КТО ГЛАВНЫЙ ВРАГ ДЛЯ РУЗВЕЛЬТА? КАК ДО, ТАК И ПОСЛЕ ПЁРЛ-ХАРБОРА — ГИТЛЕР

КТО ГЛАВНЫЙ ВРАГ ДЛЯ РУЗВЕЛЬТА? КАК ДО, ТАК И ПОСЛЕ ПЁРЛ-ХАРБОРА — ГИТЛЕР

Как и после атаки на Всемирный торговый центр в Нью-Йорке в сентябре 2001 г., шок от нападения на Пёрл-Харбор 7 декабря 1941 г. оказался настолько сильным, что с тех самых пор американцы, не щадя себя, не прекращают попытки понять, что же тогда все-таки произошло. Об этом написано уже около тысячи книг.

Теперь мы, конечно, знаем поминутно хронологию событий тех дней, которые предшествовали японской агрессии. Последняя стоила американцам 8 линкоров, 3 легких крейсеров, 3 эсминцев, 4 вспомогательных кораблей, 67 бомбардировщиков, 13 истребителей, 4 «летающих крепостей» (еще 150 самолетов получили повреждения), 2 403 человек убитыми и 1 178 — ранеными{167}.

Проведенное американцами расследование выявило невероятную несогласованность в действиях американских военных, которая, по крайней мере, частично сыграла свою роль в случившемся. База в Пёрл-Харборе не располагала машиной для дешифровки японского кода, хотя в Вашингтоне имелись целых четыре, в Лондоне две и на Филиппинах еще одна. Макартура в Маниле предупредили о возможности японского рейда, но он не знал, что в Гонолулу нет дешифровальной машины, и сам был очень этим фактом удивлен, так же как адмирал Киммел и генерал Шорт в Пёрл-Харборе. Там заметили какие-то приближающиеся самолеты, но почему-то подумали, что те летят из Калифорнии. Военному командованию Пёрл-Харбора не сообщили о провале переговоров с японцами в Вашингтоне. Поступила телеграмма, которая извещала о существовании «угрозы войны», и морякам приказали не открывать огонь первыми, но 7 декабря никто и представить не мог, что эта угроза может коснуться Пёрл-Харбора. Несколько линкоров, построенных в ответ на перевооружение японского флота, еще весной получили приказ покинуть базу. Наконец, когда начальник Генерального штаба генерал Маршалл 7 декабря, прочитав перехваченное сообщение, убедился, что японцы намерены атаковать американскую военную базу, он не воспользовался телефоном: боялся, как бы японцы не подслушали и не отреагировали немедленно. Его предупреждение передавалось по телеграфу по очереди: сначала на Филиппины, затем в Панаму, Сан-Диего и лишь в последнюю очередь на Гавайи, куда оно, таким образом, пришло… через 8 часов после нападения{168}.

Отсутствие координации действий между Вашингтоном и командованием военно-морского флота, уверенность в том, что агрессивно настроенная Япония, скорее всего, нападет на Филиппины и голландскую Ост-Индию (что в глазах конгресса не являлось поводом для войны) все-таки не вполне объясняют инертность американцев. Тут есть доля ответственности самого президента Рузвельта. Его можно заподозрить в том, что он сделал из Пёрл-Харбора своего рода приманку. И в самом деле, нападение японцев на эту плохо вооруженную военно-морскую базу оправдывало объявление войны, за которое американский конгресс ни за что не проголосовал бы при иных обстоятельствах.

Как же проанализировать поведение Рузвельта?

«Это, должно быть, какая-то ошибка! — воскликнул министр военно-морских сил США Фрэнк Нокс, когда ему из Пёрл-Харбора сообщили о нападении японцев. — Речь наверняка идет о Филиппинах».

«Нет, сэр, — ответил ему адмирал, — о Пёрл-Харборе».

Ближайший советник Рузвельта Гарри Хопкинс, со своей стороны, свидетельствует: «В 13.40 я обедал с президентом за его рабочим столом, когда министр Нокс предупредил нас, что идет воздушный налет на Пёрл-Харбор и что это не учения. Я выразил уверенность, что произошла явная ошибка и Япония, безусловно, не станет нападать на Гонолулу. Президент заговорил о тех усилиях, которые он приложил, чтобы удержать страну в стороне от конфликта, и о своем горячем желании не допустить войны до завершения его президентского срока. Но, сказал он, “если новость об этом нападении верна, то ответственность с меня лично полностью снимается, так как японцы приняли решение за меня”. Ему сообщение показалось правдивым: “действовать неожиданно — вполне в духе японцев”. А в тот самый момент в Вашингтоне снова обсуждался вопрос о мире на Тихом океане»{169}.

Это краткое свидетельство, записанное вечером 7 декабря, в сжатом виде отражает обстановку:

• удивление флотских военачальников по поводу того, что нападение совершено на Пёрл-Харбор;

• аналогичное удивление политического советника, наиболее осведомленного, наряду с Корделлом Халлом, в международных делах;

• утверждение президента, что если действительно начнется война, то с него ответственность будет полностью снята;

• его напоминание, что до сих пор он делал все от него зависящее, чтобы удержать свою страну за гранью конфликта.

Двумя днями позже, не предупредив никого из собственного окружения кроме, вероятно, Геббельса, Гитлер объявил Соединенным Штатам войну. В день, когда он узнал, что битва за Москву проиграна, Гитлер захотел показать, что удерживает инициативу в своих руках. Если бы США объявили войну первыми, это могло бы сильно подорвать боевой дух немцев. В каком-то смысле Гитлер даже оказал Рузвельту услугу. Ничто не говорит о том, что конгресс во второй раз объявил бы войну, и, таким образом, ответственность с американского президента снова «была полностью снята»[23].

Когда перечитываешь ту часть воспоминаний Рузвельта{170}, где рассказывается о событиях, предшествовавших Пёрл-Харбору, видно, что две трети текста касаются гитлеровской угрозы и способов противостояния ей, Японии и дальневосточному вопросу посвящено не более тридцати страниц. Это четко отражает тот факт, что если для существенной части американской общественности главным врагом США являлась империя Восходящего Солнца, то для Рузвельта — нацистская Германия.

Воспоминания также, вне всякого сомнения, показывают: американская конституция до такой степени ограничивала права президента, что, несмотря на мировое могущество его страны, он представлял собой «связанного Гулливера» (по выражению Стенли Хоффмана). Имея дело со всесильным и стоявшим на изоляционистской позиции конгрессом, президент вынужден был хитрить, чтобы поступать в соответствии со своими убеждениями — помогать демократиям, спасать Великобританию после июня 1940 г., сдерживать Японию.

Так, президент США не мог объявить войну, «если нападению не подвергнется национальная территория», не имел права нарушить «закон о нейтралитете», который запрещал поставлять военную технику какой-либо воюющей стране.

В июне 1940 г., видя, что совершенно бессилен сделать хоть что-то для отчаянно взывавшей о помощи Франции, Рузвельт испытал весьма болезненное ощущение поражения, какого еще никогда в своей жизни не знал. Потрясенный и огорченный, он потребовал дать ему право управлять страной по-настоящему. Обида, которую он отныне затаил на Францию, безусловно, была связана не только с разочарованием, вызванным разгромом французов, но и с памятью о том, как он не мог помочь Франции ничем, кроме добрых слов.

До сих пор Рузвельт далеко опережал в прозорливости и общественное мнение, и конгресс, вернее оценивая опасность подъема нацизма. В стране царили крайне изоляционистские, то есть в данном случае пацифистские и националистические, настроения. Кризис 1929 г. американцы, которым раньше всегда обещали процветание, восприняли как не исполненное обещание. Они избрали Рузвельта, с помощью «Нового курса» вернувшего им уверенность в себе и возродившего американскую мечту. Успех «Нового курса» снова узаконил их право быть другими, право на сей раз действительно избегать участия в европейских склоках, которое после Первой мировой войны не приносило им ничего кроме разочарований. Держаться в стороне от идущей к своей гибели Европы, сохранять обособленность — таково было кредо подавляющего большинства населения США. Долгое времени и сам Рузвельт разделял такую точку зрения, наблюдая, в частности, несостоятельность Лиги Наций.

Ситуация изменилась, но американская общественность не обратила бы на это внимания, если бы не образование весьма воинственных лоббистских групп, отстаивавших изоляционистскую политику или, наоборот, боровшихся с ней. В стане изоляционистов находились в основном не столько американцы немецкого происхождения (как в 1914–1918 гг.), сколько ирландцы, крайние англофобы. Были среди них и активисты движения «Америка прежде всего» (America First), руководимого, в числе прочих, знаменитым летчиком Чарльзом Линдбергом, который обозвал Рузвельта «ненормальным», когда тот захотел увеличить производство боевых самолетов в США. К ним также принадлежали Хёрст со своим издательским концерном, крупные промышленники (например, Форд), которые восхищались подъемом Германии и мечтали о расширении торговых связей со столь динамичной экономикой. Все они выступали за политику «умиротворения», считая ее единственно возможным ответом на требования Гитлера.

Другой лагерь объединился вокруг так называемого комитета Уайта. Некоторые его члены, как, например, Дин Ачесон, вскоре стали ратовать за то, чтобы при необходимости вступить в войну и помочь демократиям защищаться. Основатель комитета Уайт отождествлял фашистских чернорубашечников и нацистских коричневорубашечников с куклуксклановцами. Положение этого лагеря осложнялось расхождением во взглядах его представителей: одни думали, будто усиление Великобритании убережет США от участия в мировой войне, другие, тоже пацифисты, полагали, что важнее все же сохранить демократию, чем мир.

Лагерь изоляционистов получил неожиданную поддержку со стороны ультралевых, коммунистов и сочувствующих им после заключения советско-германского пакта, когда его пацифизм стал еще активнее.

Объявление войны не изменило ситуацию: как показал опрос, проведенный в сентябре 1939 г. агентством Ропера, всего 2% американцев считали нужным участвовать в конфликте на стороне англичан и французов{171}.

Советско-германский пакт существенно усложнил картину политических установок в США, и Рузвельт, решив выставить свою кандидатуру на выборы 1940 г., по необходимости должен был обратить на это внимание. Именно в те годы он осознал, что, наряду с печатью, кино становится силой, которую невозможно игнорировать, и делающие его люди оказывают немалое влияние на политические предпочтения зрителей-избирателей.

В США понятие свободы прессы включало в себя и свободу кинематографа. Существовала только самоцензура, связанная с моральным «кодексом Хейса». Рузвельт, подобно другим видным деятелям его поколения, раньше считал кинофильмы просто развлечением. Однако в 1937 г., после показа в Белом доме фильма Йориса Ивенса «Испанская земля» с прочитанными Хемингуэем комментариями, его взгляды изменились, а решимость бороться с усилением фашизма укрепилась.

Оценив по достоинству ту роль, которую кино могло сыграть в пропаганде защиты демократий, Рузвельт стал отныне субсидировать целую программу по съемке художественных лент об испанских республиканцах: так появились «Последний поезд из Мадрида» Джеймса Хогана, «Три товарища» Джозефа Манкевича и т. д. Рузвельт не был кинолюбителем, зато мир кинематографа им сильно интересовался. За несколько предыдущих лет этот мир значительно расширился за счет режиссеров-иммигрантов (Фриц Ланг, Уильям Дитерле и др.), вступавших в американские антифашистские организации. Конечно, внутри кинематографического лобби существовали сильные разногласия, но в большинстве своем оно поддержало предвыборную кампанию Рузвельта в 1940 г., и Рузвельт отплатил ему сторицей{172}.

В мире американского кинематографа развернулась тогда настоящая гражданская война. Она отражала все политические дебаты того периода. Переплелись несколько конфликтов: сценаристы и актеры (Джордж Рафт, Пол Муни) сражались с продюсерами; интервенционисты (например, «Уорнер бразерс») — с изоляционистами; либералы и сочувствующие им коммунисты (политические противники окрестили их «глупцами») — с «лакеями» кинокомпаний, которые чурались фильмов, способных задеть немцев, таких, как «Признания нацистского шпиона» Литвака или «Великий диктатор» Чаплина.

Летом 1939 г., когда был подписан советско-германский пакт, либералы (Мелвин Дуглас, Гэри Купер) покинули ряды антифашистов. С тех пор борьба шла между двумя лагерями. К первому, рузвельтианскому, принадлежали «Уорнер бразерс», Дэвид Селзник, Фредрик Марч, Хамфри Богарт, Джеймс Стюарт и др. Ко второму, считавшему, что «Новый курс» представляет собой одну из форм коммунизма и Рузвельт, который старается развязать войну, готов объединиться с Советами, — актеры Адольф Менжу, Джон Уэйн, Роберт Тейлор, продюсер Уолт Дисней, режиссеры Сэм Вуд, Кинг Видор и Эдвард Дмитрык. Позднее, уже в эпоху маккартизма, они поквитаются с демократами, составив знаменитый «черный список Голливуда».

После Пёрл-Харбора Рузвельт лично вмешался, чтобы наладить выпуск собственной американской военной кинохроники, вопреки мнению флотского командования, запрещавшего доступ на борт военных кораблей операторам студий «Фокс» и «Парамаунт», так что киносборник «Ньюсрилз» нередко был вынужден заимствовать кадры у англичан. Рузвельту пришлось даже схитрить для того, чтобы Форд и Пэрриш могли снять сражение у атолла Мидуэй (в знак благодарности они включили в свой полнометражный фильм «Битва за Мидуэй» кадры с Рузвельтом-младшим… который в битве не участвовал. Рузвельт посмотрел эту сцену, не моргнув глазом).

По его просьбе режиссер Фрэнк Капра снял документальный фильм в стиле Ивенса («За что мы сражаемся»). Но больше всего поражают, несомненно, его личные рекомендации по поводу количества и тематики художественных лент, помогающих победе. Один фильм в честь Норвегии («Луна зашла»); два — в честь СССР («Миссия в Москву» и «Северная звезда»); три — антинацистских («Дети Гитлера», «Стража на Рейне», «Мужчина, за которого я вышла замуж»); два — о Франции («Эта земля моя» Ренуара и «Касабланка» Кёртиса). Антияпонский фильм обнаруживается всего один — «Позади восходящего солнца» Дмитрыка. Далее идут фильмы о морском флоте, сухопутных войсках, авиации, фильмы, оправдывающие справедливую войну («Сержант Йорк»), фильмы о промышленном производстве и о жизни в деревне… Рузвельт собственноручно подчеркнул имена тех, кто должен прославить «непобедимую крепость» страны — американскую семью…

Никто из остальных главных действующих лиц войны — ни Гитлер, ни Сталин — не разработал столь всеобъемлющей программы{173}.

Вот в какой обстановке Франклин Рузвельт пошел против ветра, без колебаний выбрав курс. Однако ему пришлось проявлять осторожность и прибегать к хитрости, чтобы обойти конгресс и сохранить контакт с общественностью. Ни тот, ни другая не забыли, что в течение долгого времени он сам был изоляционистом.

Резкий поворот политического курса Рузвельта произошел в октябре 1937 г., после масштабного вторжения японцев в Китай. Дабы получить возможность пересмотреть господствовавшую до тех пор тактику изоляционизма, он назвал свое выступление «Речь о карантине». Это был ловкий ход. Карантин — санитарная мера изоляции, которая воспринимается положительно, тогда как предлагал-то Рузвельт, по сути, экономическую блокаду Японии.

Его речь произвела эффект «грома среди ясного неба». В ней Рузвельт обличил «настоящую эпидемию» страха, захватывающую весь мир. Словно эхом на нее откликнулось нападение японцев на американский военный корабль «Панай». Тем не менее сенаторы-изоляционисты Бора и Ладлоу тут же заявили в сенате, что «не будут отправлять [американских] мальчиков на Дальний Восток из-за одного потопленного корабля, находившегося в зоне риска». Кроме того, Ладлоу предложил внести в конституцию США поправку, требующую проведения национального референдума как необходимого предварительного условия для вступления страны в войну, если только она сама не подвергнется вооруженному нападению{174}.

Таким образом, предчувствуя опасность сложившейся международной обстановки, президент был связан по рукам и ногам и не имел реальной власти. Гнев Рузвельта на Японию несколько поутих, когда она принесла извинения за инцидент с «Панаем», хотя преступления японцев в Китае возмущали его до глубины души. Американский посол Уильям Буллитт советовал президенту сохранять спокойствие: «Эмоционально нас, конечно, сильно задевает происходящее в Китае, но у нас там довольно небольшие экономические интересы, а жизненно важных интересов нет»{175}.

Рузвельт был лишен возможности действовать не только на Тихом океане, но и в Европе, не в силах отреагировать ни на аншлюс Австрии, ни на Мюнхенский кризис. Чемберлен отказался сообщить ему выдвинутую Жоржем Бонне идею международного арбитража. В январе 1939 г. в США планировалась широкомасштабная программа самолетостроения с целью помочь Франции и Великобритании. Однако закон о нейтралитете позволял поставлять самолеты в эти страны лишь в том случае, если они не участвуют в войне. Таким образом, следовало реализовать программу, пока война не началась. Призывы Рузвельта в 1938–1939 гг. к соблюдению положений пакта Бриана-Келлога и его предложения о проведении международной конференции вызывали со стороны Гитлера лишь насмешки[24]. Между тем, американский президент, очень чутко следивший за происходящим в Европе, и в особенности за судьбой евреев, сказавший однажды Чемберлену, что тот может «рассчитывать на нас во всем кроме войск и кредитов», сумел, по крайней мере, провести (27 ноября 1939 г. и 13 февраля 1940 г.) закон о продаже Соединенными Штатами военной техники на условиях «cash and carry»[25]. Правда, он тоже относился к числу законов о «нейтралитете», но, учитывая господство союзников в Атлантике, фактически лишал немцев всех поставок из Америки.

С началом войны ориентация президента на антигитлеровскую коалицию конкретизировалась. Когда посол США в Великобритании Кеннеди, сторонник «умиротворения», предложил Рузвельту взять на себя роль посредника, тот отказался, поскольку достигнутый таким образом мир позволил бы укрепиться или, по крайней мере, уцелеть режиму насилия и агрессии{176}.

Рузвельт проявил свои чувства и публично: «Наша страна останется нейтральной, но я не могу требовать от каждого гражданина оставаться нейтральным в душе». Чувствуя, что за ним неотступно следят, он не хотел «совершать непоправимых поступков» и зачастую говорил противоположное тому, что собирался делать. Например, в тот самый момент, когда один промышленник из Чикаго переоборудовал свой завод по производству бумажных обоев для изготовления зажигательных бомб, Рузвельт заявил: «Мы никогда не думали переводить государство на военные рельсы — ни в системе обороны, ни в области внутренней экономики. Как раз этого-то мы и хотим избежать». Рузвельт знал, что должен быть как нельзя более осторожным, особенно после того, как его освистали (на сей раз ультралевые), когда он заговорил о помощи «маленькой Финляндии» во время зимней войны.{177}

Позднее, к моменту лондонского блица, когда англичане выпустили 8 000 самолетов за год, Рузвельт потребовал построить 50 000 и впятеро увеличить количество парашютов. Вмешательство изоляционистов умерило это требование. Он предложил образовать Научно-исследовательский комитет национальной обороны, руководить которым поручили Вэнивару Бушу: именно он начнет разработку программы по созданию атомной бомбы. Затем, желая добиться поставки англичанам 50–60 эсминцев, необходимых для обеспечения безопасности их конвоев в Атлантическом океане, Рузвельт убедил конгресс, будто эти корабли сильно устарели, хотя адмирал Старк ручался за их боеспособность. Когда Черчилль предложил взамен предоставить американцам Бермудские острова и Ньюфаундленд, тот же Старк удовольствовался заявлением, что данные базы укрепляют оборону США. Переговоры с англичанами велись тайно. Кандидат в президенты от республиканцев Уэнделл Уилки, ставший интервенционистом, пообещал не поднимать эту тему в ходе предвыборной кампании и слово свое сдержал.

Рузвельт во время кампании так умело скрывал свою игру, что Уилки, принимая во внимание непрекращающиеся проявления в стране симпатий к англичанам, даже обвинил соперника в пренебрежении национальной обороной. Рузвельт дошел до того, что стал защищать законы о «нейтралитете» (которые на практике то и дело обходил), и добавил: «Отцы и матери, обращаясь к вам, хочу еще раз заверить — я это уже говорил, но не устану повторять снова и снова — ваших детей не пошлют сражаться в иностранной войне»{178}.

Мы правильно прочитали: в иностранной войне. А если нападут на США?

В ноябре Рузвельт был переизбран и впервые в своих «беседах у камина» дерзнул заговорить о нацистах. Он придумал притчу о садовнике: «Видя, что дом соседа горит и пожар грозит разрастись, садовник, вместо того чтобы продать соседу свой поливальный шланг, просто одолжил его». Подобным «шлангом» стал ленд-лиз, одобренный голосованием в марте 1941 г.

«Я уничтожаю таким образом пристрастие к доллару», — сказал Рузвельт, устанавливая это нововведение для трех стран, сражавшихся против нацистской Германии, фашистской Италии и японского милитаризма: Великобритании, Греции и чанкайшистского Китая.

Даже после переизбрания Рузвельт чувствовал кандалы у себя на ногах. Чтобы помочь Великобритании, запустить механизм «свободного союза» и воплотить в действительность программу превращения Соединенных Штатов в «арсенал демократии», следовало перевести страну из состояния мира в состояние экономической войны. А это было совсем непросто. Вторжение вермахта в СССР в июне 1941 г., конечно, дало англичанам передышку, но в то же время пробудило изоляционистские настроения у тех, кому фактическая солидарность между «свободной страной» и Советским Союзом казалась неким предательством.

Правда, подобная реакция уже не являлась характерной для всей американской общественности. Поражение Франции и изоляция Англии заставили американцев почувствовать опасность, которая отныне могла угрожать и их стране. Накануне французской капитуляции, в мае 1940 г., 64% американцев собирались оставаться в стороне от войны и 39% полагали необходимым помочь Англии. В декабре 1940 г. последний показатель вырос до 60% и достиг 70% к 29 марта 1941 г., когда англичане стали терпеть поражения, в частности в Греции. В начале июля 1941 г., вскоре после нападения немцев на СССР, он составлял 61%{179}.

Ощутив поддержку общественности (но не слишком ее опережая, по словам Черчилля), Рузвельт отправил морских пехотинцев в Исландию «для обеспечения безопасности конвоев». Весной немцы торпедировали американский сухогруз «Робин Мур», затем атаковали эсминец «Грир». Мало-помалу США оказались в предвоенном состоянии, однако все еще не шли дальше разрешения вооружить американские грузовые суда, данного конгрессом в октябре 1941 г.

«Свободный союз», складывавшийся «дистанционно», принял более конкретную форму благодаря встрече (поначалу конфиденциальной) Рузвельта и Черчилля близ Ньюфаундленда 14 августа 1941 г. Она завершилась первым совместным заявлением глав двух государств — Атлантической хартией. Осуждая тайные договоры, провозглашая право народов на избрание собственного правительства, протестуя против аннексии территорий с помощью силы, эта хартия являла собой, скорее, обличение авторитарных государств и надежду для порабощенных народов, нежели программу конкретных действий. Тем не менее, она свидетельствовала о моральном участии США в сражении, которое вела против фашизма Великобритания, и в борьбе за сохранение демократических правительств. Рузвельт пытался таким образом спровоцировать Германию. Однако напал на США Токио.

Со времен «Речи о карантине» (октябрь 1937 г.) отношения между США и Японией оставались натянутыми, прежде всего — из-за безостановочно расширявшейся оккупации японцами китайских территорий. Впервые в настоящий ужас Рузвельта привели бесчинства и жестокость японцев во время резни в Нанкине. В ответ на бомбежку Чунцина в 1938 г. 72 бомбардировщиками морской авиации (вне всякой связи с наземными операциями) — первый после Герники рейд с целью устрашения, унесший жизни около 5 000 человек среди гражданского населения, — американцы ввели эмбарго на экспорт товаров, предназначенных для японской авиации.

Это были тяжелые экономические санкции, поскольку в 1940 г. 36% японского импорта (в т. ч. 70% используемого в Японии железа, 32% машинного оборудования, 90% меди) шли из США, и 75% от них составляла нефть{180}.

Рузвельт и Корделл Халл, по должности специально занимавшийся тихоокеанскими делами, не сомневались, что располагают, таким образом, самым мощным из всех возможных средств давления.

Ставка была велика, «потому что Тихий океан, в отличие от Атлантического, являлся не просто путем, ведущим к выгодному рынку, но также зоной, где находились их [американские] колониальные и островные владения [Филиппины получили независимость только в 1946 г.], что и предопределило разное отношение к борьбе за господство в Европе и в Азии»{181}.

Перед лицом японского натиска Вашингтон разорвал торговый договор, заключенный с Токио в 1911 г. Затем, вслед за прекращением поставок продукции для авиации, приостановил экспорт в Японию железа. Оккупация японцами французского Индокитая в июле 1941 г. в результате договора с правительством Виши повлекла за собой замораживание японских активов в США. Потом через дипломатов возобновились бесконечные переговоры между Корделлом Халлом и принцем Коноэ. Заключенный весной советско-японский пакт мог означать, что Япония намерена обратить свои взоры в сторону теплых морей. США, отказавшись сотрудничать с Лондоном в помощи обороне Сингапура, тем самым хотели дать понять, что желают избегать каких бы то ни было провокаций, поскольку Рузвельт, как и другие, полагал, что Япония не прибегнет к вооруженной интервенции, пока Великобритания не будет окончательно повержена.

Идеи знал от Хопкинса, что конгресс США никогда не проголосует за войну «лишь потому, что японцы напали на голландцев». В течение всего лета 1941 г., когда начались боевые действия между Германией и СССР, Рузвельт и Халл в надежде, что Япония воздержится от участия в войне, всеми силами старались не раздражать ее лишний раз.

Тем временем клещи экономических санкций сжимались все туже; в Японии стала чувствоваться нехватка нефти. Коноэ, ввиду того что японские армии в Китае завязли, а переговоры с США, которые в обмен на снятие нефтяного эмбарго требовали, ни много ни мало, эвакуации японцев из Китая, провалились, пришлось подать в отставку. Генерал Тодзё, принявший бразды правления, понимал, что американцы не объявят войну, даже если Япония нападет на Филиппины. С военной точки зрения в Тихом океане они не были к этому готовы: у них насчитывалось всего 3 авианосца против 10 японских, 80 эсминцев против 113 японских, 24 крейсера и линкора против 36 японских. Если к флоту США прибавить военно-морские силы Великобритании и Нидерландов, то все вместе они едва-едва достигали паритета с Японией{182}.

Президент Соединенных Штатов по-прежнему считал (как и перед Пёрл-Харбором) основным врагом нацистскую Германию. Разумеется, это полностью отвечало желаниям Черчилля во время ньюфаундлендского совещания. Атака японцев на Пёрл-Харбор, где развевался американский флаг, дала Рузвельту все основания потребовать, чтобы конгресс проголосовал за войну.

Никто не ожидал там нападения… кроме «Парамаунт»{183}. В самом деле, в кинохронике «Ньюсрилз» от 13 ноября, говоря об опасности войны с Японией, закадровый комментатор упоминал не Филиппины или какую-нибудь другую мишень, а именно Пёрл-Харбор — «прекрасно защищенный и готовый буквально ко всему».

Имел ли место со стороны Рузвельта преднамеренный замысел сделать из Пёрл-Харбора приманку? Вряд ли. Ни он, ни американцы, памятуя об их комплексе превосходства, не могли, конечно, ожидать подобной дерзости от японцев, несмотря на прецедент с Порт-Артуром, расположенным чрезвычайно близко к их базам. Думало ли американское руководство подтолкнуть японцев к войне, закручивая гайки нефтяной блокады? Ничто не доказывает наличие у него такого желания — ведь оно видело своего главного врага в нацистской Германии. Как бы то ни было, поведение столь склонного к манипуляциям Рузвельта не могло не дать повода для подозрений.

Что же касается Гитлера, то, по свидетельству Генриха Хайма (адъютанта Бормана), опубликованному историком Вернером Мазером в 1971 г., фюрер, узнав о нападении на Пёрл-Харбор, якобы сказал: «Теперь англичане потеряют Сингапур. Я этого не хотел. Мы воюем не с теми врагами. Нам следовало бы стать союзниками англосаксонских держав. Но обстоятельства вынуждают нас совершить историческую ошибку»{184}.

Тем не менее вскоре он объявил США войну. С причинами, побудившими его сделать это, мы уже знакомы (см. выше, с. 113).

Немцы, не прекращавшие давить на Японию, чтобы та вступила в войну, очень обрадовались, когда их союзник, наконец, перешел от слов к делу. В ту же ночь Риббентроп позвонил Чиано и сообщил ему эту новость. Войну с США Гитлер уже начиная с осени 1940 г. из-за отказа Англии капитулировать считал неизбежной{185}. Разве что он успел бы, победив СССР, сформировать единый евразийский блок, который заставил бы США отступить, потому что в данном случае англо-американская высадка на берег стала бы невозможной.

Нападение на Пёрл-Харбор произошло 7 декабря 1941 г. А 6 декабря Гитлер вынужден был отдать приказ о прекращении наступления вермахта на Москву.

Рузвельт и Черчилль оказались «в одной лодке». К тому времени они уже обдумали общий план дальнейших действий. В начале 1941 г. в Вашингтоне прошли секретные переговоры между генерал-майором Донованом, генералом Маршаллом и адмиралом Старком, в ходе которых стороны достигли договоренности о том, что в случае войны с Японией и с Германией «стратегия на Дальнем Востоке будет оборонительной, а Европа будет рассматриваться как основной театр военных действий». Так появился документ ABC-I, направленный на поддержку Великобритании как раз в те дни, когда сторонники «умиротворения» серьезно угрожали авторитету Черчилля, выступавшего за войну без пощады.

Вторжение нацистской Германии в СССР ничего в стратегии союзников не изменило. Их выбор был на руку Советам, поскольку для СССР англо-американская высадка в Европе представлялась насущной и первоочередной необходимостью.

Нападение японцев на Пёрл-Харбор и на Филиппины в конце 1941 г. заставило пересмотреть приоритеты. Пораженная в самое сердце, Америка пожелала ответить на оскорбление. Но это оказалось непросто, поскольку часть американского флота уже находилась в Атлантике, а первые победы японцев (от Сингапура до голландской Ост-Индии) были столь крупными, что подготовка и осуществление ответного удара непременно потребовали бы определенного времени. Тут уже почувствовали себя в опасности и австралийцы, принесенные в жертву черчиллевской стратегии (чего они Англии так и не простили).

Определенные размолвки по поводу вышеуказанных проблем с самого начала если и возникали, то не между Рузвельтом и Черчиллем, а, скорее, между американскими военачальниками. А вот между Муссолини и Гитлером, наоборот, начали зарождаться глубинные стратегические разногласия, несмотря на то что Италия и Германия тоже принципиально определились со своим главным противником.