ГЛАВА XXI. Провал бельгийской резидентуры и его последствия.

ГЛАВА XXI. Провал бельгийской резидентуры и его последствия.

Как только Маргарет сообщила о неожиданном прибытии в Брюссель Жана Жильбера, я поспешил домой. Встреча, состоявшаяся в присутствии Маргарет, сопровождалась, как всегда, проявлением дружеских чувств. В беседе за ужином были затронуты, конечно, только совершенно общие, характерные для того времени в семейных кругах вопросы. Затем мы втроем вышли на террасу, стояла довольно теплая погода, я покурил, принимая меры предосторожности, чтобы дым от сигары не попадал к моим собеседникам. Посидев немного на террасе, Отто и я, как всегда извинившись перед нашей собеседницей, направились ко мне в кабинет.

Признаюсь, в создавшейся сложной обстановке и при моей повышенной нервозности я встретил приезд Отто с некоторой радостью. Чувствуя все возраставшую ответственность за порученную мне работу, хотелось поговорить о многом.

Мы долго, сидя в моем кабинете, беседовали и разошлись уже далеко за полночь. Отто никуда не спешил, ведь, как всегда, он во время своих приездов в Брюссель останавливался у меня на вилле, ночуя во всегда готовой для его приема комнате.

Совершенно неожиданно для меня Отто вновь выразил мне благодарность, что в сложившейся сложной обстановке мне удалось обеспечить отправку его семьи в «деревню». Выражение благодарности было в наших беседах весьма редким явлением.

Продолжая начатый разговор, мой собеседник подчеркнул, что, несмотря на то, что прошло уже много времени, почти полтора года после отъезда Любы с детьми, он никогда не может забыть их и, конечно, ту помощь, которую я оказал им.

Невольно у меня возникали мысли, которые я вслух не высказывал. Была середина декабря 1941 г. Новости, получаемые нами из «деревни» и извлекаемые из радиопередач и прессы, не всегда были утешительными, скорее, их можно было отнести к тревожным. Мне вспоминалось, как мы предупреждали о возможности начала агрессивных действий гитлеровцев против Советского Союза. Вспоминалось и то, что, не имея права уточнять ни место моего пребывания, ни характер выполняемой мною работы, я не выдерживал и иногда в письмах, направляемых через «Центр» в Ленинград, еще задолго до этих событий писал мужу моей сестры о том, что надо внимательно следить за всеми событиями развернувшейся войны. Естественно, я не мог прямо писать о том, что следует ожидать развертывания войны на Востоке, но, зная, что он работает в оборонной промышленности, я позволял себе высказывать свои пожелания в части его успехов по работе, подчеркивая, что это весьма важно. Я был убежден, надеялся, что до него дойдут мои намеки.

Понимая переживания Отто. вызванные тем, что он не имеет никаких сведений о том, как устроилась его жена Люба с детьми в Москве, как проходит их жизнь, я тоже задумывался над тем, как живут мои родители, сестра с дочкой. Очень тяжело было, что в результате сложившейся обстановки я с мая 1941 г. перестал получать письма от моих близких, а сейчас изредка по рации передавались только лаконичные приветы от них, направляемые мне «Центром». Тревога и озабоченность за судьбы моих близких и, конечно, за все то, что происходило на Родине, не покидали меня ни на минуту.

Отто мне поведал, как работает в Париже наша «крыша» – «Симекс» и ее филиал в Марселе. При этом подчеркнул, что организация ТОДТ в Париже осведомлена о связи «Симекско» с представителями вермахта в Брюсселе, а это приносит пользу и «Симекс». Он коротко рассказал и о том, как все наши, в том числе Андре с женой, Рене (Кац), Корбен, живут и работают. Очень коротко, без уточнения конкретных вопросов он остановился и на работе его резидентуры. После этого Отто подчеркнул, что настало время для возвращения в Париж обучавшихся у нас радиста Давида Ками (Альбера Десме) и шифровальщицы Софи Познанской, так как им предстоит большая работа в его резидентуре. Правда, заметил, что Апдре тоже освоил имеющийся у них специально предназначенный для их резидентуры шифр. Мне стало известно и о том, что в Париже он готовит и дублеров для радиста, так как убежден, что им достанется много работы. По не совсем понятным для меня причинам он выразил желание, чтобы я в мой очередной приезд в Париж встретился бы с этими радистами и помог им организационной с точки зрения приступить к работе. Конечно, он проявил свою любезность, заявив, что, конечно, убежден, что его радист и шифровалыцица получили в нашей резидентуре достаточно хорошую подготовку и смогут сразу же организовать независимую от нас параллельную прямую радиосвязь с «Центром».

Мне было, как это уже вошло в традицию, неудобно задавать вопросы, касающиеся цели его приезда в Брюссель. Как всегда, я мог предполагать, что это продиктовано личными интересами и что, учитывая высказанное ранее мною мнение, он не сочтет удобным встречаться со своими бывшими подчиненными, а вернее, друзьями, не предупредив меня.

Утром, как обычно, довольно рано мы позавтракали, и я отправился в контору «Симекско», а Отто, как я мог понять из его слов, решил заняться в городе «своими делами», мне неизвестными. Маргарет намеревалась посетить Репе в пансионате и затем проехать на кладбище.

Днем я должен был встретиться с Хемницем. В эту ночь он должен был работать на нашей конспиративной вилле, снимаемой для этой цели по моему указанию Жюльетгой. Я ждал новых радиограмм.

Прибыв в «Симекско», я занял свой кабинет и пригласил к себе Шоколадного директора. Совместно мы приступили к рассмотрению неотложных текущих дел, которых у нас всегда хватало. Надо было все решить до обеда, так как после встречи с Хемницем и получения от него новых радиограмм из «Центра» я стремился при возможности пораньше вернуться домой и заняться их расшифровкой. Я мог предполагать, что и в них могут быть сообщения, адресованные Отто. Возможно, нам надо будет срочно дать ответ, а это потребует от меня шифровальной работы.

Время шло довольно быстро, но не прошло и 40 минут, как раздался телефонный звонок по прямой линии, минующей мою секретаршу. Взяв трубку, я услышал совершенно необычный, встревоженный голос Отто. Он сообщил, что срочно идет ко мне домой, и настойчиво требовал, чтобы я немедленно тоже прибыл к себе на виллу. Он предупредил меня, что предстоит очень срочный «деловой» разговор.

Тон Отто и его настойчивость меня крайне удивили. Еще никогда так резко он со мной не разговаривал. Естественно, я не уточнял Шоколадному директору причину, но только с поспешностью предупредил, что поступил срочный вызов и я вынужден немедленно выехать.

Вернувшись домой и увидев Отто, я его не узнал. На нем не было лица. Чувствовалось, что он находится в предельно нервном состоянии, чего-то опасается. Он сказал только, что немедленно выезжает в Париж. Я понял, что произошло что-то, о чем он в присутствии Маргарет не хочет говорить. Я не мог подумать, что и от меня он что-то скрывает. Я попросил его пройти в кабинет...

Не понимая, в чем дело, заметив, что Отто даже не хочет присесть, я попросил его рассказать, что случилось.

Его волнение начало передаваться и мне. Отто настолько был взвинчен, что не знал, с чего начать. Он присел и попросил чашку кофе. Пока я готовил в имеющейся у меня специальной небольшой установке кофе, невольно мелькнула мысль, что он хочет выиграть немного времени, чтобы обдумать содержание нашей последующей беседы. Приготовив кофе и войдя в свой кабинет, я не застал его там. Он появился через несколько минут уже со своим маленьким чемоданчиком-несессером. К кофе он так и не притронулся, что меня вначале тоже крайне удивило: зачем же было его заказывать?

Путаясь, нервничая, совершенно непохожий на себя. Отто начал разговор.

В день своего прибытия в Брюссель, еще до появления у нас на вилле, он успел предупредить Хемница, чтобы в доме Жюльетты собрались утром следующего дня, помимо хозяйки дома и проживающей у нее Софи Познанской, Давид Ками, Михаил Макаров и еще кто-то, не помню, называл ли он мне еще кого-либо, или ограничился только выражением «и немногие еще».

Перебивая его, я вновь высказал мое недовольство тем, что он встречается с «моими» людьми, даже не предупредив меня. В данном случае, указал я, тем более это недопустимо, что подобная встреча назначена нескольким лицам на конспиративной квартире, на вилле, арендуемой Жюльеттой, рано утром, после того как ночью там работала наша рация!

Отто не обратил на это никакого внимания и продолжил:

– Когда я приблизился к дому Жюльетты и нажал кнопку дверного звонка, мне открыл какой-то незнакомец, в нем было нетрудно сразу же определить немца. За его спиной в нескольких шагах стоял еще какой-то мужчина. Заподозрив неладное, я не растерялся и назвал вымышленную фамилию того, кого я якобы разыскиваю. К нам приблизился второй мужчина, оказавшийся тоже немцем. Он попросил меня войти в дом и закрыть за собой дверь. Я выполнил его требование. После этого он потребовал, чтобы я предъявил свой паспорт или удостоверение личности. Едва сдерживая волнение, я в резкой форме спросил, что это значит. Не получив ответа, я предъявил имеющиеся у меня документы: удостоверение личности на имя француза Жильбера, постоянный пропуск на право беспрепятственного проезда из Франции в Бельгию, оформленное командировочное удостоверение нашей фирмы и то, что явилось самым главным, – письмо-заказ на имя «Симекс», парижской фирмы, выданное парижским отделением организации ТОДТ.

Проверив все предъявленные документы, внимательно сличив мою внешность с фотографией, имевшейся на удостоверении личности, немец, даже вежливо извинившись, попросил меня покинуть этот дом и продолжить поиск того, кто мне нужен, в другом месте. Я с болью понял, что произошел провал. Установить, кто именно попал в руки немецких захватчиков, конечно, я не мог и не могу точно сказать, но боюсь, что это все, с кем я условился встретиться. В то же время я понял, что лично мне ничего не угрожает, и поэтому стремился сюда, чтобы взять мои вещи и немедленно, ближайшим поездом вернуться во Францию...

Услышав этот рассказ Отто, я едва сдерживался, мне очень хотелось высказать все, что у меня накопилось. Я был буквально потрясен, я едва сдержался от того, чтобы не нахамить «опытнейшему разведчику, моему бывшему шефу» за то, что он нарушил не только все правила конспирации, но и общепринятый порядок, – без моего ведома считал вправе встречаться по каким то причинам с моими, подчеркиваю, моими подчиненными, входящими в мою резидентуру. Я боялся, что он мог скрыть от меня, что на эту встречу мог пригласить и других своих «старых друзей» – Боба, Вассермана и неизвестно кого еще.

Меня глубоко возмутило и то, что он счел возможным незамедлительно после случившегося направиться к моей вилле, не боясь слежки за собой. После того как я высказался, Отто весьма нагло заявил мне: «Вы боитесь только за себя, не думаете ни о ком другом, а я был твердо убежден, что за мной не установлено никакой слежки!»

Видимо впоследствии осознав допущенную им очередную оплошность, в своей книге «Большая игра» Леопольд Треппер нагло пишет, привожу цитату: «Вдруг вспоминаю, что условился встретиться со Шпрингером совсем близко отсюда. Нельзя терять ни минуты, иначе, не дождавшись меня, он, скорее всего, тоже устремится прямехонько в мышеловку на улице Атребат. К великому счастью, Шпрингер терпеливо ждал меня...» (с. 145).

А разве эта встреча не является тоже оплошностью? Разве не должен был он, пройдя мимо, дать понять, что существует опасность? Ведь мы всегда предусматривали резервную встречу. Но может возникнуть еще один вопрос: зачем понадобилось Отто, сдавшему мне, повторяю, в присутствии Большакова, представителя «Центра», бельгийскую резидентуру, не ставя меня в известность, встречаться со Шпрингером? Ответ на этот вопрос я тоже нашел, читая его книгу. Леопольд Треппер, не стесняясь, пишет на той же странице: «Я вспоминаю, что несколькими неделями раньше мой Директор выразил желание получить подробные планы этого порта с обозначением мест, куда могли бы прокрасться подводные лодки. Эти планы Шпрингер каким-то образом сумел раздобыть...» (с. 145).

Леопольд Треппер прямо указывает, что речь идет о планах «антверпенского порта».

Мог ли «опытный разведчик» назначить встречу другому разведчику неподалеку от того места, где только что встречался с несколькими членами моей, подчеркиваю опять, моей резидентуры? На каком основании мог резидент в Париже давать задания моим разведчикам в Бельгии, не ставя меня в известность? Почему Отто умолчал, сообщая мне об имевшем место провале, что «не прямо из дома Жюльетты» направился ко мне, как это он утверждал, а имел еще встречу со Шпрингером? Мог ли резидент в Париже, не имея прямой связи с «Центром», пользуясь только моими радистами и мною как дешифровщиком, получить указания «его Директора» о сборе сведений об Антверпене? Почему Директор, зная, что я принял от Отто развалившуюся резидентуру и мои возможности, дает поручение по Бельгии резиденту в Париже, конечно, если это не выдумка самого Отто в подтверждение его наглости. Почему мой работник, выполняя «задание» резидента в Париже, не ставит меня об этом в известность?

Ответ может быть только один: Кент не справляется со своими обязанностями! В Западной Европе существует только один «опытнейший» резидент – Леопольд Треппер!

Хочу продолжить рассказ о нашей беседе с Отто, последовавшей за провалом. Я решил проанализировать совместно с ним, каковы возможности гестапо напасть на наш след в результате показаний, возможно даже под пытками арестованных.

Прежде всего, не выражая вслух свои мысли, я был очень доволен тем, что все, почти все, за исключением тех, которые достались мне от Отто, привлеченные мною к работе лица, все мои связи не были известны тем, кто был сейчас арестован немцами. Невольно вспоминалась моя оценка некоторых из арестованных и известных им лиц, данная мною представителю «Центра» Большакову еще в мае 1940 г. Я был доволен принятыми мною мерами по обеспечению наиболее четкой конспирации в моей резидентуре. Рассматривая каждого в отдельности из тех, кто был или мог быть арестован, я приходил к выводу, что наиболее опасным лицом является Хемниц. Нет, я тогда не мог и подумать, что он встанет на путь предательства. Я верил в то, что он сумеет молчать, но... я ведь не знал, каковы методы, применяемые гестапо или другими немецкими спецслужбами. Именно поэтому наибольшую тревогу у меня вызывал тот факт, что перед отъездом в Прагу и Берлин я ознакомил его с шифром, которым до этого пользовался только сам. Я мог предвидеть, что пеленгаторы записывают уже давно передаваемые по рациям шифровки, но я знал из различных источников, что наши шифры не поддаются дешифровке. К работе «Симекеко» я его не привлекал, но о существовании фирмы и о том, что я являюсь ее президентом, он знал и от Отто, и от меня лично. Однако я думал, что он не знает ее названия и, конечно, адреса. Следовательно, гестапо могло определить, в какой из бельгийских фирм президентом является южноамериканец, а следовательно, узнать и мою точную фамилию. Отто признал, что Хемниц, он и Андре уже в 1939 г. познакомились с Шоколадным директором. Они знали его настоящую фамилию и то, что он принимал участие в создании нашей фирмы. Правда, со слов Отто я понял, что Хемниц знал о том, что Шоколадный директор не имеет прямого отношения к нашей разведывательной деятельности, а только используется нами как коммерсант.

Меня очень тревожило и то, что, по указанию того же Отто, я установил связь Хемница с Блондинкой и он пользовался ею во время моего отсутствия, то есть во время моей поездки в Чехословакию и Германию в октябре 1941 г. Не зная нашего адреса, он вполне мог знать ее фамилию и имя. Хочу сразу оговориться. В своих воспоминаниях Маргарет пишет, что у нас в доме часто бывали Жан Жильбер и Карлос Аламо. Это является ошибкой. Видимо, уже после встречи с Маргарет это утверждение продиктовано Леопольдом Треппером или Жилем Перро. Аламо у нас, во всяком случае, при мне, не бывал, и я не допустил бы, чтобы во время моего отсутствия Отто устраивал бы у нас встречи с ним.

Хемниц знал Жюльетту, Ромео, Боба, радиста Профессора, Софи Познанскую, Давида Ками и, конечно, не только знал, но и дружил с Отто и Андре, правда, он не мог знать, под какими фамилиями они проживали во Франции. Во всяком случае, так я мог думать. Я не мог точно определить, кого он еще знал. Повторяю, и, видимо, придется еще не раз повторять, что я лично Хемницу давно не доверял.

Я мог быть уверенным в том, что он знает хорошо, что собой представляет «Центр», то есть он мог признать, что это высший орган советской разведки. Знал он и то, что именно по заданию «Центра» я выезжал в Чехословакию и Германию, но он не мог знать, с каким именно.

Итак, Хемниц в силу своих знаний и непосредственного отношения именно к советской разведке был наиболее опасным возможным «свидетелем-разоблачителем». Все остальные из числа арестованных или, возможно, впоследствии выданных ими знали меня как резидента, но прямых показаний против меня они дать не могли. Они не знали ни моей фамилии, ни места жительства, ни названия фирмы, которую я возглавлял, и, тем более, что я советский разведчик. Теперь мне известно, что Отто поддерживал с большинством из них прямую связь, выдавая себя за «крупного руководителя». Поэтому я был уверен, что никто, кроме Софи Познанской и Давида Ками, ничего о нем показать в гестапо не могут, ибо не знают, что он продолжает работать во Франции.

Конечно, нам надо было невольно задуматься: а если на основании показаний того же Хемница смогут быть арестованы Блондинка, Шоколадный директор и другие, может ли это отразиться на мне, угрожать мне?

Частично мы обсуждали все эти вопросы еще совместно с Отто до его отъезда из Брюсселя. Мы понимали, что ни Блондинка, ни Шоколадный директор не могут сообщить ничего компрометирующего меня гестапо. Они, безусловно, о моей разведывательной деятельности ничего не знали. В то же время в случае моего разоблачения Хемницем и другими необходимо принять срочные меры для сохранения нашей «крыши». Для этого разоблаченный президент, если это удастся гестапо, должен немедленно покинуть «Симекско», больше там не появляясь, якобы «бежал». До его разоблачения следует всем распространять слухи о его болезни, а еще лучше указывать на срочный вызов в Монтевидео в связи с болезнью отца. Во всяком случае мы могли надеяться, что это может спасти фирму.

Надо было решать еще очень сложный вопрос. Было совершенно необходимо немедленно вывезти из Бельгии Блондинку. Хотя она не знала ничего о разведывательной деятельности своего «покровителя» Винсенте Сьерра, нельзя было пренебрегать возможностью, что в случае, если Хемниц начнет давать показания, он, зная ее как «связистку» между ним и мною с Отто во время моего отъезда в Германию, мог предполагать, что она является прямым участником нашей резидентуры. В дальнейшем это могло привести к разоблачению фрейлейн Аман, благодаря которой был установлен контакт с индендантурой, с Беранеком и Людвигом Махером. Ведь все немцы, с которыми я поддерживал связь, знали Блондинку как «хозяйку моего дома». Это тоже могло подтвердить ее принадлежность к резидентуре. Имел ли я право подвергать ее опасности? Нет, но возникал еще один весьма важный вопрос: согласится ли Блондинка вместе с сыном Репе, находящимся в очень хорошем католическом интернате, покинуть Бельгию? Возникал и еще один вопрос: куда ее можно отправить? Ведь надо было еще подумать и о ее содержании. Ведь до этого я выделял ей средства не столько непосредственно из моего собственного заработка, сколько из действительно причитающихся ей отчислений от коммерческих операций, проводимых «Симекс ко» благодаря переданным нам Зингером, ее отцом, деловым связям и связям, полученным через фрейлейн Аман, правда, последние почти не учитывались. Единственной возможностью, кажущейся более или менее реальной, было ее направление в неоккупированную зону Франции, а оттуда в Швейцарию, чтобы в дальнейшем, как принято теперь говорить, она могла добиваться возможности перебраться к своим родителям, получив их материальную поддержку. Но возникал еще один вопрос: а как Блондинке объяснить причину «нашего» срочного выезда из Бельгии? На этот вопрос нелегко было ответить, ведь я не мог ей сказать правду. Было принято решение сказать, что необходимо укрепить наши филиалы, в том числе и во Франции. Был еще один вариант. Помимо возможности переезда в США к отцу и матери можно было предложить ей переправку в Марсель, чтобы она устроилась там на работу в филиал «Симекс». Но как можно предлагать ей устроиться на работу в «Симекс», если она никогда в своей жизни нигде не работала.

Выбрать наиболее подходящий вариант и предложить его Маргарет должен был, естественно, именно я. Но любой вариант, связанный с нелегальным переездом, а вернее, бегством из Бельгии, а другого выхода не было, весьма сложен. У Маргарет мог образоваться солидный багаж. Ведь она принадлежала, как уже указывалось, к весьма обеспеченной семье. Получить возможность официально переехать во Францию, а затем куда-либо еще в короткий срок было совершенно невозможно. Переправить багаж при создавшемся положении было тоже абсолютно невозможно. Согласится ли она оставить все свои вещи на хранение у кого-либо до лучших времен? Ответ на этот вопрос в моем понимании не мог быть однозначным. Другого выхода не было. Надо было решаться на разговор с Маргарет.

Отто очень нервничал, торопился на вокзал, поэтому я принял решение, что все возникающие вопросы я обдумаю после того, как провожу его.

Совершенно неожиданно в дверь позвонили. Я выглянул из окна кабинета и посмотрел, кто звонит. Признаюсь, не без тревоги я заметил, что перед виллой стоит и внимательно смотрит в окно тот рексист, который работал в комендатуре оккупантов и с которым я поддерживал некоторую связь. Чем мог быть вызван приход рексиста в рабочее время ко мне домой? Надо было рисковать, и я решил открыть дверь и впустить его в дом. Отто в испуге буквально помчался по лестнице на второй этаж. Как потом выяснилось, он даже хотел уже бежать через сад. Несмотря на мое состояние, пришлось проявить гостеприимство, из бара достал коньяк и выпил с ним пару рюмок. Он очень спешил и, не стесняясь, сказал, что решил меня побеспокоить, так как ему срочно нужны на пару дней 750 бельгийских франков, и он очень просит, если, конечно, у меня есть наличные, одолжить их ему. При этом подчеркнул, что он заезжал в «Симекско», где ему сказали, что я уехал в город по делам. Вот тогда он и решил посетить наш дом, полагая, что если не застанет меня, то, возможно, помощь ему окажет моя «жена». Я тут же выложил ему необходимую сумму, предупредив, что ненадолго уезжаю по делам фирмы в Швейцарию, а по возвращении позвоню ему или заеду в комендатуру, где я часто бывал. Как только попрощались с ним, мы с Отто на машине помчались на Южный вокзал.

На вокзал мы прибыли очень быстро и буквально успели к поезду, через несколько минут отправлявшемуся в Париж.

Друг, приятель и защитник Леопольда Треппера, французский писатель Жиль Перро пишет: «Вечером 13 декабря Кент и Маргарет провожали Треппера на вокзал, но, выйдя на перрон, они увидели лишь удаляющийся красный огонек парижского поезда. Все трое отправились на авеню Слежер. Недалеко от дома Кента путь им преградил полицейский кордон, а у самого дома стояло несколько машин. Кент позвонил из кафе; подошедший к телефону человек ответил по-немецки. Кент и Маргарет укрылись у одного из бельгийских друзей. Треппер уехал следующим поездом» (с. 66).

В написанных, видимо, после встречи в 1965 г. с Жилем Перро своих воспоминаниях Маргарет Барча излагает новый вариант «сказки» Леопольда Треппера. По этому варианту, она, возвращаясь домой вместе со мной и Леопольдом Треппером с вокзала, после того как он опоздал на парижский поезд, заметила у нашей виллы гестаповские машины. Она позвонила по телефону, подошла горничная и прокричала: «Не возвращайтесь к себе, так как вас разыскивает гестапо!» Далее она продолжает, что после того, как мы спрятались в доме Назарена Драйи, в течение нескольких дней вечерами ездила на нашу виллу и возвращалась с вещами.

И наконец, позволю себе привести еще одну «сказку», которая уже принадлежит самому Леопольду Трепперу и изъята мною из его книги «Большая игра». Там написано: «Надо было действовать предельно быстро. Я поехал на машине в Лилль. Там сел в поезд на Париж» (с. 145).

Позволительно задать несколько вопросов. Зачем понадобились Леопольду Трепперу эти «сказки»? Зачем ему надо было ехать в Лилль, для того чтобы сесть на поезд? На какой машине он поехал в Лилль? Признаюсь, я не знал, что при его тревожном состоянии он сумел втайне от меня достать себе машину.

В действительности, когда я, вернувшись с вокзала и успокоившись, что я посадил Отто в поезд, затеял разговор с Маргарет об ожидающих нас событиях и возможных вариантах, она очень растерялась и даже не могла произнести ни слова. Несколько минут прошло в полном молчании, а затем последовал несколько удививший меня вопрос: «А куда переберется Винсенте Сьерра?» Последовали и другие: чем вызвано это поспешное бегство из Бельгии, где в общем-то жилось неплохо? А как же будет с могилой Эрнста, кто будет за ней смотреть? Что она сможет делать в Марселе или Швейцарии? Как она сможет связаться со своими родителями?

Естественно, мне было трудно объяснить создавшееся положение и дать ответ. Пришлось все это объяснять довольно запутанно. Я пояснил, что мой «приятель», тоже гражданин моей страны по фамилии Аламо, которого она знала, арестован за деятельность, якобы направленную против оккупантов. Он хорошо знал меня, а главное, гестапо может установить, что в Брюсселе проживает еще один уругваец, а это может подтолкнуть немцев потянуть за ниточку. Если это будет так и подозрение сможет пасть на меня, то, зная, что мы с Маргарет находимся в дружеских отношениях, а некоторые немцы, которые бывали у нас, могут даже подумать, что она моя «жена», неприятности могут распространиться на нее и на Рене. Я лично намечаю переехать в Париж, а ей рекомендую переехать к родителям в США. До получения этой возможности некоторое время задержаться в Марселе. Там я смогу через Жиля Жаспара помочь ей устроиться, а при необходимости даже получить временную работу в филиале нашей фирмы. Руководит этой фирмой в Марселе тот пожилой человек по фамилии Жаспар, брат бывшего премьер-министра Бельгии. Он эвакуировался туда вместе со своей женой. Я выразил даже надежду, что Жиль Жаспар сможет ей помочь добиться по возможности быстрее необходимых разрешений на выезд в США, так как у него есть связи с Виши.

Маргарет, как-то странно взглянув на меня, задумалась и неожиданно заплакала. Признаюсь, я был встревожен и не мог понять, чем были вызваны эти слезы. Несколько помедлив, она тихо произнесла: «А как же я буду вдвоем с Рене? Ведь когда вы были с нами, я чувствовала опору. Я знала, что вы всегда поможете, сдержите слово, данное вами моему отцу! Сейчас мы останемся вдвоем, а я ведь абсолютно не приспособлена к жизни, да еще в таких сложных условиях! Что будет с нами дальше? Что будет со всеми нашими вещами?»

Мне было действительно ее очень жаль, но другого выхода не было. Ведь только из-за того, что она часто на всяких приемах появлялась рядом со мной, выступая в качестве «хозяйки дома», что именно она мне во многом помогала как разведчику, все это могло быть основанием для обвинения ее в принадлежности к нашей разведке. Я все понимал. Понимал и то, что если Хемниц начнет давать показания в гестапо, то и он будет считать вправе настаивать на том, что Маргарет была моей связной и, передавая ему от моего имени во время поездки в Прагу и Берлин «сигналы», не могла не знать о том, что я являюсь разведчиком.

Любому человеку понятно мое состояние. Выхода не было, надо было немедленно покинуть виллу. Я должен был опасаться и того, что если Хемниц не выдержит допросов вместе с пытками и начнет давать показания, то сможет назвать ее телефон, а немцы установят и адрес, по которому мы проживали. Это предположение тоже вынуждало меня принять срочные меры к тому, чтобы Маргарет перевезти в какое либо другое место, обезопасить ее. Нам повезло в том отношении, что Рене находился в интернате, а следовательно, ему ничего не угрожало.

Я не стал терять времени, понимая, что, возможно, уже завтра я должен буду принимать меры к временной консервации резидентуры, с тем, чтобы с помощью «Центра» впоследствии решить вопрос о ее дальнейшем подключении к работе и подборе соответствующего резидента. Мне надо было ликвидировать все, что хранилось у меня в тайнике, и определить тот минимум вещей, который я мог бы захватить с собой, чтобы вместить в мой небольшой чемодан-несессер. В него я вложил книгу, служившую для шифровки радиограмм. Я еще не отдавал себе отчета в том, что пользоваться этим кодом я никогда больше не смогу, и не только потому, что у меня, во всяком случае в ближайшее время, не будет своей рации, но, главным образом, потому, что он стал известен Хемницу. Я надеялся, что Хемниц не поддастся следователям гестапо и хотя бы некоторое время будет еще молчать. Надо было быстро действовать. Я вскочил в машину и помчался на встречу с Шоколадным директором. Еще по пути к нему мучили вопросы: что мне ему сказать? Как объяснить ему сложившуюся обстановку? Решение принял совершенно неожиданно: раскрыть ему частичную правду. Поэтому я сказал сразу же при нашей встрече, что мне кажется, что после моей поездки в Чехословакию и Германию за мной и даже за Маргарет Барча, видимо, началась слежка. Во всяком случае, нам показалось, что за нашей виллой установлено наблюдение. Конечно, это был с моей стороны чистейший вымысел, но мне надо было еще все обдумать и сразу решить многие вопросы. В том тревожном состоянии, в котором я находился, было очень трудно что-либо быстро решать.

Я, пытаясь взять себя в руки, вдруг вспомнил, что еще на Родине, а особенно на подводной лодке в Испании мои друзья часто смеялись надо мной, подчеркивая, что у меня совершенно необъяснимые стальные нервы. Я напряг свои нервы, взял себя в руки, пытаясь не впадать в панику наподобие той, которая, как мне показалось, охватила Отто. Того самого Отто, которому удалось, возможно чисто случайно, не стать жертвой того провала, за которым последовали аресты, виновником которого он, несомненно, частично был сам.

Выслушав, Шоколадный директор предложил мне и Маргарет временно переехать к ним вплоть до окончательной проверки, снятия слежки за нами. Он снимал в другом районе Брюсселя довольно большой домик, принадлежавший племяннику министра иностранных дел Бельгии Поля Анри Спаака. С чувством искренней благодарности я принял это предложение и помчался домой, полагая, что Маргарет, выполнив мою просьбу, уже подготовилась к тому, чтобы переехать на другую квартиру. Приняв предложение Шоколадного директора, учитывая, что нам, возможно, придется задержаться в Брюсселе, не желая стеснять семью друзей, я подумал на следующий день переехать в Женваль, где мы тоже снимали виллу, используемую в настоящее время уже несколько месяцев в качестве конспиративной квартиры. На ней работал на рации иногда Профессор, Иоганн Венцель. Из нашей резидентуры никто о существовании этой виллы не знал.

Действительно, Маргарет была уже готова, и я тут же, усадив ее в машину, отвез к Назарену Драйи. Предвидя возможность на следующий день прибытия из интерната Рене, им отвели гостевую спальню, а я разместился в домашнем кабинете Шоколадного директора.

Должен признаться, что мне было очень тяжело расставаться не только и не столько с самой виллой, к которой я уже очень привык, сколько с собранной мною замечательной библиотекой. Там были книги и альбомы по искусству, и я ее очень любил. Кроме того, в моей библиотеке я морально отдыхал от всех неприятностей и тягостей моей жизни. Надо было задуматься и над тем, как поступить с обслуживающим персоналом.

Мне повезло в одном отношении. Перед моим отъездом в Германию я узнал, что к моему шоферу вернулся из плена сын, и они решили переехать на свою старую квартиру. Шофер пообещал мне и в дальнейшем аккуратно помогать ухаживать за садом и небольшим огородом.

Сейчас мне оставалось предупредить его и приходящую повариху, что нас некоторое время не будет в Брюсселе. Шофера я попросил продолжать следить за машиной, которую я передаю оставшемуся за меня в «Симекско» директору. Я имел в виду Шоколадного директора. Это его не удивило, так как официально он числился шофером фирмы и водил машину при необходимости официальных поездок руководства фирмы.

С поварихой я на всякий случай рассчитался. Возникал вопрос, а как быть с горничной, нанятой Маргарет? Мы приняли решение заплатить ей за несколько месяцев вперед, и она переехала жить к своей матери, которая, кстати, этим была очень довольна.

Знакомясь с рукописью Маргарет, подаренной мне нашим сыном Мишелем, я не мог понять, кто ее поучал во многих вопросах. Я еще остановлюсь позднее на некоторых из них, а сейчас хочу только высказать удивление по поводу того, что она вспоминает, будто я ее посылал каждый вечер на нашу виллу. Во-первых, как я мог рисковать, когда мы «уже знали», что наша вилла оцеплена гестаповцами, на что указывают сейчас в различных публикациях. Заявляю, что это ложь, но, тем не менее, даже если бы мы не знали о том, что «гестапо получило наш адрес», а только учитывали эту возможность, разве мог бы я допустить, чтобы Маргарет предпринимала подобные поездки, то есть рисковала бы своей свободой и жизнью? Блондинка и ее сын Рене, но существу, не покидали дом Шоколадного директора. Исключение составляли разве только буквально минутные выходы на улицу у самого дома. Покинули они этот дом только тогда, когда мне удалось через Вассермана препроводить их нелегально, через «зеленую границу» во Францию, в Париж. Сопровождала их Мальвина. Однако это было уже через несколько дней. Мне надо было задержаться в Брюсселе. В бюро фирмы я больше не появлялся. Шоколадный директор был в курсе всех ее дел. То, что ему еще надо было узнать, я сообщил дополнительно, сидя у него дома. В интендантуре, в организации ТОДТ, в других оккупационных учреждениях, с которыми мы были связаны, моим «друзьям» во всех деловых кругах Шоколадный директор должен был сообщить, что я неожиданно срочно выехал на некоторое время по делам фирмы в Швейцарию, получив оттуда срочный вызов.

Юридическое оформление Шоколадного директора как исполняющего обязанности директора распорядителя не потребовалось, так как уставом акционерного общества это было предусмотрено.

Много времени я затратил на то, чтобы законсервировать нашу резидентуру. Хочу подчеркнуть, что большая часть привлеченных мною к работе источников и членов резидентуры была известна только мне и из моих шифровок частично «Центру». Я не хотел подвергать их никакому риску, а поэтому связь поддерживал только лично. К этой группе лиц относились и немцы. Следовательно, мне надо было заботиться в первую очередь о тех, кого могли знать ранее арестованные, о тех, кто остался еще на свободе. Их было тоже немало.

Время шло быстро. Я почти не бывал в доме у Шоколадного директора. Как мне показалось, его жена предполагала, что я просто не желаю их беспокоить и стеснять своим присутствием. Я, предполагая это, все же не пытался ее разубедить.

Наконец настал день, когда я выехал в Париж. Маргарет и Рене должны были в сопровождении Мальвины выехать через два дня. Все было обусловлено, и я должен был их встречать в Париже. На всякий случай им были даны адреса, по которым они могли явиться, если бы я их не встретил.

Было бы неправильно полагать, что мой переезд из Бельгии во Францию не вызывал у меня никаких тревог. Естественно, я опасался при проверке на границе моего паспорта быть задержанным. Я не был полностью уверен, что Хемниц сразу после своего ареста не назвал моей фамилии. Это могло быть при его желании создать возможность реабилитации для себя, так как он знал, что я занимаю хорошее положение в обществе. Он мог назвать нашу фирму «Симекско», а гестапо могло сразу же установить, что возглавляет ее тоже уругваец, как и Аламо. Я не был тогда достаточно осведомлен, как происходит допрос арестованных в гестапо. Мне рассказывали о различных методах ведения допросов в различных спецслужбах, полиции и, конечно, гестапо, но точно предвидеть, какой метод будет применен по отношению к Хемницу, предположить не мог. Я не исключал возможности применения тяжелых пыток, не выдержав которых мог даже назвать меня как основного резидента советской разведки в Бельгии.

Признаюсь, только из книги «Большая игра» я узнал о том, что Михаил Макаров, будучи в числе советских добровольцев, сражавшихся на стороне республиканцев против фашизма в Испании, уже тогда «как человек и солдат отличался безрассудной отвагой». Больше того, как пишет его друг и покровитель Леопольд Треппер, «овеянный славой героя, он прибыл к нам из Испании, где сражался в подразделении республиканских военно-воздушных сил» (с. 97). Из этого утверждения можно было бы сделать вывод, резко изменивший мое мнение о нем, но... Встречаясь в «Центре» в Москве, разговаривая с Макаровым, я узнал, что он служил в Испании переводчиком в танковых войсках, которыми руководил в то время Дмитрий Григорьевич Павлов. Не знаю, где правда?

Буквально ошеломила меня цитата из книги Жиля Перро «Красная капелла». Этот «исследователь и стремящийся к правде» французский писатель указывает: «Большой шеф прибыл в Брюссель 12 декабря и отправился к Кенту, где для него всегда была готова комната.

Он приехал в Брюссель, чтобы встретиться с Макаровым (Аламо). Бедняга погибал от скуки и замучил его своими жалобами: "Товарищ дорогой, ну что я здесь делаю? Подобные дела слишком сложны для меня! Уверяю тебя, я мог бы сделать немало хорошего! Пусть мне дадут самолет, по крайней мере, я принесу хоть какую-то пользу..."

Они должны были встретиться на улице Атребат на следующий день, 13 декабря» (с. 61).

Нет, я не собираюсь обвинять Жиля Перро в задуманной им сознательно лжи. Я могу только обвинить его в том, что он слишком доверчиво относился ко всем вымыслам Леопольда Треппера!

Мог ли Хемниц писать или сообщать своему «дорогому товарищу», что он погибает от скуки? Жиль Перро пытается со слов Отто утверждать, что Макарову делать было нечего в Бельгии! Несмотря на мое, не всегда положительное, отношение к поведению и работе Хемница, я считаю себя обязанным утверждать, что с момента начала работы подчиненных мне раций он, Макаров, очень много работал, не только сам передавая и принимая шифровки, но и обучая присланного из Парижа радиста.

Несмотря на то что проверка моих документов на границе прошла без каких либо затрудне ний, свой путь до Парижа и довольно продолжительное время пребывания в Париже я продолжал находиться в нервном состоянии. Меня весьма беспокоило, как удастся нелегально перебраться из Бельгии во Францию Маргарет с Рене.

Из соображений конспирации я не решился останавливаться с гостинице, а поэтому остановился в доме, которым я иногда пользовался во время моего пребывания в Париже. Он находился недалеко от Булонского леса, на улице, по существу, закрытой для посторонних прохожих. Здесь до войны проживали различные дипломаты. Большая часть домов была занята немцами. Один из этих немцев был представителем фирмы Людвига Махера. Правда, я точно не знал, кем он числится. Во всяком случае, я счел возможным «погостить» у него. Естественно, в первый же день после моего прибытия в Париж я встретился с Отто. Я мог понять, что он очень хотел бы, чтобы я как можно скорее покинул Париж. Но не до конца понимал, чем продиктовано его желание. Я продолжал пользоваться «сапогом» на имя Винсенте Сьерра, а следовательно, в случае, если бы Хемниц меня назвал, мое присутствие в Париже могло бы навлечь опасность и на «Симекс». Ведь Париж был столицей оккупированной фашистами Франции. Да, пожалуй, не следовало рисковать и подвергать опасности резидентуру Отто и созданную нами совместно «крышу».

Меня несколько удивила позиция, занятая при нашей встрече Андре – Лео Гроссфогелем. Он был другого мнения, предлагал и, больше того, настаивал на том, чтобы я поступил так, как Отто и он поступили, покинув Бельгию после ее оккупации немцами и переехав во Францию, то есть сменили «сапоги», продолжая работать в Париже. Частично можно было с ним согласиться, но только частично. Когда они «бежали» из Бельгии и обосновались по их новым «сапогам» в Париже, там не было еще ни резидентуры, ни «крыши». Сейчас была уже солидная «крыша». Мое появление в ней, весь аппарат которой во главе с Хозяйственником – Альфредом Корбеном, а также и связанные с «Симекс» деловые люди знали меня как уругвайца по фамилии Сьерра, под другой фамилией было просто невозможно. Мое внедрение в резидентуру тоже не было бы в полной мере безопасным не только для меня, но и для самой резидентуры.

Разговор с Андре с глазу на глаз меня несколько удивил. Я знал, что Лео Гроссфогель и Леопольд Треппер давние друзья. Мне казалось, что они сработались. Совершенно неожиданно Лео, обняв меня по-дружески, вдруг сказал: «Говоря честно, познакомившись с вами, я не думал, что вы сумеете так работать, преодолевая многие трудности!» На этом наш разговор закончился. Мне показалось, что Андре недоволен в чем-то работой Отто. Подумав, я решил, что, видимо, ошибаюсь.

Возникший вопрос мы еще раз обсуждали совместно с Отто и Андре. Было принято окончательное решение, что я задержусь на некоторое время в Париже, дождусь прибытия Маргарет и Рене, провожу их в Марсель, а затем выеду туда и сам. Марсель находился в то время в неоккупированной зоне Франции, и там у нас была «крыша» в филиале «Симекс». Филиал возглавлял Жиль Жаспар. Мне надо было помогать ему в коммерческой деятельности и попытаться организовать там хотя бы маленькую разведывательную группу, сосредоточив ее внимание на многих вопросах, но, в первую очередь, на деятельности правительства Виши.

Когда мы приняли окончательное решение, Отто попросил меня встретиться с мужем и женой – Гершем и Мирой Сокол. Я не знал в то время, Сокол настоящая фамилия или псевдоним, по которому эти люди известны в резидентуре. Они были, как мне сказал Отто, единственными радистами его парижской резидентуры. Для того чтобы с ними встретиться, я должен был посетит!) их квартиру. Передо мной стояла задача немного с ними поработать, проверить качество их подготовки, умение владеть ключом и записывать передаваемые в эфир цифры, применяемые многими рациями для радиошифровок.

Пару раз я побывал у них дома. В ожидании прибытия в Париж Маргарет я даже один раз заночевал у них. Это были довольно симпатичные молодые люди, явно настроенные доброжелательно по отношению к Советскому Союзу.

Видимо доверяя мне, Герш и Мира очень коротко рассказали о себе. Если память мне не изменяет, он по профессии врач, а она получила гуманитарное образование. По происхождению поляки. Я мог понять, что они коммунисты. Более подробных сведений о них, в том числе и о том, как они оказались во Франции, я не услышал. Узнал еще только, что они с увлечением изучали радиодело.

Закончив работу с Гершем и Мирой Сокол, успев немного побеседовать с ними на разные темы, обменявшись мнением о создавшемся в мире положении, мы расстались, убежденные в том, что нам в ближайшее время больше не удастся увидеться.

Немного я поработал с Андре – Лео Гроссфогелем и Рене, Гилелем Кацем, чтобы они могли более успешно работать с имеющимися у них шифровальными кодами при шифровке и дешифровке направляемых в «Центр» радиограмм и получаемых оттуда.

По предложению Андре мы посетили «Симекс», где я встретился почти со всеми сотрудниками, но больше всего мы беседовали, что вполне естественно, с Альфредом Корбеном.

Не знаю почему, но в «Симексе» ко мне относились многие неплохо, но как-то более доверительно была расположена ко мне мадам Лихонина. Иногда даже появлялась мысль, а не подозревает ли она, что я по происхождению русский? Думаю, что это было с моей стороны ошибочным мнением. Мне показалось уже при первой встрече с ней, что она явно настроена не только против фашизма, но и против коммунизма. Я уже точно не помню, но мне кажется, что она доверительно рассказывала, что ее муж был одно время военным атташе царского правительства. После Великой Октябрьской революции она не пожелала вернуться на родину. Услышав от нее, что ее муж был царским военным атташе, я усомнился, так как до этого я слышал, что им был граф Алексей Александрович Игнатьев. Уточнять я не стал, чувствовал, что это неуместно.

От мадам Лихониной я узнал, что многие русские эмигранты, хотя и не признавали никогда Советский Союз, не любили его, все же очень внимательно следят за событиями на родной земле.