Глава 43 В петле Берлин и Южная Германия 30 апреля 1945

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 43

В петле

Берлин и Южная Германия

30 апреля 1945

30 апреля 1945 года Адольф Гитлер покончил с собой в бункере под зданием канцелярии рейха в Берлине. На последнем военном совещании 22 апреля с ним случился настоящий истерический припадок, и он накинулся на своих генералов с криками, что Германия обречена. Его партии больше не существовало. Перестроенный для него Берлин разрушали бомбы и артиллерийские снаряды. Друзья и генералы его предали – или он так думал в своей паранойе. Иногда Гитлер начинал буйствовать, злиться на тех, кто его бросил, настаивать на том, что не все еще потеряно, призывать к борьбе. А затем впадал в мрачное состояние духа, его переполняли ненависть и тяга к разрушению: убить как можно больше евреев, пустить на пушечное мясо свои армии, включая стариков и детей, взорвать каждый мост – распотрошить всю Германию, и пусть страна, которая предала его и своей трусостью доказала, что ее населяет слабая раса, катится в каменный век. Поражение в войне лишило его всего, и в эти последние дни, прячась в бункере от советских снарядов, Гитлер сохранил в своем злом сердце только одно человеческое чувство – любовь к искусству.

В прошедшие месяцы он часами обсуждал со своими верными последователями – гауляйтер Айгрубер был постоянным участником этих сборищ – макет перестройки Линца: величественные пассажи и дороги, вознесшийся над прочими зданиями храм искусств. Бывало, Гитлер принимался яростно жестикулировать, указывая на прекрасное архитектурное решение или точность замысла. В другие дни он медленно откидывался в своем кресле, все крепче и крепче сжимая в левой руке перчатки, глаза сверкали под козырьком фуражки, и он молча смотрел на символ того, что у него было или могло быть.

Но теперь все позади. За ужином 28 апреля, за несколько часов до того, как он женится на давней любовнице Еве Браун, Гитлер взглянул на свою секретаршу Траудль Юнге и сказал: «Фрейлейн, вы нужны мне незамедлительно, и возьмите ручку и блокнот для стенографирования. Я собираюсь надиктовать вам свою последнюю волю и завещание».

[Печат ь]

[АДОЛЬФ ГИТЛЕР]

Моя последняя воля и завещание

Так как в годы моей борьбы я считал, что не могу принять на себя ответственность, связанную с супружеством, то теперь, прежде чем закончится мое земное существование, я решил взять в жены женщину, которая после многих лет преданной дружбы добровольно приехала в этот город, уже практически окруженный, чтобы разделить со мной свою судьбу. По собственной воле она умрет вместе со мной, как моя жена. Это вознаградит нас за все, чего мы оба были лишены из-за моей работы на благо моего народа.

Все, чем я обладаю – если это имеет хоть какую-то ценность, – принадлежит партии. Если же она прекратит существование, – то государству. Если и государство будет уничтожено – ни в каком дальнейшем решении с моей стороны нет надобности.

Моя коллекция картин, которые я приобретал в течение многих лет, не может быть предназначена для частных собраний, а лишь для пополнения галереи моего родного города Линца-на-Дунае.

Мое самое искреннее желание, чтобы это наследство могло быть должным образом использовано.

Я назначаю моим душеприказчиком своего самого верного соратника по партии Мартина Бормана.

Он наделяется полностью законными полномочиями для исполнения всех решений. Ему дозволяется использовать все, что представляет хоть какую-то ценность или является необходимым для поддержания скромной простой жизни моих братьев и сестер и прежде всего матери моей жены и моих преданных сотрудников, которые хорошо известны ему, как, например, мой давний секретарь фрау Винтер и т. д., которые многие годы поддерживали меня своей работой.

Моя жена и я, чтобы избежать позора краха или капитуляции, выбираем смерть. Мы хотим, чтобы наши останки были тотчас же сожжены на том месте, где я выполнял большинство своих каждодневных дел на протяжении 12 лет моего служения народу.

Осуществлено в Берлине, 29 апреля 1945 г. 4 часа утра.

Адольф Гитлер

Оставалось позаботиться о семье и верных соратниках. Он понимал, что его партия обречена. Ева Браун, на которой он только что женился, была для него всего лишь «этой девушкой», даже если через несколько часов она умрет вместе с ним, приняв яд. Все, ради чего он работал, пропало, было разрушено, но даже в самом финале худший из безумцев XX столетия видел последний шанс оставить наследство: завершение музея Линца, его музея в Линце, забитого украденными сокровищами Европы.

На следующий день, не прошло и нескольких часов со смерти Гитлера, три курьера на мотоциклах выехали из бункера, и каждый вез с собой завещание фюрера. Они направлялись в разные стороны, но с одной целью: убедиться, что предсмертная воля вождя НСДАП будет выполнена, несмотря на разрушения, которые он причинил своему народу, своей стране и всему миру.

Но даже тогда верные последователи Гитлера продолжали идти наперекор его желаниям и стремились уничтожить столь дорогое ему собрание украденных произведений искусства: одними руководил страх, другие преследовали собственные интересы, а третьи свято верили, что человек, требовавший убить миллионы людей и стереть с лица земли целые города, одобрил бы расправу с такой дегенеративной вещью, как искусство. В австрийских Альпах гауляйтер Август Айгрубер вознамерился взорвать соляную шахту в Альтаусзее. Хуже того, он узнал о попытке Пёхмюллера помешать этому плану. Помощник Айгрубера, окружной инспектор Глинц, узнал, что инженер рудника Хёглер, исполняя приказ Пёхмюллера, подгоняет грузовики, чтобы вывезти из шахты бомбы.

– Ящики остаются, – заявил Глинц Хёглеру, доставая пистолет. – Я все понимаю и знаю, что здесь происходит. Посмеешь хоть что-нибудь сдвинуть с места, убью на месте.

Хёглер умолял Глинца поговорить с Пёхмюллером, который находился с другой стороны горы, на соляном руднике в Бад-Ишле. Разговор получился непростым. Пёхмюллер настаивал, что 22 апреля фюрер приказал не отдавать произведения искусства врагу, но ни в коем случае не уничтожать их. Искусству нельзя причинять вред.

– Гауляйтер считает, что приказ от 22 апреля устарел, – ответил Глинц, – и потому не имеет силы. Все приказы, поступившие после этого дня, гауляйтер считает сомнительными, поскольку неизвестно, идут ли они напрямую от фюрера.

Гитлер был мертв, и, казалось, ничто не могло заставить гауляйтера изменить свое решение. Тогда за искусство (и руководство шахты) в последний раз вступился помощник Бормана Гельмут фон Гуммель. 1 мая фон Гуммель послал Карлу Зиберу, реставратору из Альтаусзее, телеграмму, в которой утверждал, что в «последнюю неделю» фюрер еще раз подтвердил: «Произведения искусства в районе Верхнего Дуная не должны попасть в руки врагу, но ни при каких обстоятельствах их нельзя уничтожать».

Но телеграмма не помогла. Вернувшись к шахте, Пёхмюллер обнаружил, что у входа гауляйтер выставил еще шесть вооруженных охранников. Бомбы по-прежнему были внутри, оставалось только доставить к ним детонаторы – и их уже везли.

* * *

Для Роберта Поузи Южная Германия была худшим местом на земле – миром без правил. Вокруг царил хаос, повсюду были руины. Он ехал по вымершим деревням и городам, разрушенным либо союзниками, либо немецкими солдатами, либо местными гауляйтерами, слепо выполнявшими гитлеровский приказ «Нерон». Корабли тонули, фабрики горели, мосты взлетали на воздух. Повсюду бродили жители в поисках еды и крыши над головой. На дорогах встречались группы по сто человек и больше – растерянные оборванцы. Среди них были не только местные жители, но и беженцы с востока, спасавшиеся от советских войск.

Где была линия фронта? Сказать невозможно. Повсюду ходили колонны немецких солдат, мечтающие сдаться американцам. Поузи видел их лица вдоль дороги, за колючей проволокой: немцы улыбались, радовались, что война позади. А соседний город кишел немецкими войсками, окопавшимися, чтобы сражаться до последнего солдата. Темные окна дома в заброшенной деревне вдруг взрываются пулеметной очередью. Невидимые огневые установки ни с того ни с сего обстреливают дорогу. Некоторые американские отряды почти не встречали сопротивления, другие потеряли здесь больше людей, чем за всю войну. От карт толку не было. Иногда Поузи даже не был уверен, что его компас показывает на север. Казалось, здесь не работает магнитное поле, нет силы, которая удерживает все вместе. Как будто законы природы, как и законы человеческие, временно перестали действовать. Армия могла только посоветовать солдатам держаться поближе к своим частям и не ходить поодиночке. Но что, если у тебя нет части? Что, если сама суть твоей работы состоит в том, чтобы ходить одному по этой выжженной земле?

Даже в этом разрушающемся на его глазах мире Поузи часто вспоминал Бухенвальд. Там, в заброшенном кабинете, он нашел фотографию немецкого офицера. Человек стоял перед камерой навытяжку, улыбаясь во весь рот и держа в руках предмет своей гордости: удавку, которой душил пленников. Поузи хранил фотографию в вещевом мешке и часто смотрел на нее перед тем, как лечь спать. Улыбка этого офицера то вызывала у него приступ ярости, то доводила до слез. Поузи виделось лицо этого чудовища практически во всех немецких лицах, иногда даже в детских, – а ведь раньше любой ребенок напоминал ему сына. Он равнодушно глядел на разрушения, но его мучило беспокойство. Однажды, оказавшись вдали от лагеря без пайка, они с Керстайном повстречали группу пехотинцев, которые как раз собирались убить и съесть кролика, сидевшего в клетке за деревенским домом. Из дома вышла женщина.

– Пожалуйста, – сказала она на ломаном английском, – это кролик моего сына.

На солдат это не произвело никакого впечатления.

– Пожалуйста, – сказала она. – Мой муж был офицером СС. Я знаю, это ужасно, но теперь он, без сомнения, мертв. Он дал моему сыну этого кролика, прежде чем отправиться на войну. Моему сыну восемь, и этот кролик – все, что осталось ему от отца.

Роберт Поузи долго смотрел на женщину. Затем полез в ранец и достал какую-то бумажку, но не фотографию из Бухенвальда, а один из знаков «Вход воспрещен», которые он вешал на охраняемые памятники. Он подписал внизу: «По приказу капитана Роберта Поузи, 3-я армия США» и повесил табличку на клетку.

– Никто не тронет кролика твоего сына, – сказал он и ушел вместе с пехотинцами.

«[Рассказанная в твоем последнем письме] история двухлетнего цветного мальчишки, – писал он Элис несколькими днями спустя, – снова напомнила мне о самом ужасном, что приходилось видеть: нацистском концентрационном лагере под Веймаром, где я оказался на следующий день после того, как в него вошли союзники. Я до сих пор не верю тому, что видел. Это просто невероятно. Отныне все, что я читал о садистской жестокости нацистов, кажется мне похожим на правду. Стоит отдать должное Рузвельту: он практически в одиночку стоял против них, когда весь остальной мир сдался. Жители Веймара, расположенного всего лишь в шести километрах отсюда, утверждают, что ничего не знали о происходящем. А Рузвельт, находясь на тысячи километров дальше, знал! Но разве и наше общество не проявляет жестокость, когда крошечного черного мальчика бросает собственная семья? Можешь считать меня слабаком. Всякий раз, когда я останавливаюсь на постой в немецком доме, пусть даже на одну ночь, я выхожу, ищу кур и кроликов и стараюсь накормить и напоить их. Чаще всего семья покидала дом слишком стремительно, чтобы позаботиться о живности. Думаю, миром правят жестокие и суровые люди, но даже если так, мне достаточно будет проживать каждый день в мире со своей совестью, и пусть лавры достаются тем, кто готов за них платить».