Глава 3 Оккупационная политика Германии на территории Дона, Кубани и Терека

Удачное летнее наступление 1942 года позволило дивизиям вермахта выйти к Волге и прорваться на исторические территории расселения донских, кубанских и терских казаков. Ростов-на-Дону советские войска оставили 23 июля, а Краснодар 12 августа. У германского политического руководства, чиновников из восточного министерства и военного командования появилась наконец-то реальная возможность определиться и показать на практике, кто же такие для них казаки и какая политика по отношению к ним будет проводиться.

Как уже было сказано, все оккупированные территории СССР делились на области с военным и гражданским управлением, но и в том, и в другом случае вся полнота власти принадлежала исключительно немецкой военной или гражданской администрации. Так как весь Северный Кавказ находился в прифронтовой зоне, управлялся он военными властями, и верховная власть принадлежала здесь главному командованию сухопутных войск вермахта. Непосредственно в районе боевых действий функции исполнительной власти возлагались на командиров дивизий, корпусов и подчиненные им войска. В находившемся за ним на глубине от 20 до 50 км армейском тылу назначался специальный комендант, которому подчинялись охранные части. В рамках каждой группы армий создавался тыловой район, начальником которого обычно являлся командир одного из армейских корпусов.

На захваченных территориях Дона, Кубани и Терека в течение всего времени оккупации сохранялось военное управление. Вся власть принадлежала здесь немецким военным комендатурам: полевым (фельдкомендатурам) и местным (ортскомендатурам) (см. схемы 5 и 6).

Схема 5. Организация германской местной военной комендатуры на Кубани в период оккупации[229].

Схема 6. Организация управления оккупированными сельскими районами Кубани[230].

Оккупационные органы власти возглавлял военный комендант, обладающий неограниченными полномочиями, распространяющимися не только на военно-полицейскую, но также на хозяйственную и культурную сферы жизнедеятельности. Коменданты отвечали за расквартирование и снабжение немецких войск, соблюдение порядка на подконтрольных территориях и выполнение приказов вышестоящего командования, формировали вспомогательную полицию из числа местного населения и гражданские административные учреждения, следили за выпуском газет и отвечали за охрану важных военных и гражданских объектов. Местные комендатуры в населенных пунктах создавались штабами действующих частей вермахта. Они поддерживали тесную связь с гестапо и имели в своем составе следующие отделы: военный, полиции и карательных отрядов, сельскохозяйственный, транспортный, регистрации и прописки населения, по делам военнопленных, финансовый и другие. При комендатуре действовала команда охраны, группа связных-мотоциклистов, писари, переводчики, а также агентурная сеть. Районные и городские комендатуры возглавляли офицеры вермахта.

Специальные полномочия на всей оккупированной советской территории имели ведомства Гиммлера, выполнявшие полицейские и репрессивные функции, и Геринга, обеспечивавшие снабжение армий за счет местных ресурсов. Среди первых выделялась тайная политическая полиция Германии — гестапо, которое выявляло противников режима, контролировало деятельность других полицейских формирований, проводило карательные акции и выполняло прочие функции. На оккупированной территории также действовали дивизии охраны тыла, полицейские полки и батальоны, полевая жандармерия, полицейские и карательные части.

Немецкому коменданту напрямую подчинялись органы власти на местах — районные и городские управы, возглавляемые бургомистрами, которые, как правило, выбирались из местных жителей. Немецкие оккупационные власти отводили органам местного управления исключительно вспомогательную роль. В их обязанности входило; выполнение приказов и распоряжений немецких властей, поддержание порядка, организация полиции, сбор оружия, арест лиц, подозреваемых в связях с партизанами, регистрация населения, восстановление работы учреждений и предприятий, ремонт ветхого жилья, поврежденных сельскохозяйственных орудий и машин. Бургомистры были обязаны следить за затемнением окон и дверей. В то же время им запрещалось проведение любых самостоятельных мероприятий по преобразованию существующего порядка, управления и по переделу земли, скота и запасов. Районные бургомистры также были обязаны следить за выполнением старостами деревень сельскохозяйственных поставок, проведением необходимых агротехнических мероприятий, благонадежностью крестьян. Бургомистр имел право накладывать штрафы (до 5 тысяч рублей), но при этом не мог наказывать германских подданных, которые подлежали дисциплинарному взысканию только со стороны немецкой комендатуры. Управы состояли из отделов: административного, финансового, промышленного, торгового, транспортного, земельного, жилищного, дорожного, строительного, коммунального и т. д. Различия в структуре и количестве отделов зависели от численности населения, специфики хозяйственного района или города. В крупных городах, делившихся на районы, также вводились должности районных старост. Городские бургомистры назначали в каждом квартале специальных уполномоченных — квартальных, а в каждом доме — ответственных (комендантов), в чьи обязанности входило соблюдение порядка и правил общежития, санитарных и противопожарных инструкций. Их деятельность контролировал начальник полиции.

На низших ступенях власти находились старосты населенных пунктов и колхозов, которых впоследствии стали заменять на станичных и хуторских атаманов. Весьма красноречивый пример подобной смены власти приводит в своих воспоминаниях казак, скрывающийся под псевдонимом И. В.: «Прошло две или три недели (после прихода немцев. — П.К.), стали собираться казаки, со всех сторон пошли разговоры — староста был для казаков „не по пути“… Ознакомившись с настоящим положением жизни, среди казаков образовалась инициативная группа… Пошли в район к немецкому коменданту… Все подробно рассказали. Он выдал нам документ. По возвращении в станицу передали этот документ старосте, чтобы эта власть нам все сдала. После того как мы все приняли, мы должны были донести коменданту, затем приступили к выборам атамана»[231]. Замена старост на атаманов осуществлялась исключительно на территории Дона, Кубани и Терека и по инициативе самих казаков, которая, правда, нашла поддержку у немецких властей. С 1 января 1943 года все атаманы — хуторские, станичные, районные (окружные) — на казачьих землях стали официально называться не старостами, а атаманами хуторов, станиц и т. д.

Военно-экономический аппарат на оккупированных территориях находился под командованием вермахта. В тыловых прифронтовых районах структура военно-экономического аппарата включала в себя хозяйственные инспекции, закрепленные при командующих тылом армейских групп, хозяйственные команды при охранных дивизиях, хозяйственные группы при полевых комендатурах. В состав хозяйственной команды входили начальник — офицер и специалисты самых разных экономических отраслей. В ее подчинении находились подразделения по охране орудий производства и сырья, инженеры для руководства сельскохозяйственными предприятиями и МТС. Хозяйственная группа состояла из начальника — офицера, подчиненного военному коменданту, и консультантов по вопросам промышленности, сельского хозяйства и экономики в целом. В армейском тылу и в районе боевых действий решение экономических вопросов возлагалось непосредственно на военное руководство — 4-й экономический отдел штаба армии (административно- хозяйственный отдел управления военного хозяйства и вооружения). Ему подчинялись технические батальоны, части экономической разведки и хозяйственные группы при полевых комендатурах.

Важное место в структуре аппарата оккупационной власти занимали органы управления сельским хозяйством. Ключевая роль в данной сфере также отводилась исключительно немецким учреждениям и инициативам — никакая «самодеятельность» не допускалась. Начальник специальной сельскохозяйственной команды (немец) контролировал работу краевого сельскохозяйственного управления, которое, в свою очередь, было проводником германской аграрной политики. Так, например, Краснодарский край делился на 10 областей, каждую из которых возглавлял специальный сельскохозяйственный комендант — обязательно немец. Главный агроном как руководитель сельского хозяйства района и начальник МТС назначались немецким сельскохозяйственным комендантом. На районного руководителя сельского хозяйства возлагалась ответственность за работу колхозов и МТС, сельскохозяйственных предприятий и учреждений по заготовке и сбыту сельхозпродукции. Его штат включал агронома, зоотехника, ветеринара, землеустроителя и статистика. Агрономы совхозов и колхозов отвечали за уборку, обмолот и сдачу хлебов, сохранность скота и семенного фонда, подготовку складских помещений, инвентаря, сельскохозяйственной техники, а при отсутствии таковой — за организацию ручного труда. Они несли ответственность перед бургомистром или старостой за бесперебойную работу и беспрекословное выполнение всех поручений и предписаний германских сельскохозяйственных руководителей.

Жизнь в оккупации — вот через что предстояло пройти казачеству Несмотря на то что прошло уже много лет, до сих пор еще очень сложно оценивать многие события, которые имели место в то страшное время. Немецкая оккупация и жизнь простых советских людей на оккупированных территориях — еще крайне мало изученная и неисследованная тема Великой Отечественной войны. Как бы ни пытались некоторые исследователи утверждать, что для многих народов СССР, в том числе и для казаков, немецкая оккупация была сродни глотку свежего воздуха после сталинских репрессий, это было далеко не так.

Привычная и размеренная жизнь казачества, которая только начала понемногу восстанавливаться на Дону, Кубани и Тереке после тяжелых лет становления советской власти, снова была нарушена, ведь пришли новые хозяева. Для многих сотен тысяч людей жизнь в оккупации закончилась трагически. Кто-то был убит немцами за сотрудничество с партизанами, с кем-то расправились партизаны за сотрудничество (иногда — во спасение своей жизни и жизни своих близких) с немцами. Многие, очень многие умерли от голода, холода и постоянных унижений.

Безусловно, на оккупированных территориях были граждане, обиженные советской властью. Такие восторженно встречали приход оккупантов, мечтая, что вот теперь наконец-то смогут поквитаться со своими обидчиками. Ближайшими помощниками немцев становились именно эти люди. Это они занимали важные посты в новой администрации, это они свирепствовали в полицаях, это они доносили на соседей, обвиняя их в действительной или мнимой связи с коммунистическим подпольем и партизанами. Для большинства же мирных жителей жизнь на оккупированных территориях сводилась к тому, чтобы не попасть под пули, добыть хоть немного хлеба, картофеля или других продуктов для себя и своей семьи, раздобыть теплые вещи — чтобы выжить.

Важно помнить, что возможность выживания в немецкой оккупации в огромной степени зависела от этнической принадлежности человека. Тщательно разработанная расовая доктрина германского, национал-социализма не оставляла места на земле народам, лишенным родины, — евреям и цыганам. Далее по этой страшной шкале шли поляки, численность которых должна была быть резко уменьшена, а государственность уничтожена. Русских и белорусов немцы, так же как и поляков, считали «недочеловеками», но они пользовались преимуществом перед поляками при назначении в органы управления на оккупированных территориях. При этом жители Западной Белоруссии почему-то казались немцам более благонадежными. Более высокую ступень расовой пирамиды занимали литовцы и украинцы, но и они не считались «арийскими народами». Этой чести в СССР удостоились только эстонцы, латыши, татары Крыма и Поволжья, калмыки, ингуши, чеченцы и некоторые другие народы Северного Кавказа и Закавказья. Были среди них и казаки. Еще выше должны были располагаться переселенцы из Европы, которыми планировал заселить советские территории Адольф Гитлер, и, наконец, на самой вершине находились фольксдойче. Именно их немцы предпочитали назначать на высокие административные и хозяйственные посты в германской оккупационной администрации.

Осенью 1942 года, когда немецкие части уже полностью оккупировали территорию Кубани и Дона, Советское правительство через газету «Правда» обратилось к «казакам тихого Дона, быстрой Кубани и бурного Терека» с призывом «вступить в беспощадную борьбу с немецкими захватчиками»[232]. Советское правительство имело справедливые опасения, что большая часть некоторых кавказских народов и татары встанут на сторону германского агрессора (это в принципе и произошло), но в казаках оно было полностью уверено. Более того, на них рассчитывали как на основной резерв для партизанских отрядов. Как писал один из западных казачьих обозревателей: «Конечно, у них были свои обиды (на советскую власть. — П.К.), но они русские. Конечно, найдутся некоторые крысы из нас, но немного»[233]. Советское правительство и этот неизвестный журналист, в общем, не ошиблись, — подавляющая часть казаков не сотрудничала с немцами. Лишним доказательством служит тот факт, что только в районе Краснодара действовало 87 партизанских отрядов[234], многие из которых состояли из казаков.

Тем не менее из местного казачьего населения все- таки выделилась довольно большая группа людей, встретившая немцев восторженно в надежде на то, что с ненавистными коммунистами наконец-то будет навсегда покончено. Как правило, это были казаки, а иногда и целые казачьи станицы, наиболее сильно пострадавшие от коллективизации, сталинских репрессий или политики расказачивания в годы Гражданской войны.

Сегодня практически невозможно произвести точный подсчет тех, кто так или иначе сотрудничал с врагом на оккупированных территориях Дона, Кубани и Терека, а кто находился в подполье и вел героическую освободительную борьбу. Данные на этот счет весьма противоречивы, и даже тщательное изучение архивных документов не всегда может помочь в восстановлении истины. Некоторые документальные материалы есть только по членам коммунистической партии. По официальным данным, всего на оккупированной территории Ростовской области без ведома партийных организаций (то есть без специального задания) осталось около 10 тысяч коммунистов. Установлено, что примерно 40 % из них уничтожили во время оккупации свои партбилеты или сдали их в гестапо. В результате после освобождения в 1943–1944 годах из партии были исключены 5 тысяч 19 человек. Это 55 % всех рассмотренных дел, из них: 231 человек «продались немцам», 258 — имели связи с изменниками Родины, 2990 — самовольно остались на оккупированных территориях и не выполнили директивы партии[235]. Разумеется, из партии исключали не только тех, кто так или иначе сотрудничал с немцами, но даже и тех, кого немцы арестовали, а потом по каким-либо причинам выпустили. При этом в 1943–1944 годах советскими правоохранительными органами арестованы и осуждены были всего-навсего 243 бывших комсомольца и 338 бывших коммунистов[236].

В Шовгеновском районе Краснодарского края из 185 членов и кандидатов партии на оккупированной территории остались 97 человек, 49 впоследствии исключили «за активную работу на оккупантов, измену Родине и предательство»[237]. Можно привести еще один пример, который говорит сам за себя. В Батайском городском Совете депутатов трудящихся на учете до оккупации состояло 129 человек. Вскоре после освобождения 20 марта 1943 года регистрация была проведена вновь, и выяснилось, что из них с немцами уехал только 1 человек, еще 3 были арестованы и осуждены советской властью, а 14 человек погибли в застенках гестапо[238]. Проанализировав эти цифры, можно предположить, что большая часть партийцев, да и простого населения, с немцами все-таки не сотрудничала. Даже те, кто впоследствии был изгнан из партии или подвергся каким-либо административным взысканиям, чаще были не предателями, а просто не решались вести партизанскую борьбу, проще говоря, испугались, за что и были наказаны. И лишь незначительная часть коммунистов и комсомольцев были арестованы и впоследствии осуждены.

Во время германского летнего наступления 1942 года антисоветски настроенные группы казаков лишний раз доказали, что не зря немцы так высоко их поставили в своих расовых разработках. При больших и малых штабах действующей армии находились так называемые казачьи добровольные советники, которые оказали немцам неоценимую помощь. «Ничего подобного немцы нигде не встречали, — вспоминает непосредственный участник событий П.Н. Донсков, — такой сноровкой и широтой военных познаний не обладал в своей массе ни один народ»[239]. Почти из каждой станицы навстречу немецким частям выходили казаки и старались помочь: кто вброд переведет, кто партизанский склад оружия покажет, кто дорогу, а кто и хлеб-соль поднесет. Немцы не забыли своих неожиданных союзников и сразу же после занятия большей части казачьих территорий обратились к их жителям со специальным, весьма многообещающим воззванием: «Казаки Дона, Кубани, Терека, Урала! Где Ваши отцы и старшие братья? Кто овладел вашими станицами? Кто отнял у вас ваши Земли, хутора, коней, шашки и вместе с тем вашу казачью честь? Все это сделали жиды и коммунисты! Славная, непобедимая Германская Армия вернет вам ваши казачьи земли, ваш быт и ваши лихие казачьи песни. Германское правительство гарантирует всем принявшим участие в освобождении с оружием в руках, что будут уничтожены колхозы. Казаки Дона, Кубани, Терека, Урала, пробил великий час освобождения! Кто находится в тылу, организуйте партизанские отряды, чтобы бить врага сзади, кто находится на фронте, поворачивай коня и бей вместе с нами смертельных врагов Казачества — жидов и коммунистов!»[240].

Пожалуй, одной из главных причин такого восторженного приема со стороны определенной части казачьего населения было то, что немцы сразу же по пришествии на казачьи земли начали проводить, по крайней мере внешне, довольно лояльную политику по отношению к ним. «Военные комендатуры, — отмечает в своих воспоминаниях казак В.С. Дудников, — предложили казачьему населению избрать атаманов и возродить атаманское правление, открыть церкви. Это был гром среди ясного неба и радость среди раздавленного большевистским геноцидом казачества»[241]. На местах повсюду прошли выборы станичных, а кое- где — окружных атаманов, которые, правда, в большинстве случаев не обладали реальной властью и полностью контролировались офицерами немецкой разведки. Так, на Дону первый официальный станичный атаман был выбран в станице Елизаветинской. По результатам общего собрания им стал репрессированный при советской власти — некто Куролимов. Во многих местах проводилась регистрация казачьего населения.

Необходимо отметить, что выборы мнимых атаманов так и остались, пожалуй, единственной из вновь обретенных казаками привилегий. Эти праздничные дни обставлялись очень торжественно, ведь именно во время выборной церемонии простые казаки должны были снова почувствовать себя сильными и независимыми «детьми свободы». До нас дошло описание одного из таких торжественных дней — выборы атамана в станице Синявской Ростовской области: «Хутор Синявка, Ростовского округа, в торжественной обстановке был переименован в станицу Синявскую. Его населению присвоены все вытекающие отсюда права и привилегии… Выборы станичного атамана производились по старинным казачьим традициям закрытой баллотировкой, в которой участвовали выборные от десятидворок казаки-станичники. Из шести кандидатов в станичные атаманы избран большинством голосов казак Потапов Ефим Иванович, бывший до этого станичным старостой… После сбора все присутствовавшие были приглашены отведать казачьего хлеба-соли. За столом провозглашались тосты и приветствия. Первый тост был предложен за освободительниц Дона — Германскую Армию и ее гениального вождя Адольфа Гитлера, за Тихий Дон и его бывшего войскового атамана П.Н. Краснова, за генерал- майора Кителя (комендант Ростова-на-Дону. — П.К.), за Штаб Войска Донского и его начальника полковника С.В. Павлова»[242].

В крупных городах и станицах действовали некоторые подобия казачьих правительств (об их деятельности речь пойдет дальше). Во многих городах начали издавать и расклеивать на улицах газеты: в Таганроге — «Новое слово», в Ростове — «Голос Ростова», в Каменске — «Казачьи думы», в Миллерове — «Освобождение», в Морозовске — «Морозовские известия», в Пятигорске — «Пятигорское эхо», в Краснодаре — «Кубань». Большинство из них выходили довольно большими тиражами — по 5—10 тысяч экземпляров, а таганрогское «Новое слово» печаталось общим тиражом в 66 тысяч экземпляров, и тираж планировалось еще увеличить. Ко всему прочему, во многие города и населенные пункты доставлялись казачьи газеты из Европы. «Из Новочеркасска и Ростова сообщают наши корреспонденты, что там „Казачий вестник“ (он издавался в Праге. — П.К.) расклеивается на главных площадях для более широкого ознакомления с ним Казачьего населения, которое в тысячах толпится около „Казачьего вестника“ и с жадностью читает его строки»[243].

Естественно, подобные пропагандистские действия привлекли многих казаков, которым в какой-то момент даже стало казаться, что пришел, наконец, «счастливый» момент восстановления «казачьей вольности». Благодаря такой, исключительно внешне лояльной, оккупационной политике немцев на Дону, Кубани и Тереке казаки чувствовали себя с каждым днем все более вольготно, и у них даже начали появляться иллюзии о том, что они постепенно становятся независимыми от новых властей, роль которых заключается лишь в том, чтобы освободить казаков от большевистского ига и помочь им снова встать на ноги. Для этого времени были характерны такие взаимоотношения между лидерами казачьего движения и представителями германских оккупационных властей: «Извольте объяснить вашим служащим, что они находятся на земле войска Донского… Вы должны все, начиная с вас, г-н Тикерпу, усвоить, что на нашей земле вы явление случайное, обусловленное только пребыванием иностранцев, временно оккупировавших Дон»[244], — из разговора между П.Н. Донсковым и бургомистром Ростова-на-Дону господином Тикерпу. Вполне возможно, что Донсков немного преувеличивает степень жесткости и ультимативности разговора, но то, что казаки (особенно это касается тех, кто сразу же включился в активную «политическую» жизнь) в начале оккупации чувствовали себя почти хозяевами своей земли, сомневаться не приходится.

К сожалению, практически невозможно точно воспроизвести картину жизни простых казаков на оккупированных казачьих территориях. Все сведения, относящиеся к этому периоду, крайне недостоверны и противоречивы. В воспоминаниях казаков, пострадавших от советской власти и ждавших прихода немецких «освободителей», почти всегда можно найти положительные свидетельства: «Первое впечатление от немцев, — пишет в своих пространных воспоминаниях об оккупационном режиме на Кубани казак А. Сукало, после войны обосновавшийся в Кливленде, — осталось прекрасное: подтянутость солдат, добротность обмундирования, безукоризненная дисциплина, уважение к чужой собственности и вежливое отношение офицерского состава к населению… Более чем шестимесячное пребывание в нашей станице оккупантов не ознаменовалось ни одним фактом грабежа или насилия. Наоборот, когда проходившая через станицу одна румынская часть ограбила нашу колхозную пасеку, то немцами была организована погоня за грабителями. Воры были пойманы, мед отобран и возвращен колхозу, а виновные были достойным образом наказаны»[245]. Можно привести еще несколько похожих свидетельств: «В станице было тихо, — вспоминает упоминавшийся выше кубанский казак И.В., — спокойно. Немцы не делали никаких злоупотреблений вплоть до эвакуации»[246]; «На занятой территории немцы, — утверждает еще один казак, после войны оказавшийся на Западе, — образовали местную власть и полицию, стараясь сразу нормализовать жизнь»[247]. Подобными панегириками пестрят воспоминания практически всех казаков, уцелевших после войны и оказавшихся за границей.

Естественно, советские пропагандистские статьи и официальные документы свидетельствуют об обратном. 18 января 1943 года на первом после освобождения заседании исполкома Миллеровского горсовета депутатов трудящихся были подведены некоторые неутешительные итоги пребывания немцев в городе: «За 6-месячное пребывание в городе фашистские людоеды оставили страшные кровавые следы… Более 2 тысяч человек, главным образом молодежь, фашистские изверги угнали в рабство в Германию… Немецкие оккупанты завершили свои злодеяния почти полным разрушением города. Сожжена и взорвана городская больница и все лечебные учреждения, все школы города и библиотеки, предприятия, железнодорожный узел и сотни жилых домов»[248]. Еще более страшную картину после освобождения можно было наблюдать в Ростове-на-Дону: «..Немецкие захватчики оставили наш город с нанесенными ему значительными повреждениями. Груды обломков разрушенных и сгоревших зданий, воронки на мостовых и тротуарах, разбитые и поврежденные жилища, бездействие водопровода, канализации, освещения, наличие громадного количества мусора во дворах и т. д., такова картина района на момент изгнания фашистов»[249]. Летом 1943 года, через полгода после изгнания немцев, в нескольких номерах газеты «Донской коммунар» была напечатана большая статья некоего Александра Рассказова, повествующая о «прелестях» фашистского оккупационного режима и об отношении немцев к казачеству: «В Меркуловском пятнадцать немцев изнасиловали шестидесятилетнюю старуху… Зимой в Лиховидовском фашисты привязывали к тополям шесть колхозниц…»[250].

После изучения подобных противоречивых свидетельств невольно возникает вопрос, кому же верить? Казакам-эмигрантам, которые всячески пытались оправдать свой выбор, или советским официальным документам и свидетельствам?

По всей видимости, истина лежит где-то посередине. Надо признать, что многим действительно удалось неплохо устроиться при немцах. Те, кто ждал прихода своих «освободителей», получили то, что хотели, — мнимую политическую свободу, возможность заняться собственным делом и перспективу участвовать в «восстановлении» жизни на казачьих территориях после освобождения от «большевистского ига». Действительно, почти во всех освобожденных городах и больших станицах на территории Дона, Кубани и Терека очень скоро стали открываться частные кафе, кондитерские, столовые, рестораны, пивные. Со временем начали развиваться и кустарные ремесла: сапожные, швейные, столярные, механические, парикмахерские и др. В крупных городах открывались даже небольшие галантерейные магазины, а вскоре появились и стали быстро набирать обороты и мелкие предприятия: мыловаренные, кожевенные, свечные, бытовой химии, горшечно-кирпичные и прочие. «В последнее время в ре, — отмечается в газетном репортаже с оккупированной Кубани, — открылось кондитерское производство по выработке пирожных, кексов, пряников, тортов и других изделий. В Ейске, по инициативе директора консервного завода Фомина, был оборудован цех по выработке водки из арбузных отходов… Управление городского хозяйства в Екатеринодаре приступило к переименованию улиц города. В большинстве случаев улицы получают прежние названия. Целый ряд артистических бригад казачьих городов обслуживает на фронте солдат и офицеров Германской армии. Некоторые группы уже дали свыше 50 концертов»[251].

Даже генерал П.Н. Краснов начал питать иллюзии, будто немецкий оккупационный режим вовсе не так страшен, что у казаков большое будущее в «Новой Европе». «Имею сведения, — пишет он 26 сентября 1942 года атаману Балабину, — что на Дону: Новочеркасск совсем не разрушен и в нем нормальная идет жизнь, под управлением атамана Округа и городского головы, что собор, кроме куполов, с которых снята покрышка, цел, и в нем идут торжественные Богослужения, что Ростов разрушен только на 16 %, что станицы восстанавливают свою жизнь и прежде всего восстанавливают свои храмы, а там, где они вовсе разрушены, приступили к постройке новых храмов, что примерно 2/3 казаков остались живы. Они скрывались в других губерниях, как рабочие и шахтеры, и теперь возвращаются в родные станицы. В станицах избраны Атаманы, в округах Окружные атаманы, работающие с Германской Комендатурой в полном согласии, что более семи тысяч пеших и конных казаков сражаются вместе с немцами за свободу Тихого Дона, что по всем станицам учреждены станичные дружины, пешие и конные, которые борются с местными коммунистами… Да будет и дальше так! Да встанет Тихий Дон, и светлая Кубань, и бурный Терек, и станут жить так, как жили много сотен лет тому назад верные заветам предков»[252].

Те же, кто не мог жить с сознанием своей второсортности, с ежеминутным ожиданием смерти или надругательства, шли в партизаны и приближали в меру своих сил и возможностей день освобождения от немецких захватчиков. Но, как это часто бывает, тяжелее всех приходилось простым, мирным людям, которые хотели только одного — чтобы им не мешали спокойно жить и работать. Именно эта часть казачества, порой не зная о том, что в соседней станице действует новое «казачье» правительство, и уж подавно не зная, что они «истинные арийцы», голодала и была вынуждена отдавать последнее проходящим немецким частям, казачьим формированиям или партизанским отрядам. Именно на их плечи ложились все тяготы немецкого оккупационного режима. А о том, что он не был таким уже легким, как его иногда пытаются представить, свидетельствуют даже немецкие документы. Например, в письме-рекомендации Мартина Бормана Альфреду Розенбергу от 23 июля 1942 года относительно политики на оккупированных территориях, которое было написано по поручению Гитлера, говорится буквально следующее: «…Опасность, что население оккупированных восточных территорий будет размножаться сильнее, чем раньше, очень велика… поэтому мы должны принять необходимые меры против размножения не немецкого населения… Например, ни при каких условиях не должны проводиться прививки и другие оздоровительные мероприятия… По мнению фюрера, вполне достаточно обучать местное население… только чтению и письму. Ни в коем случаемы не должны какими бы то ни было мероприятиями развивать у местного населения чувство превосходства! Необходимо делать как раз обратное! Вместо нынешнего алфавита в будущем в школах надо ввести для обучения латинский алфавит»[253]. В качестве еще одного примера, очень точно характеризующего все тяготы немецкого оккупационного режима, можно привести таблицу «Суточных продовольственных норм для местного населения на 1942/1943 хозяйственный год»[254].

Согласно этим цифрам получалось, что рабочий, занятый на тяжелых работах, получал в день чуть больше калорий, чем сидящая на диете современная женщина (1000–1200 калорий в день необходимо представительницам прекрасного пола, желающим похудеть). Если учесть, что многие из перечисленных продуктов распределялись среди рабочих лишь на бумаге, получалось, что большая часть населения, не имеющая возможности заниматься самоснабжением, постоянно голодала.

Даже в крайне предвзятой и ангажированной газете казаков-националистов «Казачий вестник» время от времени наряду с победными репортажами с оккупированных территорий публиковались статьи, в которых показывалась и негативная сторона «новой» жизни: «В первые дни торговля на Тереке начала только организовываться. Никто не знал ни цен, ни торговой политики, ни денег, ни товарных возможностей рынка. Люди приходили торговать поутру, приносили товар и вначале делали прогулку по базару для определения „курса торгового дня“. Однако так продолжалось недолго. Германскими властями было установлено соотношение стоимости между рейхсмарками и советскими деньгами (1 марка=10 рублей). Узаконено было обращение советских денежных знаков, и население призывалось к нормальной деятельности, к развертыванию свободной торговли. В последующие за этим дни и наличие продуктов и цены на базарах держались в приемлемых и благоприятных рамках… На Божий свет появились лица — юркие, алчные дельцы, для которых мутная вода — весь идеал, весь смысл их человеческой деятельности. Эти „рыцари наживы“ на горе других потащили с рынка по домам запасы муки, соли, подсолнечного масла, жиров и т. п. Начались какие-то закупки, переброски этих товаров с одного района в другой. Целое „мешочное паломничество“. Вошла в моду скупка подвоза у врат города и последующая затем перепродажа (скупленного оптом) на рынке со 100–150 % надбавкой… все это привело к немедленному вздутию цен и исчезновению ряда продуктов с базаров. С каждым днем в цифровую номенклатуру рыночных разговоров прибавлялись новые сотни рублей и дело доходило до 1000-ых цифр стоимости»[255].

Немецкая оккупационная политика на казачьих территориях постоянно менялась. С одной стороны, казакам разрешалось выбирать старост и атаманов, создавать небольшие отряды самообороны, а с другой — запретили распускать колхозы, строго наказали всех, кто сделал это самовольно, устанавливали малопригодные для нормального существования нормы снабжения продовольствием. В конечном итоге невнятная и нестабильная германская политика надоела даже тем, кто с радостью и надеждами на возвращение старого, еще дореволюционного уклада, встречал немецких «освободителей» летом 1942 года. Уже упоминавшийся А. Су- кало так объясняет изменение отношения казачьего населения к немцам: «Основной причиной разочарования явился, главным образом, отказ немцев в ликвидации колхозов… частые реквизиции у населения предметов первой необходимости… подрывавшие жизненный стандарт населения, усиливали недовольство. Наряду с этим забота о нуждах населения осуществлялась в крайне незначительном размере… Средние и высшие учебные заведения, под предлогом отсутствия свободных помещений, не функционировали. Незначительное количество арестов, произведенное по инициативе казачьей полиции, среди лиц, подозреваемых в сочувствии коммунизму, систематически, по тем или иным причинам, отменялись распоряжением немецкой комендатуры»[256].

Немецкая администрация ввела огромное количество самых разных налогов, которые буквально разоряли и без того нищие казачьи хозяйства. Сразу же после Нового года, 7 января 1943 г., для всех оккупированных казачьих территорий были установлены строго регламентированные нормы сдачи молока, выполнить которые было практически невозможно. «На основании указания Командования Областного сельскохозяйственного управления, — говорилось в приказе, — настоящим доводим до сведения всех держателей коров о нижеследующем: 1. Норма сдачи молока на 1-й квартал 1943 года (январь, февраль, март) Молочному комбинату устанавливается в количестве 100 литров в течение квартала. 2. При наличии второй коровы и больше — с каждой второй и последующей в 1-м квартале устанавливается норма сдачи по 150 литров»[257].

Крестьяне, не выполнявшие поставок, подвергались наказаниям в виде штрафов и конфискаций. Так, например, за невыполнение нормы сдачи молока полиция конфисковала коров как «немолочных». Чтобы не допустить сокращения поголовья скота, всем владельцам запрещался самостоятельный убой, специальными распоряжениями было запрещено продавать птицу, позже последовали запреты на продажу рогатого скота, свиней, муки и зерна. Таким образом, оккупационные власти стремились контролировать продовольственные ресурсы не только колхозов, но и личных хозяйств, лишая их владельцев права распоряжаться личным имуществом. Помимо обязательных поставок, оккупанты нередко прибегали к дополнительным реквизициям продовольствия и имущества крестьян.

Если бы дело касалось исключительно молока и прочих продуктов, это еще можно было стерпеть, но немцы заставляли платить за все, — даже счастливые обладатели «четвероногих друзей» вынуждены были раскошеливаться. К сентябрю 1942 года дворняжка стоила 50 рублей в месяц (примерно 5 рейхсмарок), а породистая собака в два раза дороже[258]. Кроме того, казаков сильно раздражали различного рода приказы и постановления, которые ущемляли их человеческое достоинство и природную гордость. В некоторых городах, например в Майкопе, для передвижения по городу было необходимо иметь на правом рукаве белую повязку с черной полосой посередине, при этом в город без особого разрешения можно было попасть исключительно до 19.00[259]. На всей территории Краснодарского края местные власти без оформления соответствующих документов запрещали ловить рыбу и рубить плодовые деревья. Населению строжайшим образом воспрещалась охота, а за самогоноварение налагался штраф в размере от 3 до 5 тысяч рублей. Но все же особое недовольство у казаков вызвал запрет немецких властей на роспуск колхозов. Тем более что многие из тех, кто проявил инициативу и самовольно распустил ненавистные образования, были строго наказаны: вплоть до порки, арестов и даже расстрелов.

Политика восточного министерства в аграрной области на оккупированных территориях была сложной и во многом непоследовательной. Так, в 1941 году в целях захвата богатого колхозного урожая немецкие оккупационные власти, несмотря на все свои обещания, полностью сохранили принцип коллективного труда и не предпринимали даже малейших попыток изменить существующий строй. Военные комендатуры повсеместно издавали приказы: «Уборку и обмолот хлебов производить существующим до сего времени порядком, т. е. коллективно»[260].

15 февраля 1942 года Альфред Розенберг подписал документ под названием «Новый аграрный порядок», в котором предусматривалось преобразование всех колхозов в общинные хозяйства, подчиняющиеся немецкой администрации, совхозы переименовывались в государственные имения, а МТС — в сельскохозяйственные опорные пункты. Суть этого закона сводилась к следующему: отменялись все законы и декреты советского правительства, касающиеся коллективных хозяйств; земля переходила в ведение германского сельскохозяйственного ведомства и должна была обрабатываться крестьянскими общинами под руководством управляющих. То есть даже те отдельные «правильные» крестьяне, которые уже получили для индивидуального пользования бывшую колхозную землю (в некоторых местах особо отличившихся поощряли небольшими земельными наделами), разделенную на полосы, обязаны были объединяться в товарищества по обработке земли, а по сути — в те же коллективные хозяйства. Единственным (и весьма сомнительным) преимуществом этой системы землепользования перед советской было то, что крестьянин мог иметь небольшой приусадебный участок, официально не облагаемый налогами (военные реквизиции не в счет), и держать некоторое количество скота. И лишь в далекой перспективе планировалось создание сельскохозяйственных кооперативов, представляющих собой объединения индивидуальных хозяйств, из которых впоследствии должны были естественным путем выделиться частные единоличные хозяйства. Все это, однако, было весьма далекой перспективой.

В различных оккупированных регионах немцы пытались провести аграрную реформу по-разному. На Украине они осторожничали, так как очень боялись резкими переменами дезорганизовать производство в этом богатейшем сельскохозяйственном регионе; в Белоруссии действовали более решительно и в большинстве районов даже произвели раздел земли, однако единый принцип при этом не соблюдался. В некоторых районах крестьяне получали лишь по две десятины, а остальная земля оставалась в общинном фонде, из которого жаловали всех, кто отличился перед оккупантами. В большинстве же районов России нововведения чаще всего ограничивались тем, что немного увеличивались приусадебные участки, но сохранялись колхозные структуры. Администрация неслучайно стремилась сохранить колхозы, изменив лишь название. Ведь она оставляла за собой право устанавливать объемы поставок сельхозпродукции, за выполнение которых община несла коллективную ответственность — это было гораздо удобнее, чем иметь дело с отдельными хозяевами.

Естественно, казаки были крайне недовольны тем, что время идет, а ничего из обещанного оккупационными властями в отношении отмены колхозного строя не происходит. А ведь сразу же после прихода немцев среди населения Ростовской области начали распространяться весьма многообещающие листовки, фотоальбомы и брошюры. 17 августа 1942 года недавно созданный отдел земледелия города Ростова опубликовал воззвание к крестьянам, произведшее фурор. «У вас не было самого главного — собственности, — говорилось в этом послании. — Ваш двор и Ваши приусадебные участки уже являются Вашей собственностью. Размеры приусадебных участков будут увеличены. Уже после окончания уборки урожая начнется выделение и закрепление приусадебных участков, и постепенно будет охвачено все крестьянское население. Главное — колхозы будут уничтожены. Постепенно в одной деревне за другой будет общинная земля предоставляться для пользования отдельным семьям»[261].

Естественно, после таких обещаний казаки со дня на день ждали окончательного упразднения колхозной системы. Но они ошибались, на большей части казачьих территорий колхозная система была полностью сохранена. Более того, на некоторых территориях она была еще и ужесточена: «Все колхозы, — описывается в партизанской разведсводке с оккупированной территории Кубани, — по приказу коменданта функционируют по прежней колхозной структуре. Для всех колхозников, рабочих и служащих обязательный выход на полевые работы, причем установлены часы работы с 6.00 до 19.00, с 19.00 до 20.00 время прихода домой. С 20.00 по всякому появившемуся в населенном пункте открывается стрельба без предупреждения. По приказу коменданта колхозники, рабочие и служащие на полевые работы обязаны являться со своими продуктами питания. В колхозе разрешено питаться за счет колхозных фондов только кукурузой, и то в минимальной норме. Каждый колхозник, рабочий и служащий, имеющие коров, обязан ежедневно сдавать на сборный пункт 2 литра молока с коровы и 5 штук яиц в неделю с каждой курицы. За несвоевременную сдачу расстрел»[262].

И лишь в некоторых местах (единичные случаи) колхозы начали ликвидироваться. В этих случаях каждый колхозник получал в личное пользование 1 гектар земли. Иногда немцы разрешали раздавать общественный скот и имущество, отобранное при коллективизации, но это делалось очень редко. Порой землю выдавали и в качестве вознаграждения за активное участие в антипартизанской борьбе. Но в целом меры, предпринимаемые немецким оккупационным режимом в отношении ликвидации колхозного хозяйства, казаки признавали недостаточными. А тут еще оккупационные газеты под рубриками с «полей страны» начали публиковать ничем не отличающиеся от советских бравурные репортажи о сельскохозяйственных победах новых старых колхозов: «Колхоз „Казак“ под руководством старосты Петрова из убранных 854 га зерновых обмолотил 785 га… Уборка подсолнуха произведена машинами на 163 га и вручную на 27 га. Выкопка картофеля закончена… Идет заготовка, отбор и засыпка семян к яровому севу»[263].

Как следствие подобной политики германских оккупационных властей, среди казаков начало резко расти недовольство новым режимом. Даже те, кто с «хлебом и солью» встречали немецких оккупантов, начали поговаривать: «лучше уж свои поработители, чем чужие». Немцы попытались было исправить положение с помощью воззвания генерала Краснова, в котором он, в частности, призывал не сопротивляться немецкой хозяйственной структуре, утверждая, что это всего лишь временное явление. Но эффект оказался обратным — обращение вызвало большое недоумение среди казачьего населения, а незыблемый прежде авторитет генерала Краснова был сильно подорван: «Я удивлен содержанию письма-воззвания ген. Краснова, — вспоминает свою реакцию П.Н. Донсков. — Ген. Краснов предлагает беспрекословно подчиняться немцам и не оказывать противодействие их хозяйственной структуре, т. е. той же колхозно-коммунальной системе, в которой наместо коммунистических руководителей сели гитлеровские партийцы. Как же может восстать казачество, почти уничтоженное Советской властью и вновь закабаленное национально и хозяйственно немцами?»[264] Не с этим ли связан существенный рост партизанского движения в это время?