14. СУД

14. СУД

Существует миф о Карлосе, который раздут сверх всякой меры. Карлос тут, Карлос там, Карлос — советский агент, Карлос делает атомную бомбу, чтобы взорвать Нью-Йорк…

Выступление Карлоса на суде

Парижский суд присяжных является одним из самых пышных и величественных помещений Дворца правосудия, который занимает весь остров Сите, с одной стороны которого находится здание уголовной полиции, а с другой — тюрьма Консьержери, где королева Мария-Антуанетта провела свои последние часы перед тем, как отправиться на гильотину. Под сине-белым, кессонированным золотом потолком располагается огромная фреска, занимающая почти всю стену, на которой изображены кардиналы в красных мантиях и нобилитет, присягающие Генриху IV Наваррскому во время его коронации. Торжественность изображенной церемонии идеально гармонировала с помпезностью судебных слушаний, проходивших в этом зале.

Два льва в натуральную величину, высеченные из белого камня, высятся над дверьми, через которые в зал суда входят судья и присяжные, а дубовые панели, обрамляющие стены зала, украшены барельефами маленьких львов с разинутыми пастями и обнаженными зубами. Скамья подсудимых способна вместить на себе до двадцати человек. Почти за сто лет до этого, в 1898 году, на ней побывал Эмиль Золя за свой ядовитый манифест “Я обвиняю”, написанный в защиту еврейского офицера Альфреда Дрейфуса. На ней сидели многие представители высшей французской власти, обвиненные в сотрудничестве с нацистами, здесь же был вынесен последний смертный приговор человеку, который затем был помилован президентом Миттераном.

Сорокавосьмилетний Карлос, появившийся там в начале второго дня 12 декабря 1997 года, выглядел так, словно он зашел в кафе выпить аперитив перед обедом. Из всего списка преступлений, в которых он обвинялся, французское правосудие выбрало для слушания первым убийство трех офицеров ДСТ и Мишеля Мухарбала на улице Тулье, за которое Карлос уже был приговорен к пожизненному заключению — решение было вынесено за пять лет до этого в его отсутствие.

На нем были брюки цвета хаки, белая рубашка, бежевый пиджак и щегольски повязанный серый аэскотовый галстук в желтую полоску. Наручники с него сняли за несколько минут до того, как ввести в зал суда. Он вошел, слегка помахивая пластиковым продуктовым мешком, и словно в поисках знакомых лиц оглядел публику. На груди у него болтались очки в золотой оправе, и, судя по всему, он пребывал в прекрасном состоянии здоровья. Лишь волосы его стали более редкими и седыми, а лицо побледнело и стало более морщинистым по сравнению с видеозаписью, на которой он изображен танцующим в Судане.

Волосы Карлоса были зачесаны назад, усы подстрижены и превращены в узенькую полоску, как у денди. Если бы не величественный нос и глубоко посаженные проницательные серые глаза, его круглое лицо выглядело бы вполне добродушным. От его юношеской резкости не осталось и следа. Ничто не выдавало в нем внутреннего напряжения, если не считать легкого румянца. Он сел, облокотился на деревянную стойку, огляделся и принялся беседовать со своими адвокатами, сидевшими перед ним.

Расположение зала суда представляло собой прекрасную сцену для предстоящего противостояния. Карлос сидел спиной к стене в окружении трех мрачных жандармов в черных костюмах, которые вставали вместе с ним каждый раз, когда ему предоставлялось слово. Стеклянные перегородки отделяли скамью подсудимых от присяжных с одной стороны и от присутствующей публики — с другой. В противоположном конце зала лицом к Карлосу сидели родственники офицеров ДСТ, застреленных на улице Тулье: комиссара Жана Аррана, инспекторов Жана Донатини и Раймона Ду. Сам Арран, которому удалось тогда выжить, умер за четыре года до этого от рака.

Справа от Карлоса за высокой кафедрой восседал председательствующий судья Ив Корнелу. В отличие от своих англосаксонских коллег, судья во Франции играет главную роль: ему предоставлено право самостоятельно допрашивать обвиняемого и свидетелей, а также оглашать материалы, собранные следователями. Любые вопросы адвокатов истцов и общественного обвинителя к обвиняемому и свидетелям могут передаваться только через него.

“Имя, фамилия, дата и место рождения, профессия, адрес”, — произнес судья. Карлос встал. “Меня зовут Ильич Рамирес Санчес. Я родился в Каракасе, Венесуэла, 12 октября 1949 года. Я профессиональный революционер в традициях ленинизма. Мой последний адрес? Послушайте, весь мир принадлежит мне, я — революционер-интернационалист, а мое последнее место жительства — Хартум в Судане”. Переполненный зал суда разразился хохотом, когда Карлос назвал свою профессию. Он говорил спокойно и уверенно на французском языке с сильным испанским акцентом, из-за которого порой его трудно было понять. Во всех остальных отношениях он прекрасно владел языком и улавливал все нюансы полемики.

Запихав руку в большую чашу, судья Корнелу извлек имена девяти человек, которые вместе с ним и еще двумя чиновниками должны были войти в состав присяжных. Напротив Карлоса на местах, зарезервированных для прессы, окончания этой процедуры дожидалось сорок кандидатов, выбранных наугад из избирательных бюллетеней, чей возраст превышал 22 года. Двенадцати из них предстояло решить, виновен ли Карлос в убийстве Донатини, Ду и Мухарбала и в покушении на жизнь Аррана. В случае обвинительного приговора им также предстояло определить ему наказание. Поскольку смертная казнь была отменена в 1981 году, высшей мерой наказания являлось пожизненное заключение.

Шесть женщин и трое мужчин, выбранных судьей наугад, прошли мимо Карлоса и заняли свои места с обеих сторон от судьи и двух профессиональных чиновников, сидевших лицом к залу. И снова Карлос невольно вызвал смех у публики, когда расплылся в улыбке при виде проходившей мимо одной из присяжных — молодой блондинки в костюме цвета электрик. Присяжных привели к присяге, и они поклялись “учитывать интересы как обвиняемого, так и обвиняющего его общества… не руководствоваться ни ненавистью, ни злобой, ни страхом и быть беспристрастными… и держать свое обсуждение в тайне даже после завершения дела”. По большей части это были молодые, небрежно одетые люди, которые явно чувствовали себя неловко в столь торжественном месте. В течение всего последующего времени они были заняты ведением скрупулезных записей, стараясь ничем не проявить своих чувств, как это и предписывалось законом.

Позднее один из присяжных, при условии сохранения анонимности, согласился дать интервью для этой книги, раскрыв некоторые подробности, которые в противном случае остались бы неизвестными. Присяжный X, как мы будем называть это лицо, узнал о том, что может оказаться в числе присяжных, за несколько недель до суда. “Как и все остальные, я давно знал об этом террористе, — пояснил присяжный X. — Однако я мало что читал о нем, к тому же со времени связанных с ним терактов прошло уже много времени”.{458}

Присяжный X был потрясен сообщением о том, что присяжные будут охраняться полицией. И действительно, на время судебного слушания всем присяжным было предоставлено по два телохранителя. Однако меры безопасности выглядели несколько скудно: телохранители просто сопровождали присяжных из дома в суд и из суда домой. “Я довольно быстро понял, что эта охрана прежде всего направлена на то, чтобы обезопасить меня от возможного давления прессы, — рассказывал присяжный X. — Благодаря ей я мог сохранять независимость в процессе слушаний. К тому же это давало возможность вести относительно нормальную жизнь за пределами Дворца правосудия”. С этого момента присяжного X начало все больше захватывать происходящее: “Я чувствовал себя не столько зрителем, сколько действующим лицом и изо всех сил пытался запомнить все услышанное. Я исписывал десятки страниц, а по ночам мне снился суд и голос Карлоса”.

Карлос, не теряя времени, сразу же дал понять, что сам будет руководить своей защитой, а его адвокаты будут играть второстепенную роль. Опробовав микрофон и убедившись в том, что его будет слышно, он извинился за свой акцент. “Мне не позволили брать уроки французского. Поэтому я учился с помощью вашего дурного телевидения и газет”. Это был обманчиво мягкий ход. В дальнейшем Карлос не упускал ни единой возможности высказаться, периодически приветствуя поднятым кулаком своих сторонников, присутствовавших в зале суда, включая четырех юнцов в клетчатых шарфах в стиле Арафата.

Карлос вел себя абсолютно раскованно, то и дело отхлебывая из бутылки минеральную воду, которую он принес с собой. А когда один из адвокатов саркастически назвал его “террористом номер один”, он расплылся в широкой улыбке и попросил у судьи миниатюрный микрофон, чтобы он мог прикрепить его к лацкану пиджака. Судья, совершенно не склонный к шуткам, был вынужден отчитать Карлоса за его расхлябанное поведение. Карлос сидел подняв ногу и оперевшись локтем на колено. “Я — пожилой человек, мне сорок восемь лет, — улыбнувшись возразил он. “ А здесь, в отличие от вашего кресла, не очень удобно”. Однако в целом судья редко призывал Карлоса к порядку, предоставляя ему возможность высказываться.

Через несколько минут после начала слушаний Карлос потребовал отложить их, объяснив это следующим образом: он был похищен из Судана, а потому его заключение во Франции является противозаконным. “Я нахожусь в правовом вакууме, — заявил Карлос. — И сегодня я заявляю, что Франция не имеет права судить меня. Однако я вынужден отвечать, потому что не хочу попасться в вашу ловушку”. Будучи сыном адвоката, он не мог преодолеть искушения выйти на юридическую арену. Если бы судья отказал ему в удовлетворении его прошения, он по меньшей мере добился бы отвода двух адвокатов, представлявших интересы родственников погибших на улице Тулье. Ассоциация жертв насилия и террора, — утверждал Карлос, — может представлять интересы только жертв терроризма, а убийства на улице Тулье не имеют к нему никакого отношения.

Более того, заявлял он, Ассоциация, президентом которой является еврейка Франсуаза Рудетски, пользуется страданиями людей ради “своих низменных целей, а именно — пропаганды сионизма”. Таким образом, она является его личным врагом, с которым он сражается с четырнадцатилетнего возраста. “Я — политический боец, — заявлял Карлос. — Наш враг — это враг всего человечества, враг французского народа и палестинского народа, а именно американский империализм и его олицетворение — сионисты. Спекулируя на страданиях еврейского народа во время Второй мировой войны, они наложили руку на Святую землю, которая принадлежит всему человечеству и прежде всего народу Палестины”.

Когда судья спросил Карлоса о целях Народного фронта, он ответил, вызвав в зале очередной взрыв хохота: “Закупка тюльпанов в Нидерландах”. И тут же посерьезнев и стукнув рукой по перегородке, повысил голос: “Мы ведем войну с сионистами по всему миру! Мы находимся в состоянии войны”. Он не колеблясь признал, что эта война предполагает угон самолетов, захват заложников и осуществление “казней”, которые оправданы в силу военного времени. “Я несу моральную ответственность перед всем миром, перед историей, перед нашими мучениками и перед всем народом Палестины за военные действия палестинцев. Я несу политическую ответственность за все операции Народного фронта”. Вопрос о том, являлись ли убийства на улице Тулье частью этих операций, Карлос обошел стороной. Он не собирается доказывать свою невиновность, заявил он, поскольку факт его заключения является противозаконным.

Карлос изъяснялся на устаревшем революционном жаргоне, ибо, как заметила позднее Магдалина Копп, он не понимал, что война уже закончена. “В течение тридцати лет я вел войну с помощью пера, оружия, бомб и удавок. И эта борьба не окончена, я должен продолжать ее. Сегодня я веду ее с помощью слов. И будь я рядовым солдатом, я бы сидел и молчал, но я — лидер и должен сражаться до последнего вздоха”. Одна из реплик Карлоса особенно ярко подчеркнула его нежелание переворачивать страницу истории. Судья спросил у него, может ли он подтвердить, что был ближайшим помощником Мухарбала. Вопрос этот явно относился к событиям двадцатилетней давности. “Это очень деликатный вопрос, — ответил Карлос. — Народный фронт продолжает существовать, поэтому речь идет не о прошлом, а о настощем”.

Второй день слушаний, понедельник, начался с поражения Карлоса. Судья Корнелу объявил о том, что отклоняет его прошения. Европейский суд по правам человека отказался признать, что он был незаконно похищен из Судана, и передал его в распоряжение французского правосудия. Что касается удаления из зала суда представителей Ассоциации жертв насилия и террора, судья решил рассмотреть эту просьбу позднее.

Карлос сменил костюм и теперь более походил на шикарного яхтсмена в блейзере, белой спортивной рубашке, джинсах и с белым шелковым платочком, торчавшим из его нагрудного кармана. Его светские манеры начали перемежаться завуалированными угрозами в духе мафиози. Карлос посетовал на то, что его окружают жандармы, и обратился к присяжным с призывом не обращать внимания на столь усиленные меры безопасности. “Я привык к оружию, и на меня это производит мало впечатления, — заверил он их. — Напротив, это даже вызывает у меня некоторую ностальгию. Ни одно революционное движение никогда не пыталось оказывать давление на присяжных. Вам ничего не грозит. Разве что угроза манипулирования вами. Случалось, правда, что нам приходилось разделываться с официальными лицами, но я не жалею об этом”. Затем Карлос повернулся к судье и добавил: “На Вас лежит огромная ответственность, Ваша честь. Я не обязан выполнять ваши распоряжения. И не забывайте, кто я такой”.

Хотя Карлосу и не удалось задержать слушания с первой попытки, у него за щекой было еще много трюков. Теперь на сцену вышла главная защитница Карлоса Изабель Кутан — Пейре, язвительная, воинственная особа, придерживавшаяся левых взглядов и представлявшая интересы Магдалины Копп за пятнадцать лет до этого. Суд поддался давлению со стороны ДСТ, этой “политической полиции”, — заявила она, — и не может предъявить ни одного свидетеля, присутствовавшего на улице Тулье во время совершения преступления. События на улице Тулье являются частью заговора ДСТ и Моссада, завербовавшего Мухарбала, направленного на нарушение двустороннего соглашения о ненападении, заключенного между властями Франции и палестинскими организациями. Однако это заявление так и осталось ничем не подкрепленным.

Что касается следователя судьи Брюгьера, заявила Кутан-Пейре, то он допустил ошибки в написании имен свидетелей для того, чтобы полиция Венесуэлы не смогла их найти. Французское правосудие предполагает, что слушания в суде присяжных должны основываться на словесной конфронтации свидетелей и обвиняемого, и лишение Карлоса права участия в подобной полемике означает, что это будет не честный, а сталинистский суд. Кроме того, суду предоставлена только часть материалов, оригиналы же многих важных документов были утеряны. Таким образом, возникали веские основания для приостановки суда.

Адвокат родственников потерпевших Френсис Шпинер горячо возразил, что этот суд ни в коей мере не напоминает советские слушания, завершив свою речь следующим заявлением: “Дамы и господа присяжные, рассматривая это дело, вы должны ответить на один-единственный вопрос: убивал ли Карлос инспекторов ДСТ? Ваше решение должно основываться исключительно на вашем внутреннем убеждении”. Вина Карлоса может быть доказана на основании его собственных признаний, отчетов экспертов, показаний свидетелей (группы латиноамериканцев, присутствовавших в квартире) и Аррана, допрошенного через несколько часов после совершения преступления. А то, что Карлосу не предъявлены свидетели, объясняется вескими причинами, а именно — его двадцатилетним отсутствием. Что же касается французского правосудия, оно сделало все от него зависящее, чтобы найти и доставить их в суд.

Судья Корнелу обвинил неповоротливость венесуэльских властей в том, что они не смогли предоставить свидетелей. Франция не виновата в том, заявил он, что венесуэльские политики считают Карлоса национальным героем. Судья отказался отложить слушания до нахождения свидетелей и таким образом снова выступил не в пользу Карлоса. После этого Кутан-Пейре заявила, что отказывается заниматься проституцией в суде, недостойном французского правосудия, за что впоследствии извинилась, и вылетела из зала суда, не дожидаясь конца слушаний. Она отказалась подчиниться распоряжению судьи и выполнять роль барристера, назначенного судом. После неоднократных жалоб Карлоса на то, что он оставлен без адвоката, судье пришлось назначить двух других молодых защитников, которым предоставили одну ночь на то, чтобы ознакомиться с десятью томами дела.

Суд присяжных ничего не мог сделать, чтобы обеспечить явку свидетелей. Ампаро Сильва Масмела, парижская подружка Карлоса, чью квартиру он превратил в склад оружия, была обнаружена Интерполом в Испании, однако она отказалась приехать во Францию и давать показания в суде. Анжела Отаола, лондонская любовница Карлоса, отсидевшая за хранение другой части его арсенала, также предпочла уклониться от этой обязанности. “Кто такая?” — с искренним видом осведомился Карлос, когда судья зачитал ее имя. Она прислала медицинскую справку, в которой сообщалось об ее материальном положении, профессиональных соображениях, а также о том, что в течение уже восьми лет она нуждается в психологической помощи для того, чтобы вести “обычную жизнь”.

Тактика Карлоса существенно оттянула начало слушаний, и только в понедельник вечером присяжные наконец получили общее представление о событиях, которые им предстояло оценить. Чтение шестнадцати страниц обвинения не произвело на Карлоса никакого впечатления. Опустив голову, он следил за ним по собственному экземпляру, который лежал у него на коленях. Когда служащий суда перешел к описанию мест вхождения пуль, убивших Ду, Карлос принялся поглаживать свои усы. А когда вскоре после этого слушания были завершены, он, как всегда, поднялся, чтобы поприветствовать публику. Впрочем, в отличие от обычного воздетого вверх кулака, на сей раз он лишь слабо помахал рукой.

Первым свидетелем стал дивизионный инспектор уголовной полиции Даниэль Аберар, вызванный для дачи показаний во вторник утром. Низкорослый пятидесятилетний толстяк, он зачитал биографию Карлоса, составленную им на основании отчетов полиции и секретных служб Франции и других стран. Карлосу явно льстило перечисление его любовных похождений, а когда Аберар процитировал фразу одной из лондонских студенток о том, что Карлос постоянно пытался ее соблазнить, он откинул голову и рассмеялся. Согласно утверждениям присяжного X, это не произвело никакого впечатления на присяжных дам, как и то, что каждый раз, прощаясь со своим адвокатом Кутан-Пейре, Карлос целовал ей руку: “Дамы были поражены, когда прочитали в газетах о том, что Карлос считался великим соблазнителем или по крайней мере был таковым в прошлом. Они считали его просто отвратительным латиноамериканцем”.

Когда судья Корнелу спросил мнение Карлоса о только что прослушанной биографии, тот указал на многочисленные пробелы и укорил Аберара за множество допущенных фактических ошибок. Карлос заявил, что никогда не обижался на детское прозвище Толстяк, как это утверждал Аберар. К тому же он никогда не бывал на Кубе, хотя у него и есть там родственники: “Видите ли, у меня дети повсюду”. Карлос также заявил, что никогда не давал интервью журналу “Аль Ва-тан аль Араби”, в котором он якобы брал на себя ответственность за убийства на улице Тулье и ряд других терактов.

С первых же слов “профессиональный революционер” Карлос задал тон своей защиты. Когда судья спросил Карлоса о его политических взглядах, он заявил, что война за освобождение Палестины, по определению, должна вестись за пределами Палестины, а потому является мировой войной. Он же может лишь гордиться свершенным: “Я — гордый человек. Я горжусь своей борьбой, горжусь своими взглядами и теми сотнями революционеров, которых я воспитал и которые продолжат борьбу после моей смерти”. Точно с такой же гордостью он говорил о сотне паспортов и своих пятидесяти двух именах, которыми он пользовался, скрываясь от полиции.

Ни разу за время суда он не проявил ни единого признака сожаления о содеянном, не говоря уже о раскаянии. Лишь однажды, во вторник вечером, он несколько принизил свою роль в происходящей войне: “Нельзя персонализировать революцию. Существует миф о Карлосе, который раздут сверх всякой меры. Карлос тут, Карлос там, Карлос — советский агент, Карлос делает атомную бомбу, чтобы взорвать Нью-Йорк… Мои индийские товарищи присылали мне рассказы женщин о страстных ночах, проведенных со мной. А я их даже никогда не видел”.

Карлос без труда узнал единственную свидетельницу, которую удалось доставить в суд. За несколько часов до того, как его бывшая подружка и помощница Нидия Тобон должна была предстать перед судом в четвертый день слушаний, Карлос заявил, что завербовал ее в Народный фронт. Однако теперь, добавил он, Нидия живет во Франции и находится на службе у ДСТ, которое никогда не позволит ей выступить в суде. Однако ему пришлось признать свою ошибку, когда в среду днем Нидия вошла в зал суда.

Элегантно одетая в серые брюки, красный свитер и двубортный пиджак, с крупными цветными бусами на шее, она выглядела гораздо моложе своих пятидесяти девяти лет. Когда она проходила мимо, Карлос улыбнулся ей, но Нидия сделала вид, что не узнает человека, ради которого провела год в английской тюрьме. Она давала свои показания, не принося присяги. Тихим и сдержанным голосом с испанским акцентом она поведала о том, как пересеклись их пути. “Мы несколько раз встречались, чтобы развлечься. Однажды я поднималась на эскалаторе на станции Холборн. Там очень глубокое метро. Я подняла голову и увидела, что он стоит чуть выше. Я бросилась к нему, чтобы поздороваться, потому что он мне очень нравился.” Карлос улыбнулся при этих воспоминаниях. “А однажды в ресторане, — продолжила Нидия, — он сказал, что счастлив, потому что нашел дело, ради которого стоит бороться, — Палестину. Я ответила, что для меня гораздо важнее Латинская Америка и моя страна, но я с уважением отношусь к его выбору. Я его высоко ценю”.

Судья, первым задававший вопросы Нидии, спросил ее о том, в каких они находились отношениях во время убийств на улице Тулье. И как она узнала об этих убийствах? Из газеты “Гардиан”, ответила Нидия. Не звонил ли ей Карлос после совершения этих убийств? Звонил, но ее не было дома, и он передал записку с другом, в которой было сказано: “Передай Нидии, что Андре (Мухарбал) мертв”. Правда ли, что в 1978 году она написала книгу о Карлосе? Правда. “Это было глупо. Я хотела сделать ее более сочной, более продажной, поэтому пользовалась газетными материалами. Я написала, что Карлос позвонил мне и сказал, что он убил Андре. Но это неправда”.

Ее заявление могло ослабить позиции обвинения. В своей книге Нидия написала, что разговаривала с Карлосом по телефону после тройного убийства и он признался ей в том, что оно было совершено им. Судья пожелал, чтобы присяжные прослушали этот отрывок вне зависимости от того, что утверждала Нидия, и он был бы переведен с испанского на французский: “Я должен был это сделать. Мухарбал был трусом, его сцапала полиция, и он продал нас. Если бы я не стал стрелять, они бы сцапали и меня. У меня не было выхода… Или он, или я. Думаю, попадись я им в руки, они бы убили меня”. Карлос помогал переводчице, подсказывая ей нужные слова, когда она запиналась.

Затем судья повернулся к Нидии. “Итак, мадам. Что вы скажете на это?”

“Все это я взяла из газетных статей, чтобы написать свой роман”, — ответила она.

“По прошествии трех лет вы получаете политическое убежище во Франции и пишете роман, который может вызвать подозрения у властей? — не унимался судья. — “Вы утверждаете, что являетесь другом Карлоса, и тем не менее пишете вещи, которые могут поставить его в ужасное положение? Как вы, будучи адвокатом, можете так клеветать на своего друга?”

Нидия ощутила шаткость своей позиции и помедлила с ответом. “Это был безрассудный поступок. Однако это вы считаете его террористом, убийцей и хладнокровным наемником. Если бы вы поговорили с моими соотечественниками из Колумбии или Венесуэлы, вы бы поняли, что они относятся к этому иначе”.

Зажатая судьей в угол, Нидия принялась робко извиняться, а потом заявила, что не может больше отвечать, так как этот допрос напоминает ей о тяжелом периоде ее жизни. Однако судья резко оборвал ее: “Ваши страдания, заключающиеся в даче показаний суду присяжных, ничто по сравнению со страданиями тех, кто двадцать два года старался понять, за что убили их отцов и мужей”.

У Карлоса, как и у его адвокатов, было право иа допрос свидетелей через судью Корнелу — право, обычно не используемое подсудимым, но на этот раз вмешательство Карлоса привело к перекрестному допросу. Когда наступил его черед допрашивать Нидию, Карлос почтительно поприветствовал ее в той форме, в какой принято обращаться к адвокатам во Франции: “Бонжур, мэтр Тобон”. Оперевшись на балюстраду, он чуть наклонился вперед: “Я очень рад тому, что вы здоровы и так хорошо выглядите. Ей почти шестьдесят, она по-прежнему неотразима”. Индия стояла неподвижно, не глядя в сторону Карлоса и ни единым жестом не отреагировав на его комплимент.

Карлос с нежностью начал вспоминать период их идиллических отношений: “Когда-то и я был красавцем. Да, мы были любовниками. Индии Тобон незачем скрывать наши отношения”. Карлос задавал ей вопросы, касающиеся их отношений и ее политических убеждений, с видом строгого адвоката, допрашивающего свидетеля, после чего вновь заявил, что Индия была завербована им для работы в Народном фронте. Возможно, таким образом он выразил ей свою благодарность за то, что она помогла ему своими свидетельскими показаниями. Что же касается ее книги, то Карлос назвал ее дешевой бульварной литературой.

Нидия Тобон была первой и последней знакомой Карлоса, давшей показания. Защита была лишена возможности допросить трех студентов, находившихся в квартире во время перестрелки. Вместо этого Карлосу пришлось иметь дело с представителями полиции, ДСТ, мед экспертами, графологами и баллистами.

И всякий раз Карлос пытался опровергнуть официальную версию ДСТ, согласно которой люди, в которых он стрелял, были безоружны. Но как и многие другие заявления Карлоса, эти утверждения остались бездоказательными. Комиссар уголовной полиции Жан Лафарг, друживший с Донатини и игравший с ним в футбол за неделю до того, как увидел его тело на улице Тулье, опроверг все показания Карлоса.

В среду вечером Лафарг заявил, что один из представителей ДСТ рассказал ему о том, что оружие трех секретных агентов оставалось в управлении. Сын Жиля Ду припомнил, что отец звонил сообщить о том, что уезжает из управления и вернется домой, уже не заезжая туда. Если бы у него было при себе оружие, ему бы пришлось вернуться, чтобы сдать его на выходные. “Даже если бы кто-нибудь из офицеров ДСТ и был бы вооружен, это ничего бы не изменило”, — заметил Жиль Ду.{459}

На заседании в четверг защита в полной мере воспользовалась недостатком вещественных доказательств. По словам одного из адвокатов Карлоса, расследования убийств бродяг в метро проводились с большей тщательностью, чем это. Капитан уголовной полиции Паскаль Лорио признал, что Скотленд-Ярд согласился предоставить оригинал письма Карлоса к Анжеле Отаола при условии предоставления французскими обвинителями официального запроса. Именно в этом письме, состоящем из 18 строк и написанном через несколько часов после убийств, Карлос сообщал о Мухарбале: “Что касается Малыша, то я отослал его в лучший мир, потому что он был предателем”.

Несмотря на всю важность этой вещественной улики, запрос в Скотленд-Ярд так и не был сделан. Французский графолог Пьер Фейдо получил лишь фотографию письма для определения подлинности почерка Карлоса. Фейдо дал свое положительное заключение, что вызвало негодование Карлоса: “Это незаконно, — закричал он. — Где оригиналы? Они не существуют. Эксперт делает свои заключения на основании фотографий и утверждает, что что-то было написано мной. Он лжет!”

Судья Корнелу зачитал еще одно предполагаемое признание Карлоса — отрывок из интервью журналу “Аль Ватан аль Араби”, в котором он рассказывает, как выстрелил Мухарбалу “между глаз”. Карлос снова заявил, что не давал никакого интервью, и набросился на судью: “Неужели вы сами верите тому, что там написано? Это не я, это не мой стиль. Эти сведения распространил кто-то другой”. Адвокаты Карлоса настаивали на том, что “молчание и утайки” — единственный способ сохранить ему жизнь, поэтому глупо было бы ожидать, что Карлос предъявит иск журналу. Однако в какой-то момент, возможно, устав от долгих прений на чужом для него языке, Карлос утратил бдительность и признал, что подпись на обратной стороне фотографии, подаренной автору интервью — “Великому поэту от поэта начинающего”, вполне могла принадлежать ему.

Со следующим свидетелем — судмедэкспертом Пьером Депортом — Карлос схватился не на шутку, всячески стараясь опровергнуть результаты экспертизы. Как подчеркивал Карлос, роль Депорта сводилась к обобщению результатов вскрытий и обследования раненого Аррана, которые были проведены другими врачами. Карлос, считавший себя экспертом по огнестрельному оружию, пригласил одного из своих адвокатов и, бодро сложив кисти рук в виде пистолета, продемонстрировал на нем возможные траектории вхождения пуль, оспаривая тем самым заключение экспертизы. А мгновение спустя он снова набросился на судью: “Это не экспертиза, это вранье!” Судья распорядился вывести его из зала, чтобы он пришел в себя, но Карлос отказался уходить. “Это конец”, — раздраженно произнес судья. “Нет, это только начало”, — отчетливо возразил ему Карлос.

Карлос оказался прав. Последующая попытка ДСТ восстановить свое достоинство, утраченное во время свалки на улице Тулье, ни к чему не привела и еще больше ослабила позиции обвинения. В суд был вызван единственный секретный агент ДСТ, глава отдела по борьбе с терроризмом Жан-Франсуа Клер, который не скрывал своей принадлежности к спецслужбам. На момент убийств 53-летний Клер возглавлял аналитический отдел и находился в подчинении у Аррана. По чистой случайности он находился в отпуске, и это спасло его от неминуемой гибели на улице Тулье. Карлос проявлял к нему уважение как профессионал к профессионалу. Клер был “опытным офицером, которого все хорошо знали”.

Посылая Клера в суд, руководство французской контрразведки возложило на него неблагодарную обязанность, которую он должен был выполнить на виду у всех. Чтобы представить события, предшестовавшие убийствам, в самом благоприятном свете, Клер заявил, что в середине 70-х годов ДСТ не обладала достаточным опытом борьбы с терроризмом. И лишь после того, как Моссад ликвидировал Мохаммеда Будиа, ДСТ стало известно, что он представлял в Париже Народный фронт. Причастность Карлоса к взрыву аптеки Сен-Жермен была установлена лишь после того, как ДСТ обнаружила аналогичное взрывное устройство в квартире его бывшей любовницы Ампаро после бойни на улице Тулье. Точно так же секретные службы не знали тогда, кто пытался взорвать в январе 1975 года израильские самолеты в аэропорту “Орли”.

Труднее всего Клеру было объяснить, почему ДСТ, получив полную информацию о Мухарбале уже через несколько часов после его ареста в Бейруте, отнеслась к нему как к агенту низшего звена. По утверждению Клера, ДСТ впервые услышала о Мухарбале, когда тот 13 июня 1975 года вылетал из Бейрута в Париж. Мухарбал считался связным Народного фронта, который, в частности, участвовал в подготовке покушения на израильского посла в Париже.

— Откуда это стало известно ДСТ? — поинтересовался судья. — Клер отказался отвечать на этот вопрос, мотивируя это тем, что ДСТ должна хранить в тайне свои источники информации.

Разве ДСТ не было известно об аресте Мухарбала в Бейруте? Клер заявил, что ДСТ узнала об этом лишь после убийств от Ампаро, которую он сам допрашивал.

ДСТ воспользовалась той же тактикой, что и при захвате Карлоса в Судане, объявив источники своей информации государственной тайной. Источником, которого Клер отказывался назвать “из этических принципов”, был бывший офицер ДСТ Жан-Поль Морье, помогавший ливанской секретной службе допрашивать Мухарбала в Бейруте. Морье подробно доложил ДСТ о произведенном аресте, и Мухарбал был отправлен во Францию с ведома ДСТ. Клер отказывался назвать свой источник лишь для того, чтобы прикрыть ДСТ. Клер также не сказал и о том, что Мухарбал упоминал имя Карлоса (или Нуреддина) на допросе в Ливане и что ДСТ было об этом известно. “Я — обыкновенный человек, но я обязан соблюдать государственные интересы”, — заявил Клер в суде.

Шесть дней родственники убитых офицеров сдерживали свои эмоции и негодование, наблюдая за тактическими маневрами защиты Карлоса (включая возвращение в зал суда Изабель Кутан-Пейре), которая делала все возможное, чтобы замедлить ход разбирательства. И только в пятницу слово было предоставлено родственникам пострадавших. Зал слушал их затаив дыхание. Карлос молча теребил усы, что-то записывал и временами, казалось, был тронут услышанным. Первым выступал сорокалетний Жиль Ду, который смог произнести лишь несколько фраз слабым голосом. “Отец всегда учил меня уважать других. Мне очень трудно говорить о нем. Он никогда не рассказывал мне о насилии и оружии. Он мечтал о том, чтобы люди стали лучше”. Луи Донатини, отставной полицейский, выступал более уверенно, но и его голос дрожал от горя и плохо сдерживаемой ярости: “Жан Донати-ни был моим младшим братом. Он стал жертвой гнусного убийцы. К несчастью, именно по моему совету он поступил на службу в полицию, а затем перешел в ДСТ. Он был убит при выполнении задания, и я просто прошу вас приговорить убийцу к пожизненному заключению, когда вы докажете его вину”.

Спортивный фотограф из Тулузы Жан-Ноэль Арран стоял неподвижно, сложив руки на груди: “Я пришел, чтобы почтить память своего отца и его сослуживцев, погибших рядом с ним. Эта бойня причинила ему как физические, так и душевные страдания, но душевные были сильнее. Мне тогда было восемь лет. Эти убийства многое изменили в моей жизни, включая наши семейные отношения, но я не буду останавливаться на этом. Сегодня он мог бы быть единственным свидетелем происшедшего, поэтому я здесь и присутствую”.

В понедельник была заслушана итоговая речь адвокатов потерпевших. Жан-Поль Леви заявил, что в течение целой недели родственники людей, хладнокровно расстрелянных профессиональным убийцей, терпели его насмешки, хвастовство, угрозы, издевательство и фиглярство. Обвиняемый пытался превратить зал суда в театр гротеска, но ему это не удалось. Вам ничего не известно о людях, которые были убиты в тот вечер, — произнес он, обращаясь к присяжным. Жан Арран принимал участие в освобождении Парижа и вытащил на себе раненого офицера из-под горящей машины. Жан Донатини был сыном итальянского строителя, эмигрировавшего во Францию перед Второй мировой войной. Раймон Ду испытывал такое отвращение к оружию, что имел за это нарекания от начальства. В ту роковую пятницу Ду позвонил жене, чтобы сообщить ей о том, что задерживается. В два часа ночи ей сообщили о том, что он убит. В течение последующих пятнадцати лет ее преследовали галлюцинации, и она видела его повсюду.

Леви бросил взгляд на Карлоса, слушавшего его с затравленным видом. “Вам ничего не стоило убить этих людей. Вы сами говорили, что были лучшим в своем тренировочном лагере. Однако дело в не в том, что вы отличный стрелок, дело в том, что вы стреляете для того, чтобы убивать”. Карлос опустил голову, впервые не вынеся взгляда оппонента.

Главный защитник родственников пострадавших Шпинер выступил с такой страстной речью, которая в английском или американском суде была бы уместна лишь в устах прокурора: “Этим мальчикам сообщили о том, что их отцы награждены посмертно, они знают о том, что убийцей был Карлос, но что им пришлось пережить до этого? Кошмар. В 1976-м они видели, как этот человек захватил министров ОПЕК, после чего ему было предоставлено убежище в Алжире. В течение многих лет они знали, что человек, причинивший им такую боль, продолжает здравствовать и о нем слагаются легенды. В течение 22 лет он считал, что может убивать безнаказанно. Однако он допустил ошибку, убив французских офицеров. Франция такого не прощает.

Три офицера отправились на улицу Тулье лишь для того, чтобы выследить тайную организацию, и поэтому они были безоружны, — продолжил Шпинер, расхаживая взад и вперед перед скамьей подсудимых и время от времени кладя руку на плечо брата Донатини. — Защита утверждает, что тела были сдвинуты после убийства, и это соответствует действительности. Однако это было сделано не для того, чтобы обезоружить их. Тела были сдвинуты вызванной бригадой скорой помощи, которая пыталась выяснить, нельзя ли еще кого-нибудь спасти. Карлоса волновало лишь одно — что он стрелял в безоружных. Это был трусливый поступок, который мог повредить его репутации. Карлос пристрелил этих людей как собак, и его вина несомненна: о ней говорят показания свидетелей, включая Аррана, его собственные признания, сделанные любовницам и в журнальном интервью, а также отпечатки его пальцев, обнаруженные на месте преступления. Карлос нажал на курок потому, что считал Мухарбала предателем. Он знал, что, если его поймают, ему не миновать гильотины. И сегодня присяжные должны вынести ему самый суровый приговор — пожизненное заключение.

Я слежу за Карлосом с 1983 года и собираю все, что было о нем написано, — заключил Шпинер. — И все эти годы я представлял себе, что встречусь с ним именно здесь. И вот, наконец, это свершилось. Я с уважением отношусь к его правам, мы не собираемся заниматься линчеванием или устраивать сталинистский суд. Должен признаться, Карлос удивил меня своим заявлением о том, что он является «профессиональным революционером». Я думал, он скажет правду: «Мне было двадцать шесть лет, я убил их, я считал, что это война». Но Карлос предпочел путь низости и оскорблений. Вы пытались унизить людей, которые погибли от ваших рук. В начале слушаний вы заявили, что не считаете себя трусом. Так вот позвольте мне вам сказать, что вы защищаетесь как трус, а не как революционер. Этот суд выведет вас на чистую воду, миф поблекнет и восторжествует демократия”. Карлос с насмешливой улыбкой на лице зааплодировал. Аплодисментами он наградил и выступление прокурора, также попросившего присяжных назначить ему высшую меру наказания.

Последний день слушаний, вторник, был полностью посвящен выступлениям защиты, после чего слово должно было быть предоставлено Карлосу. Их доводы сводились к тому, что обвинения против Карлоса сфабрикованы, а отпечатки пальцев подделаны. Отказ ДСТ назвать свой источник информации относительно Мухарбала, с точки зрения защиты, свидетельствовал о возможном сговоре между ДСТ и информатором. “Карлосу предъявлены обвинения в связи с еще четырьмя терактами, так что в любом случае он еще долго не выйдет на свободу, возможно, никогда, — сказал присяжным адвокат Оливер Модре. — Вы не можете аннулировать это судебное разбирательство, но я призываю вас признать тот факт, что права обвиняемого на нем были нарушены: так, ему не были предъявлены обвинители. Вы можете это сделать лишь одним способом — оправдав Карлоса. Я прошу вас об этом не ради Карлоса, но ради нас всех, ради этой страны, ради торжества закона и истины”.

“Карлос, действие последнее”, — записал репортер во вторник вечером, когда обвиняемый с красной пластиковой папкой и бутылкой минералки появился на скамье подсудимых. Он не утратил своей самоуверенности и, прежде чем сесть, с улыбкой оглядел собравшихся. За два дня до этого он трагически произнес: “Карлос мертв. Он никогда не сможет живым уехать из Франции. Если я попытаюсь организовать обмен заложниками, меня начинят свинцом. Но я горжусь тем, что сам выбрал этот путь еще в четырнадцатилетием возрасте, и я хочу умереть стоя, как революционер, не на коленях, но на пьедестале Революции”.

Его последняя речь была обращена не только к присяжным, которым сразу после этого предстояло удалиться для вынесения приговора, но к гораздо большей аудитории. “Меня должен услышать мир, потому что это его тоже касается”, — заявил Карлос, окидывая взглядом публику и места для прессы. В процессе речи он один раз отвлекся, чтобы спросить у аудитории, хорошо ли его слышно. Поскольку из зала прозвучало несколько отрицательных ответов, Карлос перешел к другому микрофону. Карлос чувствовал себя настолько раскованно, что в какой-то момент даже изобразил, как играл с братом Лениным в бильбоке.

Карлосу понадобилось четыре часа, чтобы прокомментировать все замечания, сделанные им в процессе слушаний. В своей бессвязной речи он возвращался к доводам, которые уже упоминались в предшествующие дни: у обвинения не было свидетелей и улик, книга Нидии — выдумка, заключения экспертов недостаточно квалифицированны. Весь суд от начала до конца направлен на то, чтобы скрыть правду, и представляет собой юридический балаган, во время которого улики не предъявляются, но обсуждаются. Карлос утверждал, что все разбирательство устроено лишь для того, чтобы развеять миф о нем: “Благодаря этому мифу палестинцы получили сотни миллионов долларов. Все от него только выиграли. Лично мне на него наплевать — его создавал не я”. Изображая из себя скорее жертву, нежели обвиняемого, Карлос обвинил адвокатов в предательстве, тюремные власти — в перехвате его личной корреспонденции и само содержание его под стражей, доставляющее постоянные неудобства, назвал незаконным.

Карлос признал, что ему кое-что известно об убийствах на улице Тулье, и назвал их заговором ДСТ и Моссада. Однако он отказался поделиться своими сведениями, заявив, что это было бы равносильно союзу с американским гегемонизмом и его израильскими метастазами. Шансы неравны, и ему предоставляется последняя возможность защитить свою честь: “Вы здесь говорите о кровожадном наемнике. Я не кровожаден, в течение тридцати лет я веду войну. Наемник — это платный убийца, который выполняет свою работу за деньги. Но мы никогда ничего не делали за деньги и никогда никому не служили. Мы боролись за благородную идею освобождения Палестины”. Он вел мировую войну, войну не на жизнь, а на смерть против “макдональдизации человечества и американского неоварварства”. Карлос не питал никаких иллюзий относительно себя: “Я старею, конец мой уже близок. И я присоединюсь к своим товарищам в раю, куда попадают все революционеры ”.

Когда Карлос сел, судья Корнелу поздравил его с отличной физической формой, благодаря которой ему удалось произне-ста столь длинную речь. Карлос ответил на этот комплимент улыбкой. В начале десятого присяжные удалились для обсуждения приговора и наказания в том случае, если Карлос будет сочтен виновным. В самом начале слушаний Карлос признался одному из своих адвокатов: “Меня приговорят к пожизненному заключению только потому, что я — Карлос”. И во время своей последней речи он заявил присяжным: “Вы можете приговорить меня к пожизненному заключению, я не боюсь этого”.

Восьмидневные слушания стали тяжелым испытанием для присяжных настолько, что в последний день одна из дам попросила судью Корнелу сделать перерыв, так как она начала терять сознание. Для присяжного X, как и для остальных присяжных, дело об убийствах на улице Тулье показалось спутанным, и им пришлось “решать эту головоломку”, складывая ее по частям из отдельных выступлений и предъявленных улик. Постоянные отсрочки, обусловленные процедурными битвами адвокатов Карлоса, также оказывали на присяжных сильное влияние. “Стратегия Кутан-Пейре, заключавшаяся сначала в ее уходе, а потом возвращении, также имела своей целью, насколько я могу судить, создание предпосылок для обращения в верховный суд”, — заметил присяжный X.

Присяжный X счел отношение Карлоса к присяжным и пострадавшим вполне почтительным, и лишь к свидетелям он проявлял меньшее уважение. “С моей точки зрения, он редко проявлял агрессию”, — говорил присяжный X. — Я бы вел себя гораздо агрессивнее, если бы мне грозило лишение свободы. Он не вызвал у меня ни ненависти, ни симпатии, если оставить в стороне ужасные преступления, в которых он обвинялся. Однако не все присяжные проявляли такое беспристрастие. Физически он выглядел старше своего возраста, вероятно, из-за пристрастия к алкоголю и курению”. Революционные убеждения Карлоса произвели на присяжных мало впечатления: “Он ни разу не объяснил, в чем именно состоят эти убеждения. Он больше походил на наемника, которого все бросили”.

Прения присяжных по закону являются строжайшей тайной. Однако присяжный X упомянул несколько вопросов, свидетельствующих о том, что по крайней мере у одного присяжного возникли серьезные сомнения в законности проходивших слушаний. “Обеспечила ли демократическая Франция справедливый суд Карлосу?” — так был сформулирован этот вопрос присяжным X. Он также отметил, что это разбирательство было крайне необычным, учитывая, что в нем рассматривались события двадцатилетней давности и что оно, по преимуществу, основывалось на письменных доводах, нежели на показаниях свидетелей. “Меня удивило, что такая процедура, как суд, осуществлялась при столь незначительном количестве свидетелей”.