МАРКС И СВЯТОЙ КРЕСТ
МАРКС И СВЯТОЙ КРЕСТ
Я подтверждаю, что меня зовут Ильич Рамирес Санчес, или Карлос. Я родился в 1949 году в Каракасе в Венесуэле. Моя профессия — международный революционер.
(Карлос на допросе во французской контрразведке).
Никто не спорил относительно того, какую фамилию будет носить мальчик, родившийся в клинике Розетта в Каракасе в 5 часов утра 12 октября 1949 года. Как и принято в испаноязычных странах, он унаследовал фамилии обоих родителей — отца-марксиста и католички-матери: Рамирес и Санчес. Камнем преткновения стало имя ребенка.
Эльба Мария Санчес умоляла разрешить ей дать ее первенцу христианское имя, но ее муж был непреклонен. “Величайшим человеком в истории человечества, — повторял он, — является Владимир Ильич Ульянов, более известный как Ленин. Вся история человечества делится на два периода — до и после Ленина. По сравнению с ним Христос был заурядным обывателем”.{1}
Таким образом Хосе Альтаграсиа Рамирес Навас пресек все возражения своей жены и, не обратив никакого внимания на высоко поднятые брови регистратора, одним росчерком пера заплатил личную дань уважения отцу большевистской революции. Впоследствии он приходил в ярость от клички, под которой прославился его сын. “Почему его называют Шакалом? Его зовут Ильич. Это достойное, славное имя, имя настоящего революционера”.{2} Так с первых минут жизни Ильич Рамирес Санчес стал воплощением революционных идеалов своего отца, хоть они и были выражены пока только в данном ему имени.
Венесуэла, относящаяся как к Карибскому бассейну, так и к Южной Америке, была названа “благословенной землей” Колумбом, открывшим ее во время своего третьего путешествия в Новый Свет в 1498 году. Однако последующая история не оправдала этого названия, так как испанские завоеватели вырезали коренное население или превратили его в рабов. В начале XIX века по меньшей мере 150 000 венесуэльцев погибли во время войн за независимость, и местные революционеры устремились дальше, возглавив освободительные движения по всей Южной Америке. Разоренное и обескровленное борьбой молодое государство с трудом выбиралось из хаоса переворотов и гражданских войн. И наконец, по прошествии многолетнего упадка открытие залежей нефти в начале XX века изменило положение страны.
Как и четверо диктаторов, правивших Венесуэлой в первой половине столетия, Ильич Рамирес Санчес родился в западном штате Тачира, население которого отличалось агрессивным упрямством и фанатичной религиозностью. Словно сами Анды, проходящие через эту небольшую провинцию, стали становым хребтом для нравов местного населения. Уроженцы
Тачиры (и других провинций, лежащих в районе Анд) славились также еще одной странной физической особенностью — головы у них не закруглялись от макушки к затылку, а были резко скошены, поэтому остальные венесуэльцы шутили, что причиной этого являлись подзатыльники, которыми матери награждали здесь своих младенцев. Столица штата, Сан-Кристобаль, удобно расположен на широком плато, находящемся на 900 метров выше уровня моря, всего в нескольких сотнях километров от того места, где Анды уходят в глубь Карибско-го моря. Архитектура кафедрального собора и дворцов несет на себе отпечаток колониального стиля испанцев, которые и основали город.
Рамирес Навас отличался непоколебимыми убеждениями неофита. В детстве он ощутил религиозное призвание и поступил в семинарию Святого Фомы Аквинского, находившуюся под покровительством французского ордена эвдистов. Затем он резко порвал с церковью и уже в подростковом возрасте объявил себя атеистом.
“Три года я учился на священника, и мне потребовалось сжевать 1800 просвирок, чтобы понять в свои шестнадцать лет, что все это ложь”, — вспоминал уже в зрелом возрасте Рамирес Навас, превратившийся в легкого, подвижного мужчину с глубоко посаженными глазами и жесткими волосами.{3}Семинарский недоучка забросил свои богословские учебники, собрал вещички и в начале 1930-х годов вернулся домой в городок Мичелена в Тачире. Тут его поджидало еще одно столкновение с властями, на этот раз не с церковными, а гражданскими: он был выслан из Тачиры за укрывательство преступника. Власти сочли его коммунистом несмотря на его возражения: “Я даже не знал тогда, что это означает”.{4}
Однако он довольно скоро это выяснил. Порвав со своим духовным призванием, юный Рамирес Навас пересек расположенную поблизости границу с Колумбией и поступил на юридический факультет Свободного университета в Боготе. Знакомство с трудами Маркса и Ленина, подкрепленное его личными впечатлениями о жестокости венесуэльского режима, разожгло его бунтарский дух. Он сблизился с двумя выдающимися представителями левого движения, жившими в Боготе, — колумбийцем Джорджем Элиезером Гаэтаном, который стал его другом, и эмигрантом Густаво Мачадо, лидером запрещенной коммунистической партии Венесуэлы. К тому моменту, когда Рамирес завершил свое образование в Центральном университете Каракаса и начал свою профессиональную деятельность в Тачире, куда ему позволили вернуться, он уже превратился из растерянного несостоявшегося священника в убежденного марксиста-ленинца.
Середина 1930-х была эпохой разброда для левого движения в Венесуэле, поскольку первые три десятилетия века страной правил тиран генерал Хуан Винсент Гомес — недоверчивый скотовод, похожий на Сталина. Его диктатура уничтожала в зародыше любую оппозицию с помощью умелой тайной полиции, а также амбициозной программы по строительству новых дорог и созданию средств коммуникаций. И та, и другая гарантировали ему, что вне его ведома даже упорные агитаторы из его родной провинции Тачира не смогут собрать достаточные силы для противодействия. Типичный латиноамериканский деспот с великолепными ухоженными усами и отец более чем сотни отпрысков (притом что генерал никогда не был женат), Гомес был настолько осмотрителен, что запретил жителям Каракаса основать Ротарианский клуб, опасаясь, что тот может стать политической силой. Его аппарат подавления был настолько действенным, что Гомес лишился власти лишь в 1935 году, да и то только потому, что тихо скончался в возрасте 79 лет.
Эйфория, последовавшая за смертью генерала, вовлекла Рамиреса Наваса в большую политику: так он стал одним из основателей Демократического действия — новой партии, лидером которой был откровенный идеалист Ромуло Бетанкур. Однако юного адвоката ждало еще одно разочарование: когда партия пришла к власти после широкомасштабной революции 1945 года, он убедился в том, что разница между его друзьями и их предшественниками не столь уж велика. Своего мнения он не скрывал, а потому на короткое время даже попал за решетку за свою откровенность. После освобождения он примкнул к просоветской коммунистической партии, подвергавшейся гонениям со стороны разных правящих режимов и потому скрывавшейся в подполье вплоть до начала 1940-х годов. Несмотря на всю свою идеологическую пристрастность Рамирес Навас не одобрял партаппаратчиков. С его точки зрения, они были слишком консервативны, поэтому он так никогда и не стал членом партии, что еще раз говорит о его независимости.
Впрочем, его взгляды не помешали ему поддерживать власть, отдававшую приоритет частной собственности и капитализму. Он стал успешным адвокатом и прочно обосновался в Сан-Кристобале. Говорят, противоположности притягиваются друг к другу, поэтому женщина, в которую влюбился Рамирес Навас и на которой он женился в 1948 году, была столь же убежденной католичкой, как он сам атеистом. Религиозные чувства прелестной черноволосой общительной Эльбы оказались гораздо более стойкими, и она так никогда и не смирилась ни с нетерпимостью своего мужа к ее вере, ни с его неверностью. Она тоже была энергичной и сильной личностью, но битву за имя своего первенца она проиграла.
Через год, когда в результате очередного переворота власть снова была захвачена военной диктатурой, по словам Рамиреса Наваса, его старшему сыну пришлось поплатиться за революционную страсть отца и за навязанное ему при рождении ленинское имя. Речь не шла о том, чтобы Ильич повторял путь своего отца, теряя годы на жестких церковных скамьях и препарируя Библию. Марксистские доктрины, которые Рамирес Навас открыл для себя в студенческие годы, были усвоены Ильичом задолго до того, как он достиг половой зрелости. Разоблачение Хрущевым в 1956 году культа личности Сталина, когда Ильичу было семь лет, не оказало на его отца никакого впечатления. Он хвалился тем, что к десятилетнему возрасту его сын уже дважды прочитал книгу Троцкого “Жизнь Ленина”. (Такой книги не существует. Возможно, Рамирес Навас имел в виду книгу Троцкого “Ленин. Заметки для биографа” или сочинение “Сталин” того же автора).
Мальчик был вынужден соответствовать высоким требованиям своих родителей. “Хотя его отец был строгим, он любил свою семью и очень о ней заботился”, — вспоминает Мирейя Гонзалес де Руис, друг Ильича и двух его других братьев — Ленина и Владимира (они родились в Каракасе соответственно в 1951 и 1958 годах), который, как и остальные дети, боялся его строгости. “Однако больше всех Рамирес Навас любил Ильича. Что бы тот ни сделал, он всегда его хвалил. Вне всякого сомнения, Ильич был его любимцем”.{5} Ни Ленин, ни Владимир не оправдали своих имен, и надежды их отца вывести династию доблестных коммунистов оказались обреченными на неудачу, хотя однажды Рамирес Навас и назвал, смущаясь, своего второго сына Ленина “марксистом-ленинцем, правда, не интересующимся политикой”.{6}
Рамирес Навас сделал все возможное, чтобы его первенец, обреченный на существование в буржуазной обстановке в силу профессиональных занятий отца, получил максимум представлений о Южноамериканской революции. Снова и снова он повторял Ильичу, что бога нет и человек должен сражаться, чтобы стать сильным. Не было недостатка и в бряцающих оружием революционных предках, на которых должен был равняться юный Ильич, не говоря уже о самом почитаемом во всей Южной Америке герое борьбы за независимость, великом освободителе — Симоне Боливаре, чьи скульптурные изображения украшали почти каждый венесуэльский город, селение или деревню.
Дядя Ильича принимал участие в перевороте, приведшем в 1945 году к свержению президента страны Исайи Медины. Но истинным семейным героем был дедушка Эльбы — врач, превративший группу своих последователей в настоящую армию, которой удалось в 1899 году совершить государственный переворот в Каракасе и несколько лет продержаться у власти. Непобедимый доктор многократно покушался на жизнь губернатора Тачнры, а потом в одиночку принял бой, отважно противостоя правительственным силам, чтобы дать возможность своим товарищам скрыться в Андах. Ильич был в восторге от того, как его прадед, будучи схваченным, под пытками отказался предать своих товарищей. “Несмотря на свою хрупкость, он был физически сильным человеком, — вспоминал позднее Ильич, — который вышел после пыток согбенным стариком. — Но он не назвал ни одного имени. Он пробыл в тюрьме семь лет, и за все это время с него ни разу не снимали тяжелых железных оков даже во время пыток. Жена любила его за силу духа и благородство. Через семь лет его освободили, но его семья лишилась всего”.{7}
Идейное воспитание старшего сына Эльбы в значительной степени определялось ее собственной родословной, тем не менее такое положение вещей вызывало у нее все больший протест. Физически Ильич Рамирес скорее походил на мать, чем на Рамиреса Наваса: круглое лицо и полные губы, бледное лицо, легко заливавшееся краской, и мягкий высокий голос — все это было наследием Эльбы. Но орлиный нос не оставлял сомнений в том, кто его отец. В отчаянии от того, что вся ее борьба оказалась бесплодной, Эльба горько жаловалась друзьям на нелепые имена, которыми муж наградил ее детей.
Как утверждают друзья семьи, пренебрегая взглядами мужа, она даже втайне окрестила Ильича с помощью местного священника. А когда Рамирес Навас был занят с клиентами или отправлялся в суд, она украдкой водила братьев к мессе. Однако эта подпольная борьба, которую вела Эльба, не возымела успеха. Вспоминая свое детство, Ильич проявляет полное пренебрежение к римско-католической вере точно так же, как это делал его отец: “В течение длительного времени моей религией был не католицизм, а марксизм, который я получил, конечно же, по наследству. Он витал в атмосфере нашего дома. Это было в крови у моих родителей”.{8}
Ильич не любил рассказывать об Эльбе. “Я был сильно привязан к своей матери. Она смелая и честная женщина”, — это все, что он сказал во время судебного разбирательства.{9} Он отказался описывать ее или вдаваться в детали ссор, сотрясавших дом; что же касается смелости, которой он восхищался, то она выражалась как в отказе матери подчиняться властному мужу, так и в том, что она смирилась с карьерой, избранной ее старшим сыном. Ильич был более откровенен со своими друзьями, одному из которых он рассказывал, что Эльба была красивой, мягкой, тонко чувствующей женщиной, лишенной какой-либо претенциозности, что она любила природу и общение с другими людьми.{10} Согласно утверждению другого его приятеля, Эльба была “единственным человеком, которого Ильич по* настоящему любил”. Он был готов на все ради своей матери и неизменно говорил о ней с глубокой нежностью.{11}
Описывая своего отца, вскормившего его едва ли не с рождения коммунистической идеологией, Ильич говорил, что был “глубоко убежденным человеком, относящимся к своим взглядам чуть ли не с религиозным пиететом”. Любые намеки на то, что адвокат Рамирес Навас был миллионером, приводили Ильича Рамиреса в ярость: “Вы знаете, сколько вранья нагорожено вокруг этого? В нашей семье есть люди и побогаче.
Например, мой дядя, который владеет кофейной плантацией. Он до сих пор живет в Сан-Кристобале. Что же до моего отца, он просто любит жить с комфортом. Вот и все”.{12} Тем не менее его отец был владельцем сельскохозяйственных угодий, и сам Ильич определил социальный статус своей семьи как мелкобуржуазный. Точно так же Ильича не слишком волновали причины, по которым Рамирес Навас наградил своих отпрысков столь причудливыми именами. “Отец поступил очень глупо, дав своим детям такие дурацкие имена, — утверждал он. — Такие вещи всю жизнь оказывают на детей свое влияние. Мне повезло, а вот с братьями все получилось иначе. Они не стыдились своих имен, но у них возникали из-за них проблемы”.{13}
Друзья, игравшие с Ильичом и его братьями, не могли не заметить напряженность, существовавшую между их родителями, которая подогревалась внебрачными связями отца и несовместимостью взглядов. Как только появлялся отец, братья становились скованными и теряли всю свою непосредственность, изо всех сил стараясь соответствовать нормам поведения, изложенным в составленном для них кодексе “Социальное, моральное и гражданское формирование личности”. Один из лозунгов отца гласил: “Я всем говорю правду в глаза”.{14} В присутствии матери дети расслаблялись и становились нежнее.
Для своих лет Ильич был довольно высок, но немного тяжеловат. Прозвище Толстяк доводило его чуть ли не до слез, он заливался краской и начинал пронзительно кричать: “Вы еще обо мне услышите!” В течение какого-то времени Ильич был огражден от подобных насмешек. Успешная карьера дала возможность его отцу нанять частных преподавателей-коммунистов, которые давали Ильичу уроки в комфортабельных домашних условиях. Нельзя сказать, чтобы Ильич стремился к такому затворничеству, более того, оно ему не нравилось, так как возможность поиграть со сверстниками резко сокращалась: “Мы учились дома с частными учителями. Это было ненормально”.{15}
Среди товарищей по играм Ильич был признанным лидером. “Когда нужно было что-то организовать, этим всегда занимался Ильич. Он был вожаком. Он принимал решения, но ему никогда не была свойственна властность. Просто он был более собранным, умел взять на себя инициативу и установить правила, — вспоминает Эмир Руис, приятель детских лет Ильича. — Его любимой игрой были «казаки-разбойники» — занятие, ставшее позднее главным делом его жизни. Ильич любил играть в «хороших» и «плохих». У нас были пистолеты из пластмассы. В нашей компании Ильич был самым сильным и самым агрессивным”.{16} Именно Ильич научил своих друзей надевать на кончик стрелы металлический наконечник, чтобы мелкие птички, на которых они охотились, не превращались в месиво. По окончании игр он с Лениным мчался в ванную и выходил оттуда уже аккуратно причесанным и с чистыми ногтями. В его ведении находилось также приготовление бутербродов для детей.
Из-за обострившихся отношений в семье Эльба забрала всех своих сыновей и в конце 1958 года отправилась в длительное путешествие, которое оборвало образование Ильича и повлияло на его академическую успеваемость. Сначала он поступил в протестантскую школу в Кингстоне на Ямайке, затем они переехали в Мексику, потом снова вернулись на Ямайку, а затем в Каракас. Когда Эльба уехала в Боготу с болезненным Владимиром, Ильич остался с отцом и Лениным в Каракасе. Он с трудом приспосабливался к разным странам, школам и друзьям, что отчасти сглаживалось его природной склонностью к языкам, которую он унаследовал от отца.
Годы странствий закончились в 1961 году, когда супруги получили время на размышления. В течение многих лет Эльба в соответствии со своими католическими взглядами противилась разводу, на котором безжалостно настаивал ее муж. Она согласилась выйти замуж за неудавшегося семинариста и убежденного марксиста, но разводиться с ним была не согласна. Наконец она сдалась, и родители развелись, когда Ильич только-только достиг подросткового возраста, впрочем, как это ни странно, они решили жить вместе в Каракасе. Рамирес Навас откровенно пояснял: “Я решил развестись, поскольку полагал, что являюсь единственным, кто поступает правильно”.{17}
Развод принес Ильичу облегчение. Годы спустя он вспоминал: “Мой отец приводил к нам в дом своих любовниц. Моя мать очень страдала от этого. Мы жили под одной крышей, и это было невыносимо. Я был очень рад их разводу… гораздо больше, чем братья”.{18} В его показаниях существует лишь одно упоминание о болезненности этого эпизода, которое резко контрастирует со всем остальным: “Мои родители развелись в 1962 или в 1963 году, но продолжали жить вместе вплоть до 1966 года”.{19} Он всегда поразительно точно помнил даты, однако не смог назвать даже год, когда развелись его родители. Скорее это объясняется не тем, что его поразительная память вдруг дала сбой, а бессознательным стремлением избежать болезненных воспоминаний.
В 1962 году Эльба потерпела еще одно поражение, не сумев помешать своему мужу отправить Ильича в лицей Фер-мина Торо в Каракасе, который был рассадником радикализма в ту эпоху, когда улицы столицы сотрясались от левых демонстраций. Наиболее решительные студенты покидали аудитории и присоединялись к маршам протеста против запрещения либеральным правительством коммунистической партии. “Это была знаменитая школа. В ней учились все революционеры, — вспоминал Ильич. — Ее выбрал отец. Что касается мамы, то она не испытывала особого энтузиазма по этому поводу. Возможно, отец специально выбрал ее, чтобы позлить мать”.{20}
По его собственным словам, Ильич впервые бросил вызов властям в январе 1964 года, когда ему было 14 лет. Он вступил в запрещенный Союз коммунистической молодежи Венесуэлы. “Именно там состоялся мой дебют в революционном движении. Я был одним из руководителей этой организации в нашем лицее, в Каракасе”.{21} В 1965—66 эта банда юнцов насчитывала 200 членов, и Ильич утверждал, что он участвовал в организации антиправительственных уличных шествий, которые напугали президента Венесуэлы Рауля Ле-они. В то же время он научился изготовлять “коктейль Молотова” и поджигать автомобили, а посещение трущоб на окраинах Каракаса, по его собственным словам, открыли ему глаза на бедственное положение бедняков. Однако подвиги Ильича, похоже, не произвели большого впечатления на современников, так что, вероятно, он их рисует в несколько преувеличенном виде. Президент Венесуэльской коммунистической партии Педро Ортега Диас в письме, адресованном судебным властям, утверждал: “Его деятельность не выходила за рамки нормы, и ничего выдающегося отмечено не было”.{22}
“Революция является для меня высшим наслаждением”, — как-то заявил Ильич.{23} То, что впервые вкус этой эйфории он испытал благодаря Фиделю Кастро и советскому Комитету государственной безопасности, более известному как КГБ, давно уже неопровержимо установлено средствами массовой информации.
По имеющимся сведениям, отец послал Ильича на Кубу (возможно, в конце 1966 года) для того, чтобы тот завершил свое образование в политическом лагере, в котором одновременно проводились курсы по изучению техники саботажа. Это был лагерь Мантанзас, неподалеку от Гаваны, опекавшийся секретной службой Фиделя Кастро — Главным управлением разведки, и местным руководителем КГБ, генералом Виктором Семеновым. Согласно двум свидетельствам, Ильич был “лучшим выпускником" Главного управления разведки.{24}Говорят, что среди его учителей был эквадорский специалист по ведению партизанской войны и старший представитель КГБ Антонио Дэпо-Бувье, который, согласно сообщениям, сразу же взял Ильича под свое покровительство и уже не выпускал его из рук. Там же Ильич познакомился с отцом Камилло Торресом — колумбийским священником, который стал руководителем повстанцев и сражался бок о бок с Че Геварой. Много лет спустя министр внутренних дел Франции подтвердил эти сведения, написав, что Ильич прошел “курсы подготовки террористов на Кубе, включавшие владение автоматическим оружием, подготовку диверсий, взрывов, установку мин, разрушение трубопроводов, шифрование, навыки фотографирования и подделки документов".{25}
Не подтверждая и не отрицая своего прохождения террористической подготовки, сегодня Ильич предпочитает прятаться за постулатами того революционного движения, к которому он тогда впервые примкнул. На вопрос, посещал ли он Кубу в 1966 году, заданный во время судебного разбирательства, Ильич, вспомнив о своем партийном долге, ответил: “В Коммунистическом союзе молодежи Венесуэлы, к которому я тогда принадлежал, существовала строгая дисциплина. Я не имею права говорить об этом. Если вас интересует, был ли я на Кубе, обратитесь с запросом к коммунистической партии Венесуэлы, существующей по сию пору. Или к кубинским властям”.{26}
Но под давлением он опроверг то, что сам называл “вопиющими байками об этом предполагаемом кубинском эпизоде, который больше напоминает мыльную оперу. Я читал, что в лагере Мантанзас, где я якобы был, меня учили терроризму. Все это чушь”.{27} Он также отрицал, что когда-либо встречался с отцом Торресом. И действительно, крайне сомнительно, чтобы Ильич мог встретиться с отцом Торресом на Кубе, поскольку священник был убит в схватке с правительственными войсками Колумбии в феврале 1966 года.{28} К тому же существует еще одна дата, вызывающая противоречия. Гене-рал Семенов был утвержден ответственным за операции КГБ в Гаване лишь в 1968 году, то есть двумя годами позже предполагаемого посещения Кубы Ильичом.
Заявление о том, что Ильич прошел ритуал посвящения в террор под сенью Кастро, есть не что иное, как пропаганда ЦРУ. Когда эти сведения появились впервые, ЦРУ заявило, что они основаны на откровениях Орландо Кастро Идальго — перебежчика кубинской разведки, работавшего в кубинском посольстве в Париже, который якобы сообщил ЦРУ, что Ильич был одним из 1500 латиноамериканцев, которые ежегодно обучались на Кубе. При этом он добавил, что венесуэльцы отдавали предпочтение партизанским операциям и методам саботажа. Сегодня бывший глава контртеррористического отдела ЦРУ, хорошо знакомый с файлом на Ильича, признает, что у ЦРУ нет убедительных доказательств пребывания Ильича на Кубе.
Однако западные силы безопасности не нуждались в подобных откровениях, самостоятельно подвергнув сомнению эти сведения. В досье, составленном Французским отделом убийств (криминальной бригадой), есть следующее двусмысленное замечание: “Разведка США утверждает, что в 1966 году отец послал Ильича на Кубу”.{29} Трудно сказать, был ли Ильич завербован кубинской разведкой, заключают французские эксперты.
Если бы Ильич учился в университете у себя на родине, возможно, он повторил бы судьбу своих мятежных предков: стал бы местным революционным деятелем, в лучших сапатистских[1] традициях сражающимся с венесуэльской диктатурой. Венесуэльцы отличаются своим упорным нежеланием эмигрировать. Они не желают покидать белые пляжи Кариб-ского моря, снежные вершины Анд и влажные джунгли, красочно описываемые во всех туристических справочниках. Однако Рамиреса Наваса очень тревожила деятельность Ильича: он опасался, что его старший сын может пострадать в жестоких уличных схватках, сотрясавших Каракас. В 1966 году Рамирес Навас решил отправить Ильича и его братьев учиться за океан, в Лондон, в сопровождении Эльбы. Под материнской защитой мальчики должны были выучить новый для них язык и приобщиться к европейской культуре.
Конец бурных 1960-х, лондонская ночная жизнь и лишенные предрассудков молодые женщины стали откровением для Ильича. Много лет спустя он вспоминал, что без труда адаптировался к жизни на разных континентах и не испытывал ностальгии, приехав в Лондон в августе 1966 года. Братья вместе со своей матерью часто переезжали с одной квартиры на другую, которые они снимали в западной части Лондона, порой оказываясь втроем в одной спальне. Одна из таких квартир располагалась в Эрл Корте.
Сначала Ильич учился в Стаффордском педагогическом колледже в Кенсингтоне, где сдал экзамены по программе средней школы по английскому языку, физике, химии и математике. Преподаватели этого привилегированного учебного заведения не были в восторге от 17-летнего юнца и жаловались на его лень и раздражавшее их пустословие. “Он был жалким ничтожеством”, — нелицеприятно вспоминала его преподавательница английского языка Хилари Кинг. “При этом он был убежден, что является для всех господним подарком. Одутловатый и толстый, он всегда был безупречно и очень дорого одет. Он откровенно лгал и при любой возможности отлынивал от работы”. Однако лень не помешала сообразительному Ильичу, изучавшему английский еще до приезда в Лондон, и он перешел на следующий курс в педагогический колледж Эрл Корта.
В отсутствие Рамиреса Наваса Ильич стал настоящим авторитетом для своего младшего брата Владимира. “Мой брат заменил мне отца, — вспоминал тот. — Он объяснял мне, как надо себя вести в семье и в обществе. Он всегда представлялся мне очень правильным, хорошим и нравственным человеком. Он не был грубым, всегда был расположен к людям и он был нежным, любящим братом”.{30}
Британские газеты приписывали братьям, Ильичу и Ленину, одно жестокое хобби: оба они якобы увлекались стрельбой из огнестрельного оружия в Королевском стрелковом клубе Кенсингтона. При этом делались ссылки на некие анонимные заявления бывших членов клуба, которые помнили двух элегантно одетых юношей из Венесуэлы. Однако в регистрационном журнале клуба нет никаких упоминаний о братьях, отсутствуют записи и о трехмесячном испытательном сроке, обычном для кандидатов в члены клуба. Согласно результатам расследования, проведенного отделением антитеррористической деятельности Скотленд-Ярда СО-13, Ильич и Ленин даже близко не подходили к этому клубу.
В это время Ильича гораздо больше интересовали хлопки пробок открываемых бутылок шампанского, чем оружейная стрельба. Облаченный в синий морской блейзер или в элегантный костюм с жилетом, так, чтобы выглядеть старше своих лет, он сопровождал свою общительную мать на приемах, которые латиноамериканские посольства устраивали для оказавшихся за пределами родины соотечественников. Если судить по редкой фотографии, сделанной на одном из приемов, сыновний долг был не единственной причиной, побуждавшей его посещать подобные сборища. На ней мы видим Ильича с безупречно расчесанными на пробор волосами, жадно горящими глазами и застывшей на лице кривой улыбкой; он стоит за спиной матери, увешанной драгоценностями, сжимая левой рукой локоть симпатичной темноволосой девушки, стоящей рядом с чопорным видом. “Светская жизнь латиноамериканского плейбоя”, — насмешливо прокомментировала этот снимок много позднее французская полиция.{31}
Ильич не видел поводов скрывать свою любовь к роскоши и открыто восхищался образом жизни, основанным на простых удовольствиях и дружбе, который проповедовал греческий философ Эпикур. “Я люблю вкусную пищу, добрую выпивку и хорошую сигару, — признавался Ильич. — Люблю спать в удобной, только что застеленной постели. Люблю хорошую обувь. Люблю играть в карты — в покер и блэкджек. Люблю вечеринки и танцы. Но я против «права собственности». То, что имею я, принадлежит и остальным”.{32} Ильич утверждал, что все, от чего он получает удовольствие, может быть выражено тремя словами — “жизнь, долг, революция”.
Вскоре после приезда в Лондон он познакомился с группой молодых британских активистов, которые хотели организовать международный коммунистический союз студентов. Помощь Ильича была встречена с огромной благодарностью, однако в действительности он отошел от этой группы после первого же собрания, “потому что я понял, что за нами круглосуточно следит полиция”.{33} Ильич предпочитал делать первые шаги в политике более осторожно. Задание, порученное ему агентом подполковника Хуана де Диоса Монкада Видала, возглавлявшего основную группу венесуэльских повстанцев “Революционные силы национального возрождения” (I960— 1970-ые годы), впервые познакомило его с Восточным коммунистическим блоком: “Меня попросили создать единую молодежную организацию Венесуэлы на территории Восточной ?вропы. И я сказал, что готов выполнить это задание”.{34}
Деятельность Ильича была прервана в конце 1967 года в связи с прилетом из Венесуэлы его отца. Рамирес Навас решил забрать Ильича и Ленина из Лондона, чтобы они поступили в Сорбонну, и поэтому отправился с ними через пролив в исследовательскую экспедицию, чтобы разузнать все относительно читающихся курсов и условий жизни. Для братьев это было первое посещение французской столицы. Отец с сыновьями неторопливо обходили лекционные залы, богато украшенные лепниной, и бесконечные коридоры древней Сорбонны, а представители не менее древней французской бюрократии посвящали их в тайны византийской вступительной процедуры.
Однако все их усилия оказались бесплодными, так как в мае 1968 года начались студенческие волнения, когда студенты перегородили баррикадами Латинский квартал, подняли красные флаги и начали забрасывать камнями ненавистных полицейских. Несмотря на то, что эти крупнейшие в современной истории Франции волнения в значительной степени были инспирированы марксистами, отец Ильича не захотел видеть своих отпрысков на баррикадах или среди тех 800 человек, которые пострадали во время боев. Рамирес счел, что обстановка во Франции слишком напряженная, и план обучения в Сорбонне был отвергнут.
Вместо этого Рамирес Навас решил отправить братьев в Москву, которая за год до этого отметила пятидесятую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Давление, оказанное отцом Ильича и Ленина на культурного атташе посольства СССР в Лондоне, увенчалось успехом, хотя дипломат не мог не оценить театральные заверения Рамиреса, что “мы не состояли, не состоим и не будем состоять в коммунистической партии Венесуэлы”. Ильич и Ленин получили места в Университете дружбы народов имени Патриса Лу-мумбы и приступили к занятиям в сентябре 1968 года.
И снова тень КГБ пересекает жизненный путь Ильича. Означает ли его поступление в университет то, что он был завербован советской секретной службой, как это склонны считать многие источники? Сам Ильич только подливает масло в огонь. “Еще до приезда в Москву я встретился с представителем КГБ в Лондоне, работавшим в Советском посольстве. Благодаря этому я смог получить советскую визу и билет на самолет до Москвы, невзирая на то, что у меня не было гранта для получения стипендии, который получил в тот год мой брат Ленин. Это придало мне определенный вес в Москве”, — заявил Ильич во время судебного разбирательства во Франции.{35}
Однако на следующем допросе Ильич берет свои слова обратно: “На предыдущем допросе я сказал вам, что резидент КГБ в Лондоне предложил мне авиабилет до Москвы. На самом деле все было не так. Он предложил мне билет, но я отказался. Я купил его, заплатив из собственного кармана, на те деньги, которые дал мне отец. Я должен был лететь самолетом британских авиалиний”.{36} А некоторое время спустя уже другому французскому судье он признался, что этими противоречивыми заявлениями он хотел привлечь внимание к своему положению. “Мне нужно было попасть на страницы газет. «Карлос и КГБ» — я был уверен, что из этого что-нибудь выйдет. Летом 1968 мне было восемнадцать с половиной лет. Неужели вы думаете, что такой юнец мог знать резидента КГБ в Лондоне? Бросьте, не смешите людей”.{37}
Врал ли он в первый раз или позднее испугался, что зашел слишком далеко, говоря о “связи с Кремлем”? Протоколы коммунистической партии Венесуэлы свидетельствуют о том, что грант на учебу Ильич получил от Общества советско-венесуэльской дружбы — это подтверждено письмом руководителя партии, адресованным следствию по делу Карлоса, что говорит об определенной помощи, которую оказывал ему Советский Союз.{38}
* * *