Джосия Обер Неудавшееся завоевание Преждевременная кончина Александра Великого

Как-то раз историк Арнольд Тойнби выступил с рассуждением, которое приобрело определенную известность: а что, если бы Александр Великий не умер в тридцать два года, а прожил долгую жизнь[39]? Тойнби предложил представить Александра завоевывающим Китай и снаряжающим военно-морскую экспедицию, которой предстояло совершить плавание вокруг Африки. В этом случае роль лингва-франка досталась бы греческому или арамейскому языку, а буддизм сделался бы универсальной мировой религией. Дарованные судьбой дополнительные четверть века жизни предоставили бы Александру возможность   создать   нечто   вроде   Организации Объединенных Наций на античный лад и, воплотив в жизнь эту передовую идею, увидеть воочию осуществление своей мечты о Едином Мире.

Джосия Обер, руководитель отделения античной истории Принстонского университета предлагает рассмотреть прямо противоположный и куда более мрачный, чем у Тойнби, сценарий: а что, если бы жизнь Александра оборвалась гораздо раньше, когда его имени еще не сопутствовал эпитет Великий? В битве при Гранике (334 г. до н.э.) будущий покоритель половины мира оказался на волосок от гибели, и это явилось лишним подтверждением того факта, что порой ничтожная доля секунды определяет дальнейший ход истории. Гибель молодого царя спасла бы Персидское царство, а породившая будущею западную культуру блистательная эпоха эллинизма так бы никогда и не наступила. С другой стороны, представьте себе, что случившийся в 323 г. до н.э. приступ лихорадки не свел Александра в могилу. Джосия Обер считает, что страсть Александра к завоеваниям и склонность к использованию террора как политического средства, возможно, вылились бы в два десятилетия «оппортунистического хищничества», способные нанести ущерб всем культурам известного мира, включая и эллинистическую.

Перу Обера принадлежат такие труды, как «Анатомия ошибки: современная стратегия и уроки военных бедствий древности» (в соавторстве с Бари С. Страуссом) и совсем недавняя публикация «Афинская революция и политический раскол в демократических Афинах».

Входе состоявшейся в северо-западной Анатолии битвы при Гранике, первого крупного столкновения Александра Македонского с персами, молодой царь едва не расстался с жизнью. Греко-македонские войска Александра вступили в сражение с персидской армией, находившейся под совместным командованием нескольких сатрапов и включавшей в себя, помимо местной анатолийской кавалерии, отряды пеших греческих наемников. Вражеская рать заняла позиции за неглубокой, что позволяло перейти ее вброд, но имевшей крутые, обрывистые берега рекой Граник. Полководцы Александра рекомендовали проявить осторожность. В конце концов, царю было всего двадцать два года, ему еще многому предстояло учиться; а серьезная неудача в начале похода могла погубить всю кампанию прежде, чем она успела по-настоящему развернуться. Однако Александр не внял голосу благоразумия и, оседлав своего знаменитого коня по имени Буцефал (Бычья Голова), лично повел ударный отряд тяжелой кавалерии в лобовую атаку через реку и вверх по обрыву. Среди прочих воинов царь выделялся весьма приметным белым плюмажем на шлеме. Под яростным натиском персы отступили, позволив македонцам глубоко вклиниться в их ряды, что, возможно, являлось частью тактического замысла. В результате вышло так, что увлекшийся стремительным наступлением Александр с немногочисленными соратниками оказался отрезанным от основного македонского войска.

В этот критический момент битвы попавшему в окружение царю пришлось вступить в рукопашную, и некий знатный перс по имени Спифридат нанес ему тяжкий удар секирой по голове. Шлем выдержал, но наполовину оглушенный царь уже не мог сопротивляться. Второй удар наверняка оказался бы роковым и для Александра, и для затеянной им военной кампании. В эти мгновения решалась судьба Персидского царства и определялся ход истории Запада. Хотелось бы знать, промелькнула ли перед Александром в страшный миг ожидания неминуемой гибели вся его недолгая жизнь? И как могло случиться, что столь многое в судьбах мира оказалось в зависимости от одного-единственного удара?

Родившийся в 356 г. до н.э. в Македонии[40], Александр был сыном царя Филиппа II Македонского и Олимпиады из Эпира (нынешняя Албания). Впрочем, царем Филипп сделался всего за три года до рождения сына, после того как его брат царь Аминта III погиб в сражении[41]. До воцарения Филиппа Македония представляла собой небольшую, частично эллинизированную[42] страну, зажатую между могущественным Персидским царством на востоке и воинственными дунайскими племенами на севере и западе. И с той и с другой стороны исходила угроза самому существованию захолустного государства, проигрывавшего и в сравнении с южными соседями — высокоразвитыми эллинскими полисами. Во внутренней жизни господствовали полунезависимые военные вожди, признававшие слабую центральную власть лишь настолько, насколько считали это выгодным. Однако благодаря экономическим преобразованиям, дальновидной дипломатии и военно-техническим нововведениям, таким, как длинное копье-сарисса, и метательные машины, Филипп изменил положение коренным образом и в кратчайшие сроки. К тому времени, когда Александру исполнилось десять лет, Македония являлась сильнейшим государством на Балканском полуострове. Первый удар был нанесен по дунайским племенам, а затем очередь дошла и до граничивших с Македонией греческих полисов: разграбление Олинфа в 348 г. потрясло весь эллинский мир. Многие города оказались вынужденными заключить с Македонией неравноправные союзы. Даже гордые и могущественные Афины после нескольких унизительных поражений, как военного, так и дипломатического характера, согласились принять мир на македонских условиях.

 Тем временем, в лице Александра царь готовил себе помощника в делах управления, а затем и преемника. Царский сын получил отменное и разностороннее воспитание: в интеллектуальной и культурной сфере его наставником был великий философ Аристотель, а в военной и политической — собственный отец, возможно виднейший полководец и государственный деятель своего времени. Необходимое правителю мрачное искусство интриг юноша осваивал в коридорах царского дворца в Пелле, благо при македонском дворе не было недостатка в кознях и заговорах, неизбежно сопутствующих соперничеству борющихся за влияние клик. Правда, в наполовину варварской стране тайное зачастую становилось явным: во время затяжных пиров, подогретые обильными возлияниями представители македонской знати вступали в открытые перебранки, а порой дело доходило и до драк. По некоторым сведениям, на одной из таких пирушек Александр повздорил и едва не сцепился с отцом.

Прерванный поход Александра

На двадцатом году жизни Александра царь Филипп пал от руки убийцы, некоего македонца по имени Павсаний, который попытался бежать, но был растерзан на месте царскими телохранителями. Разумеется, Павсаний вполне мог ненавидеть царя по каким-то личным причинам, однако современники подозревали, что он был лишь исполнителем чужой воли. Первым, самым очевидным кандидатом на роль вдохновителя этого убийства являлся Дарий III, Царь Царей Персии, властелин могущественнейшей державы, в середине четвертого века до н.э. простиравшейся от Эгейского побережья нынешней Турции до Египта на юге и современного Пакистана на востоке. К моменту убийства Филипп уже несколько лет вел приготовления ко вторжению в Персию[43], а всего за несколько месяцев до гибели царя македонцы захватили плацдарм на побережье подвластной Персии северо-западной Анатолии. Политическое убийство вполне соответствовало традициям персидской политики, и, во всяком случае, по свидетельству позднейших греческих историков, сам Александр публично обвинял в смерти отца Дария. Однако персидским царем круг подозреваемых отнюдь не исчерпывался: среди них называли и ревнивую царскую жену Олимпиаду, и даже самого честолюбивого царевича.

 В любом случае сразу после смерти отца Александру пришлось действовать жестко и энергично — он должен был захватить власть и отбить у кого бы то ни было желание сомневаться в законности его воцарения. Проблема заключалось в том, что четко определенного порядка наследования престола в Македонии не существовало, и любой член правящего дома, имевший достаточно приверженцев, мог рассчитывать на успех. При воцарении Александр проявил решительность и безжалостность, характерные для всего его дальнейшего правления. Он стремительно устранил потенциальных конкурентов внутри страны, усмирил беспокойные дунайские племена, вторгнувшись на их территорию и предприняв молниеносный бросок на юг, разбил наскоро склоченную антимакедонскую коалицию греческих полисов, разрушив в назидание непокорным древний и прославленный город Фивы[44].

С первых дней владычества Александр показал себя истинным, достойным своего отца государем, однако казна Македонии оказалась пустой. Ему не оставалось ничего другого, как попытаться поправить дела, осуществив задуманное еще Филиппом вторжение в западные провинции Персии. Македонских воинов манила богатая добыча, а союзные Александру эллины были рады возможности посчитаться за давние, но не забытые обиды, нанесенные их родине во время греко-персидских войн. Переправившись через Геллеспонт, Александр принес в Трое жертвы теням гомеровских героев и продолжил путь к Гранику, где и произошло первое значительное столкновение. Которое, опустись топор Спифридата на покореженный царский шлем во второй раз, вполне могло стать и последним.

 Однако смертельный удар так и не достиг цели. Перс уже занес секиру, когда воин из привилегированного отряда телохранителей, именовавшихся «товарищами» царя, некий Клит по прозвищу Черный, пронзил его копьем. Мгновенно оправившись, Александр развил стремительное наступление, которое могло закончиться его гибелью, но обернулась триумфом. Не выдержав натиска, персы бежали с поля боя, а проявившие стойкость греческие наемники в большинстве своем сложили головы. Блистательная победа (сообщалось,  что потери персов составили около двадцати тысяч человек, тогда как Александр лишился всего лишь тридцати человек)[45] прославила молодого царя во всем эллинском мире. На площадях греческих городов демонстрировались захваченные в персидском стане и отосланные царем в Элладу трофеи. Александр ступил на путь, свернуть с которого его уже не могло заставить ничто. На протяжении следующего десятилетия и он сам, и его македонцы не раз продемонстрировали способность преодолевать любые препятствия, не ограничившись в своих завоеваниях пределами обширнейшего Персидского царства. Бесспорно, Персидская кампания Александра относится к числу самых впечатляющих и эффективных военных операций всех времен. К 324 г. до н. э. под властью Александра оказалась огромная территория, включавшая в себя бывшие владения Персии, Македонию, материковую Грецию и иные отдаленные земли. Сделав своей столицей Вавилон, Александр занялся внутренним устройством созданной им империи, не прекращая при этом планировать дальнейшие завоевательные походы. Однако этим планам не суждено было сбыться: в июне 323 г., спустя десять лет после победы при Гранике, великий воитель скончался от недуга, предположительно малярии, осложненного последствиями сурового образа жизни, многочисленных ранений и беспробудного пьянства[46].

 Вместе с ним умерла и мечта о великой мировой державе: полководцы Александра начали кровавый дележ его наследия, завершившийся лишь при их сыновьях. Самые отдаленные северные и восточные окраины полностью выпали из сферы греко-македонского влияния; например, северо-западная Индия была официально уступлена честолюбивому радже Чандрагупта, ставшему основателем великой империи Маурья в обмен на триста боевых слонов), но многие провинции — Сирия, Палестина, большая часть Анатолии и западной Азии, на говоря уж о самой Македонии и прилегавших к ней европейских землях, хотя и превратились в независимые государства, но надолго остались под властью относительно стабильных македонских династий. А поскольку македонская правящая элита с энтузиазмом восприняла греческую культуру, весь этот обширнейший регион оказался вовлеченным в орбиту политического и культурного влияния Эллады. Александр и его преемники основали десятки городов, ставших форпостами греческой цивилизации — Александрия в Египте, Фессалоники в Македонии, Пергам в Анатолии и Антиохия в Сирии — лишь некоторые из числа самых известных. Для большей части тогдашнего цивилизованного мира греческий язык сделался международным, общепринятым языком торговли, дипломатии и науки.

Возникшая на обломках империи Александра блистательная эллинистическая цивилизация не только расширила область распространения греческого влияния, но и позволила перебросить мостик между классической Элладой и ставшим в известном смысле ее наследником императорским Римом. Эллинистические ученые собрали и систематизировали в хранилищах знаменитой Александрийской библиотеки шедевры ранней греческой словесности, а эллинистические историки сберегли память о военной и политической славе древней Эллады. Среди культурных элит всех народов  получили  распространение  греческие  философские учения, прежде всего сосредоточенные на индивидууме эпикурейство и стоицизм. Наличие общего языка в сочетании с веротерпимостью правящих классов предоставили некоторым религиозным учениям перерасти местные рамки и получить международное признание.

Открывались новые возможности, что влекло за собой примечательные демографические сдвиги. Народы перемешивались: в раскрывавшихся повсюду, словно бутоны, эллинистических городах наряду с греками и македонцами, традиционно составлявшими военный и чиновничий слой, во множестве селились евреи, финикийцы и прочие уроженцы Ближнего Востока, тогда как их древние города, включая Иерусалим, приобретали все больше космополитических и эллинистических черт. Этот мир походил на мир классической Греции наличием многих позаимствованных у полисов политических институтов и высокоразвитой урбанистической культурой, а отличался высокой степенью этнической неоднородности. Многие сирийцы, египтяне, бактрийцы из Средней Азии и прочее многоплеменное население территорий, оказавшихся под властью потомков военачальников Александра, становились все больше и больше греками по языку, образованию, литературным и эстетическим пристрастиям, даже если продолжали исповедовать религии, не имевшие с верованиями Эллады ничего общего. Эллинистический мир оказался именно той средой, в которой иудаизм смог обратить на себя внимание греческих мыслителей и приобрел некоторые из своих отчетливо «современных» особенностей. Именно этому духовному миру была адресована проповедь Иисуса из Назарета, и именно в нем сформировалось как религия христианство. Именно в эллинистическом прочтении греческая культура была унаследована римлянами и сохранена для нового открытия европейцами в эпохи Возрождения и Просвещения. Таким образом, нельзя не признать, что в той мере, в какой современная западная культура определяется «греко-римско-иудейско-христианским» наследием, она порождена миром, возникшим в итоге завоеваний Александра.

Преждевременная смерть Александра в возрасте 32-х лет вдохновила одного из лучших историков 20-го столетия Арнольда Тойнби разработать изысканную и романтическую «альтернативную историю», ставшую классическим образцом этого жанра. Постулировав неожиданное исцеление Александра от изнуряющей лихорадки, Тойнби представил его прожившим долгую и продуктивную жизнь. В течение нее разведывательным и завоевательным походам сопутствовала внедряемая повсюду продуманная система управления и великодушная социальная политика, направленная на поддержание достоинства каждого из подданных великой империи. Согласно оптимистическому сценарию Тойнби, покровительство, оказывавшееся Александром и не прерывавшееся в дальнейшем династией его потомков, культуре и научным исследованиям повлекло за собой невиданный технологический прогресс, в частности раннее изобретение паровой машины. Естественно, что военно-техническое превосходство сделало великую империю непобедимой, а Рим так и не стал для нее серьезной угрозой. С открытием исследовательской экспедицией Александра западного полушария держава превращается в воистину всемирное, государство, процветающее и благоденствующее под властью доброжелательной и просвещенной монархии. В альтернативном настоящем Тойнби на всемирном троне по сей день восседает прямой потомок Александра, подданные которого наслаждаются миром и изобилием.

Эту идиллическую картину Тойнби создал под сильным влиянием своего современника, весьма красноречивого и талантливого историка В.В. Тарна, в чьем описании Александр представал дальновидным, вдумчивым философом-протостоиком и убежденным космополитом. По мнению Тарна, завоевания являлись для Александра не самоцелью, но лишь средством достижения высокой цели — «общечеловеческого братства»[47], возникновению которого должны были способствовать всячески поощрявшиеся смешанные браки выходцев из Греции и Македонии с бывшими подданными Персидского царя. Однако позднейшие исследователи, например Э. Бадиан и А.Б. Босуорт, оспаривают подобный идеализированный взгляд, подчеркивая жестокость и неразборчивость в средствах, проявленные Александром в ходе завоеваний и сколачивания империи. С их точки зрения Александра нимало не заботило благоденствие подданных, а его путь к величию и мировому господству сопровождался зверскими убийствами. Под его умелым руководством македонцы поднаторели в массовом истреблении не столь преуспевших в военном деле народов, но никоим образом не способствовали распространению и, уж паче того, расцвету какой бы то ни было культуры. Встав на подобную точку зрения, мы можем смоделировать куда более мрачное будущее, чем Тойнби: проживи Александр еще лет тридцать, он наверняка загубил бы в ходе завоеваний еще не одну высокоразвитую азиатскую культуру. К культурному упадку следует добавить экономический, ибо бесконечные дальние походы способны истощить любые ресурсы. Таким образом, представляется вполне возможным, что, хотя эллинистический мир обязан Александру своим возникновением, он (как и его современное наследие) мог бы, сколь это ни парадоксально, и не возникнуть, окажись жизнь Александра не столь короткой. Впрочем, мы должны иметь в виду, что Александр умер молодым лишь в соответствии с представлениями нашего времени. В древности продолжительность жизни была иной, нежели в современных развитых странах: болезни и военные невзгоды сводили большинство людей в могилу куда раньше того, что теперь считается «естественным порогом старения». Исходя из сказанного, нет ничего удивительного в том, что Александр покинул этот мир, не успев поседеть. Учитывая, что он постоянно рисковал жизнью на поле боя и перенес несколько тяжелейших ранений, имел несчетное множество личных врагов, предавался пьянству и, вдобавок, провел большую часть жизни, преодолевая тысячи миль в дальних походах, удивляться следует скорее тому, как непривычный климат, антисанитария и незнакомые болезни не сгубили его до достижения вполне зрелого возраста тридцати двух лет. Пожалуй, это удалось ему лишь благодаря сочетанию потрясающей личной энергии и столь же потрясающего везения. А потому представляется более разумным задаться вопросом не «Что было бы, доведись Александру прожить лет до шестидесяти пяти?», а, скорее, «Что было бы, умри Александр в двадцать с небольшим?» Или еще конкретнее — «Что, если бы Клит не поспел на помощь и Александр сложил голову при Гранике?»

 Есть основания полагать, что если Александра и вправду спасла удача, то Спифридат приблизился к нему на расстояние удара секирой отнюдь не случайно. Персы знали, что царь находится в рядах тяжелой кавалерии, а шлем с белым плюмажем резко выделял его среди прочих всадников. Персидские командиры не сомневались в том, что Александр лично возглавит наступление: греческим и македонским военачальникам обычай предписывал сражаться в первых рядах, а не прятаться за спины солдат. Кроме того, Александр был молод, затеял дерзкий поход и должен был стяжать в глазах своих воинов славу героя. Ему надлежало возглавлять атаку, и он ее возглавлял.

Благодаря урокам, извлеченным из не столь уж давнего пошлого, персы знали и то, какова мощь дисциплинированных греческих войск, и то, что смерть командира немедленно положит конец македонскому вторжению. В 401 г. до н.э. Кир, весьма даровитый и соответственно честолюбивый младший брат тогдашнего царя Персии, выступил против своего старшего брата во главе армии, костяк которой составляли 13 000 греческих наемников. В битве при Кунаксе близ Вавилона (современный Ирак) превосходно обученные эллинские гоплиты разгромили противника. Но в тот момент, когда казалось, что победа уже за ним, Кир возглавил конную атаку и глубоко вклинился во вражеские ряды. Как оказалось, слишком глубоко. В отличие от Александра ему не повезло: отрезанный от основных сил, Кир погиб, а без него, военачальника и претендента на престол, поход потерял какой-либо смысл. Около десяти тысяч уцелевших греков оказались в самом сердце враждебной страны, откуда вышли с боями, совершив воистину эпическое отступление, воспетое участником этих событий Ксенофонтом в труде, названном «Анабазис» (Восхождение). Успех гоплитов при Кунаксе, равно как и героическое отступление десяти тысяч, явились столь убедительными свидетельствами высоких боевых качеств эллинских воинов и их превосходства над азиатскими ратями, что все последующие персидские цари непременно имели в составе войска наемные греческие отряды. Но персы усвоили и другой урок: со смертью Кира угроза их государству отпала сама собой. Мы не знаем, заманили Кира в ловушку или он пал жертвой собственной бесшабашной отваги, но его история служила прекрасным примером того, как можно избавиться от молодого, честолюбивого врага, возглавляющего воистину грозное войско. Всего-то и надо выманить его подальше от основных сил, а потом спокойно прикончить. Когда голова отсечена (метафора кажется тем более уместной, учитывая выбранное Спифридатом оружие), змея более не опасна. Представим себе, что такой простой и разумный план «изоляции и устранения командира» увенчался успехом, что едва было не случилось при Гранике. Погибни Александр тогда, а не спустя целое десятилетие, история человечества выглядела бы совсем по-иному...

Второй удар секиры оказался роковым: Александр пал мертвым, с рассеченным черепом. Подоспевший Клит смог лишь отомстить убийце за своего царя, над телом которого разразилась ожесточенная схватка. В конце концов македонцам удалось отбросить врага, но они понесли большие потери, тогда как основные силы персов остались практически нетронутыми. Кроме того, молодой и энергичный царь Дарий, стяжавший теперь славу победителя, собирал под свои знамена огромную армию. С прибытием его в западную Анатолию все победы, одержанные ранее македонцами над местными правителями, оказались бы напрасными. Флотоводцы Дария уже готовились перенести войну в Грецию. Македонские военачальники не могли скрывать факт гибели царя бесконечно, а едва достигнув Эллады и Македонии, это известие неизбежно породило бы смуты. Все обещало, что македонская знать надолго втянется в борьбу за освободившийся престол, а греческие полисы поведут сложную и привычную дипломатическую игру, поддерживая тех или иных претендентов. В этих условиях собравшийся после битвы при Гранике совет македонских полководцев мог принять только одно решение: поход, в силу его полной бесперспективности, прекратить и отступить как можно скорее, пока есть возможность унести не только ноги, но и добычу. Схватка вокруг престола означала конец краткого, порожденного политическим гением Филиппа «Золотого века» Македонии и возвращение страны к прежнему состоянию, когда слабые, обладавшие лишь тенью власти цари оказывались в зависимости попеременно то у персов, то у греков, то у дунайских племен, то у собственной знати.

Зато для Персии начался длительный период относительного процветания: проявив дипломатический талант, Дарий предоставил улаживать дела с греками эллинизированным западным сатрапам, в чем они и преуспели.

По мере оживления выгодной торговли между Грецией, Анатолией, Ближним Востоком и даже отдаленными окраинами Персидской державы у кого бы то ни было в материковой Греции оставалось все меньше оснований полагать, будто греческие города западной Анатолии ждут не дождутся «избавления от персидского ига», и западным персидским сатрапиям больше не приходилось опасаться военных авантюр с участием закованных в бронзу гоплитов. Персидские цари придерживались традиционной и успешной (поскольку она помогала обходиться без дорогостоящих карательных экспедиций против племен, отличавшихся особой щепетильностью по части чистоты веры) политики религиозной терпимости, но культ Ахура-Мазды, Бога Света и Истины, и представление о мире как арене вечной борьбы последнего с силами Мрака и Лжи приобретал все больше приверженцев среди представителей правящих слоев многонационального государства. Он создал культурное пространство, помогавшее цементировать страну наряду с консервативной военной политикой и эффективной системой налогообложения.

В материковой Греции сложившаяся политическая ситуация более всего благоприятствовала Афинам, ибо оба ее традиционных соперника оказались выведенными из игры: Фивы разрушил Александр, а Спарта еще не оправилась от сокрушительного поражения, нанесенного ей фиванцами в 371 г., и последовавшего за этим освобождения спартанских илотов в Мессинии. Поскольку погрязшая в распрях Македония пребывала в состоянии, близком к коллапсу, Афины восстановили статус сильнейшей военной державы материковой Эллады, а афинский флот стал мощнее, чем даже в середине V века до н.э., в «Золотой век» Перикла. Правда, в новых обстоятельствах афиняне не видели особого смысла в военных авантюрах, направленных на сколачивание империи. Демократический полис оказался способным процветать в роли крупнейшего международного порта и торгового центра, не навязывая соседям своего господства. Поскольку афинские корабли патрулировали Эгейское море, пиратство было сведено к минимуму. Неплохие взаимоотношения между Афинами и западными сатрапиями Персии создали идеальные условия для роста взаимовыгодной торговли. Вовлечение все более широких кругов населения в коммерческую деятельность сопровождалось усилением демократических тенденций: с одной стороны, иностранцы в Афинах получали больше прав, а с другой, самые преуспевающие из них все чаще становились афинскими гражданами. Афины, и без того бывшие культурной Меккой, упрочили свое значение как неоспоримого центра интеллектуальной и культурной жизни, именно туда стекались со всей Эллады философы, ученые, художники и поэты.

Одновременный рост налоговых поступлений и числа полноправных граждан повлек за собой стремление расширить сферу политического влияния полиса в хорошо знакомом грекам западном Средиземноморье: в Италии, на Сицилии, в южной Галлии и Северной Африке. Однако, предприняв в конце V века попытку вернуть контроль над Сицилией, афиняне столкнулись с серьезным противодействием. Находившийся в северной Африке (близ современного Туниса) богатый и могущественный финикийский город Карфаген, являвшийся по существу центром торговой империи, давно и прочно монополизировал морскую торговлю в западном Средиземноморье. Свои притязания он подкреплял внушительным военно-морским присутствием. Напряженность между афинскими и карфагенскими купцами в конечном итоге вылилась в открытое столкновение между двумя великими морскими державами. Разразилась долгая, разорительная война, в которой ни одной из сторон не удавалось добиться решающего преимущества. В обоих государствах имелось достаточно патриотически настроенных, заинтересованных в победе граждан, из которых вербовались моряки и солдаты, оба. располагали внушительными финансовыми средствами, а стало быть, возможностью пополнить свои силы за счет наемников. В морских операциях погибли десятки тысяч человек, причем внезапные средиземноморские шторма, заставая гребные суда вдалеке от гаваней, уносили больше жизней, чем вооруженные столкновения.

Театр боевых действий расширялся: постепенно в войну на той или другой стороне втягивались другие полисы, прежде всего располагавшиеся на Сицилии и в южной Италии. По мере того как Афины и Карфаген все больше истощали свои ресурсы в этой ожесточенной и бесполезной схватке, торговлю постепенно перехватывали в свои руки негреческие, финикийские и латинские, города. С расширением конфликта ширилась и сфера альтернативной торговли: новые, поступавшие из внутренней Азии, Египта и Европы товары оказывали влияние на вкусы, и со временем в архитектуре, словесности и декоративно-прикладном искусстве перестали доминировать эллинистические мотивы. А на большей части Запада греческая культура так по-настоящему и не привилась.

Взаимное ослабление Карфагена и западных греческих полисов способствовало возвышению Рима. Являвшийся в момент гибели Александра при Гранике политическим центром не более чем регионального значения, он расширил свое влияние путем создания центрально-итальянского оборонительного союза и, обретя достаточный военный и экономический вес, принял участие в конфликте, выступив якобы на стороне Карфагена. Результатом стало быстрое поглощение сначала материковой Италии, затем Сицилии, а там и самого Карфагена стремительно расширявшейся и превращавшейся в подлинную империю Римской Конфедерацией. Временный союз с Афинами и материковой Грецией оказался эфемерным: вскоре римляне нашли предлог для вторжения в Грецию, а ослабление Афин в ходе продолжавшегося на протяжении жизни двух поколений военного противостояния гарантировало им победу. Правда, упорство афинян, не желавших сдаваться даже после длительной осады, вывело римлян из себя. Когда в городской стене удалось проломить брешь, учинили страшную резню и сожгли город. Вместе с Афинами погибла великая греческая культура: от эллинской философии и науки, поэзии и драматургии сохранились лишь случайные, жалкие обрывки. Эллинскому миру уже не суждено было вернуть себе ни экономическое, ни культурное главенство: уцелевшие полисы находились под политическим контролем Рима, а римляне, в подавляющем своем большинстве, не испытывали к эллинскому культурному наследию ни малейшего почтения. «Греческие штудии» представляли собой не более чем периферийный раздел римской исторической науки, привлекавший исследователей, склонных к экзотике и мистицизму. Завоевав Грецию, римляне вышли к рубежам Персидского царства, однако продолжавшийся на протяжении жизни поколения конфликт между великими державами не привел к радикальному переделу мира. Хотя Риму удалось захватить Египет и тем самым окончательно утвердить свое господство с северной Африке, они поняли, что не располагают достаточными людскими ресурсами для того, чтобы одновременно держать под контролем обширные владения на западе и вести эффективную крупномасштабную войну на востоке[48]. Персы, со своей стороны, от активной экспансии на запад отказались уже давно, ибо их продвижение в центральную Азию само по себе являлось нелегкой задачей. Кроме того, в ходе затянувшихся дипломатических переговорах правящие элиты обеих стран обнаружили, что между римской и персидской аристократией немало общего. Обе культуры сходились в огромном уважении к традиции и к власти, обе были весьма патриархальны, ориентированы на долг и предков. Римлянам пришелся по вкусу культ Ахура-Мазды: дуалистическое восприятие мироздания как арены борьбы сил добра и зла вполне соответствовало их воззрениям, а потому для них не составило труда интегрировать Ахура-Мазду в эклектический пантеон, унаследованный от этрусков. Персы, со своей стороны, нашли, что принятие некоторых аспектов римской военной организации помогает упрочить влияние на восточные провинции. Смешанные браки между представителями персидской и римской знати стали обычным делом, что способствовало не просто сближению культур, но и постепенному стиранию различий между ними.

Итак, мы видим относительно стабильный, биполярный мир, в рамках которого при всем почти бесконечном многообразии верований и культур не было (к лучшему или к худшему, это другой вопрос) места гегемонии какой-либо «доминирующей» или «канонической» культуры. А стало быть, не могло возникнуть ни Ренессанса, ни Просвещения, ни «современности». Сама концепция «Западного Мира» как совокупность четко определяемых, хотя всегда оспариваемых и часто неверно трактуемых, культурных, политических и этических идеалов никогда бы не зародилась.

Возможные вспышки религиозного энтузиазма не имели шансов перерасти региональные рамки хотя бы потому, что латынь на западе и арамейский на востоке являлись лишь языками администрации, и ни одно наречие не стало универсальным средством межкультурного общения. Купцам неизбежно приходилось выучивать по несколько языков, но в большинстве своем люди обходились местными языками, жили по местным обычаям, чтили местные божества, пересказывали местные предания и мыслили местными категориями. Связь с одной из великих империй, подданными которой они являлись, ограничивалась уплатой податей да нерегулярной военной службой. Особенности различных культур могли представлять интерес для поддерживаемых государством ученых, ставивших своей целью собирание и систематизацию знаний о мире, но таких было немного, и оба правительства финансировали их исследования лишь постольку, поскольку результаты оных могли порой способствовать решению проблем сбора налогов и поддержания порядка.

 * * *

Таким образом, случись спешившему на выручку своему царю Клиту споткнуться или поскользнуться, мы жили бы в мире, весьма отличном от нынешнего в геополитическом, культурном и религиозном аспектах. Мне представляется, что в этом мире ценности, выработанные эллинскими полисами, уступили бы место некоему смешению римских и персидских идей. Основной религиозной концепцией стал бы отчетливый дуализм, почерпнутый из культа Ахура-Мазды, а этика космополитической элиты, правившей в условиях многообразной мозаики культур, вместо греческого уважения к свободе, политическому равенству и достоинству личности базировалась бы на почтении к ритуалу, традициям, предкам и социальной иерархии. И все это потому, что в истории не было блистательного и длительного эллинистического периода и широкий мир не оказался интегрированным в греческую культурную и языковую сферу.

Без сильного влияния греческой философии, с одной стороны, и издержек дурного римского управления Иудеей—с другой, иудаизм так и остался бы локальным явлением. При продолжавшемся персидском правлении не было бы ни великого восстания Маккавеев, ни Греческой Библии, ни яростного разрушения римлянами Второго Храма, ни соответственно великой еврейской диаспоры. Иисус из Назарета, даже не предпочти он проповедям плотницкое ремесло, остался бы религиозным деятелем местного масштаба. Новый Завет, вне зависимости от его содержания, не будучи написан на международном греческом языке, не смог бы получить международную известность. В свою очередь без широкого распространения библейских текстов культурная среда, взрастившая Мохаммеда, была бы совершено иной, а стало быть, даже в случае возникновения на Аравийском полуострове новой религии, она ничуть не походила бы на классический ислам и едва ли оказалась бы способной генерировать ту примечательную культурную и военную энергию, что ассоциируется у нас с понятием «джихад». Да и само понятие «культура», оставаясь преимущественно местным и не тяготея к универсальности, имело бы совершенно иное значение.

По иронии истории ценности, ставшие основополагающими в нашем мире, как мне представляется, благодаря удаче, сопутствовавшей Александру при Гранике, едва ли восхитили бы Клита Черного. Как закоренелый македонский консерватор, презирающий нововведения, он, пожалуй, с большим одобрением воспринял бы описанный выше альтернативный римско-персидский мир. Но и мир, обязанный своим возникновением удару его копья, Клиту увидеть не довелось: спустя семь лет после того, как он спас своего царя, этот самый царь в пьяной ссоре пронзил его своим копьем. Еще большую иронию можно усмотреть в том, что спор их разгорелся как раз вокруг альтернативных сценариев будущего. Клит полагал, что македонцам должно держаться исконных обычаев и не перенимать ничего у побежденных народов, тогда как стремившийся объединить всех своих подданных и увеличить необходимые для дальнейших завоеваний людские ресурсы Александр был не прочь перенять персидский придворный ритуал и приучить недавних врагов, персов и своих македонских ветеранов, сражаться бок о бок. Но ни македонский традиционализм Клита, ни стремление создать унитарную мировую державу и безудержный имперский империализм Александра не имеют прямого отношения к реальному новому миру, возникшему после весьма своевременной кончины Александра, последовавшей в возрасте тридцати двух лет, в Вавилоне, в июне 323 г. до н.э.