Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

20–27 марта 1916 г. – м. Копычинце.

Моя дорогая Наташечка, я только что перечитывал твое письмо, и я с грустью вижу, что ты пришла к убеждению, что мой характер неприменимый к жизни и самый несчастный, я не буду этого опровергать. Конечно, у нас совсем разные характеры и взгляды на вещи. Может быть, ты и бываешь всегда права, а я не прав. Главная же разница в наших характерах та, что ты гораздо строже судишь людей, нежели я это делаю. Мне всегда кажется, что можно многого добиться в жизни мирным путем, без резких выходок и без особых порч отношений с людьми. Ведь вот единственно в этих вопросах (к величайшему моему горю) мы и расходились во мнениях с тобой до сих пор. Если я старался до сего времени так действовать, то исключительно для твоей же пользы и делал это по внутреннему чувству убеждения, а вовсе не потому, что я тебе мало верю, или нарочно делаю против твоего желания; мне очень грустно, что ты так думаешь! – Нет, повторяю, что я до сих пор действовал только по убеждению. Что же касается будущего, т. е. чтобы я действовал так, как ты мне посоветуешь, конечно, я могу так поступать, но боюсь за некоторые последствия. Боже мой! Неужели ты думаешь, что мне легко бывало поступать (иногда) против твоих желаний? Нет, это была для меня каждый раз новой страшной музыкой, тем более, что я заранее знал, что иду на разрыв отношений с тобой, т. е. на самое худшее, что со мной может случиться в жизни. Хотя я плохо выражаю свои мысли, но надеюсь, что ты поймешь то, что я хочу сказать, мою мысль и чувство. Право, Наташа, я так буду счастлив уехать с тобой куда ты только пожелаешь, подальше от всех и всего; у меня никаких других ни желаний, ни стремлений нет, как только уехать и жить с тобой в добрых отношениях, чтобы ты меня любили снова так, как раньше, хотя я боюсь, что этого никогда не будет, потому что утерянная любовь не может никогда вернуться. Ведь это так, скажи мне совсем откровенно, ты меня больше не можешь любить по-прежнему? – Помнишь, ты мне часто говорила, что я так уверен в твоей абсолютной любви ко мне и что из-за этого будто бы совсем не ценю твоей любви. Но это не так, я более всего на свете ценил твою такую большую любовь ко мне и был спокоен и счастлив, теперь же, когда все это изменилось, я совершенно потерял почву под ногами, кроме того, чувствую себя очень несчастным и одиноким, и никто мне помочь в этом горе не может. Такое состояние уже давно длится, началось оно постепенно, т. е. я точно даже не сумею сказать, когда оно началось. Потом ты мне тоже говорила, что я совсем не ревнивый. На это я тебе всегда отвечал, что пока нет никаких причин, то и чувство ревности не может быть. Твоя же дружба в прошлом году с Д[митрием], не могу сказать, чтобы она меня оставила равнодушным. Да, сложная вещь жизнь человека, часто бывает непонятна и страшно подумать, что ждет каждого впереди. Буду все-таки надеяться на то, что мы сговоримся во всем и будем хорошо жить, но т. к. молодость уже прошла и любви (с твоей стороны) больше нет, то поживем, по крайней мере, в мире и в согласии, – «Как Вы спали сегодня Наталия Сергеевна? Спасибо Михаил Александрович, получше и под ложечкой не так болело». – Как это глупо, что я только что написал! – Я очень надеюсь, что ты лучше себя чувствуешь и лучше спишь, а что касается доктора, то непременно выбери себе одного и не меняй его, это очень важно для лечения. Я сожалею, что ты не признаешь Котона, а он хорошо понимает дело и очень, очень внимательно относится к больному. – Я сплю плохо, просыпаюсь всю ночь, как всегда, когда без тебя. – Относительно прошений я напишу [Н.П.] Лавриновскому и об определении известной суммы в год на благотворительность; я давно сам об этом думал, но, конечно, забывал об этом сказать. – Ты пишешь, что в России даже страшно жить благодаря дезорганизации, я знаю, что почти во всем большая поруха, но это все можно со временем наладить, потому что у нас всего много, а вот в Германии, несмотря на великолепную организацию, они очень и очень начинают чувствовать разного рода недостатки. На днях [Я.Д.] Юзефович показывал интересную открытку, полученную от его знакомого артиллерийского офицера, который в плену у германцев, – он пишет условно, но смысл тот, что дела у них очень неважные и им страшно тяжело приходится и чтобы Россия продолжала бы войну, во что бы то ни стало. Сегодня мне тоже показывали открытку нижнего чина, присланную из Германии, и он почти то же самое пишет. Конечно, нам всем очень тяжело, но надо продолжать войну, а не то все сделанное до сих пор пойдет насмарку и через несколько лет снова будет война с Германией. Теперешнюю войну можно назвать «война за мир». Что это с бедной Ольгой Павловной [Путятиной] и чем она больна? Я очень надеюсь, что ничего опасного нет. Пожалуйста, передай ей мои лучшие пожелания и привет, а также и Капнистам и Шлейферам. Интересно ли было вчера в балете? – Я только что получил от тебя известье о кончине бедной Юлии Сергеевны [Матвеевой]. Ужасно жаль бедного и дорогого Алешу, у него столько горя за последнее время. Она, кажется, вообще была довольно слабого здоровья? – В твоем письме ты пишешь, что я сам виноват в том, что нахожусь так далеко от тебя и что я не желал лучше устроиться. Это, верно, винить в этом мне никого нельзя, хотя Государь знал о моем желании быть при нем в Ставке. Но тут вопрос моей совести, мне как-то совестно в такое время быть, где-то в тылу, когда русский народ (настоящие труженики и лучшие люди) проливает свою кровь за страну и за будущий мир. Для меня, конечно, единственное лишение в настоящее тяжелое время это разлука с тобой, которая для меня является равносильной смерти; я так беспокоюсь за тебя, так тоскую и извожусь вдали от тебя, что долго такой жизни я не перенесу, вот по этим всем причинам, или вероятнее, по этой причине и я буду просить Государя меня взять к себе в Ставку. Я в том письме упомянул конец июня, потому что к тому времени будет около 4–5 месяцев командования мной корпусом. Сегодня мы узнали, что нас еще дальше ставят в резерв, т. е. в Россию, севернее и недалеко от Поскурова. Моя большая мечта, если только удастся освободиться мне к Пасхе, то прилететь в милое Брасово. Боже мой, какая это будет огромная радость, там с тобой встретиться, а еще лучше, если ты приедешь меня встречать в Киев. Хотя я всегда люблю жить надеждами, все же я боюсь забегать настолько вперед. – Перейдем мы на новую стоянку через неделю; вообще, сообщение там будет удобное, т. к. близко от Проскурова. – Письмо это я начал писать утром, затем немного писал до обеда и вот теперь перед сном заканчиваю мое писание. Днем [В.А.] Вяземский и я ездим верхом по лесу. Я, кажется, тебе в том письме писал, что здесь великолепный лес, граб, дуб, липа и береза, множество всюду цветов, местами белые подснежники, местами синие перелески и, наконец, крокусы (mauve), а белых мало. Птиц также очень много, и их пение так мне напоминает наши милые и родные Гатчинские места в лесах и в парках. Через три недели и у вас начнется такая же весна, как теперь у нас. Погода очень хорошая, много солнечных дней и иногда бывают почти летние дни. Теперь прощусь с тобою, моя дорогая Наташечка, нежно тебя прижимаю к себе и целую тебя всю, как бывало в хорошее прежнее время.

27 марта. – Моя душечка Наташа, прошло довольно много дней, с тех пор, как я тебе писал последний раз. Причины этому были те, что я кончил тебе отвечать на все то, что ты мне писала в твоем письме, затем здесь я был или занят, или ничего интересного не происходило, а затем я ждал курьера, который приехал третьего дня в 5? дня. Вчера же я съездил в Кавказскую туземную конную дивизию и прощался с полками, пулеметчиками и двумя конно-горными батареями и это заняло весь день, т. к. ехать пришлось очень далеко, выехали в 9 ч., а возвратились в 8 ч. Сейчас же после обеда я лег, ибо порядочно устал. Ехали на автомобилях. Пыль была ужасная, ветер сильный и довольно холодно, погода пасмурная. Было три полка в одном месте (Высучка, там, где я был в начале июля), и три полка в Тлустэ. Мне пришлось сказать маленькое слово и тут и там, что отняло от моего здоровья, по крайней мере, три года жизни, я так всегда волнуюсь, просто ужас, но я взял себя в руки и говорил громко медленно и ясно. – При всем этом я еще не благодарил тебя за твое милое письмо, что и делаю сейчас от всего сердца. Меня ужасно беспокоит, что ты все плохо себя чувствуешь. Только что послал тебе телеграмму, в которой прошу тебя повидать Яковлева, что надеюсь, ты и сделаешь. Право это совсем необходимо, надо же наконец выяснить причину твоего недомогания, причина наверное самая маленькая и простая, потому что еще в начале зимы ты себя чувствовала хорошо. – За эти несколько дней, что я тебе не писал, выяснилось, что числа 3 или 4, мне можно будет съездить в отпуск, что меня радует, конечно, больше всего на свете, и я надеюсь, что нам удастся поговеть вместе. Если не удастся быть в Брасове, по тем причинам, о которых ты мне пишешь, очень жаль, конечно, но что же делать, приеду я в Гатчину, но не скрою от тебя, что для меня это делает огромную разницу, и в особенности, когда я приезжаю домой на короткое время. Все-таки лучше быть в том месте, где тебе удобнее, поэтому говорить больше об этом не буду. Те два дня, которые ты провела в постели, кроме пользы, конечно, ничего не принесли, и вообще тебе необходимо вести более здоровую жизнь, чем ту, которую ты ведешь. Я всегда говорил и буду говорить, что необходимо ежедневно ходить, а, кроме того, и отдыхать, только при таком условии можно улучшить свое здоровье. – Странно, что Лавриновский мне до сих пор не ответил на мое (как я считаю) очень хорошее письмо. – У нас уже появились фиалки, мне очень хочется прислать их тебе, но боюсь, что не дойдут, хотя они с корнями и в земле. – Ты удивляешься, почему я сам не мог ответить Муравьеву, да по той простой причине, что я не умею хорошо писать, ты сама это знаешь, соображать-то я могу, а писать – нет, тут дело не в чужих мозгах, как ты пишешь, а распределение труда. Мне и без того очень много приходиться писать, почему же мне еще больше тратить на это время, вместо чтения или прогулки на свежем воздухе. Я достаточное число часов просиживаю за письменным столом. – Итак, прощусь на сегодня с тобою, моя дорогая Наташа, в надежде, что мы увидимся с тобой дней через десять. Я нравственно очень устал и ни на что хорошее больше не рассчитываю. Береги свое здоровье, умоляю тебя. Я только и живу тобой, у меня в жизни другого ничего нет. Мысленно крещу тебя, обнимаю и целую с любовью, да хранит тебя Господь.

Весь твой мальчик Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 21. Л. 41–46 об. Автограф.