Глава 10 Доблесть, честь и дисциплина

«Против врагов ваши воины единодушны, но друг с другом всегда соперничают в жажде быть первыми. И они единственные из людей, кто молится о встрече с врагами».

(Элий Аристид. Похвала Риму. 85)

«Среди всех проявлений нравственного величия выше всего римляне ставили тогда воинские подвиги, о чем свидетельствует то, что понятия нравственного величия и храбрости выражаются у них одним и тем же словом…»

(Плутарх. Марций Кориолан. 1. 4)

Из сказанного выше ясно, что римская императорская армия была достаточно замкнутым сообществом. Легионы несли службу в большинстве своем далеко от крупных городов, в приграничных зонах. Для солдата на долгие годы родных и близких заменяли товарищи по контубернии и центурии, родным домом для него становился военный лагерь. Неслучайно, наверное, римский историк Тацит вкладывает в уста легионеров выразительные слова: «Честь воина – в лагере: там его родина, там его пенаты» (История. III. 84). Армия, выполняя стоявшие перед ней задачи, не только была пространственно отделена от гражданского общества. Присягая императору и получая от него жалованье, награды, повышения в чинах, подарки, юридические привилегии и ветеранские премии, воины приобретали особый социальный статус и оказывались связанными с императором особыми узами. Они были не просто подданными правителя, но подчинялись ему как верховному главнокомандующему и рассматривали его как своего патрона-покровителя, который брал на себя определенные обязательства и которому они, в свою очередь, должны были хранить верность. Таким образом, традиции и условия военной жизни вырабатывали у солдат соответствующие стандарты поведения, отличные от тех, что были приняты в гражданском обществе. Воинская профессия с необходимостью предполагала внедрение в сознание легионеров особых ценностей, связанных с понятиями долга, чести, доблести, дисциплины.

Эти ценности во многом основывались на исконных римских представлениях, уходящих своими корнями глубоко в историю Рима, которая с самого своего начала была наполнена многочисленными войнами и обусловливала формирование такого общества, которое можно назвать милитаристским. Вместе с тем в профессиональной армии старые ценности переосмыслялись и наряду с ними вырабатывались и культивировались особые нормы поведения и моральные установки, которые были неизвестны в гражданском ополчении республиканского времени. Патриотизм и гражданская солидарность, характерные для той римской армии, которая выстояла и победила в войне с Ганнибалом, ушли в прошлое. Важнейшими стимулами, воодушевлявшими легионеров эпохи Империи, стали материальные поощрения, продвижение по службе и приверженность своему легиону, товарищеские связи и ревностное соперничество друг с другом. Соответствующая идеология поощрялась и даже навязывалась солдатам со стороны командования и правящих кругов, которые стремились контролировать армию как политическую силу и в то же время поддерживать ее боевую эффективность[130].

Римляне очень хорошо понимали, что важнейшим фактором вооруженной борьбы является моральный дух сражающихся, который, помимо всего прочего, определяется и тем, на какие ценности они ориентируются. «Чувство чести, – писал Вегеций (I. 7), несомненно, выражая распространенное мнение, – делает воина более подходящим, чувство долга, мешая ему бежать, делает его победителем». Ясно, что без выяснения духовных ориентиров римских легионеров невозможно понять, как и ради чего они воевали. Легион не был просто механической частью огромной военной машины, но представлял собой своеобразный социальный организм, состоящий из живых людей со своими взглядами, устремлениями и взаимоотношениями, которые, наверное, в неменьшей степени определяли его военную роль, чем организационная структура и вооружение.

Говоря о наиболее значимых военно-этических категориях древних римлян, в первую очередь следует назвать «доблесть» (virtus) и дисциплину, во многом определявшие специфику римской военной организации в целом. Именно римская virtus обусловливала особую состязательную агрессивность римских воинов в бою, а дисциплина выступала как сила, противоположная ей по своей цели, и была призвана сдерживать честолюбивые порывы отдельных бойцов[131]. С одной стороны, римляне всегда поощряли индивидуальную отвагу, искусное владение оружием и боевую агрессивность, ибо этого, как мы увидим ниже (главы 14 и 18), требовала римская тактика, основу которой составлял ближний бой на коротких мечах, предполагавший прежде всего высокую выучку и инициативу отдельного бойца. С другой стороны, римское военное искусство предполагало умение воина стойко держать свое место в строю, следовать сигналам и беспрекословно повиноваться приказам.

Надгробие Гнея Музия, аквилифера XV Сдвоенного легиона. Майнц

Римское понятие «доблести» было многозначным, указывая на совокупность нравственных достоинств человека, но в силу исторических условий развития Рима изначально оно было связано с храбростью, проявляемой на поле боя[132]. На это, кстати сказать, обратил внимание еще наблюдательный Плутарх, слова которого мы привели в эпиграфе к данной главе. В армейской среде акцент тем более делался на военном характере «доблести», которая практически отождествлялась с моралью как таковой, оттесняя на задний план даже такие понятия, как долг и служение отечеству. Воинская доблесть проявлялась прежде всего в единоборствах с неприятелями. Боевые награды у римлян, как отмечал еще Полибий (VI. 39), даются не тогда, когда воин ранил нескольких врагов или снял с них доспехи в правильной битве или при взятии города, но только тогда, когда враги убиты в отдельной стычке и «вообще при таких обстоятельствах, которые нисколько не обязывали отдельных воинов отваживаться на опасность и в которых солдаты… по собственному побуждению шли в дело».

Вместе с тем virtus и военачальников, и рядовых солдат отождествлялась у римлян с воинскими трудами, включая строительные работы, и со стойкостью в лишениях. Сравнивая характерные особенности македонского и римского войск, Ливий подчеркивает (IX. 19. 9), что с римским легионером никто не может сравниться в усердии и перенесении трудов. В речи Мария у Саллюстия (Югуртинская война. 85. 31–35) в контексте рассуждений о доблести перечисляются такие истинно воинские качества, как умение поражать врага, нести караульную службу, одинаково переносить холод, зной, голод и труды. Примечательно, что в стихотворной надписи, составленной одним центурионом III Августова легиона, особенно подчеркивается именно трудовая «доблесть воинов»: в 27 строках поэмы она упоминается целых семь раз, хотя речь идет всего лишь о ремонте ворот небольшой крепости, в которой отряд этого легиона нес службу (AE 1995, 1641)[133]. Иначе говоря, и в мирное время римские легионеры помнили о доблести и в ней видели источник своей славы и самоуважения. Ратный труд, каким бы он ни был, всегда ставился римлянами очень высоко. По словам прославленного древнеримского полководца времен Ранней республики Камилла, римляне побеждают прежде всего благодаря таким римским качествам, как доблесть, труд и оружие (Ливий. V. 27. 8).

Доблесть, неотделимые от нее воинская честь и слава были предметом ревнивого соперничества, которое активно использовалось и всячески поощрялось военачальниками, прежде всего с помощью разработанной системы наград и знаков отличия[134]. Именно к проявлению воинской доблести и к чувству чести в первую очередь призывают солдат римские полководцы в своих речах перед сражением. В речи Тита, приводимой в «Иудейской войне» Иосифа Флавия (III. 10. 2), отмечается, что римляне борются за более высокие блага, чем иудеи, сражающиеся за отечество и свободу, ибо для них превыше всего стоят слава и честь римского оружия. В другом месте своего труда (VI. 1. 5) Иосиф Флавий вкладывает в уста того же римского полководца пространное рассуждение о том, что смерть в бою почетна и сулит бессмертие: «Кому из доблестных мужей не известно, что души, отторгнутые от тела мечом в боевом строю, находят радушный прием в чистейшем из элементов – эфире и размещаются на звездах, являясь своим потомкам в лице благих духов и героев-покровителей…» Характерно, что Тит в данном случае призывает воинов взойти на стену, чтобы прославить себя, и делает особое ударение на доблести как таковой и ее достойном вознаграждении. У Тацита (Анналы. I. 67) другой римский военачальник, призывая воинов мужественно сразиться с врагом, напоминает им о том, что им дорого на родине, и о том, что является предметом их чести в лагере. В этих и подобных полководческих речах мотив почетной смерти ради отечества уходит на задний план или отсутствует вовсе, а главное ударение делается либо на героической смерти как высшем проявлении доблести, либо на воинской чести и славе как таковой, безотносительно к самопожертвованию ради отечества и государства.

Именно в боевой обстановке в полной мере разворачивается действительно бескомпромиссное, ревностное соперничество в храбрости, в котором участвуют и отдельные воины, и целые подразделения, и отряды разных родов оружия, и противоборствующие армии. Легион состязается в храбрости с легионом, легионеры соревнуются в храбрости со всадниками и пехотинцами вспомогательных отрядов, воины одного крыла – с воинами другого, новобранцы – с ветеранами, знаменосцы – со знаменосцами (Тацит. Анналы. III. 45), центурион – с центурионом (Цезарь. Галльская война. V. 44). Очень часто героическое деяние одного воина побуждает других подражать его доблести. В рассказе о высадке в Британии Цезарь приводит один примечательный эпизод. Когда солдаты не решались спрыгнуть с кораблей, страшась глубины моря, орлоносец Девятого легиона обратился с мольбой к богам, чтобы его поступок принес счастье легиону, и сказал: «Прыгайте, солдаты, если не хотите предать орла врагам; а я, во всяком случае, исполню свой долг перед республикой и полководцем». Бросившись с корабля, он пошел с орлом на врага и увлек за собой остальных воинов, которые, чтобы не навлекать на себя позора, устремились за ним (Цезарь. Галльская война. IV. 25). На вышеупомянутый призыв Тита откликнулся один из воинов по имени Сабин, в невзрачном теле которого, по словам Иосифа Флавия, обитала душа героя; он устремился на стену, и за ним последовали еще одиннадцать человек – «единственные, кто пожелал соревноваться с ним в храбрости» (Иосиф Флавий. Иудейская война. VI. 1. 6). В рассказе о другом эпизоде осады Иерусалима войсками Тита Иосиф Флавий рисует впечатляющую картину всеобщего соревнования: «Некое божественное воодушевление охватило воинов, так что, когда окружность будущей стены была разделена на части, началось соревнование не только между легионами, но даже между когортами внутри каждого из легионов. Простой воин стремился отличиться перед декурионом, декурион – перед центурионом, центурион – перед трибуном, трибуны стремились снискать одобрение военачальников, в состязании же между последними судьей был сам Цезарь»[135].

Набор наградных фалер из Лауерсфорта

Похожее соревнование устроил при осаде лагеря войск Вителлия под Кремоной Антоний Прим: он распределил участки вала и лагерные ворота между отдельными легионами, рассчитывая, «что соперничество заставит солдат сражаться еще лучше, а ему будет виднее, кто ведет себя мужественно и кто трусит» (Тацит. История. III. 27). Также Корбулон при взятии одной армянской крепости, призвав воинов покрыть себя славой и овладеть добычей, разделил войско на четыре части, определив каждой соответствующую задачу, в результате чего, по словам Тацита (Анналы. XIII. 39), соревновавшиеся между собой войска охватил такой боевой пыл, что в кратчайший срок и почти без потерь вражеская крепость была взята. Конечно, в подобных эпизодах соперничество подогревалось упованием на большую долю добычи, страсть к которой заставляла солдат забыть о смерти, ранах и крови либо даже видеть в своих же соратниках «скорее соперников в дележе добычи, чем союзников в борьбе» (Тацит. История. III. 26; 28; 60). Однако во многих случаях этому мотиву нисколько не уступает или даже выходит на первый план стремление к славе как таковой и желание не уронить воинской чести, проявить доблесть и снискать награды. Тот же Тацит (История. V. 11) пишет о том, что солдаты стали требовать штурма Иерусалима, так как им казалось недостойным ждать, пока осажденные ослабеют от голода, «и стремились к опасностям, движимые кто доблестью, многие же отвагой и жаждой наград».

Характерно, что предпочтение, оказываемое одним воинам перед другими при выборе бойцов для какого-либо опасного предприятия, считалось почетом, обязывающим к героическим усилиям, и вызывало зависть остальных (Александрийская война. 16). Напротив, почесть, оказанная другому, уязвляла воина, не получившего ее, а обвинение в трусости или измене могло заставить солдата даже покончить с собой. Чтобы не лишиться ранее приобретенной славы и чести, воины готовы были сражаться с особенным мужеством и даже жертвовать жизнью, подобно тем центурионам, которые были переведены Цезарем из одного легиона в другой с повышением в ранге и в одной из сложных ситуаций сражались с чрезвычайной храбростью и погибли (Цезарь. Галльская война. VI. 40; VII. 50). Допущенную вину и позор можно было загладить только доблестью (Цезарь. Гражданская война. III. 74; Тацит. Анналы. I. 49; 51) или же покончив с собой, как это сделал префект лагеря Пений Постум, когда узнал об успешных действиях других легионов в сражении против восставших британцев, «ибо, как пишет Тацит, лишил свой легион той же славы, не выполнив, вопреки воинскому уставу, приказа полководца» (Тацит. Анналы. XIV. 37). Стремление загладить позор поражения заставляло солдат Цезаря налагать на самих себя в качестве наказания самые тяжелые работы и даже просить о децимации (Цезарь. Гражданская война. III. 74; Аппиан. Гражданская война. II. 63; Полиэн. Военные хитрости. VIII. 23. 26), а нежелание делить славу победы с другими легионами разжигало боевой дух и побуждало солдат сражаться с особой энергией (Галльская война. VIII. 19; Тацит. История. II. 4). Светоний Паулин, обращаясь перед сражением к своим солдатам, подчеркивает, что римские воины в других частях Империи будут завидовать их доблести (Дион Кассий. LXII. 10. 2). Хорошо известно, как Цезарь добился перед походом на Ариовиста перемены в настроении своего войска, заявив, что, если никто не отважится выступить с ним, он возьмет с собой только свой любимый десятый легион (Цезарь. Галльская война. I. 40–41; Фронтин. Стратегемы. I. 11. 3; IV. 5. 11; Плутарх. Цезарь. 19). Репутация легиона, связанная с доблестью, таким образом, имела немалую побудительную силу.

Дух состязательности, как и поразительное чувство чести, действительно можно считать одной из главных отличительных особенностей римской армии. Нередко именно гордость за свою часть, нежелание поступиться честью легиона, стремление сохранить славу его имени играли решающую роль. Иногда это соперничество даже было сильнее чувства боевого товарищества и сплоченности. Как образно пишет американский историк Дж. Лендон, римское воинское подразделение иногда больше напоминало современную профессиональную спортивную команду, члены которой вместе выступают против других команд, но по отношению друг к другу зачастую испытывают скорее чувство соперничества, нежели дружеского расположения[136]. Трудно, однако, согласиться с тем выводом американского исследователя, что в период Ранней империи агрессивная состязательная храбрость стала уделом преимущественно солдат вспомогательных войск, сохранивших прирожденную воинственность, в то время как легионеры больше проявляли себя как своего рода «инженерные войска», занятые на строительстве укреплений или осадных сооружений. Этот вывод в значительной степени основывается на том факте, что на рельефах колонны Траяна легионеры изображены сражающимися всего в четырех сценах, тогда как солдаты-ауксиларии – в четырнадцати. Даже если литературные источники императорского времени не упоминают о подвигах отдельных легионеров, это не значит, что в сражениях они уступали в воинской доблести бойцам вспомогательных войск. В военной истории Рима можно найти немало случаев, когда сами солдаты требовали у полководцев начать сражение или выступить в поход (см., например: Тацит. История. II. 18; IV. 20). В качестве примера можно сослаться на решающее сражение при Тапсе в Африке между Цезарем и помпеянцами. Заметив беспокойную суету на валах неприятельского лагеря, командиры и добровольцы-ветераны стали умолять Цезаря без колебаний дать сигнал к бою. Пока Цезарь противился их горячему желанию и сдерживал свои боевые линии, вдруг, без всякого его приказа, на правом крыле сами солдаты заставили трубача затрубить атаку, и все когорты понеслись на врага, хотя центурионы грудью загораживали солдатам дорогу, пытаясь силой удержать их от атаки без приказа командующего. Но это уже было бесполезно (Африканская война. 82).

Состязательная мотивация легионеров была так высока, что сражение, по существу, превращалось в их личное дело. Так, Аппиан, рассказывая об ожесточенном сражении двух легионов Антония с Марсовым легионом Октавиана при Мутине, отмечает, что первых страшил позор потерпеть поражение от вдвое меньших сил, а вторых воодушевляло честолюбивое стремление победить два легиона противника, поэтому «они ринулись друг на друга, разгневанные, обуреваемые честолюбием, больше следуя собственной воле, чем приказу полководца, считая эту битву своим личным делом»; при этом ветераны удивляли новобранцев тем, что бились в образцовом порядке и в полной тишине, а когда уставали, то расходились для передышки, как во время состязаний (Аппиан. Гражданские войны. III. 67–68). По свидетельству Веллея Патеркула (II. 112. 5–6), в одном из сражений во время восстания в Паннонии (6–9 гг. н. э.) римские солдаты в критической ситуации взяли инициативу на себя и добились победы почти без руководства со стороны командиров.

К числу важнейших стимулов солдатского поведения в бою следует отнести также оценку со стороны собственных товарищей и командующего. По словам Полибия, страх перед неизбежным позором и обидами от своих же товарищей не меньше, чем страх наказания, заставлял римского воина, потерявшего оружие, отчаянно кидаться в ряды неприятеля (VI. 37. 13). Рассказывая о битве при Бедриаке, Тацит пишет, что каждый солдат, сражаясь на глазах у всех против людей, которых он знал издавна, вел себя так, будто от его мужества зависел исход войны (История. II. 42). Присутствие военачальника на поле боя в особенности поощряло в солдатах желание отличиться храбростью. Солдаты Констанция, чтобы быть замеченными полководцем в бою, даже сражались без шлемов (Аммиан Марцеллин. XX. 11. 12). В такой ситуации воины нарочито подставляют себя под неприятельские выстрелы, «дабы их доблесть стала еще очевиднее» (Галльская война. VIII. 42. 4), сражаются так, будто от их мужества зависит исход войны, стремясь сохранить свою репутацию в глазах товарищей и императора, готовы даже принять геройскую смерть, если есть возможность сделать это на глазах у всех.

Как показывают приведенные выше эпизоды, для легионеров не менее своей индивидуальной репутации были важны честь и слава легиона в целом. Глубоко укорененную приверженность солдат своему легиону можно считать одним из действенных мотивов поведения солдат и в бою, и в мирной жизни[137]. Она обнаруживается во многих фактах. Каждый легион, как мы уже отмечали в главе 5, имел свои особые традиции, которые формировались не одно десятилетие, собственную историю, репутацию и неповторимую индивидуальность. Эти моменты учитывали военачальники, по-особому обращаясь к каждому легиону перед сражением, напоминая о его традициях и славном боевом пути (Тацит. Анналы. I. 42; История. V. 16). По свидетельству Тацита (История. III. 24), Антоний Прим в битве при Бедриаке напоминал солдатам III Галльского легиона о подвигах былых времен, о недавних победах, о том, «как под водительством Марка Антония они разгромили парфян[138], как вместе с Корублоном нанесли поражение армянам[139], как только что разбили сараматов». Об этой истории напоминали и легионные эмблемы, штандарты и почетные наименования, а также ритуалы и церемонии, справлявшиеся в отдельных воинских частях.

Вексиллум из Египта. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Приверженность легионеров своей части находит отражение и в религии, в частности, в широко распространенном культе Гениев легиона. Посвящения этим Гениям часто непосредственно связаны с почитанием легионного орла и императорского культа (CIL XIII 6690; 6694; 6679; RIB 327; CIL VIII 2527=18039; III 1646 = ILS, 2292). Инициаторами таких посвящений почти всегда выступают примипилы или легат легиона. В разных частях императорской армии существовали собственные традиции почитания легионных святынь. Например, в Майнце (Могонциаке), где дислоцировался XXII Первородный легион, примипилы по принятому обычаю делали ежегодные посвящения Чести орла и легиона[140]. Легиону могли приписываться особые качества, которые также становились предметом культового почитания. Весьма интересна в этом отношении надпись из Майнца (Могонциак), датируемая 229 г., в которой сообщается о принесении военным трибуном дара Благочестию (Pietati) XXII Первородного легиона и Чести орла (CIL XIII 6752). В частях римской армии в Испании специальными посвящениями отмечался день рождения орла и значков вспомогательных когорт. Гений легиона, его орел и знамена, как показывает известная надпись из города Новы, были неотделимы в сознании солдат от покровительства военных богов и понятия доблести. В этой надписи сообщается, что примипил Марк Аврелий Юст 20 сентября 224 г. принес дар «Военным богам, Гению, Доблести, Священному орлу и знаменам I Италийского Северианского легиона» (CIL III 7591 = ILS 2295 = AE 1966, 355). В другой надписи посвящение адресуется Удаче храбрейшего I Вспомогательного легиона (СIL III 10992). Посвятительная же надпись, сделанная примипилом I Италийского легиона, заканчивается примечательными словами, выражающими, очевидно, преданность этого офицера, чье имя не сохранилось, своей части: «Счастливый I Италийский легион, победоносный, благочестивый всегда и везде»[141]. Вполне возможно, что аналогичный призыв с пожеланием успехов родному легиону звучит и в небольшой надписи из Апула в Дакии (AE 1965, 38), которую Я. Ле Боэк предлагает читать: «Да здравствует XIII Сдвоенный Антонианов легион!»[142]

В римских военных традициях великим позором для воинов считалось не только поражение или капитуляция перед врагом, но и сдача в плен, которой всегда следовало предпочитать почетную смерть на поле боя. По словам Полибия, ни в одном государстве попавшие в плен воины не пользовались таким презрением, как у римлян (Полибий. VI. 58. 11; cp. Ливий. XXII. 59. 1; 61. 1; XXV. 6. 15; Валерий Максим. II. 7. 15; Аппиан. Война с Ганнибалом. 28). Лишь во II в. н. э. в римском военном праве отношение к солдатам, побывавшим в плену, определенным образом смягчается (Дигесты. 49. 16. 3. 12; 49. 16. 5. 5–7). До этого же плен продолжал считаться бесчестием для римского солдата. Так, тем солдатам из разгромленных легионов Вара, которые были выкуплены родственниками из плена, было позволено вернуться, но только при условии, что они будут жить за пределами Италии (Дион Кассий. LVI. 22. 4). Иосиф Флавий (Иудейская война. VI. 7. 1) рассказывает, что один римский всадник, попавший в плен к иудеям, сумел бежать. Тит не счел возможным его казнить, после того как тот спасся из рук врага, однако, считая бесчестием для римского воина сдаться живым в плен, приказал лишить его оружия и изгнал из воинского строя, что, как замечает Иосиф, является для человека, обладающего чувством чести, наказанием даже худшим, чем смерть.

Именно с сильно развитым в легионерах чувством чести связано, очевидно, широкое использование в римской армии позорящих взысканий. Так, воины из подразделений, подвергшихся децимации, получали вместо пшеницы ячмень или овес (т. е. пищу, предназначенную для рабов и скота), их палатки ставились вне лагерного вала (Полибий. VI. 38. 3; Фронтин. Стратегемы. IV. 1. 36; Плутарх. Антоний. 39; Полиэн. Военные хитрости. VIII. 24. 2; Тацит. Анналы. XIII. 36). Проявивших трусость или неповиновение воинов и командиров специально выставляли в унизительном положении, приказывая, например, стоять босиком, без пояса или полуодетыми у штабной палатки, иногда с саженью или куском дерна в руках, либо копать канавы, носить кирпичи, рубить солому (Ливий. XXIV. 16. 12; XXVII. 13. 9; Фронтин. Стратегемы. IV. 1. 26–28; Плутарх. Марцелл. 25; Лукулл. 15; Светоний. Август. 24. 2; Полиэн. Военные хитрости. VIII. 24. 3). По сообщению Зосима (III. 3. 4–5), Юлиан приказал всадникам, проявившим трусость, одеться в женские одежды и в таком виде пройти через лагерь, полагая, что «такое наказание для мужественных солдат хуже смерти».

Вместе с тем консерватизм римских военных традиций, объективные условия и потребности военной деятельности делали установку на суровость дисциплины и на строгость наказаний неустранимым фактором жизни армии. Дисциплина рассматривалась как органическая черта римского характера, основа военных успехов и самой государственности Рима. «Главной гордостью и оплотом римской державы», ee вернейшим стражем называет воинскую дисциплину Валерий Максим (II. 7 pr.; VI. 1. 11). Античные авторы неизменно подчеркивают бесспорное превосходство военных порядков и дисциплины римлян. Она неизменно связывается с такими ключевыми понятиями, как выдержка, стойкость, честь, повиновение, воинские упражнения и труды и не мыслится без эпитета «суровая». При этом воинское повиновение рассматривалось как противоположность рабской покорности (Писатели истории Августов. Аврелиан. 7. 8). В представлении римлян неумолимая суровость дисциплины не была тождественна жестокости, под которой понималось неоправданное превышение дисциплинарной власти, не связанное с необходимостью либо граничившее с издевательством (Аппиан. Гражданская война. III. 53; Тацит. Анналы. I. 23). Суровость, хотя и делала страх наказания одним из решающих факторов дисциплины, не была самоценной, но преследовала цель добиться беспрекословного повиновения, которое было главной заповедью римской дисциплины.

Воинская дисциплина изначально рассматривалась как особый порядок, устанавливаемый и освящаемый богами. При Адриане появился и культ дисциплины как обожествленного понятия. Этот культ засвидетельствован нумизматическими и эпиграфическими памятниками, датируемыми временем вплоть до правления Галлиена[143]. В лагерях дисциплине воздвигали алтари, делали посвящения от имени воинских частей. Хотя данный культ скорее всего был введен «сверху», сам факт его бытования примечателен с точки зрения пропагандируемых в армии ценностей.

Вместе с тем в условиях профессиональной армии дисциплина определялась не только и не столько традиционной суровостью, сколько продуманной организацией, систематическим обучением личного состава, строгой командной иерархией, корпоративной сплоченностью солдат, различными поощрениями, перспективами карьеры и социального возвышения, авторитетом командиров и императора. От командующего теперь требовалось умение находить определенный баланс между беспощадной суровостью и попустительством воинам. Уже со времен Поздней республики многие римские военачальники, подобно Гаю Марию или Цезарю, стремятся сочетать в отношениях с войском строгость и снисходительность (Светоний. Цезарь. 65; 67; Полиэн. Военные хитрости. VIII. 23. 21; Дион Кассий. XLV. 54. 1). Для этого апелляция к чувству воинской чести солдат оказывается полезнее строгих наказаний. По замечанию Саллюстия (Югуртинская война. 100. 5), Марий поддерживал в войске дисциплину, используя не столько наказания, сколько чувство чести воинов. И эта практика продолжилась в императорский период. По словам Веллея Патеркула (II. 81. 1), Тиберий, командуя войсками, «тех, кто не соблюдал дисциплину, прощал, лишь бы это не становилось вредным примером, карал же очень редко и придерживался середины» (II. 114. 3). В трактате Онасандра (Стратегикос. 2. 2) полководцу прямо рекомендуется соблюдать баланс между снисходительностью и устрашением. Соответственно, наибольшей похвалы удостаивался тот полководец, чье войско приведено к послушанию трудом и привычкой к упражнению, а не страхом наказания (Вегеций. III. 4).

Однако и в императорском Риме среди римских военачальников находились такие ревнители старинной строгости, как Луций Апроний, проконсул Африки в правление Тиберия, применивший во время войны с Такфаринатом, казалось бы, давно забытую децимацию (Тацит. Анналы. III. 21), Гальба, прославившийся своей непреклонной строгостью к воинам (Светоний. Гальба. 6. 2–3; Тацит. История. I. 5; 35), Домиций Корбулон (Тацит. Анналы. XI. 18; XIII. 35) и другие. Безусловно, подобные примеры потому обращали на себя внимание современников и историков, что были сравнительно редки[144]. «Имидж» непреклонно строгого полководца был настолько привлекателен и значим, что показать себя суровым военачальником стремились даже столь далекие от древних нравов императоры, как Калигула (Светоний. Калигула. 44. 1). И в целом это было, скорее, демонстративной стилизацией под старинные обычаи и порядки, о чем может свидетельствовать замечание Тацита, что Гай Кассий Лонгин, будучи в 45 г. н. э. наместником Сирии, восстанавливал во вверенных ему войсках старинные порядки, тщательно упражняя легионы, поскольку этого, по его мнению, требовало достоинство его предков и рода (Тацит. Анналы. XII. 12).

Дисциплина, однако, была одновременно и тем, что навязывалось солдатам сверху, и тем, что сами солдаты должны были внутренне разделять. Подобно доблести, дисциплина была предметом состязательности, как коллективной, так и индивидуальной, которая поощрялась командирами. Даже в критические моменты дисциплина легионов не в последнюю очередь обусловливалась жизненной реальностью того чувства, которое Тацит называл «любовью к послушанию» (Анналы. I. 28; История. II. 19). Повиновение римских солдат не было механическим. Они не были роботами, слепо и безрассудно выполняющими любые команды. Нередко воины выдвигали свои требования командирам, проявляли инициативу, и это связано не только с особенностями римской тактики, но и с тем, что легионеры были римскими гражданами, от поддержки которых зависела власть императоров. Несмотря на случавшиеся мятежи и всевозможные эксцессы, особенно во времена гражданских войн, в императорской армии поддерживался достаточно высокий уровень дисциплины, по крайней мере в первые два века Империи, пока солдаты продолжали чувствовать себя римлянами и воспитываться в соответствии с римскими традициями и ценностями.