Отречение и падение дуче
Отречение и падение дуче
Гитлер, с тех пор как попросил у Муссолини фотографию с посвящением в 1922 г., испытывал некоторое восхищение перед тем, кого любил называть своим учителем. Несомненно, дуче, как ни польстила ему победа Гитлера в 1933 г., более сдержанно относился к фюреру, хотя успехи и могущество «ученика» впечатляли: канцлеру не мешали ни монарх, ни конституция, которую необходимо соблюдать. Очень скоро Гитлер стал оказывать на дуче сильное влияние. Со своей стороны, и фюрер, по мере того как соотношение сил между подписавшими Стальной пакт менялось, питал все больше привязанности к тому, кто становился его товарищем по несчастью.
У Муссолини советско-германский пакт и «необязательность» Гитлера вызывали вспышки гнева. Его собственные ошибки тоже ничего хорошего ему не принесли, учитывая военную слабость Италии, ее принудительное вступление в войну и многочисленные поражения. Вознаграждение за столь плохо рассчитанный риск было мизерным: в 1942 г. у Италии оставались Албания, военное присутствие в Далмации, оккупированная зона во Франции. Война не пользовалась в Италии популярностью и до осени 1942 г.{295} никак реально не влияла на жизнь итальянского народа, если не считать все более и более тяжких ограничений в питании. О войне говорили мало, а в кинохронике «Луче» чаще показывали русский фронт чем, например, фронт при Тобруке.
Вместе с первыми бомбардировками Гроссето, Кальяри и других городов в итальянском обществе начало зарождаться глухое недовольство. Внутри страны режим заметно ослаб: отмечая двадцатилетие своего правления, фашизм представил навязшую в зубах повесть о былых подвигах — в области жилищной политики, осушения Понтийских болот, образования молодежи. Ни слова ни об империи, ни о войне, конечно…
Звенья антифашистской цепи еще не были собраны воедино, активисты бывшего левого крыла (такие, как кинорежиссер Лидзани) отказывались даже представить себе, что католики могут относиться к режиму не менее враждебно, чем они сами. Вместе с тем католическая церковь (Ватикан) не выступала с патриотическими речами, в отличие от русской православной церкви, которая в лице патриарха Сергия горячо и с убежденностью поддержала сталинскую армию.
Захват Триполи англичанами в январе 1943 г. не только означал конец итальянского присутствия в Африке, но и предвещал поражение «оси» в Средиземноморье. «Оставаться дольше в Африке — чистой воды самоубийство», — заявил Роммель фюреру и Муссолини. Суждение, определившее отставку, как скажут потом, «лучшего немецкого маршала, который погубил свою репутацию из-за проблем со снабжением». Фактически же взятие Триполи подразумевало неизбежную высадку союзников где-нибудь в Италии.
Вот некоторые цифры, позволяющие оценить ситуацию: в 1940 г. итальянский флот располагал судами общим водоизмещением 3,3 млн. тонн, плюс суда, захваченные у Франции в момент перемирия, водоизмещением 560 тыс. тонн. В марте 1943 г. в хорошем состоянии оставались суда общим водоизмещением лишь 595 тыс. тонн — явно недостаточно для переброски войск, когда немцы после капитуляции под Сталинградом были просто не в состоянии снять танки с восточного фронта или оказать итальянцам более существенную помощь с воздуха.
Муссолини все настойчивее взывал к Гитлеру о помощи. Но отныне стало ясно, что нападение на англо-американские морские конвои — максимум того, что немцы могли обещать итальянцам, чтобы предотвратить высадку союзников на континент. Русский фронт занимал внимание немцев в первую очередь — там готовилось наступление на Курск, а к итальянскому фронту Гитлер проявлял все меньше и меньше интереса. Фюрер передал дуче через Риббентропа личное послание такого содержания: «Вы не представляете, как я хотел бы провести с вами несколько дней… чтобы мы обсудили глобальный аспект войны». Новый итальянский генералиссимус Амброзио истолковал это в свою пользу — тут же дал знать генералу Кессельрингу, пришедшему на смену Роммелю, что «отныне все военные вопросы будут рассматриваться только исходя из интересов Италии»{296}.
И хотя Муссолини повторял, что «Тунис — это цитадель, защищающая Европу», а Гитлер после Сталинграда не хотел проиграть еще и на этом фронте, генералы Мессе и фон Арним все же оказались зажатыми в кольцо силами союзников, пришедших с востока и одновременно с запада. Не надеясь на помощь, генералы знали, что впереди их ждет капитуляция. 12 мая 1943 г. она и произошла.
А для дуче открылся новый фронт. «Итак, мы отброшены на двадцать лет назад!» — заявил он, узнав о забастовках на «Фиате». Неважно, действительно ли бастовало 45 тыс. чел. или, по другим оценкам, 10 тыс. — главное, что в рабочей среде забурлило недовольство, якобы вследствие ухудшения условий жизни. «Не обольщайтесь, дуче, — сказал ему Фариначчи, — эти забастовки — политические». Они и в самом деле были направлены против режима, против войны, которую вел Муссолини, приносившей лишь поражения и потери, в то время как бомбардировки постоянно увеличивали число жертв.
Дуче крайне беспокоило, что огромный аппарат фашистского государства прозевал наступавшие события и в сложившихся обстоятельствах действовал «спустя рукава»: в общей сложности было арестовано 467 чел., 87 зачинщиков подверглись не очень строгому наказанию. Система переживала наиболее глубокий кризис со времен убийства Маттеотти, и снова Фариначчи во главе фашистской партии выступил за применение суровых репрессивных мер. Самых неистовых фашистов Муссолини хотел успокоить. Он напомнил, что 1 387 тыс. членов партии мобилизованы и прежде всего необходимо сохранить стабильность внутреннего фронта, «не быть слабонервными»: «Например, когда русские в первый раз прорвали румынский фронт, во второй раз — итальянский, в третий — венгерский, и каждый раз, когда они прорывали немецкий фронт, эти слабонервные думали, что Сталин вот-вот придет на наши пляжи… Что касается наших рабочих, то мы ни гроша не дадим семьям, которые не были эвакуированы. Если рабочие будут оставлять работу во время войны, если немедленно не возьмут себя в руки, с ними будут обращаться так же, как с солдатами, покинувшими поле боя. Как и в 1924 г., есть люди, почитающие за лучшее исчезнуть, чтобы о них забыли, — но мы о них не забудем»{297}.
На полях телеграммы, отправленной Гитлеру Маккензеном по поводу этой речи, фюрер сделал пометку: «Дуче по-прежнему единственный Человек в Италии». Тем не менее на последующем военном совещании, когда Йодль сослался на происки коммунистов, Гитлер заявил: «Чтобы стало возможно полностью остановить работу на восьми заводах?! Для меня это немыслимо! И никто не решился вмешаться!.. Они вынесли себе приговор, раздумывая, нужно или нет радикальное вмешательство. В подобных случаях, если проявишь малейшую слабость — ты пропал».
Тогда впервые Гитлер усомнился в надежности — не самого дуче, но его режима.
До сих пор немецкие службы безопасности не имели от фюрера полномочий действовать на дружественной территории. Отныне же они сами себя на это уполномочили и использовали подпольную явку, чтобы информировать Риббентропа обо всем, что могло затеваться против дуче{298}.
«Найти бы сотню сенаторов, заинтересованных в судьбе Италии больше, чем в судьбе Муссолини», — замечал генерал Кавилья. Такой позиции придерживались генеральный штаб и король, на которых был обращен взор итальянцев, поскольку именно король имел власть отправить дуче в отставку, во всяком случае согласно конституции. Но монарх проявлял осторожность, прекрасно зная, сколь рискован подобный шаг. Тем временем союзники продолжали занимать Сицилию и Сардинию, и следовало любой ценой найти какое-то решение, чтобы Италия избавилась от союза с Германией или, по крайней мере, добилась от фюрера прекращения войны на два фронта путем приостановки сражений с СССР.
Дуче и фюрер встретились во второй раз в Зальцбурге в начале апреля 1943 г. Муссолини во время поездки сгибался в три погибели из-за сильных болей в желудке. Гитлер пришел на встречу очень усталым, с глубокими мешками под глазами. И тот и другой были мертвенно-бледны, напряжены. «Двое больных», — сказал кто-то. «Нет, — ответил доктор Поцци, — двое мертвецов»{299}. Диктаторы поникли под ударами Сталинграда и Триполи.
Тем не менее Гитлер преодолел отчаяние и, покидая дуче, поздравил себя с тем, что поднял тому дух. Но Бастианини, преемник Чиано, не обманывался.
«Я попросил Гитлера, — пояснял дуче, — прекратить войну на востоке… Он выразил согласие, но он убежден, что нанесет русским решающий удар в ближайшем будущем, и я не смог затронуть вопрос о посланцах мира». Риббентроп сказал Амброзио, что, напротив, Гитлер заверил дуче, будто СССР вот-вот рухнет, и речи о сепаратном мире больше идти не может.
«Я всегда буду на вашей стороне», — телеграфировал Гитлер Муссолини после сдачи итальянских и немецких войск в Тунисе 19 мая. В этот же день началась Курская битва — крупное поражение немецких танковых войск вслед за падением считавшегося «неприступным» острова Пантеллерия и не встретившей ни малейшего сопротивления высадкой союзников на Сицилию.
В срочном порядке оба диктатора решили встретиться снова в итальянском городке Фельтре, т. е. фюрер в очередной раз «вызвал» Муссолини. Тот неохотно подчинился. Он знал: в армии, как и при королевском дворе, от него ждут, что он положит конец Стальному пакту. Он также догадывался, что немцы опять будут просить его отдать итальянские войска под немецкое командование. Своему послу в Берлине Альфиери, прибывшему первым, он ничего не сказал. «Муссолини больше не реагирует, — отметил посол, — никто не знает, о чем он думает». Амброзио попытался надавить на дуче: Италия должна выйти из войны меньше чем за две недели. «Отделиться от Германии? — возразил Муссолини. — Легко сказать. Вы думаете, Гитлер даст нам свободу действий?»
На встрече в Фельтре дуче слова не мог вставить. К тому же его глодала одна забота: он только что узнал о бомбардировке Рима. Такое случилось в первый раз. Король, королева, папа Римский собирались навестить пострадавших. А его не было на месте. В это время фюрер разносил итальянское командование, неспособное защищаться, заявлял, что вскоре появятся новые средства для подводной войны. Особенно он настаивал на том, что в августе Лондон будет стерт с лица земли буквально в несколько недель благодаря секретному оружию. За обедом он вопил и стучал кулаком по столу.
Уезжая, Гитлер сказал маршалу Кейтелю: «Пошлите ему все, в чем он нуждается». Он повторил это Амброзио, который вскричал при Бастианини: «Он еще обольщается, он сумасшедший, я вам говорю, сумасшедший!»
По сути, Гитлер не захотел дать Муссолини свободу, а это явно означало, что он не позволит Италии выйти из войны.
По возвращении в Рим Муссолини увидел тяжкие последствия бомбардировки, от которой пострадал квартал Сан-Лоренцо, убившей от 2,8 до 3 тыс. чел. и ранившей около 10 тыс. Пережитый шок вызвал народный гнев против режима, заставившего страну вступить в эту войну. Сан-Лоренцо согласился на посещение папы, но отказался от визита короля и Муссолини, вынужденного переодеться, чтобы прийти посмотреть на разрушения{300}.
Вокруг короля бурлили негодованием круги приближенных, считавших необходимым принимать срочные меры. Потеря «непобедимой» Пантеллерии почти без боя предвещала худшее. Министр королевского двора герцог Альберто Аквароне пытался как-то лавировать. Он рассчитывал на графа Гранди и прощупывал намерения маршала Бадольо, давнишнего демократа, состоявшего с 1943 г. в комитете по связям между шестью антифашистскими партиями. Бономи, со своей стороны, разъяснял королю, что Стальной пакт — союз не между государствами, а, как отражено в его преамбуле, «между двумя режимами и двумя революциями». Вместе с падением фашистского режима союз перестанет существовать.
Таким образом, возникла идея собрать Большой совет и с помощью нескольких бесхарактерных фашистов добиться, чтобы участники проголосовали за смещение дуче.
Нарисованный Чиано портрет тестя представлял диктатора вялым и слабым. 19 июля, через десять дней после высадки союзников на Сицилию, Чиано отметил: «Он в плачевном состоянии, апатичен… Этот человек, обладавший магией слов и дел, превратился в ничто. Он страдает абулией и, кажется, отошел от всякой публичности… Он меня не примет и не выслушает»{301}.
Муссолини согласился прийти на заседание Большого совета; чуя ловушку, Ракеле просила его отправиться туда при полном параде, но он отказался. «Арестуй их всех первым!» — крикнула тогда Ракеле. Когда дуче взял слово, участники заседания были поражены, увидев перед собой совершенно смирившегося человека. Его речь сводилась к тому, что столь тяжелая ситуация сложилась из-за военных, которые ему не подчинились. Гранди разоблачил разложение режима и страны и обвинил в этом дуче: «Ты втянул нас в гитлеровскую колею». Гранди настаивал на возвращении к конституции, что означало передачу командования армией королю, а Муссолини отныне следовало посвятить себя эффективному руководству партией и снова превратить ее в «гранитный монолит». Чиано взял слово, чтобы защитить дуче, сказать, что это немцы его предали. Но Муссолини впал в ярость. Его тут же окружили, пытались успокоить… Нет, он не протестовал против голосования по тексту, который, в сущности, его смещал. Он даже отказался от поправок к нему. Устное голосование дало следующие результаты: 18 голосов «за», в том числе голос Чиано, 8 «против» и 1 воздержавшийся. Муссолини отказался еще от одной вещи: не захотел, чтобы ему, согласно обычаю, отдали честь…
Муссолини отверг предложение «убежденных» фашистов арестовать «19 изменников», но их все же арестовали. На следующий день он отправился на прием к королю, который отправил дуче в отставку и под арест, поставив на его место Бадольо. Дуче не стал обращаться за помощью ни к милиции, ни к ее начальнику, желавшему вмешаться. Он просто позволил себя арестовать, сказав: «Как сражающаяся Франция спасет честь французов, так и Италия Муссолини спасет честь итальянцев»{302}.
Буквально через несколько часов на улицах не было видно ни одного фашистского партийного знака. Личная охрана дуче безропотно сдала оружие. Фашистский режим рухнул в считаные часы.
Дуче без всякого сопротивления дал себя увезти на Понцу, тюремный остров, где, как заверял его король, Муссолини будет в полной безопасности. Туда он прибыл совершенно больным и нищим. До такой степени, что моряки судна «Персефона» дали ему один 400 лир, а другой брюки{303}.
Король выразил свою благодарность Гранди, который был очень разочарован, видя, что возможность стать преемником Муссолини от него ускользнула и власть передана Бадольо: «Вы были Тальеном при Робеспьере». — «Нет, ваше величество, — возразил Гранди, — я не был Тальеном, а Муссолини никогда не был Робеспьером, иначе ни за что не позволил бы парламенту, конституции и монархии сохраниться на протяжении двадцати пяти лет». — «По крайней мере, вы были совестью короля», — ответил монарх{304}.
Когда маршал Бадольо взял власть в свои руки, он прежде всего заявил немцам, что «сражение продолжится». Муссолини из тюрьмы, где он встретился с бывшим товарищем социалистом Антонио Грамши, которого посадил в былые времена, написал Бадольо 29 июля, что поддерживает его, а также своего короля. Но Гитлер ничему этому не поверил и отверг нейтральность, которую предлагали ему итальянцы при условии, что немцы эвакуируются из страны. Гитлер отказался, не имея «никаких гарантий», — решение, о котором он позднее пожалел, поскольку если бы он принял предложение итальянцев, то смог бы перебросить высвобожденные войска на восток или на запад (этими соображениями он поделился с Кальтенбруннером в марте 1945 г.).
Больше всего Гитлер хотел спасти своего друга: он приказал Гиммлеру подготовить операцию «Аларих» по освобождению Муссолини. Дополнительно предусматривались покушение на Бадольо и арест короля. Но в Риме было слишком мало немцев, чтобы осуществить всю операцию в целом, могло быть реализовано только освобождение дуче. В начале сентября, после долгих поисков места заключения Муссолини, узнав о его последовательных перемещениях, Отто Скорцени и его люди установили, что тот находится где-то в районе Гран-Сассо. Кинохроника «Дойче вохеншау» показывает подразделение СС, которое предоставили Скорцени для его рейда, и само похищение дуче, вывезенного на маленьком самолете. Освобождение Муссолини изображалось подвигом СС, хотя на самом деле, как откроет историк Роман Райнеро, дуче охраняли всего трое военных, одетых в штатское, и сражаться, чтобы его вызволить, не пришлось: «В этой экспедиции не было ровным счетом ничего героического».
Фюрер радостно встретил Муссолини в своей ставке; там уже находились Риббентроп, донна Ракеле и сын дуче Витторио{305}. Стальной пакт умер, но определенная дружба между двумя лидерами сохранилась.