолевать страх перед этой напастью. Скоро мы по звуку полета снаряда научились определять, куда примерно он летит. Помогала снизить страх перед обстрелами широко распространенная среди людей вера в судьбу, осознание того, что вероятность попадания снаряда именно в твой дом относительно невелика. В ходу были поговорки типа «чему быть, того не миновать», «двум смертям не бывать, а одной не миновать». Не погружаясь в мир мистики, полагаю, что в этом случае налицо естественное стремление людей на подсознательном уровне найти себе какую-то защиту. К весне артобстрелы даже стали вызывать у людей определенный интерес, поскольку немцам начала более активно отвечать наша артиллерия. Особенно отличались силой своих ударов орудия фортов Кронштадта. Временами шли настоящие дуэли.

Надо признать, что в эту зиму у нас появился страх перед различного рода криминальными случаями. Помню, как ужасали услышанные в очередях истории про похищения людей, о том, как убитых и умерших варят и продают на еду. Открытые в настоящее время документы утверждают, что такие явления в Ленинграде этой поры действительно имели место, но я, к счастью, лично не имел случая с ними встретиться, так что ни подтвердить, ни опровергнуть этого не могу. Думаю, что все эти слухи, домыслы, россказни многократно усиливала гитлеровская агентура. Из немецких источников известно, что с этой целью в течение этой страшной голодной зимы на территорию города проникали агенты и даже группы фашистских лазутчиков. Их задачей, как теперь выражаются, была организация информационного воздействия на психику людей. Надо признать, что руководителям ленинградской обороны удалось системой самых разнообразных мер в нужном направлении воздействовать на общественное сознание и психологию людей, избежать проявлений массовой паники и беспорядков в городе.

Несомненно, что страх и страдания, перенесенные во время блокады, оставили в душах и психике ленинградцев глубокий след. До сих пор я не могу спокойно смотреть, если кто-то выбрасывает даже черствую корку хлеба.

Наступило 31 декабря, канун нового, 1942 года. В общей череде беспросветных голодных и холодных дней этот день запомнился только тем, что в доме вдруг зажглось электричество. Это было настолько неожиданным и невероятным, что мы были буквально ошеломлены. В нашей убогой комнате из-за закопченных окон даже днем царил полумрак, а тут мы вдруг увидели друг друга при электрическом освещении во всем «великолепии». Эта сцена до сих пор осталась в памяти. В комнате стояла привычная в тех условиях полутьма. И вдруг – свет. Загорелась одна небольшая, покрытая копотью лампочка. Но нам всем она показалась ослепительной люстрой. При этом свете мы вдруг увидели себя и свое убожество. Пока мы с интересом разглядывали друг друга, вдруг громко заплакала трехмесячная сестра Лариса. Ведь она электрического света вообще не видела и это необычное явление, видимо, ее чрезвычайно удивило и напугало. Правда, радость наша была недолгой, потому что свет вскоре погас. Новый год запомнился еще тем, что по карточкам выдали очень небольшое количество сахара. Мама выдала нам по кусочку, и мы каждый по-своему сосали этот сахар и наслаждались его почти забытым вкусом.

В январе наступившего 1942 года морозы просто лютовали. Однажды, притащив из Невы санки с водой, я обнаружил, что отморозил уши и щеки. Лекарств у нас никаких не было и мама самостоятельно пыталась лечить меня растираниями. Но обморожения никак не заживали, и я довольно долго не мог выходить на улицу. К счастью, к этому времени мама немного восстановилась после родов и стала сама ходить в магазин за хлебом и за водой на Неву. Мне в эти часы приходилось оставаться за няньку у маленькой сестры.

Мои братья окончательно ослабли. У всех начались насморки, простуды, кашли и прочие беды. Начали болеть все, один я еще держался.

В этой связи однажды произошел случай, едва не окончившийся для меня трагически. В один из январских дней, уже ближе к ночи, у мамы поднялась очень высокая температура. Плохо было и маленькой сестренке. Она непрерывно плакала. Печку старались постоянно подтапливать. Но все равно в комнате было холодно, темно, а самое главное, нас по-прежнему держал в своих лапах голод. Связи с внешним миром не было никакой. Лекарств у нас тоже не было. Что было делать? Единственным выходом было пойти в госпиталь и там попросить лекарств. Мама к этому времени знала там уже некоторых людей. Именно к ним, набросав короткую записку, она и направила меня.

На первый взгляд задача казалось простой, поскольку госпиталь был недалеко от нашего жилища. Но на деле все оказалось гораздо сложнее.

Когда я вышел из дому, то оказался во власти абсолютной темноты, холода и сильного ветра, кидающего хлопья снега в лицо. Ночь, нигде ни единого огонька. Дорог и тротуаров вообще нет, все засыпано снегом. Среди разбушевавшейся стихии я начал свой путь. Кругом что-то стучало и завывало. То вдруг все замолкало, то с удвоенной силой начинало вновь грохотать. Особенно меня пугал резкий хлопающий металлический звук, который периодически раздавался невдалеке. В какой-то момент я понял, что это стучит лист железа на крыше дома. Было очень страшно. Постоянно мерещились образы то фашистов, то грабителей. Помню, что я постоянно падал, поднимался и вновь продолжал свой путь. Иногда порывы ветра были столь сильны, что подхватывали меня и тащили за собой в обратном направлении.

До сих пор я с содроганием представляю себе мысленно картину того, что происходило тогда со мной. Абсолютная тьма. Кругом каменные джунгли, разбушевавшаяся стихия, жизнь, замершая под гнетом голода и холода. И вот в этой среде моя маленькая фигурка, еле живая, во власти ужаса и страха, карабкается по снегу.

Я окончательно обессилел, очень замерз и в круговороте метели совершенно потерял направление своего движения. Меня начало охватывать отчаяние. И вдруг, в очередной раз упав, ударился лицом о почти засыпанную снегом знакомую металлическую решетку сквера. Я заплакал от боли, но тут же обрадовался, поняв, в каком направлении нужно двигаться дальше, поскольку значительно уклонился в сторону. Через некоторое время в темноте обозначилась громада здания госпиталя, к которому я стремился. Наконец я достиг знакомых мне дверей госпиталя. Когда заснеженным комком предстал перед глазами дежурного офицера, он очень удивился. К моей просьбе отнеслись благожелательно. Начали искать аптекаря. Нашли и дали мне какие-то лекарства. Мало того, мне выделили солдата, который довел меня до дома. Так что обратная дорога оказалась весьма благополучной.

Отец очень сильно переживал за наше состояние и в разгар этих болезней однажды привел к нам из госпиталя военного врача. Тот долго осматривал и выстукивал нас и в итоге вынес заключение, что все наши болезни от истощения, а также ввиду отсутствия свежего воздуха и движения. Поскольку еды все равно не хватало, итогом этого врачебного визита стало более настойчивое потребление нами рыбьего жира. Врач также посоветовал матери выходить на улицу вместе с малышами. После этого мама стала понемногу, держа на руках Ларису, вместе с ребятами гулять возле дома.