Во главе «Дикой конной дивизии» в Галиции на Юго-Западном фронте

на Новый год великий князь Михаил Александрович получил краткосрочный отпуск, который провел с семьей в Гатчине. Заглянем в некоторые его дневниковые записи:

«2/15 января 1915 г. Пятница. Поезд в Гатчину. В 8? ч. утра приехали в милую Гатчину, Вяземские приехали с нами в наш дом. Трогательный Беби (имеется в виду сын Георгий. – В.Х.) был очень рад меня видеть и стал ласковым. В 2 ч. Наташа, Вяземские, Джонсон и я поехали кататься в наших охотничьих санях в Зверинце. После чая зажгли елку, потом поехали в наш маленький лазарет, Баловутовская, 9, где 30 раненых солдатиков, заведуют Клевезаль и Котон. К обеду приехал Клевезаль. – 8^o мор. Какая радость быть снова в своей семье и в прелестной Гатчине!»[211]

Заметим, что 2 января 1915 г. произошло несчастье с другом Царской семьи Анной Вырубовой (1884–1964), что нашло отражение в поденной записи императора Николая II:

«Узнал, от Воейкова, что в 6 час. по М.В.Р. жел. дор. между Царским Селом и городом случилось столкновение поездов. Бедная Аня, в числе других, была тяжело ранена и около 10? привезена сюда и доставлена в дворцовый лазарет. Поехал туда в 11 час. Родители прибыли с нею. Позже приехал Григорий»[212].

Это печальное событие в Царской семье заслонило собой приезд младшего брата Михаила с фронта в Гатчину, а на другой день он побывал с визитом в Александровском дворце Царского Села. В дневнике Николая II нет сведений о Михаиле Александровиче за эти дни, но упоминается Григорий Распутин.

В свою очередь Михаил Романов в дневниковых записях не касается проблем Царской четы и игнорирует имя Г.Е. Распутина:

«3/16 января. Суббота. – Гатчина. В 10 ч., Наташа, Вяземские, Джонсон и я поехали в отвратительный Петроград. Были в моем доме на Набережной, где лазарет на 100 нижних чинов и 25 офицеров, ведает им город и попечитель А.Н. Шлейфер. Затем я поехал к Мама в Аничков [дворец], где оставался до 3 ч. До 4 ч. был в магазинах с Наташей, а потом поехал к Ники в Царское [Село]. Вернувшись в город, сделал визит Шлейферам, а в 7 ч. Наташа, Джонсон и я поехали с поездом в Гатчину. (Инна Александровна также приехала.) Погода была пасмурная. 3^o мороза»[213].

После того как Гатчина поневоле стала для Н.С. Брасовой постоянным местожительством, она постаралась как следует там обжиться. Вокруг нее образовался небольшой круг друзей и знакомых. Близкой ее подругой стала княгиня Александра Гастоновна Вяземская (1872–1952), которая по ироническому замечанию члена Комитета по опеке над имуществом великого князя Михаила Александровича А.А. Сиверса (1866–1954), являлась «статс-дамой морганатического двора». После возвращения из Англии Н.С. Брасова потратила много сил на ремонт помещений и покупку новой мебели для двухэтажного дома на Николаевской улице. Дом был куплен в сентябре 1914 г. у генерала Гернеша за 60 тысяч рублей. Она не знала, сколько здесь они еще проживут, но всякая мысль о том, что к Рождеству война будет завершена, уже давно была отброшена всеми. Каждый день через Гатчину проезжали составы с ранеными. Больше, как в самом начале войны, уже никто не улыбался.

Еще в 1908 г. Михаил Александрович унаследовал особняк в Санкт-Петербурге, прежним владельцем которого был его холостой дядя великий князь Алексей Александрович (1850–1908). Однако он никогда не считал его своим семейным очагом. С началом войны Михаил Александрович решил приспособить этот особняк под госпиталь, и Наталия Сергеевна взяла на себя поиски оборудования, коек, набора штата сестер милосердия и врачей, которые бы согласились там работать. Она привлекла к этому делу своих друзей, супругов Шлейфер, возложив на них ряд административных обязанностей. Госпиталь вмещал 100 солдат и 25 офицеров. С момента его открытия ни одна койка в нем не пустовала. В самой Гатчине Наталия Сергеевна организовала еще один небольшой лазарет, где помещалось 30 раненых. Открытие госпиталей и снабжение всем необходимым санитарных поездов было обязанностью высшего света, и в этом деле Михаил Александрович и Н.С. Брасова сделали также много, как и другие члены Императорской фамилии.

Парадоксально, но война восстановила былые отношения между «венценосными братьями», многие условности потеряли свою непререкаемость. Вероятно, к удовольствию Государя Николая II, для которого “карательные обязанности” главы Императорской фамилии были, несомненно, тягостны, младший брат был прощен. Однако только в конце сентября 1915 г. была снята опека с великого князя Михаила Александровича, и он теперь мог самостоятельно распоряжаться своим имуществом и доходами. В связи с этим обстоятельством Н.С. Брасова в разговоре с Н.А. Врангелем 2 февраля 1915 года с обидой сетовала ему на то, что в Царской семье все ненавидят друг друга, царь, его мать и сестры не любят Михаила Александровича. Поддерживает его только Андрей Владимирович, на Николая Михайловича положиться нельзя[214]. Мнение Брасовой относительно поддержки ее супруга со стороны великого князя Андрея Владимировича у многих вызывало сомнение. Так, историк Г.М. Катков (1903–1985) приводит сведения о том, что тетка Михаила Александровича великая княгиня Мария Павловна (старшая) считала, что он стоит на пути ее собственных детей, из которых старший – Кирилл Владимирович – мог бы быть следующим престолонаследником[215].

Короткий отдых и праздники, которые Михаил Александрович проводил в Гатчине, сменялись тяжелыми фронтовыми буднями. Уже 11 (24) января великий князь с Н.С. Брасовой в скором поезде выехали во Львов, куда добрались через два дня. Во Львове великий князь узнал от княгини С.Н. Нахичеванской, что командир 2-го конного корпуса находится в Зукатыне. В тот же день Михаил Романов, попрощавшись с женой, отправился на фронт. К концу дня он добрался до Самбора, где на тот момент располагался командир VII армейского корпуса генерал Эдуард Вильгемович Экк (1851–1937). В свою очередь Н.С. Брасова спустя три дня отправилась из Львова через Москву в Гатчину.

Обратимся к воспоминаниям участника боевого пути «Дикой дивизии» в Галиции, чуть ли не с первых шагов ее существования. Военный врач Ю.И. Лодыженский позднее без прикрас описал, как все происходило:

«Узнав, что Чеченский полк, в котором служил мой старший брат (коренной улан Ее Величества, только что перед войной назначенный елисаветпольским вице-губернатором и пришедший на войну добровольцем) стоял под Самбором, я отправился его навестить. Приехав в Самбор на автомобиле и выяснив, что мы разминулись в пути, я отправился в полк, где прожил три дня до возвращения брата, что дало мне возможность познакомиться с его боевыми товарищами и присмотреться к жизни этой, только что родившейся, совершенно своеобразной, части Российской императорской армии.

Состав полка был необычайно смешанным. Им командовал доблестный боевой офицер, Георгиевский кавалер, участник Японской войны, полковник Святополк-Мирский. До войны 1914 г. он служил в казачьей дивизии в Тегеране. Командиром первого дивизиона был гвардейской артиллерии полковник Шимера. Вторым дивизионом командовал мой брат. Адъютантом полка был назначен “отец чеченского народа”, богатый нефтепромышленник, чеченец Топа Чермоев.

На этой фигуре стоит остановиться. В бытность моего брата вахмистром эскадрона в Николаевском кавалерийском училище Топа Чермоев занимал параллельную должность в казачьей сотне того же училища. Назывался он “отцом чеченского народа” потому, что его отец или дед возглавлял чеченское племя, перешел на сторону России, обеспечив тем самым для себя и для своего потомства привилегированное положение и особый авторитет среди своих сородичей. Таким образом, для чеченцев в полку первым лицом был не командир, а Топа Чермоев. Это был коренастый, уже немного оплывший жиром чеченец в чине ротмистра, совершенно отвыкший от военной службы. До войны, в зависимости от продукции своих нефтяных фонтанов, он был то миллионером, то неоплатным должником; вел жизнь беспутную со своей очаровательной женой, персиянкой Хавар-Ханум. Чермоев был неглуп, держал себя всегда храбро в бою, но пользовался каждым случаем для поездок в тыл. Он был всегда окружен сонмом родственников, которые его всячески эксплуатировали. Так это было на войне, так продолжалось в эмиграции, в Париже.

Состав низших чинов полка был еще более разнообразным. Унтер-офицерские кадры были очень хорошо подобраны, так как при формировании дивизии отдавали себе отчет в недисциплинированности и неподготовленности главной солдатской массы. Унтер-офицеры были русские, кубанские казаки-пластуны и несколько горцев. Среди низших чинов мало было военнослужащих, ибо чеченцы, как и другие кавказские племена, в регулярную армию не призывались. После первых же походов обнаружилась совершенно неожиданная вещь: горцы не умели и не хотели ходить за лошадьми, ибо во многих частях Кавказа уход за лошадью лежал на женщине. В Чеченском полку оказалось несколько сподвижников известного разбойника Зелим-Хана, так же как и несколько чинов кавказской полиции, охотившихся за ним. Было также несколько человек, считавших, что они вышли на “священную войну” и давших обет молчания до ее конца. Русского языка весьма многие совсем не знали, о русских солдатских навыках не имели ни малейшего понятия. Прибыв в Туземную дивизию из прекрасной пехотной части, я с удивлением наблюдал беспорядок, неизменно царивший при наступлении ее полков.

Русский солдат, зная заранее час выступления, просыпался заблаговременно, ел и все готовил к походу; туземец все оставлял до последней минуты, всегда опаздывал и не успевал даже перекусить. Дабы привести людей в “христианскую веру”, некоторые командиры отбирали лошадей у запоздавших и заставляли их брести пешком. Это не замедлило оказать должное воздействие. Бывало, что по случаю какого-либо радостного события, а иногда просто так, “всадники” – так звали в дивизии нижних чинов – вырывались из строя и на бешеном галопе расстреливали в воздух все данные им патроны. Видел также, как всадники, не спросясь, покидали строй и, отъехав в сторону, слезали с коней и становились на молитву. Большинство из них были мусульмане. С течением времени все это наладилось и полки дивизии приняли более или менее вид регулярных казачьих частей. Когда вся дивизия подтянулась в расположение Самбора – за нею прибыл и 22-й санитарный отряд»[216].

В январе 1915 г. австрийцы повели наступление на фронте 2-го кавалерийского корпуса, в формировании которого деятельное участие на первых порах принимал генерал А.М. Каледин (1861–1918). Маневрируя в гористой местности, русская кавалерия сдерживала давление превосходящего неприятеля.

Великий князь Михаил Александрович по прибытии на фронт записал в дневнике:

«… Из Самбора мы выехали в 7? ч. на автомобилях в Ломну, куда приехали через три часа, снега много, небольшой мороз.

Сегодня отход отряда кн. Н.П. Вадбольского из Лютовиска в Михновец. На правый фланг Боберкского участка выслан 4-й батальон Ваврского полка, на который противник сильно нажимал. – Отряд ген[ерала] Нищенского двинут в направлении на Журавин во фланг противнику, действующему против Боберкской группы. (У ген. Нищенского два полка: Евпаторийский и Таганрогский). – Ввиду близости австрийцев пришлось отослать весь наш обоз в Стрежилки. Хан [Нахичеванский] переехал к нам. Кн. [Д.П.] Багратион также у нас поместился.

(Далее в дневнике великим князем дается сводка событий на фронте за первую половину января 1915 г. – В.Х.)»[217].

Военный врач Ю.И. Лодыженский делился воспоминаниями:

«Вскоре было объявлено о выступлении на фронт. Из окон нашей школы мы видели, как строились полки и как один за другим они покидали город. Окружавшие меня сестры называли имена офицеров проходящих полков. Я видел ясно высокую фигуру великого князя, верхом на большом гнедом коне, рядом с ним стояли полковник Юзефович – начальник штаба – и штабные адъютанты: полковник барон Врангель, ротмистр Абаканович (кирасир Ее Величества) и корнет князь Вяземский. Старшим адъютантом дивизии был капитан Генерального штаба Муженков. Тут же находились, тоже верхом, дивизионный врач в черкеске, которая сидела на нем, как халат, и духовник великого князя в толстом дубленом полушубке. Из проходивших во главе своих частей мне запомнились: командир первой бригады князь Багратион; командир Кабардинского полка, толстый полковник граф Илларион Воронцов-Дашков; командир Дагестанского полка князь Амилахвари; лихой командир второй бригады полковник Хагандоков; командир Татарского полка полковник Половцев; командир Чеченского полка полковник Святополк-Мирский; командир Ингушского полка полковник Мерчули (кто командир Черкесского полка – не помню); командир третьей бригады, красивый и элегантный генерал, князь Вадбольский, бывший командир казачьей бригады в Тегеране. Отчетливо помню на крупном горбоносом коне моего брата. Помню еще полковника князя Бековича-Черкасского и одну из самых красочных фигур дивизии – известного по Офицерской школе полковника Бетрена (“принца Мюрата”)»[218].

В начале 1915 г. русские войска вели тяжелые бои в районе Перемышля. На долю «Дикой дивизии» под командованием великого князя Михаила Александровича выпала ответственная задача – задержать наступавшую немецкую кирасирскую дивизию. Дело было выполнено с честью. За проявленное в бою мужество командир корпуса Хан Нахичеванский представил Михаила Александровича к Георгиевскому кресту. Однако представление к ордену не было утверждено императором. Только с третьего раза, когда вмешался командующий 8-й армией генерал А.А. Брусилов, великий князь Михаил Александрович получил орден Св. Георгия 4-й степени.

Реакция Николая II на одобрительный отзыв Совета Георгиевской думы 8-й армии была смешанной: он испытывал удовольствие, гордость и скуповатое снисхождение. В письме Александре Федоровне от 2–3 марта 1915 г. он сообщил о блестящих действиях «Мишиной дивизии» в февральских сражениях в Карпатах, когда они были атакованы австрийцами:

«Вчера Н. (имеется в виду великий князь Николай Николаевич. – В.Х.) принес мне донесение Иванова от Брусилова и Хана Нахичеванского о превосходном поведении Мишиной дивизии в февральских боях, когда их атаковали в Карпатах две австрийских дивизии. Кавказцы не только отразили неприятеля, но и атаковали его и первыми вошли в Станиславов, причем сам Миша все время находился в линии огня. Все они просят меня дать ему Георгиевский крест, что я и сделаю». Потом он еще добавил: «Н[иколай] (великий князь Николай Николаевич. – В.Х.) отправляет нынче вечером одного из своих адъютантов с моим письмом и приказом Мише, и я рад за него, ибо думаю, что эта военная награда действительно заслужена им на этот раз, и это покажет ему, что, в конце концов, к нему относятся совершенно так же, как и к другим, и что он, хорошо исполняя свой долг, так же получает награду»[219].

В своем ответе мужу императрица Александра Федоровна тоже не может не впасть в назидательный тон: «Насчет Миши я так счастлива. Напиши об этом мамаше. Ей будет приятно это узнать. Я уверена, что эта война сделает из него настоящего человека. Если бы только можно было удалить ее (имеется в виду Н.С. Брасова. – В.Х.) от него. Ее деспотическое влияние для него так дурно»[220]. Автор этого покровительственного письма, очевидно, не отдавала себе отчета в невольной иронии. Ибо что являлось истинной проблемой для России, так это все более проявившееся «диктаторское влияние» самой Александры Федоровны.

В периодическом издании «Летопись войны» от 28 марта 1915 г. было дано описание боевых подвигов героев, награжденных Георгиевскими крестами:

«Командующему кавказскою дивизиею, Свиты Его Величества генерал-майору Его Императорскому Высочеству великому князю Михаилу Александровичу, за то, что, командуя отрядом в период январских боев – за обладание проходами в Карпатах, подвергая свою жизнь явной опасности и, будучи под шрапнельным огнем противника, примером личной храбрости и мужества воодушевлял и ободрял войска своего отряда, причем выдержал, с 14 по 25-е января, натиск превосходящих сил противника, прикрыв весьма важное направление на Ломна – Старое место, а затем, при переходе в наступление, активными действиями содействовал успешному его развитию»[221].

Конечно, эти строки официального издания передают только суть факта. Однако сохранились воспоминания непосредственных участников тех событий. Капитан Борис Владимирович Никитин (1883–1943), который одно время служил в Кабардинском конном полку и находился рядом с великим князем Михаилом Александровичем, позднее делился воспоминаниями о событиях на Юго-Западном фронте:

«Душевное внимание великого князя, его чарующая простота и деликатность навсегда привлекали сердца тех, кому приходилось с ним встречаться. Что же сказать нам, проведшим с ним войну? Мы были счастливы близостью к нему, а преданы безмерно.

Всегда ровный, великий князь никогда не выходил из себя. Он оставался спокойным, какие бы сюрпризы ни приносила обстановка. А иногда, действительно, было чему удивиться. Великий князь провел кампанию не в большом штабе, а выступил на войну во главе шести кавалерийских полков так называемой “Дикой дивизии” (Кавказская Туземная конная дивизия); затем командовал 2-м кавалерийским корпусом, а совсем перед революцией получил пост генерала-инспектора кавалерии.

Вот он в самом начале кампании, когда дивизия пролезла в щель у Береги Горние, и после ночного боя, прорвав охранение, втянулась в узкие ущелья Карпат. Тирольские стрелки держатся кругом на гребнях по трем сторонам образовавшегося мешка и пытаются замкнуть последний выход у Береги Горние. Связь с корпусом порвана. Великий князь в головной сотне головного отряда черкесов бригады князя Вадбольского, а ночь проводит с кабардинцами графа Воронцова-Дашкова, на которого начинают нажимать австрийцы. Обстановка выясняется: перед нами начало большого наступления пехоты. “Дикая дивизия” выскакивает из петли, занимает длинный фронт и вместе с 12-ой кавалерийской генерала Каледина сдерживает натиск.

И влетело же штабу дивизии от командира корпуса, хана Нахичеванского! Ему вторит начальник штаба корпуса барон Дистерло: “Вы можете исчезать, куда хотите, но мы не можем не знать в течение двух суток, где брат Государя!”

А брат Государя в восторге. Он смеется над страхами за его жизнь, сам отвечает командиру корпуса и уходит в окопы.

Позиционная война тяготила его подвижной характер.

– “Пришли лошадей на высоту 700”, – говорит мне по телефону личный ординарец великого князя князь В. Вяземский.

– “Куда? Как? Да она сильно обстреливается, там нельзя показаться верхом. Попроси великого князя спуститься вниз пешком по ходу сообщения”.

Но разве можно запомнить высоты и гребни, по которым великий князь обходил свои позиции? Он всегда хотел сам знать, сам увидеть. В его присутствии забывали о личной опасности, и бывали случаи, когда этим пользовались даже соседи.

Однажды под Залещиком великий князь поехал посмотреть Заамурскую конную бригаду и, как обыкновенно, в несколько часов всех зачаровал. Через три дня, в критическую минуту, славные заамурцы атаковали в лоб в конном строю пехотные окопы под Дзвиняч-Жежава. Командиром бригады генерал А. Черячукин, идя на подвиг и желая поднять настроение, сказал своим солдатам, что с соседней высоты на них смотрит великий князь Михаил Александрович и интересуется, повернут они под огнем или нет. Надо ли говорить, что на высоте никого не было? Великий князь был занят своей дивизией и узнал только к вечеру о подвиге героев. Ведомые Черячукиным, они не только не повернули, не дрогнули, не только дошли, но прошли пехотные окопы.

Вспоминаю Тлумач, когда бой закончился лихим обходом татар и блестящей атакой третьей сотни князя Алека Амилахвари. Влетев в Тлумач, великий князь пронесся через город, еще занятый австрийцами. Около него падают всадники и лошади маленького конвоя, сраженные ружейными пулями. “Вам очень хотелось быть убитым сегодня?”, – спросил я Его Высочество вечером за кружкой чая у командира корпуса, хана Нахичеванского.

У великого князя не было инстинктивного движения наклонить голову под пулей»[222].

Военный врач «Дикой дивизии» Ю.И. Лодыженский также свидетельствовал:

«На следующий день, пройдя верст десять, я нашел нужную мне деревушку, где и развернул перевязочный пункт. Заслышав перестрелку, вышел на крыльцо избы. Цепь наших наступающих в пешем строю “всадников” была совсем близко. Вскоре “затакали” пулеметы. Прискакал всадник сказать, что ранен офицер и просят носилки. Скоро его принесли, и за ним прибрело несколько легкораненых всадников. Когда я возился с перевязками, вошел великий князь с адъютантами. “Вы уже за работой. Как раненые?” – спросил он. Я доложил. Великий князь ласково поговорил с каждым и вышел, чтобы наблюдать за боем. Дело было не очень жаркое, и велось оно довольно-таки беспорядочно, как это всегда бывает с необстрелянными людьми. Великий князь держал себя на редкость спокойно. Знаю из последующих свидетельств и горьких жалоб генерала Юзефовича, несшего ответственность за жизнь брата Государя, что великий князь всегда и при любых обстоятельствах держал себя не только образцово, но и исключительно смело»[223].

Имеются на этот счет и более эмоциональные свидетельства графини Л.Н. Воронцовой-Дашковой, которая подчеркивала:

«Всему ближайшему окружению, начальнику штаба генералу Я.Д. Юзефовичу и командирам полков было много хлопот с великим князем, желавшим быть возможно ближе к линии огня. Удерживать его было нелегко. Таков был характер Михаила Александровича. Вместе с скромностью он был чрезвычайно самолюбив и одна мысль, что, пользуясь своим положением, он может держаться в тылу, заставляла его делать все обратное.

В начале 1915 года, когда корпус генерала Баяровича двигался к Перемышлю, на долю отряда великого князя выпала серьезная задача: задержать наступавшую немецкую кирасирскую дивизию. Задача была выполнена образцово, и Михаил Александрович лично был под огнем.

По статуту ордена Св. Георгия член Императорской фамилии, бывший под огнем, получал Георгиевский крест, и командир корпуса хан Нахичеванский представил его к этой награде. Но представление показало, что при дворе осталось чувство нерасположения к великому князю, доставившему много хлопот своим морганатическим браком. Николай II оставил без движения представление к ордену. Говорят, это было сделано под влиянием императрицы.

Но война шла. За дела на Сане великий князь был вторично представлен к той же награде. Но и это представление не получило движенья.

Тогда, после нового дела, по которому Михаил Александрович заслуживал награждения Георгиевским крестом, генерал Брусилов, командующий 8-й армией, взял на себя провести награждение через Георгиевскую думу своей армии. Дума признала великого князя достойным и постановление ее пошло на Высочайшее утверждение. В этом случае отказа быть не могло, и Михаил Александрович получил, наконец, Георгиевский крест, привезенный флигель-адъютантом полковником Дерфельденом»[224].

Сохранились дневниковые записи великого князя Михаила Александровича за 1915 г. Перелистаем еще раз некоторые страницы дневника за период боев, которые были отмечены в представлении к Георгиевскому кресту Михаила Романова:

«14/27 января 1915 г. Среда. – Самбор и Ломна. Из Самбора мы выехали в 7? ч. на автомобилях в Ломну, куда приехали через три часа, снега много, небольшой мороз. Сегодня отход отряда кн. Вадбольского из Лютовиска в Михновец. На правый фланг Боберкского участка выслан 4-й батальон Ваврского полка, на который противник сильно нажимал. Отряд ген. Нищенского двинут в направлении на Журавин во фланг противнику, действующему против Боберкской группы. (У ген. Нищенского два полка: Евпаторийский и Таганрогский. Ввиду близости австрийцев пришлось отослать весь наш обоз в Стежиски. Хан [Нахичеванский] приехал к нам. Кн. Багратион также у нас поместился. …Великий князь Михаил Александрович на фронте. 1915–1916 гг.

15/28 января. Четверг. – Ломна. Днем Боберкский участок продвинулся значительно вперед своим правым флангом, но т. к. Евпаторийский п[олк] осадил в д. Боберку, то дальнейшее продвижение полк. Файдыша приостановлено. Вообще за эти два дня отряд ген. Нищенского (Евпаторийский и Таганрогский полки) двинут вдоль хребта Червонный Верх в направлении на Журавин. …

16/29 января. Пятница. – Ломна. Начало наступления ген. Каледина тремя колоннами: а) отряд полк. Жукова – Оренбургский казачий полк и 1 батальон; б) 60 див. – 8? бат. ген. Попович Липовац; г) 4-ая стрелковая бригада ген. Деникина – 13, 14 и 16 полки (Железная бригада). Была неудача в отряде ген. Нищенского – тревога за Евпаторийский п. (разрыв телефона). Днем мы поехали на Хощувский наблюдательный пункт к Хаюндокову – интересно было смотреть на цепь нашей пехоты, которая наступала на высоту 700. Утром был убит [подполковник Чеченского конного полка Владимир Ильич] Лодыженский и ранены Крупенский и Шаликов. Мороз небольшой»[225].

Военный врач Ю.И. Лодыженский позднее писал в воспоминаниях о гибели своего старшего брата на фронте:

«Брат получил разрешение поехать во Львов на несколько дней и, проездом, заехал ко мне в лазарет. Это было нашим последним свиданием. На обратном пути он не смог остановиться. Пятнадцатого января я получил от командующего в то время дивизией генерала Багратиона сообщение о том, что брат “пал смертью храбрых во время атаки”. Генерал просил меня прибыть за телом брата, что я немедленно и исполнил. Брата я нашел в домике при штабе лежащим на соломе. Он был в форме и при оружии. Труп уже был холодным. Он был смертельно ранен в живот и погиб, видимо, сразу от внутреннего кровотечения. Нужно ли говорить, что я тогда пережил… Впоследствии же всегда брату завидовал, так как он умер честной смертью солдата “за Веру, Царя и Отечество”. Как всегда, брат был впереди и не ложился в цепи, так как в то время всадники, еще не освоившись с условиями современной войны, считали, что ложиться в бою есть признак недостаточной храбрости. Стоило это жизни чуть не половине офицерского состава дивизии в первые месяцы войны, пока люди воочию не убедились, что так продолжать нельзя. Отправив тело брата во Львов, откуда его должны были переправить к нам в деревню для похорон, я поехал в штаб Чеченского полка за вещами. Моя встреча там с полковником Святополк-Мирским оказалась последней. Этот на редкость доблестный и до безумия храбрый офицер тоже вскоре пал смертью храбрых одновременно с любимым всеми адъютантом Татарского полка Казбеком. Эти два новых гроба оказались во Львове стоящими вместе с гробом брата. О покойниках там трогательно позаботилась Хавар-Ханум Чермоева.

Не помню, кто принял полк после смерти Святополк-Мирского, так как полковник Шимера погиб раньше. В январе 1915 года весь штаб-офицерский состав полка оказался новым, но к этому времени главные трудности формирования уже были изжиты и полк выковался в ценную боевую кавалерийскую часть, что и доказал последующей своей службой. В официальном издании, посвященном деятельности Государя во время войны (9 июля 1915 – февраль 1916 года), на странице семьдесят шестой значится:

“На смотру (в Галиции) была Кавказская Туземная дивизия, так называемая “Дикая кавалерия”, которой командует с начала кампании Е.И.В. великий князь Михаил Александрович. Все полки дивизии представились необычайно красиво и лихо. Государь поблагодарил горцев Кавказа, и те на непонятном для нас своеобразном языке восторженно отвечали на Царскую благодарность” (1 октября 1915 года)»[226].

Великий князь Михаил Александрович привык к фронтовой обстановке и в силу этого в поденных записях все скупее передает события:

«18/31 января. Воскр[есенье]. Св. Афанасия и Кирилла.

Ломна.

Изменений нет. На участок полк[овника] Файдыша пододвинуты из резерва 2 роты. – Около 11 ч. мы поехали на Хощувский наблюдательный пункт к [К.Н.]Хагондокову – по дороге, вблизи нас разорвалась шрапнель.

Все эти дни морозно и идет снег»[227].

Стоит пояснить, что снаряд шрапнели обычно состоял из 200–300 пуль, который разрывался в воздухе над целью и поражал площадь 10 саженей в ширину и 100 саженей в глубину направления выстрела орудия.

Как мы видим, дневниковые записи великого князя весьма лаконичны, хотя за ними чувствуется большая напряженность военной атмосферы и кровопролитных боев. Более подробно боевые будни Михаила Александровича нашли отражение в его фронтовых письмах к супруге. В своем письме из Ломны он, в частности, дает описание своей походной жизни и фронтового положения «Дикой дивизии» в январе 1915 г.:

«Моя дорогая и горячо любимая Наташечка, от всего сердца благодарю тебя за письмо, которое мне передал Ларька [Воронцов-Дашков]. Я не знаю точно, где ты сегодня находишься, уехала ли из Львова вчера, как предполагала, или еще осталась на несколько дней.

Австрийцы повели наступление по всему фронту, а у нас все время идут бои. /…/ Вчера был плохой день, в смысле потерь в офицерах: утром был убит бедный подполковник [В.И.] Лодыженский и ранен шт[абс]-рот[мистр] Крупенский (первый Чеченского, а второй Татарского полка), а днем был тяжело ранен в живот адъютант Татарского полка Казбек и того же полка шт[абс]-рот[мистр] князь Шамков в грудь навылет, пуля прошла около самого сердца, он, по-видимому, вне опасности. За эти дни убитых всадников шесть, а раненых – 55.

Вчера днем мы выезжали смотреть на бой, который велся в трех верстах от того места, где мы наблюдали. Мы были совсем в стороне; интересно было наблюдать, как рвались наши шрапнели над австрийской пехотой, которая занимала опушку леса, а наши цепи, поднимаясь медленно по отлогому скату без выстрелов приближались к ней.

18 января. – Заканчиваю это письмо сегодня утром. Я только, что получил телеграмму, в которой ты извещаешь меня об отъезде и говоришь, что мои телеграммы очень не интересны. Дело в том, что я не люблю писать о боях, как делаю это в письмах, ты сама это понимаешь.

Вчера весь день, даже ночью, и сейчас идет бой на том же месте, все время гремит наша артиллерия, а когда выйдешь из дома, то слышно и ружейную стрельбу.

Сегодня в течение дня австрийцы, вероятно, будут принуждены отступать, ввиду того, что к нашему правому флангу подойдет стрелковая бригада. Я забыл тебе сказать, что у нас все это последнее время есть пехота, всего около четырех полков. Снега очень много, трудно двигаться, мороз 15°.

Моя дорогая Наташечка, прошу тебя совсем не беспокоиться обо мне, я буду всегда осторожен, и рисковать собой не буду.

Теперь окончу мое письмо.

Если бы ты знала, как счастлив я был побывать дома в своей семье и в милой Гатчине, за те дни я даже забыл, что есть война и что я оттуда приехал. Еще раз благодарю тебя, мой ангел, за дорогое письмо.

Да хранит тебя Бог. Целую тебя и детей очень нежно.

Весь твой Миша.

Мой привет Елизавете Н., Miss Rota, Джонсону, Клевезаль»[228].

Через два дня, т. е. 20 января 1915 г., великий князь Михаил Александрович из д. Ломна направляет в Гатчину на Николаевскую ул., 24, еще одно письмо:

«Мы имеем теперь дело, большею частью, с венгерскими войсками, которые дерутся очень упорно. За вчерашний день наша пехота (на нашем правом фланге) потеряла около 100 чел. убитыми и ранеными, но в моей дивизии потери совсем небольшие. Вероятно, завтра будет преследование австрийцев; хорошо бы им наворотить, как следует, чтобы больше сюда не лезли. На нашем фронте (т. е. против нашего фронта) мы имеем 2 корпуса пехоты, но у нас перевес в артиллерии.

Я.Д. Юзефович третьего дня поехал с [Л.Л.] Жираром к пехотным окопам, где отдавал некоторые указания, во время чего был очень легко задет пулею, которая вошла в левый бок и вышла около спинного хребта, не задев его. Он себя, к счастью, чувствует хорошо, на ногах, ездит верхом и говорит, что это пустяк – он большой молодец.

Я так рад, что ты благополучно приехала в нашу милую Гатчину, а не осталась в ненавистном тебе Львове, хотя мне и приятнее было знать, что ты близко ко мне. …

Да хранит вас всех Бог. Целую детей и тебя нежно, нежно и люблю бесконечно. Мысленно всегда с тобой и очень сильно тоскую. Весь твой Миша»[229].

Вернемся к дневниковым записям Михаила Романова:

«22 января/4 февраля. Четверг. – Ломна. Была атака высоты 673, окончившаяся для нас неудачно, вследствие сильного огня с фронта и обоих флангов, понеся большие потери. Ольгопольский полк потерял около 300 чел. …

24 января/6 февраля. Суббота. – Ломна. Резко обозначился перелом в нашу пользу, – австрийцы начали отступать. В Ломну переехал ген. Постовский с штабом (65 див.). Утром мы были на похоронах поручика Белоцерковского Ваврского полка. Кн. Вадбольский был ранен на позиции у высоты 703. Он ранен легко в висок, из пулемета. Его сменил полк. Хазов ком[андир] Ваврского полка…

29 января/11 февраля. Четверг. – Михновец. Со вчерашнего дня на всем фронте медленное продвижение вперед. К вечеру образовался разрыв между Ваврским и Ольгопольским полками, для заполнения которого был выдвинут экстренно Черкесский полк. – Сегодня 1 бригада была вызвана к Журавину, а 2 бр. на дорогу из Липпе в Корему под Острем. – Днем мы поехали верхом к месту боя, высота 700 около букового леса близь Лутовиска, там бои несколько дней, примерно от 17–23 янв.

30 января/12 февраля. Пятница. – Михновец. 1 бригада подчинена ген. Деникину и перемещена в д. Журавин, который был сегодня противником [оставлен].

Продолжение вчерашнего дня: затем мы пешком отправились смотреть высоту 673, сплошь укрепленная пехотная позиция, которая была взята Железной бригадой 23 янв. В одном месте все деревья (пихты и ели) срублены артиллерийским огнем. Лежало много убитых австрийцев и несколько русских. – Картина ужасающая…»[230]

Генерал А.И. Деникин так описывал тяжелые бои этого периода:

«В дни Карпатского сражения Железная бригада, как обычно, исполняла свою роль “пожарной команды”. …Бригада брошена была на помощь сводному отряду ген. Каледина под Лутовиско, в Ужгородском направлении. Это был один из самых тяжелых наших боев. Сильный мороз; снег – по грудь; уже введен в дело последний резерв Каледина – спешенная кавалерийская бригада.

Не забыть никогда этого жуткого поля сражения… Весь путь, пройденный моими стрелками, обозначался торчащими из снега неподвижными человеческими фигурами с зажатыми в руках ружьями. Они – мертвые – застыли в тех позах, в каких их застала вражеская пуля во время перебежки. А между ними, утопая в снегу, смешиваясь с мертвыми, прикрываясь их телами, пробирались живые навстречу смерти. Бригада таяла…

Во время этих же февральских боев к нам неожиданно подъехал Каледин. Генерал взобрался на утес и сел рядом со мной, это место было под жестоким обстрелом. Каледин спокойно беседовал с офицерами и стрелками, интересуясь нашими действиями и потерями. И это простое появление командира одобрило всех и возбудило наше доверие и уважение к нему.

Операция Каледина увенчалась успехом. В частности, Железная бригада овладела рядом командных высот и центром вражеской позиции, деревней Лутовиско, захватив свыше 2 тыс. пленных и отбросив австрийцев за Сан.

За эти бои я был награжден орденом Георгия 3-й степени…»[231]

В письмах великого князя Михаила Александровича с фронта к супруге имеются такие строки за этот период:

«Не помню, писал ли я тебе в том письме, что на нашем правом фланге у нас работала 4-ая стрелковая бригада (которую уже давно называют) “железная бригада” – она и теперь оправдала свое название, выбив противника с трех страшно сильно укрепленных позиций и потеряв более 50 % убитыми и ранеными. – Несколько дней тому назад мы поехали осматривать эти позиции и навидались много ужасов, описывать даже не стану, – в одном месте (с ? десятины) лес был весь срублен нашим артиллерийским огнем. …

Тебе рассказали, что я бываю под обстрелом, но это не совсем так и был только один случай, когда мы ехали на наблюдательный пункт, то по дороге туда разорвалась одна шрапнель и то довольно далеко, и не верить мне нет у тебя никаких оснований…

Я очень рад, что ты занимаешься устройством моего кабинета. Диванчик с большим удовольствием извлеку из дворца, где он ничего хорошего не делает. Меня также очень интересует знать, какие картины и вещи ты купила в Москве? …

Мне очень жалко, что Дм. Пав[лович] так не здоров и не бережет себя. И так вы опять виделись, пикировались и объяснялись в трогательных чувствах. А ты все меня упрекала, что я постоянно кем-нибудь увлекаюсь, а на самом деле этого никогда не было, и трогательных вещей я никому не говорил. Мне кажется, что при мне он к нам не будет приезжать, а я бы его с удовольствием повидал, и я благодарен ему за его преданность к тебе, только боюсь… и когда думаю об этом, у меня, что-то, как будто щимлет и ноет в груди. С тех пор, как мы живем вместе, у меня в первый раз появилось такое чувство, – чувство это сложное, тут и досада, и ревность, и глубокая грусть, а к этому еще присоединяется наша теперешняя разлука»[232].

Участие в боях родного брата царя, великого князя Михаила Александровича привлекало внимание иностранных корреспондентов. Так, например, штабс-капитан М.К. Лемке (1872–1923), состоявший на службе при штабе Ставки Верховного главнокомандующего, писал в своем дневнике:

«В феврале 1915 г. в штабе Кавказской туземной дивизии при вел. кн. Михаиле Александровиче состоял английской службы капитан Симпсон, делавший бытовые фотографии.

Корреспондент-художник журнала «London lilustred News» Сепинг Райт просил у великого кн. Михаила разрешение прибыть в дивизию для зарисовывания эпизодов, иллюстрирующих ее боевую жизнь и быт. Великий князь согласился, если он представит разрешение, но таковое Ставкой дано не было»[233].

По фронтовым письмам великого князя Михаила Александровича можно выяснить его сокровенные мысли, взгляды на жизнь и на те или иные события. В частности, в одном из писем начала 1915 г. он писал супруге:

«Дай Бог, чтобы эта отвратительная и во всех отношениях ужасная война поскорее кончилась в нашу пользу, чтобы можно было вернуться к тебе и больше никогда не расставаться. Ты думаешь (я знаю), что я увлекаюсь службой, но это не так; я, конечно, исполняю свой долг, раз я служу, но с радостью думаю о том времени, когда все это ужасное время придет к концу и можно будет жить для себя. – Я здесь уже 9 дней, и все это время идет непрерывный бой в нескольких верстах отсюда. Войскам очень тяжело приходится; сидят все время бессменно в окопах, снег глубокий и морозы доходят до 17°. Бедные солдаты, по ночам в особенности, сильно мерзнут, много с отмороженными ногами и руками. Потери в пехоте, которая нам придана, очень велики. Против нас венгерские войска дерутся страшно упорно и принимают штыковые атаки – враг не менее упорный, нежели германцы. По словам пленных, они очень страдают от холода, находясь непрерывно под открытым небом. Война у них непопулярна, и они ею очень тяготятся. Один из пленных, расторопный мужчина, бывший землемер, сказал, что у них все призваны, кто только может быть, и что запаса больше нет в людях. Мне кажется, что это очень ценное сведение и совсем правильное, и не из газет, а голос народа. Бог даст, война эта скорее кончится, чем многие это думают. … Война и весь тот огромный ужас, который она за собой влечет, поневоле, наводит каждого здравомыслящего человека на самые грустные мысли… Если бы вопрос войны решался исключительно народом, в таком случае я бы не так горячо восставал против этого большого бедствия, но ведь дело в том, что вопрос «быть войне или не быть» решает всегда правительство и в общем никто и никогда не спрашивает мнение у страны, у своего народа, как они желали бы поступить? Мне бывает даже совестно перед людьми, т. е. перед солдатами и офицерами; в особенности я это чувствую при посещении лазаретов, когда видишь столько страданий, – и могут подумать, что ты сам виновник в войне, стоишь так высоко, и не мог предупредить и оградить свою страну от такого бедствия. Я сожалею, что так плохо излагаю свою мысль, но знаю, что ты меня поймешь все равно, не правда ли?»[234]

Стоит подчеркнуть, что Великая война отличалась от других войн, прежде всего насыщенностью вооружений и их огневой поражающей мощью. На вооружении русской армии в начале войны также состояли ручные (легкие) и станковые (тяжелые) пулеметы. В процессе войны росла потребность в оснащении боевых частей автоматическим стрелковым оружием. Так, если в начале войны в большинстве армий враждующих государств на каждую дивизию полагалось только по 24 станковых пулемета, то уже к концу войны норма составляла 108 станковых и 216 ручных пулеметов. Массовое применение такого оружия во время боев во многом понижало эффективность действий кавалерии, считавшейся наиболее перспективными и подвижными воинскими формированиями в то время.

Между боями, в моменты затишья, великий князь Михаил Александрович имел возможность иногда встречаться с супругой, которая временами появлялась во Львов, как и другие жены офицеров его дивизии. Графиня Л.Н. Воронцова-Дашкова, также часто приезжавшая на фронт, позднее вспоминала:

«В кругу близких Михаил Александрович часто любил подшутить… Помню, как подшутил он еще над приближенным к нему офицером бароном Врангелем. За столом великого князя подавалось вино и водка, но сам он ничего не пил. И как-то шутя предложил со всех пьющих брать штраф в пользу раненых и завел для этого кружку. Барон Врангель (имеется в виду Н.А. Врангель. – В.Х.) любил выпить, но был скуп и, дабы не платить штрафа, под разными предлогами стал во время обедов выходить из-за стола в свою комнату и там, выпив изрядно, возвращаться к столу. Однажды Михаил Александрович застал Врангеля на “месте преступления” и /…/ барон должен был опустить в кружку великого князя целых 50 рублей! Но вскоре эти шуточные “штрафы” были упразднены. Чтобы никого не стеснять, великий князь приказал подавать всем вино, а для себя вместо красного вина клюквенный морс и вместо белого жиденький чай.

Однажды пехотный офицер, приехавший в дивизию и приглашенный к завтраку, сказал оказавшемуся его соседом моему мужу: – “Смотрите, говорят, великий князь не пьет! Да он уже два стакана хлопнул!” – “А не хотите ли попробовать вина из великокняжеской бутылки?” – спросил муж. – “Отчего же, с удовольствием, если это удобно”, – проговорил офицер, и муж обратился к Михаилу Александровичу за разрешением. Тот, улыбаясь, разрешил. Смутившемуся гостю пришлось выпить большой бокал кислого клюквенного морса»[235].

Однако подобные милые сердцу сцены происходили не так часто. Дневник великого князя наполнен отражением более прозаичных событий фронтовых будней:

«16 февраля/1 марта 1915 г. Понедельник. – Деревни Мосциска и Пржевожец.

В 10 ч. мы с Ханом [Нахичеванским] выехали сначала на auto, потом пересели верхом и разъехались с ним и поехали в д. Пржевожец, куда прибыли в 12 ч. Там находился Дагестанский полк, 2, 3 бригады. Я их всех благодарил за их боевую службу. Потом я завтракал в избе с офицерами Черкесского полка. Около 6 ч. хоронили погибших во вчерашнем бою воинов. Затем Юзефович и я поехали к Хану [Нахичеванскому] в /…/ (далее в дневнике оставлен пропуск не заполненного места. – В.Х.). Вернувшись, мы разместились в усадьбе, дом симпатичный и уютный – живет в нем помещица, любезная старушка, полька. Сегодня был ранен ген. Каледин, находясь на высоте 361 на артиллерийском наблюдательном пункте. Погода солнечная, теплая, снег еще лежит»[236].

После ранения генерала А.М. Каледина 12-ю кавалерийскую дивизию возглавил генерал Карл Маннергейм (1867–1951). Он оставил об этом времени любопытные воспоминания:

«В штабе 2-го кавалерийского корпуса недалеко от Станиславова мой новый начальник, родом с Кавказа, генерал Хан Нахичеванский ввел меня в положение дел. Мороз и сложный рельеф местности изначально затрудняли проводимое в феврале наступление, к этому следует добавить, что только что образованная немецко-австрийская армия перешла в контрнаступление на восточном фланге. Превосходящие силы противника оттеснили малочисленные русские части к Днестру. Это означало, что надо ожидать наступления на тылы и левый фланг русской группировки в Карпатах. Пока вдоль этой реки не будет сформирована новая линия обороны, 2-му кавалерийскому корпусу предписывалось сдерживать врага на участке между Прутом и Днестром. К тому времени 12-я кавалерийская дивизия сражалась к югу от города Лысец с наступающими из района Надворной австрийцами.

В состав кавалерийского корпуса входила так называемая «Дикая дивизия», состоящая из шести кавказских полков по числу представленных племен, свободных от воинской службы. Эти полки состояли из добровольцев разного возраста, и в одном строю можно было встретить отца и сыновей. Офицерский корпус состоял как из русских, так и из кавказцев. Командовал дивизией брат царя великий князь Михаил»[237].

Прошло несколько дней, и «Дикая дивизия» вновь была брошена на опасный участок. Читаем дневниковую запись великого князя:

«21 февраля/6 марта. Суббота. – Переход из г. Станиславова в Тлумач.

Выступили из Станиславова в 8 ч. 30 м. Из д. Пшеничники я шел с главными силами (2-ая бригада). Получили донесение, что М. Тлумач занят противником. Татарский п[олк] был выслан вперед с 2 сотнями чеченцев. Вскоре разыгрался бой в верстах 3-х от нас. Всю местность было видно как на ладони. Справа была 12-ая дивизия. Австрийцы стали быстро отступать и около 3? ч. дня наш штаб вступил в Тлумач. 3-я бригада продвинулась вперед и стала в … (далее в дневнике пропуск чистого места. – В.Х.), а 1-ая и 2-ая бригады расположились здесь. Мы разместились в здании клуба Соколов. После обеда я лег. Погода была солнечная, но морозная. А. Амилаквари был ранен в ногу, ранено 4, убито 4»[238].

Тем временем командование Юго-Западного фронта спешно готовило военную операцию – левый фланг в Карпатах усиливался вновь образованной в Заднестровье 9-й армией генерала от инфантерии П.А. Лечицкого (1856–1923). Для комплектования новой армии в числе многих частей был направлен и 2-й кавалерийский корпус. 1 (14) марта 1915 года главнокомандующий фронтом генерал Н.И. Иванов (1851–1919) отдал директиву, по которой П.А. Лечицкий должен был наступать на Мармарош – Сигет – Хуст. Однако 9-я армия еще не закончила сосредоточение и опоздала с началом наступления. Действуя на левом фланге фронта, Лечицкий попал в тяжелое положение: XI армейский корпус ввязался в бои в Карпатах, XVII армейский корпус собирался на Днестре, XXX армейский корпус был разбит и отброшен из Буковины на Днестр. Одновременно германский генерал К. Пфланцер-Балтин (1855–1925) двинул 2 дивизии в Бессарабию в обход левого фланга армии генерала П.А. Лечицкого. Однако, к счастью, положение было спасено героическими действиями 2-го и 3-го конных корпусов. К середине апреля 1915 года 9-я армия Лечицкого развертывалась в Заднестровье, имея в своем составе XXXIII, XI, XXX армейские корпуса, 2-й и 3-й конные корпуса. Против 9-й армии П.А. Лечицкого сосредотачивалась неприятельская 7-я армия К. Пфланцер-Балтина.

Боевые действия «Дикой дивизии» получили отражение в некоторых исторических работах, которые вышли из печати в последние годы. К сожалению, тиражи этих изданий весьма малочисленны и далеко не в каждую областную или краевую библиотеки они могут попасть. В одном из таких трудов отмечается:

«В начале февраля 12-я и Кавказская Туземная дивизии были двинуты в предгорья, в Калуш, где сразу же развернулись жестокие бои. 15-го числа, на подступах к городу Станиславову, у деревни Брынь Татарский конный полк атаковал в лесу австрийцев, выбил их из окопов, и невзирая на охват своего левого фланга и разрешение начальника дивизии отступить, упорно держался на захваченной позиции, позволил разбить колонну неприятеля, обходящего правый фланг. И обеспечил взятие населенного пункта. За этот подвиг командир полка полковник Половцов, а также подполковник Файзулла Мирза принц Каджар первыми в дивизии были удостоены Георгиевских офицерских крестов 4-й степени. 16-го на глазах у Хана Нихичеванского шрапнелью был тяжело ранен Каледин. Во временное командование 12-й дивизией вступил генерал Кузьмин-Караваев, которого вскоре сменил генерал Маннергейм.

Корпус атаковали три австрийские дивизии, но подчиненные Гусейн Хана не только отразили наступление, но и оттеснили противника. Туземная дивизия первой вошла в город Станиславов. Великий князь Михаил Александрович, постоянно находившийся на линии огня, был представлен ханом к ордену Св. Георгия.

Однако подвезенная по железной дороге, только созданная немецко-австрийская объединенная армия навалилась на слабые русские позиции на Днестре, и конницу спешно перебрасывают туда. Все говорило о том, что скоро начнется крупное наступление против левого фланга русской группировки в Карпатах. По приказу командования 2-й кавалерийский корпус должен был сдерживать противника на линии между Прутом и Днестром до тех пор, пока на Днестре не будут возведены оборонительные укрепления.

Исполняя возложенную на него задачу, корпус пришел в городок Залещики на берегу Днестра, где было два моста, по которым неприятель мог перейти реку и выйти в тыл XXXIII армейскому корпусу. В последующие дни у этого ключевого пункта развернулся нешуточный бой, описанный во многих известных мемуарах, в частности в воспоминаниях Маннергейма и Краснова.

Залещики требовалось оборонять любой ценой. Поэтому Маннергейм с частью 12-й дивизии под огнем тяжелой артиллерии противника форсировал реку и занял оборонительный плацдарм на западном берегу. Место было открытое, и эскадроны несли большие потери. В Залещики в сопровождении Хана Нахичеванского приехал командующий 9-й армии генерал Лечицкий, который придавал этому плацдарму большое значение. При выезде на позицию к северу от населенного пункта, куда оба направлялись для наблюдения за ходом боя, автомобиль накрыла германская артиллерия. Высокие генералы вынуждены были спешно покинуть машину и укрыться в складках местности. Обстрел не прекращался до темноты, и Лечицкий с ханом несколько часов пролежали в канаве, причем Гусейн Хан был контужен. Только через несколько дней, в течение которых корпус значительно потрепали, подошла пехота с артиллерией и сменила конницу»[239].

На некоторое время после тяжелых боев «Дикой дивизии» был предоставлен отдых. В этот период великий князь получил приятное известие, о чем записал в дневнике:

«2/15 марта. Понедельник. – Львов. Встали очень поздно. Днем к нам зашел Амалахвари. К чаю приехали M-me Никитина с дочерью и Л.Н. Ушкова (вторая морганатическая супруга графа И.И. Воронцова-Дашкова, командира Кабардинского конного полка. – В.Х.). До обеда мы сидели [у] одра больного Джонсона, который простужен. Вечером смотрели наши снимки в Англии. Погода была утром солнечная.

Вечером получил телеграмму от Ники из Ставки “утвердил с удовольствием представление о награждении тебя орд. Св. Георгия 4 ст.”.

(Сделан в дневнике рисунок ордена рукой великого князя. – В.Х.).

3/16 марта. Вторник. – Львов. Утром Наташа была в городе и купила мне Георгиевский крест, который я сейчас же надел. Днем были у старьевщика. Вернувшись, Н[аташа] отдыхала. К чаю была кн. Вадбольская, Инна А. и Зюльгадаров. К обеду был проф. Тимофеев – интересно поговорили. Погода была пасмурная, сырая. Бедный Baby очень нездоров.

4/17 марта. Среда. – Львов. Утром писал телеграммы на машинке. После завтрака Наташа и я поехали навещать генерала Каледина в Политехникум, а потом князя Шалихова в Кауфмановскую общину. Шалихов встретил Наташу с громадной радостью. Вернувшись, нашли дома Дерфельдена, который привез мне из Ставки от Государя письмо и Георгиевский крест. Дерфельден сидел до 7-ми часов. Обедали кн. Эриванская, Л.Н. Ушкова и Зюльгадаров. Погода отвратительная, снег и дождь! …

6/19 марта. Пятница. – Львов. В 10? ч. утра мы все поехали к обедне в русскую церковь, устроенную генералом Артамоновым из манежа и причащались у батюшки Поспелова. Кроме Наташи и меня говели еще кн. Вяземская, кн. Эриванская и бар. Врангель. После обедни вернулись домой к завтраку, во время которого приехал Сережа Шереметев. Наташа с ним подружилась. В 2 часа поехали на освящение офицерского отделения [лазарета] моего имени для К[авказской] Т[уземной] дивизии. Там пили чай и потом обошли всех раненых. Наташа раздавала им папиросы. В 5 ч. вернулись домой, к чаю был генерал Половцев. К обеду пришли Инна и Зюльгадаров. [В] 10 ч. в[ечера] уехал б[атюшка] Поспелов»[240].

Следует заметить, что в этот период великий князь Михаил Александрович был предметом пристального внимания Царской четы. Об этом можно судить по переписке Александры Федоровны и Николая II. Так, например, императрица Александра Федоровна 9 марта 1915 года писала своему супругу: «От Ольги (великая княгиня Ольга Александровна. – В.Х.) хорошие известия. Ей нравится Львов (город). Ей грустно, что Миша там с женой. Она его не видела вот уже четыре года»[241].

Великий князь Михаил Александрович, находясь с супругой во Львове, вынужден был заниматься массой вопросов. В его дневнике за 7 марта 1915 г. читаем строки:

«Встали поздно. После завтрака ездили выбирать игрушки бедному мальчику с отрезанными ногами, лежащему в Пензенском госпитале. К чаю пришли [Ю.И.] Лодыженский, Али-Бек [Июльгадаров], Инна [Эриванская] и M-me Ушкова и после чая мы все отправились в синематограф “Лев”. По дороге встретили Скалона, кот[орый] отвез нас в своем автомобиле туда и обратно. Обедали в той же компании, после обеда Джонсон пел, а Наташа показывала [Ю.И.] Лодыженскому наши английские снимки. Легли в 1 ч. ночи.

Baby слава Богу лучше.

Погода плохая, сыро и холодно»[242].

Следует пояснить, что в этот период при Пензенском госпитале РОКК был устроен лазарет великого князя Михаила Александровича для раненых и больных «Дикой дивизии». Лазарет располагался в центре Львова, в многоэтажном здании бывшего австрийского банка. В лазарете работали Ю.И. Лодыженский, Н.В. Мараховский, княгиня Н.В. Вадбольская, операционная сестра Субботина, сестры милосердия: Катмисская, Кленова и Малышева. Военный врач Ю.И. Лодыженский позднее делился воспоминаниями:

«Хотя вскоре, после смерти брата, я был назначен начальником лазарета Российского общества Красного Креста имени великого князя Михаила Александровича, который работал сперва во Львове, а потом в Киеве, моя связь с дивизией не прерывалась. По воле великого князя все раненые и больные офицеры дивизии направлялись в мой лазарет, и со многими из них у меня установились дружеские отношения. Неоднократно посещал лазарет и великий князь со своими штабными офицерами, и все, что происходило в дивизии, мне поэтому было хорошо известно»[243].

Вскоре Наталия Сергеевна Брасова должна была возвращаться в Гатчину к заболевшему сыну. В дневнике Михаила Александровича имеется запись:

«10/23 марта. Вторник. – Львов, поезд. Мой дорогой Мишечка, я так страшно грущу расставаться с Тобой, если бы Ты только знал. Когда вернешься с вокзала, прочти эти строчки и знай, что я буду все время мыслями с Тобой, что я люблю Тебя и страшно без Тебя тоскую. Нежно обнимаю Тебя, да хранит Тебя Бог.

Твоя Наташа. (Запись эта в дневнике сделана рукой Н.С. Брасовой. – В.Х.)

Утром был у меня Ларька [Воронцов-Дашков]. Днем Наташа и я поехали в лазарет и посетили Шаликова. Вернувшись, пили чай, были Инна А. и Зюльгадаров; потом, т. е. в 5? ч., мы поехали провожать Наташу, кот. поехала домой через Москву с кн. Вяземской и Л.Н. Ушковой. Очень грустно. К обеду были: ген. Артамонов и Скалон. В 10 ч. Врангель, Вяземский, Ларька и я поехали с поездом в Чортков. Погода весенняя, чудная»[244].

Отметим, что 2-й кавалерийский корпус в это время был на отдыхе в Восточной Галиции. Великий князь Михаил Александрович 11 (24) марта записал в дневнике: «В 1? ч. мы приехали в Чортков и поехали на отведенную квартиру, все отдельные небольшие дома. Днем был [у] Хана [Нахичеванского], кот[орый] лежит, при крушении его поезда 1 марта близь Тарнополя, он себе ушиб спину и колено. После чая я немного прошелся с кн. [В.А.] Вяземским»[245].

Благодаря только счастливой случайности генерал Хан Гусейн Нахичеванский отделался лишь ушибами и сотрясением мозга. Забегая вперед, стоит отметить, что 29 апреля он был в Царском Селе у императора Николая II, который записал в дневнике:

«В 2? ч. принял хана Нахичеванского, кот. контужен»[246].

В Петрограде Хана Нахичеванского торжественно 1 мая наградили орденом Белого Орла с мечами.

Однако вернемся в Галицию. В дневнике великого князя Михаила Александровича от 14 (27) марта имеется любопытная запись:

«После чая был у Хана [Нахичеванского], где видел ген. [П.А.] Лечицкого (ком[андующего] IX армии). Он съездил на позицию у Залещик и возвращается в Тарнополь. Затем мы пошли в костел, где батюшка отслужил всенощную. После обеда писал Наташе, лег в 2 ч. ночи»[247]. Через четыре дня, т. е. 18 (31) марта, еще одна подобная запись: «Граф [Ф.А.] Келлер ком[андующий] 3-м кавалерийским корпусом (10-я кав[алерийская] див[изия] и 1-я Донская каз[ачья] див[изия]), переправившись через Днестр недалеко от Костина, перешел в наступление, австрийцы быстро отступили, оставив добычу 2100 плен[ных] и большую часть обоза»[248].

Здесь стоит пояснить, что в ночь на 17 (30) марта 1915 г. 3-й конный корпус генерала Федора Артуровича Келлера (1857–1918) атаковал неприятельскую группу войск, осуществлявшую обход левого фланга 9-й армии Юго-Западного фронта, и нанес ей поражение под Хотином.

На фронте приходилось не только умело наносить удары по противнику и маневрировать, но и искать возможности усилить оснащение боевых частей. Порой приходилось заниматься самодеятельностью для сохранения себя от вражеских пуль. В дневнике Михаила Александровича имеется любопытная запись:

«19 марта/1 апреля 1915 г. – Тлуст. Утром писал, потом делал гимнастику с Иваном А. Днем мы поехали, вернее, отъехали несколько верст и для пробы брони произвели несколько выстрелов в наш блиндированный автомобиль. Стрелял я сам. 500–600 шагов пули не пробивали броню…»[249]

Михаил написал в письме Н.С. Брасовой, что не сможет приехать на Пасху:

«Я так счастлив был бы провести с тобой дома праздничные дни, но теперь это совершенно невозможно, так как мы в прикосновении с противником, а я как начальник не имею права оставить свою часть в такой момент»[250]. Он далее добавил: «Мысленно буду ежесекундно и не раздельно с тобой в Гатчинской дворцовой, и горячо и нежно мною любимой церкви… Ужасно, ужасно грустно, что не пришлось провести хоть праздники вместе! – но я рад знать, что княгиня (Саша) Вяземская находится с тобой и с ее бодрым духом она тебя оживит и развеселит хоть немного»[251].

Наталия Сергеевна Брасова очень хотела пойти на Пасху в дворцовую церковь, но пока не осмеливалась, зная, что ей там не будут рады. Вместо этого, в отсутствие Михаила Александровича она отправилась в ближайший городской храм, хотя там, как она писала, «было столько народу, что едва ли возможно было молиться». Поэтому она попросила позволения у администратора Гатчинского дворца Крестьянова присутствовать в дворцовой церкви на пасхальной службе, смело объяснив это Михаилу тем, что «если кому-то не нравится мое присутствие, его никто не заставляет терпеть». Но вышло так, что разрешение Брасовой не потребовалось. Ибо когда она обедала с великим князем Дмитрием Павловичем (1891–1942) во вторник 17 марта, она пригласила его встретить Пасху в Гатчине на будущей неделе. Он с радостью согласился. В сопровождении Дмитрия не было и речи о том, чтобы спрашивать разрешения быть в дворцовой церкви, нравилось это остальным или нет. Появление Наталии Сергеевны рука об руку с еще одним великим князем дало великосветскому обществу Гатчины богатую пищу для сплетен, но последнее ее не волновало уже давно. Стоит заметить, что великий князь Дмитрий Павлович за отличие в боях в Восточной Пруссии был награжден орденом Св. Георгия 4-й ст. В периодической печати было помещено сообщение об его награждении:

«Флигель-адъютанту корнету Его Императорскому Высочеству Великому Князю Дмитрию Павловичу, за то, что состоя в бою 6 августа (1914 г. – В.Х.) под Краупишкеном ординарцем у начальника конного отряда в самый разгар боя с явной опасностью для жизни доставил верное сведение о неприятеле, вследствие чего были приняты меры, увенчавшиеся полным успехом»[252].

Великий князь Михаил Александрович в свою очередь скромно встретил Пасху 22 марта 1915 года в Тлустэ и записал в дневнике:

«К завтраку был кн. Вадбольский. (Он, к сожалению, от нас уходит и получает место в штабе IX армии.) Днем я был у Хана, потом батюшка [Поспелов] отслужил коротенькую службу. До вечера я все писал телеграммы. Погода чудесная. 12 див[изия] под нач[альством] ген. Маннергейма имела удачное дело»[253].

Разлука с супругой огорчала великого князя. После замужества Н.С. Брасовой некоторые аристократы надеялись подобострастием загладить свои нелицеприятные слова в ее адрес в недавнем прошлом. Но была и так называемая «старая гвардия», представители которой терпеть не могли Наталию Сергеевну ни до замужества с великим князем Михаилом Александровичем, ни после. Одним из таких был старый барон Жирар, который «открыто унижал» ее и на которого жаловалась Наталия Сергеевна своему супругу. Однажды он «плюнул мне вслед, когда я отъезжала с Варшавского вокзала. Все это видели». И потом, снова заметив Наташу в кинематографе с Н.Н. Джонсоном, он, по ее мнению, «громко фыркнул».

Михаил приходил в возмущение от этих рассказов супруги и обещал ей защиту от несправедливых нападок. Что касалось недоброжелателя – барона Л.Ф. Жирара (1855–1919), ответ Михаила был следующим:

«Жирару я еще не говорил о грубости его отца, но непременно скажу, потому что я действительно возмущен всеми подлыми поступками людей и больше никогда не буду даром пропускать такого рода вещи»[254].

В следующем письме он сообщал супруге о принятых мерах:

«С Жираром я на днях имел длинный разговор, в котором рассказал про возмутительное поведение его отца по отношению тебя, мы вообще долго и много по этому поводу говорили. Он также глубоко возмущен этим делом и сказал, что главная виновница это баронесса и что его отец, не будучи очень умным человеком, а кроме того, и без характера всецело находится под ее чудным влиянием. Я просил его написать от меня барону и сказать, что я прошу больше никогда мне не телеграфировать и что при встрече с ним я руки ему не подам и поступлю с ним так, как он с тобой. – Жирар благодарил меня за откровенность, сказал: “Слушаюсь, я обо всем этом напишу”»[255].

Княгиня Ольга Павловна Путятина (урожденная Зеленая), познакомившись с Н.С. Брасовой в 1914 г., была поражена, что на самом деле эта женщина ничуть не напоминает ту, о которой с таким презрением отзываются великосветские сплетники. Она сочла Наталию Сергеевну «обворожительной… щедро наделенной всеми дарами красоты, грации и элегантности в дополнение к острому уму». По мере того как княгиня Путятина стала частым гостем в Гатчине, «наши мирные вечерние беседы у камина убедили меня в неподдельной любви, которую Наташа питала к своему супругу», вспоминала она позже.

Единственная дочь княгини О.П. Путятиной была в том же возрасте и носила то же имя, что и 11-летняя Наташа (Тата) Мамонтова, падчерица великого князя Михаила Александровича. Две девочки крепко подружились.

За фронтовыми буднями Михаил Александрович не имел возможности, да и не хотел следить, что делалось при Императорском дворе. Дело в том, что великий князь Павел Александрович (1860–1919), командующий Гвардейским корпусом на фронте, давно мечтал, чтобы его морганатический брак был признан, а его супруга Ольга Валерьяновна получила титул княгини. К этому им предпринимались определенные шаги. В переписке Николая II и Александры Федоровны мы находим любопытные сведения. Так, в письме императрицы к мужу на фронт от 6 апреля 1915 г. имеются следующие строки:

«Только что принесли мне бесконечное письмо от графини Гогенфельзен – я посылаю тебе его на прочтение в свободную минуту, потом верни мне его. Поговори только с Фредериксом о нем. Конечно, не в мои именины или рождение, как она хочет – но все в ее желании исполнимо, за исключением титула “княгини”. Я думаю, что вульгарно об этом просить. Увидишь, будет звучать хорошо, когда о них будут докладывать совместно, почти как в[еликая] к[нягиня]. Но какое же основание позднее будет (отказать) Мише? У обеих были раньше дети, пока они были замужем за другими мужьями, хотя нет, жена Миши была уже разведена. И она забывает о старшем сыне – если брак будет признан с 1904 года, этот сын, очевидно, для всех незаконный. Для них мне все равно, пусть они открыто несут свой грех. Но мальчик? Ты переговори со стариком. Он эти вещи понимает, и передай ему, что сказала твоя мама, когда ты об этом ей упомянул. Быть может, теперь на это обратят меньше внимания»[256].

В конце концов, великий князь Павел Александрович добился того, что желал. Его морганатическая супруга Ольга Валерьяновна получила титул княгини Палей.

Графиня Л.Н. Воронцова-Дашкова продолжала описывать отдельные яркие сцены и эпизоды из фронтовой жизни великого князя Михаила Александровича в Галиции:

«В характере великого князя было много прирожденного уменья очаровывать людей. Но в отличие от некоторых других членов династии, в Михаиле Александровиче, прежде всего, резко бросались в глаза его простота и какая-то особая скромность, переходившая даже в застенчивость.

Всего, что было связано с пышностью, парадностью, этикетом, великий князь избегал. Всему, что было связано с проявлением каких-нибудь бурных чувств, он был чужд, был всегда ровен, спокоен, уравновешен. И в полной гармонии с такой уравновешенностью были вкусы великого князя. Михаил Александрович любил искусство, музыку, спорт, животных, цветы.

Великий князь Михаил Александрович был блестящим наездником. В понимании коня великому князю было мало равных. В Гатчине великий князь не раз скакал на скачках. Но самым большим удовольствием Его Высочества было оседлать своего кабардинца и совершенно одному скакать по полям и лесам.

Кроме конного спорта, великий князь любил автомобиль, которым прекрасно правил, любил гимнастику на приборах и физический труд, в особенности пилить дрова, чем и занимался часто вместе со своим адъютантом князем В.А. Вяземским.

Любя музыку, великий князь сам немного сочинял. Особенно любил он народную, восточную музыку. И в Виннице при нем был знаменитый зурнач Зубиев, который подолгу играл ему кавказские заунывные напевы.

Однажды на фронте в Австрии, в Тулсту-Месте, когда «Дикая дивизия» стояла в резерве в лесу, всадники-кабардинцы пели свои национальные песни. Присутствовавший тут же сам кабардинец, помощник командира Татарского полка князь Бекович-Черкасский, приказал пенье прекратить. Но великий князь удивленно обратился к нему:

– Почему вы прекратили пенье, князь?

– Мне кажется, что для европейского уха оно просто ужасно.

– Нет, нет, – запротестовал Михаил Александрович, – напротив, это прекрасные напевы, я в них чувствую что-то древнее, похожее на индусское, пусть поют…

И он не только продолжал слушать, но даже попросил князя Бековича перевести ему слова песен, чтобы записать их.

– Я могу перевести, – ответил князь, – но это песни про национального кабардинского героя князя Кучук-Аджигироева, сражавшегося в 1830 году против русских.

Михаил Александрович засмеялся и настоял на переводе песен»[257].

Через четыре дня после Пасхи, т. е. 26 марта 1915 г., великий князь Михаил Александрович сделал следующую пометку в своем дневнике:

«В 5 ч. дня я получил телеграмму от Наташи, что Вера С[ергеевна] безнадежна, выезжает [в] Москву и просит меня приехать. Ужасно грустно».

Это была печальная весть, так как незадолго до этого от воспаления легких скончалась старшая сестра Н.С. Брасовой – Ольга Сергеевна, теперь же была при смерти после операции от аппендицита и ее вторая сестра. Великий князь, получив коротко срочный отпуск, отправился в Москву. Читаем его запись в дневнике от 29 марта:

«В 4 ч. Наташа, Алеша и я поехали на Ваганьковское кладбище. Джонсон и Врангель также были; там отслужили панихиду у могил Ольги С. и Веры С. (Очень мешала большая толпа.) Похороны Веры С. были вчера»[258].

Таким образом, Н.С. Брасова в течение двух месяцев потеряла обеих сестер.

Из Москвы с похорон Михаил Александрович и Н.С. Брасова приехали в Гатчину к маленькому сыну. Великий князь записал в дневнике:

«Беби, слава Богу, совсем поправляется, хотя очень худой и вялый, до обеда я играл с Татой и с ним».

Через день, т. е. 1 (14) апреля великий князь Михаил Александрович посетил Александровский дворец в Царском Селе. В дневнике императора Николая II от 1 апреля 1915 г. имеется запись:

«Завтракали: Миша и комендант Осовца ген. Шульман»[259].

3 апреля Михаил Александрович уже отправился на фронт. 5 апреля великий князь посетил своего командира Хана Нахичеванского, который накануне слегка был контужен 6-дюймовой гранатой у артиллерийских позиций по дороге к Залещик. В дневнике появляется запись:

«За мое отсутствие на нашем фронте перемен никаких не произошло. Залещик продолжают обстреливать, но менее сильно. Потери в пехоте ежедневно около 60 чел. убитыми и ранеными»[260].

Через несколько дней, т. е. 10 (23) апреля в дневнике Михаила Александровича зафиксирована интересная пометка: «Прочли в агентских телеграммах, что Ники вчера приехал во Львов»[261].

На этом знаменательном событии стоит остановиться подробнее. В дневнике императора Николая II от 9 апреля 1915 г. записано более пространно, чем обычно:

«Знаменательный для меня день приезда в Галицию! В 10 час. прибыл на ст. Броды. Сейчас же пошел в вагон Николаши, где выслушал доклад штаба и затем полк. Мосягина, описавшего наступление нашей 3-й армии от границы до Львова. Кончил бумаги и письмо Аликс. В вагонах делалось жарко. Завтракали в 12 ч. и затем выехал в моторе с Николашей и Янушкевичем. Чем дальше, тем местность становилась красивее. Вид селений и жителей сильно напоминал Малороссию. Только пыль была несносная. Останавливался несколько раз на месте сражений в августе м-це; видел поблизости дороги братские могилы наших скромных героев. Солнце пекло как летом.

В 4? на спуске с горы был встречен гр. Бобринским и затем въехал в гор. Львов. По улицам стояло много войск шпалерами и народа. У огромного манежа, обращенного в церковь, стоял почет. караул от 23-го марш. батальона. После молебствия, отслуженного архиеп. Евлогием, посетил лазарет Ольги, где видел и Ксению. Около 6? прибыл во дворец наместника; поч. кар. сотня лейб-казаков. Город производит очень хорошее впечатление, напоминает в небольшом виде Варшаву, но с русским населением на улицах. Вышел на балкон к крестьянам, пришедшим из окрестностей. После обеда назначил Бобринского генерал-адъютантом».

На следующий день, т. е. 10 апреля 1915 г., еще одна подробная запись императора:

«Спал отлично и в 8? пил чай. Через час поехал на станцию, где был оперативный доклад. В 10 час. отправился с Николашей и другими по жел. дор. в Самборг. Приехал туда около часа и был встречен Брусиловым и моей чудной ротой 16-го Стрелкового Имп. Александра III полка – под командой ее фельдфебеля. Проехал в штаб-кварт. Брусилова, где назначил его генерал-ад[ъютантом]. Он нас накормил завтраком, после чего вернулся в поезд и продолжал путь на юг. Первая гряда Карпат была хорошо видна. Погода стояла дивная. Около 4 час. прибыл в Хыров, где был собран весь 3-й Кавказский корпус ген. Ирманова. Обошел все части пешком и затем объехал их в моторе и благодарил за боевую службу. Вид полков великолепный. Так был счастлив видеть своих ширванцев. Вернулся в поезд и продолжал путь на Перемышль, куда приехал в 7 час. По улицам стояли шпалерами запасные батальоны и дружины. Заехал в церковь, устроенную в жел. дор. сарае и затем в дом, приготовленный для Николаши и меня. В 8 час. поехали к обеду в гарнизонное собрание, где было собрано разное вооружение, найденное в австрийских складах. Вечер был теплый, как летом, и с луной.

Итак, я попал в Перемышль, по милости Божией, через месяц и два дня после его падения. Масса сильных впечатлений»[262].

Стоит заметить, что великий князь Николай Николаевич был награжден орденом Св. Георгия 3-й ст. (за взятие Львова в 1914) и орденом Св. Георгия 2-й ст. (за взятие Перемышля в 1915).

Эту седьмую поездку с начала Великой войны Государя на фронт позднее подробно описывает и объясняет в своих эмигрантских воспоминаниях жандармский генерал-майор А.И. Спиридович (1873–1952), который отвечал за безопасность «августейшего венценосца». Здесь остановимся подробнее, т. к. многие моменты этой поездки были связаны не только с военными стратегическими задачами, но остаются в других отношениях актуальными для нашей страны до сегодняшнего дня. В частности, А.И. Спиридович особо подчеркивал:

«Собственно говоря, поездка Государя вызывалась следующими соображениями, которые тогда, конечно, держались в строгом секрете. По плану главнокомандующего Юго-Западным фронтом Иванова, вернее, по плану его начальника штаба Алексеева, победоносное занятие нашими войсками Галиции должно было закончиться перевалом через Карпаты и занятием Венгрии. К началу апреля 3-я армия генерала Радко-Дмитриева овладела главным Бескидским хребтом, а корпуса 8-й армии Брусилова стали спускаться с главного хребта. Ставка, относившаяся сначала к проектам Иванова и Алексеева осторожно, стала, наконец, на ту точку зрения, что отныне главный центр действий надо перенести на Юго-Западный фронт, что надо идти на Венгрию.

Предполагалось наступление по всему фронту.

6 апреля были отданы соответствующие указания, и было решено, что перед наступлением Государь посетит Галицию, куда и выедет 8-го числа. Под большим секретом передавали, что генерал Данилов не разделяет этого плана, но что Янушкевич и великий князь отстаивают его. Истинным автором плана вторжения в Венгрию был секретный советник генерала Алексеева, его друг генерал Борисов. Но оба они уже были переведены на Северо-Западный фронт, и задуманное и начатое ими предприятие пришлось осуществлять уже другим лицам.

Занятие нашими войсками Галиции и разгром австрийских армий всколыхнул наше национальное чувство, напомнил нам о нашей родной колыбели всего славянства Карпатах, напомнил о Червонной Руси, о наших братьях по вере и крови, томившихся под австрийским гнетом. Туда полетели более экспансивные националисты, члены Государственной думы. Туда обратил взоры Святейший Синод.

Все только и говорили о возвращении России древних родных областей с русским населением, которое старались ополячить, но которое, надеялись, остается в душе русским.

Двести лет тому назад католические ксендзы вместе с продажным местным дворянством выдумали униатское вероисповедание, а в последние десятилетия продажные профессора из малороссов по указке австрийского Генерального штаба стали выдумывать новые названия для населяющего Галицию русского простого народа. Всякие Грушевские и иные выходцы из Киевского университета разрабатывали по австрийской указке теорию украинской самостийности, выдумывали разные «мовы», а простой забитый русский галичанин продолжал хранить в сердце мысль о национальном освобождении, что связывалось с мыслью о Белом Царе.

И когда русские войска победоносно продвигались по Галиции, бежал поляк, уходил немец, но простой народ встречал русского солдата как своего родного, как освободителя. А соседние с Почаевской лаврой приходы толпами приходили к настоятелю монастыря, прося присоединить их снова к родной православной церкви. Начался массовый переход простолюдинов-унитов в православие, и к весне 1915 года перешло до ста приходов. Лишь недавно, месяц назад в старом русском Львове, переделанном в Лемберг, в устроенной из манежа церкви архиепископ Евлогий, назначенный в Галицию, впервые после двухсот лет служил перед десятитысячной толпой народа Христову заутреню. Для львовских галичан это было воистину Христово Воскресение. /…/

Выехав из Ставки 8 апреля, Государь утром 9-го прибыл на станцию Броды. Там уже стоял поезд великого князя Николая Николаевича. Приняв доклад о положении дел на фронте и позавтракав, Государь выехал на автомобиле во Львов. Государь ехал с великим князем и Янушкевичем. За ним следовали автомобили, в которых находились великие князья Петр Николаевич, Александр Михайлович, принц Ольденбургский и свита. День был жаркий, и вереница автомобилей катила, окутываемая клубами пыли. По пути два раза останавливались на местах сражений. Государь выслушивал доклады. Несколько раз он подходил к белым могильным крестам, которыми был усеян столь победоносно пройденный русской армией путь. Около пяти часов подъехали ко Львову. На границе города, на холме, ожидал с рапортом генерал-губернатор Бобринский. Выйдя из автомобиля, Государь принял рапорт. Великий князь стоял как статуя, стоял, вытянувшись, отдавая честь. Около него застыл Янушкевич. Затем приехавшие стряхнули пыль, и кортеж тронулся дальше. Войска, стоявшие шпалерами, и масса народа встречали Государя восторженно. Встреча со стороны населения была настолько радушна (а население было не русское), что как-то невольно пропал всякий страх за возможность какого-либо эксцесса с их стороны. Казалось, что при таком восторге, при виде Белого Царя со стороны галицийского населения какое-либо выступление против Государя практически невозможно. Убранство улиц флагами и гирляндами дополняли праздничное настроение толпы. Подъехали к громадному манежу, где была устроена гарнизонная церковь. Около нее выстроен почетный караул. Там же встречают великие княгини Ксения Александровна и Ольга Александровна. Первая – в скромном темном костюме, в шляпе, вторая – в костюме сестры милосердия, с белым платком на голове.

В церкви Государя встретил и приветствовал архиепископ Евлогий – стойкий борец за русское православное дело в Холмщине. За несколько дней архиепископа предупредили от имени великого князя, чтобы в его приветственном слове Государю не было никакой политики. Но не такой был теперь момент, чтобы можно было сдержать национальный порыв. Царь вступил на отнятую у австрийцев древнерусскую православную землю. На ту землю, по которой лавиной прокатилась русская армия, грозящая ныне обрушиться на Венгрию.

Горячее, проникнутое верой в русского, в Россию и Белого Царя, четко звучало навстречу царю пламенное слово архиепископа. Как избавителя ждал галицийский народ русского царя. Об этой радости, об этом счастье говорил владыка и закончил свое слово упоминанием о русских орлах, парящих над Карпатами. Слово владыки хватило за сердце. Кое-кому из скептиков оно не понравилось, но Государь горячо благодарит владыку. Отслужили молебен. Он казался особенно осмысленным. После молебна Государь пропустил церемониальным маршем почетный караул. На правом фланге шагал великий князь Николай Николаевич. Осмотрев затем госпиталь великой княгини Ольги Александровны и наградив многих раненых Георгиевскими крестами и медалями, Государь поехал во дворец. Перед дворцом выстроился почетный конвой от лейб-гвардии Казачьего полка Его Величества. Кругом масса народа. Гремит ура. Во дворце приготовлены покои для Его Величества. Угрюмые, неуютные комнаты. В спальне кровать, на которой не раз отдыхал император Франц Иосиф, один из главных виновников настоящей войны.

Вечером, пока во дворце длился обед, на который были приглашены местные власти, галичане устроили патриотическую манифестацию перед дворцом. Государь вышел на балкон, сказал небольшую, но горячую, проникнутую верой в правое дело речь. Народ ревел от восторга. Крестились и плакали. Государь был очень растроган оказанным ему галичанами приемом. После обеда он высказал это нескольким из начальствующих лиц. Высказал и архиепископу Евлогию, которого еще раз поблагодарил за приветствие в церкви. Графа Бобринского Государь назначил своим генерал-адъютантом.

На другой день 10-го числа утром Государь выехал поездом в Самбор, где находился штаб 3-й армии, которой командовал генерал Брусилов – герой Галиции, самый популярный в то время в России генерал. /…/

Около полудня приехали в Самбор. На станции императора встретил с рапортом генерал Брусилов. Государь трижды поцеловал его. Растроганный Брусилов поцеловал руку Государя. На платформе встречал почетный караул роты Его Величества 16-го Стрелкового полка со знаменем и оркестром. Брусилов доложил, что рота, которой командовал подпрапорщик Шульгин, прибыла прямо с поля боя. Рота выдержала атаку шести австрийских рот, отбивалась огнем, ручными гранатами, штыками и прикладами и положила около себя более шестисот трупов.

Выслушав внимательно доклад, Государь подошел к роте и поздоровался: “Здорово, мои железные стрелки!” Поблагодарив стрелков за славную боевую службу, Государь добавил: “За славные последние бои, о которых мне только что доложил командующий армией, жалую всем чинам роты Георгиевские кресты”. /…/

Государь завтракал в помещении штаба с начальствующими лицами и офицерами и после завтрака назначил Брусилова своим генерал-адъютантом и вручил ему погоны с вензелями и аксельбанты. Брусилов со слезами на глазах вновь поцеловал руку императора и попросил разрешения переодеться в соседней комнате. Через минуту он вышел оттуда одетым уже по форме генерал-адъютанта. Посыпались поздравления.

В 3 часа Государь отбыл из Самбора, и вскоре поезд остановился у станции Хыров, откуда на автомобилях поехали к выстроенному на берегу Днестра 3-му Кавказскому корпусу. Им командовал генерал Ирман, переименованный солдатами в Ирманова. /…/

Вечером приехали в Перемышль. Город был пуст. Кроме военных, никого. Много оренбургских казаков. Посетив церковь, Государь поехал в дом, где жил комендант крепости Кусманек. Там были приготовлены комнаты для Его Величества. Отдохнув немного и переодевшись, Государь пообедал с начальствующими лицами в бывшем гарнизонном австрийском офицерском собрании, а в 10 часов уже был дома.

Для нас, охраны, день кончился. Я вышел с генералами Дубенским и Сусловым пройтись по городу. Все спали. Изредка мы встречали патрули. Прошли на мост через Сан, тот Сан, с которым так много связано воспоминаний у русской армии. По берегам копошились саперы, видимо, что-то делали даже ночью. /…/

Утром 11-го числа Государь выехал на автомобиле осматривать разбитые форты Перемышля. Целая вереница автомобилей тянулась вслед. Повсюду грандиозные руины фортов, глыбы вывороченного камня и железобетона, сотни громадных крепостных австрийских орудий, снятых с мест и уложенных, как покойники, рядами на земле, – все это производило огромное впечатление. Неужели все эти, казалось бы, непреодолимые препятствия, где природа и человек действовали воедино, чтобы соорудить нечто неприступное, неужели они были сокрушены и взяты нашими войсками? Да, можно сказать с гордостью, были взяты. Факт налицо. Некоторые форты были взяты штурмом. Имя доблестного генерала Селиванова, командовавшего войсками, взявшими Перемышль, было у всех на устах. Государь внимательно слушал доклады начальствующих лиц, вставляя свои замечания, которые ясно показывали, что он знает подробно о всех действиях доблестных войск до отдельных частей и их начальников включительно. Это, видимо, не нравилось некоторым из высших чинов штаба.

Штабы вообще не любят делить славу с непосредственными участниками боев. Но вот если неудача, то, конечно, в ней виноваты войска и их начальники. /…/

Вернувшись с осмотра фортов, Государь позавтракал и на автомобиле поехал во Львов. По пути в деревнях знали о следовании Государя, и толпы народа выходили на дорогу и приветливо кланялись. По виду это были русские люди. В 5 часов вернулись во Львов.

Перед обедом во дворец приехали великие княгини Ксения Александровна и Ольга Александровна. После обеда выехали на вокзал. Казалось, весь Львов высыпал на улицу. Все население радушно, тепло провожало Государя. Энтузиазм стоявших шпалерами войск не поддается описанию.

В 9 с половиной часов император покинул Львов, и через три часа мы были уже в Бродах, где Государь перешел в свой поезд»[263].

Можно привести еще документальное свидетельство военного доктора Ю.И. Лодыженского, который служил в лазарете во Львове и лечил раненых офицеров «Дикой дивизии»:

«Наиболее выдающимся событием во время пребывания лазарета во Львове явился приезд Государя после взятия нашими войсками Перемышля. Княгиня Вадбольская достала себе, моей жене, которая как раз приехала меня навестить, и мне входные билеты на торжественный молебен. Во время этого молебна мы стояли от Государя в нескольких шагах, и я все время мог наблюдать, как он усердно молился. Около Государя находился и Верховный Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич»[264].

Сегодня многим нашим читателям покажется странным, что о приезде царя в Галицию его родной брат узнает из агентских телеграмм и не был приглашен на эту торжественную встречу, хотя находился относительно не так далеко от Львова. Это обстоятельство невольно наводит на некоторые размышления.

Среди военнослужащих «Дикой дивизии» временами происходили неприятные инциденты. Об одном из них имеется отражение в дневнике Михаила Александровича от 17 апреля 1915 г.:

«В 10 ч. отсюда повезли 1 чеченца и 2 ингушей к тому месту, где их должны были расстрелять. По выезде из Тлустэ один из них бросился бежать, но был задержан. Другие двое также пытались бежать, но конвойные одного убили, а другого смертельно ранили. Кроме того, один конвойный был убит случайно, а другой ранен благодаря темной ночи. Ужас, но трагично все это окончилось и так досадно, т. к. телеграмма об их помиловании, которая была получена в 6 ч., должна была быть прочтена им на месте расстреляния для большого внушения – и все это не удалось!»[265]

К сожалению, это был не первый и не последний случай нарушения дисциплины, чем особенно отличались джигиты в самые первые месяцы боев на фронте. У австрийцев были все основания опасаться «Дикой дивизии», но, увы, первыми, на кого они нагнали страх, оказались мирные жители, которых они встречали на протяжении границы. Они считали, что захваченные населенные пункты противника являлись трофеем и часто начинались стихийные грабежи, за что уличенные в этом попадали под трибунал. Так, например, оказавшись на завоеванной территории, всадники полка, расквартированного в одной из австрийских деревень, решили воспользоваться военным положением; в ту же ночь поднялся невообразимый хаос. Татары (азербайджанцы) рыскали по всей деревне, выискивая непокрытых платками девушек. Порядок удалось восстановить только на рассвете. Самых активных зачинщиков приговорили к порке; 25 плетей были обычным наказанием. Насильники попадали под трибунал и могли быть приговорены к расстрелу.

Можно было наблюдать и такую картину, когда офицеры при ночной проверке охранения часто заставали спящие караулы. Всадникам пытались разъяснить, что такого нельзя делать на войне и применяли дисциплинарные взыскания. Этим грехом, кстати сказать, на первых порах пользовались австрийцы, уничтожая спящие заставы.

О фактах нарушения дисциплины среди всадников «Дикой дивизии» свидетельствовал сам генерал П.Н. Краснов, о чем он позднее делился воспоминаниями:

«Стояли на реке Днестре заставами. Дагестанцы крепко спали по ночам. Проведали про это австрийцы, прокрались ночью на заставу и вырезали ее без остатка. Дагестанцы продолжали спать. Когда офицер говорил им, что спать нельзя, они отвечали:

– Ты боишься, не спи, мы не боимся – спим!»[266]

Однако железной дисциплиной и жесткими мерами вскоре удалось навести порядок. Самой «Дикой дивизией» было трудно командовать в обычное время между боями, но в схватке с врагом ее бойцы вели себя с неустрашимой отвагой, свойственной тем, кто наслаждался битвой в лихой кавалерийской атаке или в рукопашном бою. У всадников дивизии было еще одно весьма ценное качество: не бросать своих не только раненых, но даже убитых на поле битвы, несмотря на риск для жизни и дополнительные потери, чтобы похоронить с честью и по обряду своих товарищей по оружию.

Временами расположение «Дикой дивизии» тревожила вражеская авиация. На начало войны Россия располагала 244 самолетами, которые были рассредоточены по 6 ротам и 39 авиаотрядам по всей линии фронта. У немцев на тот же момент было 232 аэроплана в 34 отрядах; Франция – 138 в 25, Англия – 56 самолетов первой линии, Австро-Венгрия – около 30 машин. Учитывая, что державы германского блока сосредоточили большинство самолетов на Западном и Сербском фронтах, русские ВВС получили в начале войны численное преимущество над противником. Главной задачей авиации была разведка и корректировка артиллерийского огня.

Между прочим, Россия была единственной страной, имевшей в начале войны бомбардировочную авиацию дальнего действия – воздушные корабли «Илья Муромец». В октябре 1914 г. «муромцев» объединили в эскадру воздушных кораблей под командованием генерал-майора М.В. Шидловского (1856–1918), которая базировалась в д. Старая Яблонна в полосе Северо-Западного фронта. Каждый самолет имел на вооружении 2 пулемета и 1 карабин с 360 патронами, а также 500 кг бомб. Экипаж самолета насчитывал 3 человека.

Однако очень медленно росло число самолетов на фронте. Если на день мобилизации русская авиация имела 244 машины, то на 1 июня 1916 г. – всего 383, из них в строю 250, в ремонте 133. За все время войны количество самолетов, одновременно находящихся в строю, в среднем не превышало пятисот.

Временами между летчиками во фронтовой полосе завязывались воздушные бои. Против действий авиации противника создавались зенитные батареи, которые прикрывали важные объекты на земле. От 19 апреля в дневнике великого князя Михаила Александровича читаем запись:

«В 5? ч. над нашим местечком летал германский аэроплан и сбросил 5 бомб, не причинив никакого вреда. Он был обстрелян из пулемета и из винтовок. В 10 ч. мы хоронили обозного солдата Верис, который был убит третьего дня. В 1? ч. мы поехали в Торскэ к Кабардинцам… Все время доносились выстрелы с наших постов и от австрийских. Вернулись к себе в 7? ч. Погода идеальная и жаркая»[267].

В начале мая, 3-го числа (по новому стилю или 20 апреля по старому стилю) началось печально известное в нашей истории наступление германской ударной группы генерала А. фон Макензена (1849–1945), в том числе и в Галиции. Немцы, не добившись поражения Франции в кампании 1914 г., решили в 1915 г. разгромить Россию. Угроза поражения Австро-Венгрии, усугубившаяся решимостью Италии выступить на стороне Антанты, и застывший позиционный фронт на Западе вынуждали австро-германцев ударить на Восточном фронте. Назревший в русских армиях тяжелейший кризис вооружения (особенно снарядов) не был секретом для германского командования. Наступление противника оказалось мощным и неожиданным. Об этом можно судить хотя бы по тому факту, что Хан Нахичеванский и великий князь Михаил Александрович в это время находились в Петрограде, а не на фронте. В дневнике императора Николая II от 1 мая 1915 г. имеется запись:

«Завтракал Миша. Принял Селиванова и Юсупова; предложил ему командование Московским округом на время войны»[268].

В поденных записях великого князя Константина Константиновича от 3 мая 1915 г. имеются любопытные строки:

«Наши армии должны были отступить от Карпат и расположиться на Сане. Немцам не удалось прорвать нашего фронта.

День холодный. В 5-м часу нас навестили Их Величества. Расположились в столовой пить чай. Слышал от Государя, что австрийский кадетский корпус будет превращен в русский и что по окончании войны понадобится завести около 8-ми новых кадетских корпусов. Царь рассказывал о своей поездке в Каменец-Подольск, Одессу, Николаев и Севастополь. – У меня был директор нашего археологического института в Царьграде академик Ф.И. Успенский. Я обращался к Николаше (имеется в виду великий князь Николай Николаевич. – В.Х.) и получил его согласие на поручение Успенскому охраны цареградских исторических памятников в случае овладения нами Царьградом. – Успенский поднимает большой, щекотливый и весьма трудно разрешимый вопрос о том, какое положение придется занять Вселенскому Патриарху»[269].

Государь Николай II в этот же день зафиксировал в дневнике:

«В 4 часа поехали вдвоем в Павловск; пили чай с т. Ольгой, Костей и Маврой. В 6 ч. принял гр. Бобринского-Галицийского. Окончил бумаги…»[270]

Командиру 2-го конного корпуса Хану Нахичеванскому пришлось спешно возвращаться на фронт, но комдива «Дикой» предпочли удержать, на всякий случай, «подальше от греха» и кровопролитных боев, т. е. младшему брату царя позволили догуливать отпуск. Только не совсем понятно, от кого такая инициатива исходила.

Война напоминала о себе даже тогда, когда Михаил Александрович на короткое время оказывался в Гатчине.

В дневниковой записи от 9 мая 1915 г. имеется такая запись:

«В 3 ч. утра я услышал, как мне показалось, ружейную пальбу и подумал, что это маневры. В 10 ч., когда мы встали, то узнали следующее: около вокзала стоял поезд с артиллерийскими снарядами, которые от начавшегося пожара начали рваться и летать во все стороны. Были поражены ближайшие дома – убиты были двое, мужчина и женщина; пальба продолжалась 2 часа»[271].

Италия 10 (23) мая 1915 г. объявила войну Австро-Венгрии. Тайный договор «союзников» (стран Антанты) с Италией, привлекающий ее к участию в войне, был заключен 13 апреля (26 апреля) 1915 г. Антанта сумела привлечь на свою сторону Италию. Обещания держав Антанты удовлетворить территориальные претензии Италии полнее, чем предлагала Германия, положили конец колебаниям итальянского правительства: 26 апреля был подписан в Лондоне секретный договор между Великобританией, Россией, Францией, с одной стороны, и Италией – с другой; договор определил условия вступления Италии в войну на стороне Антанты. Италия обязалась не позднее чем через месяц объявить войну Австро-Венгрии, а также выступить (без указания точного срока) против «всех… врагов» Антанты. В качестве «платы за кровь» Италии был обещан ряд территорий в Адриатике (в том числе Трентино, Южный Тироль), в Эгейском море, в Малой Азии, в Африке и др. В итоге 14 (27) августа 1915 года Италия объявила войну Германии.

Великий князь Михаил Александрович 16 (29) мая 1915 г. записал в дневнике среди прочих событий и свидание со своим «августейшим» братом:

«Утром был адмирал Коломейцев. В 12 ч. Н[аташа], Вяземские и я поехали в авт[омобиле]. – Я завтракал в Царском [Селе], другие поехали в Петроград. В 3 ч. я приехал в Петроград и видел по делам [Б.В.] Никитина, который приехал от [Я.Д.] Юзефовича (встретились мы в «Astoria» у [Н.А.] Врангеля). В 5 ч. я пил чай у Мама. В 7 ч. поехал к Н[аташе] в «Astoria», где я принял [А.О.] Чермоева, а затем Н[аташа], Вяземские, Дж[онсон] и я обедали у себя в номере, а потом поехали в Малый театр в ложу Путятиных, а рядом были граф и графиня Капнист, к которым мы поехали ужинать и просидели у них до 2 ч. (Драма была интересная «Вера Мирцева»). – В Гатчину вернулись в 3? ч.»[272].

В дневнике императора Николая II от 16 мая 1915 г. читаем:

«Погода была тихая и довольно теплая. Зелень подвигается, но очень запоздала. Завтракали: Миша и гр. Фредерикс. Принимал долго итальянского посла маркиза Карлотти по случаю объявления Италиею войны Австрии»[273].

Мощный удар противника был направлен встык между русскими 3-й и 4-й армиями Юго-Западного фронта, между Верхней Вислой и подножием Бескидского хребта в районе Горлице, а также в центр 3-й армии генерала Р.Д. Радко-Дмитриева (1859–1918). Общая численность войск русской 3-й армии, стоявших по реке Дунаец, исчислялась в 260 тысяч человек при 100 пулеметах, 141 легком и 4 тяжелых орудиях[274]. Предназначенная для прорыва русского фронта 11-я армия генерала А. фон Макензена (1849–1945) скрытно формировалас, главным образом из войск, переброшенных с Западного фронта. В этот период наши союзники по Антанте (это оказалось характерным и для последующих кампаний) предпочитали бездействовать, пока русские гибнут. Из Франции на подмогу прибыли 12 немецких дивизий, в том числе гвардейский корпус. После упорных боев фронт оказался прорван, и русские корпуса были приведены в большое расстройство. Превосходство в огневых средствах ударной германской группировки было настолько велико (примерно – один к пятнадцати), что отразить наступление было практически невозможно. В итоге Горлицкий прорыв неприятеля создал угрозу окружения Карпатской группировки, которая начала повсеместный отход. В конце концов 3-я армия откатилась за реку Сан, что привело к замене командарма генералом Л.В. Лешем (1862–1934). Затем очередь дошла и до 8-й армии генерала А.А. Брусилова.

Великий князь Андрей Владимирович в эти дни сделал следующую запись в дневнике:

«19 мая. По сегодняшним сообщениям с Южного фронта, вчера австрийцы вошли в город Перемышль, но были выбиты азовским полком. Вчера на фронте у Жирардова (город Жирардов расположен в 50 км к юго-западу от Варшавы. – В.Х.) от удушливых газов выбыло из строя около 8000 человек, причем доктора полагают, что, слава Богу, если погибнет не более 25 %, а то, пожалуй, и больше. Теперь возникает вопрос, не начать ли и нам применять такие же газы. Уже есть соответствующие изобретения»[275].

В самом деле такие секретные работы проводились и в России. Например, в дневнике императора Николая II от 3 февраля 1916 г. имеются интересные сведения:

«До доклада у меня был Алек, который в 12 ч. у платформы показывал испытания разных противогазовых повязок и масок»[276].

Жандармский генерал-майор А.И. Спиридович свидетельствовал:

«3 февраля в Ставку приехал Верховный начальник санитарной части принц Александр Петрович Ольденбургский, гроза всех тех, кто соприкасался с санитарной частью. Энергия принца была неиссякаемой. Он горел в работе, несмотря на свои годы, отдавал войне все свои знания, весь ум, всего себя без остатка. Принц долго докладывал Государю. Он привез новые модели противогазовых масок. После завтрака император прибыл на вокзал, где стоял поезд принца. Один из вагонов был наполнен желто-бурым ядовитым газом. Снаружи, в окнах вагона можно было видеть, как сдох впущенный туда зверек. В вагон вошли три офицера и два химика в новых масках. Они пробыли там 30 минут и вышли совершенно не пострадавшими. Между тем тяжелый, отвратительный запах ядовитых газов был слышен даже снаружи вагона. Государь смотрел на всю эту картину, стоя у окна вагона, слушая доклад принца, а затем поблагодарил и принца, и тех, кто участвовал в опытах»[277].

Однако вернемся на Юго-Западный фронт. В этих кровопролитных боях весны 1915 г. погиб родственник Императорской фамилии князь Константин Александрович Багратион-Мухранский (1889–1915), супруг княгини императорской крови Татьяны Константиновны (1890–1979), старшей дочери великого князя Константина Константиновича. В начале Великой войны он находился в 1-й Гвардейской кавалерийской дивизии и служил в элитном Кавалергардском полку, затем был по его же просьбе прикомандирован к 13-му лейб-гренадерскому Эриванскому полку. Кавалер Георгиевского оружия, флигель-адъютант Свиты императора. Князь погиб в бою на фронте 19 мая 1915 г. под Львовом, командуя ротой. 21 мая состоялась панихида в церкви Павловского дворца, на которую приехали Их Величества с великими княжнами.

В дневнике императора Николая II от 21 мая имеются строки:

«Принял Сухомлинова и Маклакова. Обедали в 7? и затем поехали в Павловск на панихиду по Багратиону – убитому третьего дня, будучи прикомандированным к Эриванскому полку. Вернулись в 9 ?. Читал до чая. Узнал, что наши войска покинули Перемышль»[278].

Князь императорской крови Гавриил Константинович (1887–1955) позднее в эмиграции делился по этому поводу воспоминаниями:

«Весной приехал с фронта Костя Багратион, муж Татианы, служивший в Кавалергардском полку. Он мечтал перейти на время в пехоту, потому что, благодаря страшным потерям, в пехоте недоставало офицеров. Так как в кавалерии потери были незначительны, кавалерийских офицеров прикомандировали к пехотным полкам. Конечно, Татиане желание мужа перейти в пехоту было не особенно по душе, но она согласилась. Костя Багратион был замечательный офицер. Он имел Георгиевское оружие.

Он устроил как-то в своих комнатах под куполом, где он жил с Татианой в Павловске, вечер для раненых офицеров Эриванского гренадерского полка, которые лечились в царских госпиталях в Царском Селе. Их собралось довольно много. В это время у моих родителей сидел дядя Георгий Михайлович, родившийся и проведший все детство на Кавказе, когда его отец, великий князь Михаил Николаевич, был Кавказским наместником. Он пришел наверх поговорить с эриванцами, которые в мирное время стояли на Кавказе.

Вскоре Костя уехал на фронт и так я больше никогда его и не видел. 20 мая утром я получил записку от матушки, в которой она сообщала, что Костя убит. Ген. Брусилов, командовавший Юго-Западным фронтом, телеграфировал отцу, что Багратион пал смертью храбрых 19 мая под Львовом. Он командовал ротой и был убит пулей в лоб, чуть ли не в первом бою.

Отцу не сразу сообщили о смерти Багратиона. Матушка не решалась ему об этом сказать и просила дяденьку (имеется в виду великий князь Дмитрий Константинович. – В.Х.) приехать из Стрельны, чтобы подготовить отца. Дяденька сразу же приехал и осторожно сообщил об этом отцу. Когда я остался с отцом один, на нем лица не было. Я, как мог, старался его утешить.

Когда я пришел к Татиане, она сидела в Пилястровом зале и была очень спокойна. Слава Богу, она очень верующий человек и приняла постигший ее тяжкий удар с христианским смирением. Она не надела черного платья, а надела все белое, что как-то особенно подчеркивало ее несчастье.

В тот же день вечером была панихида в церкви Павловского дворца, на которую приехали Их Величества с великими княжнами и много публики. Отец, конечно, не мог присутствовать на панихиде.

Татиана уехала с Игорем на Кавказ, на похороны мужа. Костю Багратиона похоронили в старинном грузинском соборе, в Мцхете. Я провожал Татиану на станцию»[279].

Русские войска 8-й армии генерала А.А. Брусилова 9 июня 1915 г. вынуждены были оставить Львов, отойдя за реку Западный Буг.

Через несколько дней военный министр В.А. Сухомлинов был уволен в отставку, а 15 июля его дело по обвинению «в государственном преступлении» было передано на расследование специальной Чрезвычайной следственной комиссии.

Стоит отметить реакцию на эти события великого князя Андрея Владимировича, который в это время находился на фронте, но следил за событиями в стране. Он записал в своем дневнике о складывающемся политическом пасьянсе:

«В.А. Сухомлинов уволен от должности военного министра и на его место назначен Поливанов. Почти одновременное увольнение, как его, так и министра внутренних дел Маклакова, является уступкой общественному мнению, с этой точки зрения такая мера вполне оправдывается: когда общественное мнение возбуждено против отдельных лиц, ими надо жертвовать. Государь лично написал Сухомлинову письмо, в столь теплых выражениях, что В.А. был вполне удовлетворен нравственно.

Для дела, возможно, что Поливанов будет хорош, но лично я боюсь, что он поведет опасную политику. Он в былое время очень дружил с Гос. Думой, и на этой почве произошли инциденты не вполне хорошие. Выступление Гучкова памятно всем. Уже теперь поговаривают, что Кривошеин орудует всем и собирает такой кабинет министров, однотипных и одинаково мыслящих, который был бы послушным орудием в его в руках. Направление, взятое им, определяется народом, как желание умалить власть Государя. Об этом очень открыто говорят почти все»[280].

В ходе Горлицкой операции 3-я армия генерала Р.Д. Радко-Дмитриева потеряла только пленными свыше 152 тыс. чел. (потери противника составляли свыше 28 тыс. чел. убитыми и ранеными)[281]. Русские войска под напором врага отступили из Галиции с потерей около 500 тыс. пленных и 344 орудий. Главной причиной поражений были катастрофическая нехватка оружия и истощение боеприпасов. Части 3-й армии в ходе боев проявляли большое геройство и, несмотря на практическое отсутствие артиллерийской поддержки и недостаток патронов, сдерживали противника, действуя преимущественно штыками и холодным оружием. Конница также проявляла самоотверженность и, не обращая внимания на ураганный артиллерийский огонь противника, ходила в атаки, облегчая положение пехоты. В этой человеческой мясорубке приходилось выправлять положение и затыкать дыры на фронте всем, что оказалось под рукой. В книге воспоминаний одного казачьего офицера имеются следующие строки о тех суровых днях тяжелых испытаний:

«На фронте отступающих частей 3-й армии на линии реки Вислицы подошел конный корпус хана Нахичеванского и на глазах пехотных частей под ураганным огнем германской артиллерии, пулеметов и ружейной стрельбы двинулся в атаку на противника. Вид несущейся в атаку конницы поднял дух не только в частях пехоты, но и раненые поднимались и готовы были с конницей бежать на противника»[282].

Русские войска к началу летней кампании 1915 г. переживали тяжелый недостаток артиллерийских снарядов и ружейных патронов. Батареи из-за нехватки снарядов из 8-орудийного состава превращены были в 6-орудийные, и два орудия каждой батареи отправлялись в артиллерийские парки для формирования новых подразделений. Недоставало полевых кухонь, подвод для обозов и другого военного снаряжения. Весной и летом 1915 года снова развернулись ожесточенные бои на Юго-Западном фронте. Генерал А.И. Деникин (1872–1947) позднее писал в своих мемуарах об этом периоде войны:

«Эта весна 1915 г. останется у меня навсегда в памяти. Тяжелые кровопролитные бои, ни патронов, ни снарядов. Сражение под Перемышлем в середине мая. Одиннадцать дней жесточайшего боя Железной дивизии… Одиннадцать дней страшного гула немецкой тяжелой артиллерии, буквально срывавшей целые ряды окопов вместе с защитниками их… И молчание моих батарей… Мы не могли отвечать, нечем было. Даже патронов на ружья было выдано самое ограниченное количество. Полки, измотанные до последней степени, отбивали одну атаку за другой… штыками или, в крайнем случае, стрельбой в упор. Я видел, как редели ряды моих стрелков, и испытал отчаяние и сознание нелепой беспомощности. Два полка были почти уничтожены одним огнем… И когда после трехдневного молчания нашей шестидюймовой батареи подвезли пятьдесят снарядов, об этом сообщено было по телефону всем полкам, всем ротам, и все стрелки вздохнули с облегчением»[283].

Великий князь Михаил Александрович 23 мая (5 июня) 1915 г. выехал из Гатчины поездом через Брест-Литовск на Юго-Западный фронт. На следующий день, 24 мая, он записал в дневнике:

«Мы поехали в Холм. Куда приехали в 7? ч. Генерал [Н.И.] Иванов с нач[альником] шт[аба] ген[ералом] [C.С.] Саввичем и губернатором меня встретили, потом уехали, а мы обедали на станции, затем я поехал по делу к ген. Иванову, где пробыл не менее часа».

Обсудив все важные вопросы с командующим Юго-Западным фронтом и военным начальством, великий князь продолжил свой путь. В его дневнике от 26 мая читаем очередную запись:

«Приезд в Городенка на Ю.З. от Залещики, а затем Тлустэ.

В 9? ч. мы все из Волочиска поехали на автомобилях через Тарнополь, Чортков, Тлустэ и Залещики в Городенка, куда приехали в 6 ч.

Закусили мы в роще около Тарнополя. Интересно было видеть Залещики, и до чего там все разрушено. С нами приехал адмирал Небальстин (так в дневнике, правильно: Небольсин. – В.Х.) для урегулирования некоторых вопросов в подрывном нашем отряде. Остановились мы в большом доме при костеле. [Я.Д.] Юзефович из Белилул сообщил мне, что ввиду сильного натиска противника мне лучше переехать в Тлустэ, что мы и сделали ночью; весь обоз также. Заняли прежнее помещение. Легли только в 4? ч. Погода была страшно жаркая, солнечная»[284].

Начались обычные фронтовые будни. Михаил Романов 27 мая записал в дневнике:

«Встал поздно. В 3 ч. я поехал в Городенка в штаб корпуса (наш 2-ой кавалерийский). Ехали через Усечко. Виделся с [Г.О.] Раухом и [Н.А.] Дистерло. Потом виделся с [Д.П.] Багратионом и Ларькой [Воронцовым-Дашковым] во вчерашнем помещении. Говорил по тел[ефону] с [Я.Д.] Юзефовичем, кот[орый] в д. Ясюнев Польный и сильно обстреливается арт[иллерийским] огнем; 2-я бригада в цепи, черкесы в деревне, ингуши в Серафинце, а 1-я бр[игада] в Фальче. Во время нашего пребывания в Городенка, местечко это начало обстреливаться герман[ской] артил[лерией]. Я вернулся в Тлустэ к обеду.

Погода чудная.

Утром ингуши пошли в атаку в конном строю и зарубили около 70 чел.

Вчера во время контратаки в Кабардинском полку был убит прапор[щик] Иванов»[285].

Известный генерал П.Н. Краснов (1869–1947) позднее писал об этом времени в воспоминаниях:

«С первых чисел мая Кавказская туземная дивизия стояла на позиции по реке Прут, к северу от румынской границы. Кавказцы понарыли окопы, перешли вброд за Прут и занимали ряд селений на правом берегу. Против них была германская спешенная кавалерия и австрийская пехота. Правее их стояла 9-я кавалерийская дивизия, левее – ополченцы и далее – 10-я кавалерийская дивизия. Снарядов было мало, а в конно-горных батареях, которые были приданы туземцам, и совсем почти не было. Мы видели, как строили австро-германцы окопы, как собирались они большими толпами, и мы не могли разогнать их, помешать работам артиллерийским огнем.

Это создавало нервное настроение. Были при артиллерии и – как будто не было ее.

23 мая обнаружилось наступление на стыке между Туземцами и 9-й кавалерийской дивизией. Наступление началось после полудня, но до вечера дружный огонь Туземцев и Драгун задерживал неприятельские цепи. Перед закатом неприятель усилил артиллерию и 9-я дивизия стала отходить. Некоторое время самолюбивые Ингуши еще держались, но когда увидали, что австрийцы правее их уже переправились через Прут, они получили приказание отступить.

Солнце опускалось за низкие гряды холмов и за дубовую рощу на Черновицкой дороге, когда, с глухим гортанным говором неся своих убитых и раненых, показались цепи Ингушей и Кабардинцев и направились к деревне, где стояли их коноводы с лошадьми. Великий князь Михаил Александрович на Юго-Западном фронте. Лето 1915 г.

Ясною майскою ночью кавказцы отходили от Прута. Отступательный марш является одной из самых тяжелых операций. Психика бойца подавлена, ему все кажется потерянным, а для самолюбивых горцев это было особенно тяжело.

Автро-германцы преследовали слабо. Дивизия великого князя получила приказание отходить на заранее приготовленные позиции, на реке Днестре, и начался пятидневный марш. Ночью шли, днем стояли, ожидали неприятеля и, где можно, отражали его атаки.

Дни сменялись ночами, и все было одно и то же. Днем дрались, ночью шли медленно, понуро, неохотно отдавая завоеванную землю. И не было сна. Питались кое-как, часто целыми днями ничего не ели»[286].

28 мая (10 июня) 1915 г. Михаил Александрович сделал очередную неутешительную запись в дневнике:

«Тлустэ.

С 11 ч. вечера вчера все наши части получили приказание отступать через Днестр у Усечко. К 12 ч. уже все полки дивизии благополучно перешли и разместились по старым местам. Штаб дивизии прибыл сюда около 11? ч. В 5? ч. приехал [Д.П.] Багратион, который командовал дивизией за мое отсутствие и до сегодняшнего дня; он сегодня веч[ером] уехал в Петроград. (В этот день Михаил Александрович написал письмо супруге Н.С. Брасовой; см. приложение. – В.Х.). Кока и я до обеда немного прошлись по полю. К обеду приехала Инна А[лександровна] [Эриванская].

Погода чудная»[287].

На следующий день в дневнике великого князя читаем:

«Утром оставался дома, а в 3? ч. поехал с [Я.Д.] Юзефовичем на авт[омобиле] до ст. Торскэ, оттуда верхом полями до ст. Двиняче. Там ген. [П.Н.] Краснов (ком[андир] 3-й бригады) руководил боем. В его отряд входили: 3-я бригада, 3-й и 4-й Заамурский конные полки и 2500 дружинников. В? в[ерсте] перед нами были батареи, а в версте пехотные окопы; и те и другие довольно сильно обстреливались 6-дюймовыми чемоданами («чемоданами» на фронте называли снаряды, извергаемые крупнокалиберными осадными орудиями. – В.Х.) двойного действия. Над нами пролетел аэроплан, сделал три вспышки. Пробыв там около 1? часов Юзефович и я на авт[омобиле] уехали обратно и по пути я долго пробыл на перевяз[очном] пункте на ст. Торскэ. В 9? ч. мы вернулись и обедали.

Погода стоит страшно жаркая»[288].

Более эмоционально переданы фронтовые воспоминания генерала Петра Николаевича Краснова (1869–1947) за этот период времени:

«Я командовал 3-й бригадой этой дивизии: полками Черкесским и Ингушским. /…/ На рассвете, 29 мая, мы вошли в город Залещики, и здесь я получил приказание выставить одним полком сторожевое охранение, а другим стать на отдых в деревнях, в пяти верстах от Залещиков. В двенадцати верстах в местечке Тлусте-Място становился штаб великого князя и штаб 2-го кавалерийского корпуса. /…/

На маленькой степной станции, утонувшей в кустах белой акации, среди бесконечных полей, стоял автомобиль штаба дивизии. На пустом асфальтовом перроне ожидали князь Багратион и генерал Юзефович, начальник штаба дивизии. /…/

Подошли Ингуши, вместо отдыха попавшие в бой, подошли Саратовские роты. Роты были составлены из здоровых мужиков, бодрых, полных самоуверенности и того “шапками закидаем”, которого так много было в наших необстрелянных солдатах. Вооружены они были австрийскими ружьями (своих уже не хватало), хорошо одеты. Офицеры из запаса, саратовские помещики, производили хорошее впечатление. При виде их больших рот по двести с лишком человек стало как-то спокойнее.

Я указал боевые участки частям, и они, нерасторопно развертываясь, цепями пошли по окопам.

Был тихий, знойный майский день. Время тянулось томительно медленно. В бинокль было видно, как на опушке дубняка показывались и исчезали австрийцы. Они тоже как будто окапывались.

В двенадцать часов далеко за рощей ударила пушка, и бело-оранжевым мячиком разорвалась шрапнель несколько дальше окопов с ополченцами. За нею сейчас же другая, третья, четвертая. Две батареи австрийцев с того берега Днестра сосредоточили огонь по окопам. /…/ Австрийские пушки примолкли, и только наши грозно гремели, заставляя неприятельскую орудийную прислугу прятаться. /…/

До пяти часов дня на позиции было спокойно. В брошенном станционном буфете согрели кипяток и заварили чай. Как раз в это время на станцию, в сопровождении Юзефовича, приехал великий князь Михаил Александрович.

Статный, в светло-серой черкеске, с белым башлыком за плечами, в великолепной серебристой, кавказского курпея, папахе, на крупной темно-гнедой, задонской, лошади, он красивым галопом скакал по полю, и за ним, растянувшись, скакали ординарцы-черкесы. У станции он слез.

– Ну, как у вас? – приветливо глядя большими глазами, спросил он.

Я доложил обстановку. Великий князь прошел на перрон. Кто-то из офицеров, Ингушей, предложил великому князю чаю. Он охотно согласился.

В окопы передали, что великий князь находится на позиции. /…/

Юзефович, отведя меня в сторону, сообщил, что сейчас подойдет бригада из 3-го и 4-го Заамурских конных полков, и тогда мне станет легче.

Великий князь сидел на перроне, его угощали чаем, когда в голубом небе, со стороны неприятеля показался германский аэроплан, с четко видными черными крестами на крыльях, и быстро приближался к станции.

“Сейчас бросит бомбу”, – мелькнуло в голове, и не за себя был страх, а за великого князя.

Аэроплан выпустил дымовой сигнал и стал делать круги над станцией. В воздухе тяжело загудел снаряд, разорвался левее и несколько сзади станции, бросил громадный столб дыма, и загудели и зашлепали по земле раскаленные куски чугуна и стали.

Все помыслы были направлены к тому, чтобы уговорить великого князя со станции, вокруг которой, то не долетая, то перелетая, падали и разрывались снаряды тяжелой артиллерии.

Но великий князь и слушать не хотел о том, что ему нельзя оставаться на станции. Он так же понимал свой долг, как понимали его остальные, и считал, что он не может показать людям, что боится снарядов. /…/

Обстрел станции продолжался около часа. Австрийцы выпустили за это время до шестидесяти снарядов. Ни один, однако, не попал в станцию, и у нас было только несколько раненых у кухонь ополченцев. Великий князь все время оставался на станции. /…/ В шесть часов вечера противник, вероятно считая, что на станции никого не осталось и что командный пункт нашей позиции уничтожен, прекратил обстрел, и мне удалось уговорить великого князя уехать в Тлусте. Почти сейчас после его отъезда прибыл генерал Черякин и сообщил, что сзади подходят 3-й и 4-й Заамурские конные полки, всего восемь сотен, примерно по сто человек в сотне. Я приказал ему оставить шесть сотен в версте за станцией Дзвиняч в балке, а две сотни спешить и удлинить ими левый фланг Ингушей»[289].

Генерал Карл Маннергейм (1867–1951) позднее также писал в своих воспоминаниях об этом тяжелом периоде войны:

«Десятого июля пришел приказ нашей дивизии передислоцироваться на сто километров на юго-восток. Это был хорошо известный нам участок фронта в районе Залещиков. Территория между Прутом и Днестром снова была утрачена, а противник форсировал Днестр к востоку от города. Я снова попал под командование генерала Хана Нахичеванского, выделившего в мое распоряжение две бригады из “Дикой дивизии” для ликвидации плацдарма противника и понтонного моста через Днестр.

Задачу усложняло то, что противник успел окопаться.

Хотя боевой дух в кавказских частях был высокий, им не хватало подготовки и умения. Ввиду того, что у меня не было большого доверия к их боеспособности, я поставил свою дивизию в центре на направлении вероятного главного удара. Задачей одной из кавказских бригад под командованием полковника Краснова было конной атакой углубиться в правый фланг австрийцев. Вторая бригада под командованием полковника Половцева должна была предотвратить прорыв противника через Днестр.

Наша атака была успешной, и неприятель был отброшен. Однако, несмотря на неоднократные приказы двигаться вперед, я напрасно пытался обнаружить со своего наблюдательного пункта признаки продвижения среди кавказских подразделений. Их пассивность дала противнику время собраться с силами и атаковать центр.

Ситуация складывалась тяжелейшая, и я решил отдать приказ отходить на исходные позиции. Из позднейшего разбирательства выяснилось, что полковник Краснов хотел поберечь своих добровольцев! После сражения, во время одного из обедов, великий князь Михаил осудил поведение командиров бригад. Проведенная атака, во время которой было взято несколько тысяч пленных и ценное вооружение, имела, кроме этого, еще один положительный момент: неприятель уже не помышлял о продвижении вперед»[290].

Отступив за Днестр, русские армии также оставили врагу Польшу и Галицию. Конницу, благодаря которой удалось избежать катастрофы фронта, отвели на отдых. От моря до моря войска зарылись в окопы и воздвигали оборонительные сооружения. Началась позиционная война.

Великий князь Александр Михайлович (1866–1933) в своих воспоминаниях отмечал главную причину отступления русской армии:

«Наши наиболее боеспособные части и недостаточный запас снабжения были целиком израсходованы в легкомысленном наступлении 1914–1915 гг., девизом которого было: “Спасай союзников!”. Для того чтобы парировать знаменитое наступление Макензена в Карпатах в мае 1915 года, у нас уже не было сил. Официальные данные говорили, что противник выпускает сто шрапнельных зарядов на наш один. В действительности эта разница была еще более велика: наши офицеры оценивали это соотношение 300: 1. Наступил момент, когда наша артиллерия смолкла, и бородатые ополченцы предстали перед армией Макензена, вооруженные винтовками модели 1878 года с приказом “не тратить патронов понапрасну” и “забирать патроны у раненых и убитых”…

Мы оставили Галицию, потеряли Польшу и отдали немцам значительную часть северо-запада и юго-запада России, а также ряд крепостей, которые до сих пор считались неприступными, если, конечно, можно было верить нашим военным авторитетам. /…/ Никто, кроме самого Государя, не мог бы лучше вдохновить нашу армию на новые подвиги и очистить Ставку от облепивших ее бездарных генералов и политиков»[291].

По воспоминаниям жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича:

«Петербург (правильно Петроград. – В.Х.) кипел. Непрекращающееся отступление в Галиции и слухи о больших потерях породили всплеск ругани и сплетни. Говорили, что на фронте не хватает оружия и снарядов, за что бранили Сухомлинова и Главное артиллерийское управление во главе с великим князем Сергеем Михайловичем. Бранили генералов, бранили Ставку, а в ней больше всего Янушкевича. Бранили бюрократию и особенно министров Маклакова и Щегловитова, которых уже никак нельзя было обвинить в неудачах в Галиции.

С бюрократии переходили на немцев, на повсеместный шпионаж, а затем все вместе валили на Распутина, а через него уже обвиняли во всем императрицу. Она, бедная, являлась козлом отпущения за все. В высших кругах кто-то пустил сплетню о сепаратном мире. Кто хочет, где хотят – не говорилось, но намеками указывалось на Царское Село, на двор. А там никому и в голову не приходило думать о таком мире. Там витала лишь одна мысль – биться и биться до полной победы»[292].

Локальные бои на берегу Днестра на несколько недель приковали внимание комкора Гусейн Нахичеванского. Только в середине августа он смог выехать в Петроград, где его ждало новое поручение Государя. Временное командование 2-м конным корпусом принял барон Карл Маннергейм.

Известно, что великий князь Михаил Александрович проявлял давно и во все времена большой интерес к авиации. В его дневнике от 30 мая (12 июня) 1915 г. имеется помета:

«Мы поехали в 6-й авиационный отряд, где начальник отряда шт[абс]-кап[итан]… (далее в дневнике пропуск чистого места. – В.Х.). Они на днях получили аппарат (биплан) “Voisin” и очень довольны этим»[293].

В своем письме к супруге с фронта от 4 июня 1915 г. он сообщал:

«На днях мы пошли к нашим летчикам. Их человек 5–6, они очень симпатичные и напоминают мне моряков. Они получили французский аппарат, который так хотели получить, системы “Voisin”, мотор в 130 сил, скорость 120 верст в час, т. е. на 20 в[ерст] быстрее немецких аэропланов. В 20-х числах апреля я написал (по просьбе летчиков) письмо [великому князю] Александру Мих[айловичу], а когда вернулся сюда, просимый аппарат был уже получен, а на днях ожидается еще один той же системы. Воздушная разведка приносит все-таки большую пользу, правда, что не каждый день возможно делать разведку, но все же часто, а к тому [же] и в тылу у противника»[294].

В письме великого князя супруге от 21 июня 1915 г. мы читаем:

«Наташа, нехорошо с твоей стороны мне не верить; раз я тебе обещал не летать, значит, за твоей спиной, никогда этого и не сделаю. Я у них, т. е. у летчиков, был, когда они получили новый аппарат “Voisin”, и снимал там фотографии. На днях был воздушный бой. Два немецких аэроплана преследовали одного нашего, причем скорость была на их стороне, кроме того, они оба обстреливали его из пулеметов, а наш отстреливался одним только револьвером. Подлетая к Тлустэ, другой наш летчик поднялся на “Voisin” выручать своего товарища, но впопыхах забыл взять с собой пулемет. Оба немца оказались большими трусами и показали нашим свои удирающие хвосты. Это все происходило поблизости от нас. Батюшка [Поспелов] и Иван А[лександрович] [Кадников] в это время гуляли по шоссе и наслаждались чудным теплым вечером. Дуэль между аэропланами сначала им казалась весьма интересной, но когда начали свистеть вокруг них пули, то решили лучше спрятаться, что и сделали в дренажной трубе под шоссе. Доктор при этом проявил полную панику и летел кубарем по насыпи, а батюшка, не торопясь и смеясь, спустился с дороги, но так же, как и первый, спрятался на четвереньках в тесной и грязной трубе. – Положительно, в жизни нет трагизма без комизма»[295].

В дневнике Михаила Романова часто встречаются описания воздушных боев. Так, например, 24 июня 1915 г. он вновь записал в дневнике:

«В 8 ч. наши 2 летчика, Алексеенко и Иванов, сбили неприятельский аэроплан. Летчик был убит, а наблюдатель, по-видимому, не мог перелезть и сесть за управление. Наши на “Voisin” имели преимущество в скорости и стреляли из пулемета, а у них были винтовки, и их аппарат был “Альбатрос”. Падение произошло на наших глазах, в трех верстах или в 2-х отсюда на высоте в 2000 метр[ов]. Аэроплан падал сначала медленно по спирали, делая небольшие круги, а затем быстро пошел вниз. Мы сели на автомобиль и через 10 минут были на месте падения и приветствовали наших молодцов летчиков. Упав, аппарат сгорел, летчики были полуобуглены. В поле было множество ниж[них] чинов»[296].

На страницах периодической печати за 1914–1915 гг. стали появляться отдельные фронтовые очерки, посвященные великому князю Михаилу Александровичу и боевому пути «Дикой дивизии», которой он в то время командовал:

«Великий князь Михаил Александрович на войне.

Какая-то бодрая, ритмическая, – да это ритм, – четкость движений. Высокая, мускулистая фигура спортсмена английской складки. И что-то английское же в легком холщовом кителе с генеральскими погонами. На груди Георгиевский крест. Желтые сапоги.

На бледном, особенной здоровой бледностью слоновой кости, бритом, с удлиненным овалом лице, сияют приветливо и мягко светлые, пытливые глаза…

Именно сияют…

Такая открытая лучистость взгляда – свойство высоких, кристальночистых натур. И всматриваясь, изучая этот взгляд, начинаешь понимать обаяние, внушаемое великим князем Михаилом Александровичем всем тем, кто хоть однажды видел его близко.

В чем же секрет такого властного очарования?

Душа благородная, прекрасная угадывается во всем, в каждой фразе, в каждом взгляде, жесте.

Этот человек – сама олицетворенная искренность, так гармонично переплетавшаяся с царственной простотою. Сам, – натура прямая, с открытым сердцем. Великий князь особенно тонко чувствует фальшь, неискренность, позу…

Вот почему от нескольких поездок в Германию осталось у Его Императорского Высочества впечатление какого-то вечного и неугомонно-суетного самолюбования немцев.

– Император Александр III, отец мой, глубоким умом своим понял и разгадал всю лицемерную фальшь германской политики, раз навсегда оценил по заслугам все ее двуличие и относился к этой молодой империи соответственно твердо установившемуся впечатлению, – говорит великий князь, останавливаясь попутно на полном крушении горделивых завоевательных планов Германии…

– Она думала в каких-нибудь два, много три месяца разгромит и нас, и наших союзников… и всем побежденным продиктовать свои драконовы условия мира. Но при всей своей подготовленности и технике Германия жестоко ошиблась. От всех ее замыслов остались одни осколки. Недавнему могуществу Германии нанесен почти смертельный удар. Утрата колоний, падение коммерческой гегемонии, страшные человеческие жертвы – все это раны, которые залечиваются не скоро. Некоторые успехи австро-германцев мало меняют повисшую над ними все сгущающуюся катастрофу.

Спокойной и бодрой силою, подкупающей верою в неизбежное торжество России вместе с ее союзниками веет от слов Его Высочества.

Великий князь не только любимый всеми начальник, покрывший славою и себя самого, и дивизию, но и отважный, не знающий страха солдат.

В этом отношении у него большое сходство с королем Альбертом. Великий князь всегда на передовых позициях, всегда в сфере самого действительного, не только орудийного, но порою и винтовочно-пулеметного огня.

И при этом – удивительное спокойствие. Великий князь ободряет ласковым, приветливым словом сидящих в окопах, – он превосходный фотограф-художник.

Горцы, высоко ценящие личную отвагу, с каким-то беззаветным, чисто, мусульманским фанатизмом боготворят своего вождя. И когда перед сотнями появляется великий князь, смуглые, горбоносые лица как-то просветляются вдруг под косматыми, ужас наводящими на врага, папахами.

Между собою они любовно называют великого князя “наш Михайло”. Какие восторженные письма пишут они в свои далекие горные аулы. И каждое письмо сопровождается напоминанием, что им выпало великое счастье сражаться под командою родного брата Государя.

И после этого, какой жалкой, смехотворной должна показаться надежда Вильгельма всколыхнуть против России все мусульманское население Кавказа.

Австрийцы отчаянно защищали угнездившийся на крутом холме город. Главные силы неприятеля отступили, наконец, под стихийным натиском спешенных сотен, взбиравшихся на отвесные кручи и вырезавших кинжалами австрийские пулеметные команды.

Но чтобы задержать русских, отступление прикрывалось двумя ротами тирольских стрелков. Эти здоровенные горцы забаррикадировались в домах. Перекрестным огнем они обстреливали улицы. С крыш такали пулеметы. Великий князь первый въехал в этот город, встретивший его свинцовым ливнем.

Тогда старый, с изрубленным лицом всадник, герой нескольких войн, – количество боевых шрамов соперничало с числом крестов и медалей на груди, – отвесил низкий селям изумившему его молодому храбрецу-генералу.

– “Слава и благословение Аллаха великому джигиту…”

В устах поседевшего в кровавых схватках абрека – это высшая похвала.

Несмотря на близость довольно крупных австро-германских сил, хотя и отступавших, но зловеще спружинившихся в каких-нибудь трех, четырех верстах, великий князь остался ночевать в городе, назначив его штабом своей дивизии.

Все свободное время от кабинетной работы над картами-двухверстками, от совещаний с начальником штаба и командирами своих бригад и полков, Его Высочество отдает позициям. Великий князь поименно знает всех своих офицеров, до прапорщиков включительно.

– Львиное сердце и святая душа – характеризуют офицеры своего дивизионного. И вот уже все, до последнего человека готовы пойти за него в огонь и воду, вместе со своими всадниками.

Крутой берег большой реки. Наш берег, окутанный дымкою прозрачной ночи. Мягкие силуэты. Очертания. Легкие неслышные фигуры с тонкими талиями в черкесках и косматых папахах.

Ниже, по скату, железной паутиной лабиринтятся проволочные заграждения. Их не видишь во мраке, их чувствуешь. На другом берегу, еще выше, еще круче – то же самое у австрийцев.

Вот появляется на позициях группа: великий князь в сопровождении бригадного, полкового командира и адъютантов. Его Высочество ласково и внимательно расспрашивает офицеров о впечатлениях боевого дня, о постах, которые они занимают на своем участке. Мало-помалу создается веселый, живой бивуачный ужин.

Проголодавшийся великий князь сидит на бурке, с аппетитом ест вкусно изжаренный одним из всадников шашлык. Тут же рядом в компании товарищей благодушествует за своим собственным самоваром, прапорщик Волков, герой нескольких головоломных разведок и схваток.

Великий князь интересуется его последним подвигом, подробностями условий, при которых Волков заслужил свой Георгиевский крест. Волков рассказал, и потом:

– Ваше Императорское Высочество, прикажите стаканчик чаю.

Августейший дивизионный присаживается к нему, пьет чай.

Волков сияет весь…

– Ну, теперь у меня и этот самовар, и этот стакан – две семейные реликвии… Завтра же отошлю их к себе в Вольск.

И так это красиво вышло у него. Красиво – потому, что искренно. От самого сердца. Малейшую рисовку, деланый пафос, почувствуешь сразу.

На главной и единственной улице маленького Галицийского местечка, за проволочной оградою, стоит в палисаднике небольшой, типа заграничной виллы, домик. Это квартира великого князя. На часах – мерно шагающий взад и вперед горец конвоя в черкеске и с винтовкой.

Кабинет и спальня Его Высочества – в одной комнате, просторной и светлой. У изголовья узкой походной кровати и на столике возле нее – маленькие образки, старинные складни. Работает великий князь за большим письменным столом. Просто все, аскетически просто. Впечатление кельи. Кельи монаха-воина.

Рядом столовая. Открытые окна забраны кисейными щитами от мух. А на фоне этих белых щитов исчезает и появляется фигура дежурного конвойца. Завтрак из двух блюд – незатейлив. Сам великий князь никогда ничего не пьет, кроме воды. Разве, чтобы чокнуться, пригубит глоток меду. За столом, помимо обычной свиты, бывает кто-нибудь из приглашенных.

Великий князь – радушный и веселый хозяин, создающий живое, интересное настроение. Общая беседа не смолкает ни на минуту. Его Высочество – увлекательный рассказчик, чего бы ни касался. И в оценке общих настроений этой мировой войны, во взглядах на последние литературные новинки, в воспоминаниях о разных встречах, в описании отдельных эпизодов того или другого боя – во всем чувствуется острый, наблюдательный, искрящийся художественными штрихами ум. Порою сверкают блестки мягкого, меткого юмора. Великий князь чудесно вышутил, – к слову пришлось, – никудышного принца Вида, погнавшегося за албанской короною. Этот же юмор и в карикатурах Его Высочества, висящих на стенах и дверях столовой. Остроумные бытовые и политические шаржи в смысле рисунка и твердости линий говорят не только о талантливом дилетанте, а и о чем-то значительно большем.

Мы упомянули вскользь о том, что великий князь фотограф-художник. В сотнях великолепных снимков, в умении выбрать мотивы – угадывается артистическая, любящая природу натура. Серия зимних батальных жанров на фоне живописных Карпат – что ни снимок – шедевр.

Со свойственной ему благожелательностью великий князь охотно откликнулся на просьбу пишущего эти строки, – поместить некоторые фотографии в журнале.

Снимки мелькали с упругим коротким шелестом в крупных, длинных пальцах. Одни откладывались направо, со словами: “Это носит специальный характер”, другие ложились влево, сопровождаясь мягким, слегка грассирующим: “Это и для большой публики будет интересно”.

В последнем, как ни странно, сказывался опытный журналист, чутью которого позавидовал бы любой редактор.

Великий князь трогательной, скромной и простой любовью, он весь в этой чарующей простоте, – любит Россию и все русское. Любит нашу застенчивую деревню, любит озаренную вечерним солнцем равнину, когда гаснут порозовевшие дали, а перепел, спрятавшись в густой ниве, громко выводит свои до дерзкого смелые трели…

И в религиозности великого князя что-то напоминающее древнюю васнецовскую Москву, которая, к слову сказать, всегда так по сердцу Его Высочеству. Особенно чувствуешь человека во время молитвы. В действующей армии великий князь не пропускает ни одной обедни, и храм так гармонирует со всем его обликом. Этот храм – изумрудная лужайка, переходящая в поле волнующейся ржи. Священник в золотом сверкающих на солнце ризах служит истово и благолепно под пение солдатского хора. Прихожане – толпа наших серых героев. Впереди – высокий, стройный и гибкий – стоит великий князь. Стоит не шелохнувшись, ушедший весь целиком в молитву…

Заканчивая беглую характеристику светлого облика великого князя Михаила Александровича, скажем несколько слов об Его Высочестве – спортсмене. Великий князь по справедливости считается одним из лучших наших кавалеристов. Превосходный полевой ездок, безукоризненно красивой посадки, в совершенстве изучивший лошадь, – он имеет все данные исключительно выдающегося кавалериста.

Подвижной и ловкий во всех гимнастических упражнениях, Его Высочество обладает феноменальной физической силою пальцев. Колоду карт великий князь разрывает на четыре части, – пополам и каждую половину – еще надвое. Эта сила – наследственная. Покойный император Александр III сплющивал в трубку серебряные тарелки и разрывал медные пятаки»[297].

Однако вернемся к рукописным архивным материалам. Великий князь Михаил Александрович систематически продолжал писать письма своей супруге с фронта. Так в письме от 10 июня 1915 г. он сообщал из Тлустэ:

«Все последнее время инициатива в руках противника, хотя далеко не на всем фронте, и мне кажется (я почти убежден), что недалеко то время, когда перевес будет на нашей стороне и все посыпется обратно в хаотическом беспорядке, и уж больше наступать они не будут в силах. Унывать и думать, что мы не победим, просто грешно. В действующей армии дух хорош, меня только немного беспокоит, как бы в России не испортилось настроение и не началось бы движение против продолжения войны до конца полного разгрома австро-германской армии. Если только теперь заключить мир с ними, то это будет конец всякому дальнейшему мирному житью и угнетающий всех и разоряющий весь экономический быт России милитаризм окончательно погубит нас. – Армия наша огромная и в численности, несмотря на большие потери, уменьшаться не будет, а у противника она будет становиться все меньше. Кроме того, [Л.Л.] Жирар вчера привез очень утешительную новость из штаба, который в Тарнополе, а именно: подвезено огромное количество артиллеристских снарядов всех калибров, и таким образом устранится та главная причина, которая не позволяла вести решительных действий. Надо брать пример с англичан, которые гораздо тверже нас духом, ведут все в жизни систематично и что задались целью, то уж доведут до самого конца…»[298]

Иногда терпение Михаила Александровича начинало давать сбои, и он пытается усовестить свою супругу за ее напрасные нападки и придирки:

«Тяжело же мне на душе по той причине, что что бы я ни сделал, ты всегда меня осуждаешь. Не приехал я на похороны [великого князя] Константина К[онстантиновича] по той причине, что я только недавно возвратился из продолжительного отпуска и не считал себя вправе опять уезжать, ведь теперь война, а не игра в солдатики. Когда меня уберут отсюда, ну тогда дело другое, а пока я командую дивизией, то это невозможно так часто разъезжать, а если это делают другие мои родственники и делают неправильно, то это для меня не пример. Ведь я же не веселюсь здесь…»[299]

Листая фронтовые записи в дневнике великого князя Михаила Александровича, невольно внимание обратили на себя строки от 17 (30) июня 1915 г.:

«Завтракал у нас Брешко-Брешковский. Днем принимал американского и английского корреспондентов»[300].

При прочтении известной фамилии, прежде всего, приходит на память имя Екатерины Константиновны Брешко-Брешковской (1844–1934), видной деятельницы народнического движения, позднее, после Февральской революции 1917 года, прозванной с «легкой руки» А.Ф. Керенского «бабушкой русской революции». Ее сын Николай Николаевич Брешко-Брешковский (1874–1943) с младенческого возраста оказался в семье дяди, в Заславле на Волыни, где и воспитывался, и вырос. Он не пошел по стопам матери в революцию, а выбрал другой путь. В годы Великой войны он являлся известным корреспондентом, занимался литературной деятельностью. Именно он был гостем «Дикой дивизии», о чем упоминается в дневниковой записи великого князя, наблюдал за ее боевыми действиями на фронте и был хорошо знаком с Михаилом Александровичем. Позднее в эмиграции Н.Н. Брешко-Брешковский написал более тридцати романов. Среди его работ был роман «Дикая дивизия», в котором дан светлый образ «августейшего командующего» ею, за что навлек на себя острую критику в эмиграции демократов и социалистов. Однако теперь этот роман опубликован и в России, что не было доступно в советские времена. Автор романа писал:

«Во главе дивизии был поставлен брат Государя – великий князь Михаил Александрович, высокий, стройный, сам лихой спортсмен и конник. Такой кавалерийской дивизии никогда еще не было и никогда, вероятно, не будет»[301].

Отметим, что в романе по поводу великого князя Михаила Александровича отражается небольшой хронологический период, когда после успехов и неудач русская армия, освободив часть Галиции, летом 1915 г. вела бои на линии реки Днестра. Имеется в романе специальная глава, посвященная «венценосному командиру». Далее Брешко-Брешковский рассказал о событиях, связанных с «Дикой дивизией» и ее отдельными представителями вплоть до Октябрьского переворота большевиков 1917 г., но о судьбе брата царя почти не упоминается. Хотя есть любопытное утверждение, что если бы личный конвой Государя Николая II в феврале 1917 г. состоял из кавказцев, как в былые времена императора Александра II, то отречения от престола они бы не допустили.

Автор Н.Н. Брешко-Брешковский написал свое произведение на основе личных наблюдений реальных событий на фронте, перечисляя многих ныне почти забытых героев.

Он приводит свои репортерские расспросы многих свидетелей боев, передавая своеобразие рядовых героев и даже кавказский акцент их слов. Так, например, из разговоров с хозяином цукерии в Тлусте-Място в Галиции выясняется, что брата царя:

«Конвой охраняет, а начальник конвоя ротмистр Бичерахов – осетин. Великий князь очень храбрый: все вперед, все вперед! А только Юзефович, полковник, начальник штаба, не пускает. “Ваше Высочества – говорит, – я вашай маменьке императрица слова дал, буду беречь ваша священии особа”… Как следует охраняет!

– Кроме конвоя, есть еще и тайная охрана?

– Есть! Четыре политических сыщик. Только он об этом ничего не знает, “Михайло”.

– Как вы сказали?

– Михайло, говорю! Наши туземни всадники так называют великий князь: “Наш Михайло”».

Н.Н. Брешко-Брешковский особо отмечал:

«Наше повествование относится к моменту, когда после успехов и неудач русская армия, освободив часть Галиции, задержалась на линии реки Днестра. “Дикая дивизия” занимала ряд участков на одном берегу, более пологом, а к другому, более возвышенному, подошли и закрепились австрийцы».

Приведем в описании Николая Брешко-Брешковского одну весьма небольшую главу «Великий князь Михаил», чтобы понять, как воспринимался наследник престола своими современниками, лучше почувствовать атмосферу тех лет. Итак, продолжаем читать некоторые места из этого произведения:

«Фельдшер Карикозов не солгал человеку с ястребиным профилем: полковник Юзефович, крепкий, приземистый, большеголовый и широкоплечий татарин, следил, чтобы во время боев великий князь Михаил не вырывался вперед и не рисковал собой.

Как только Юзефович был назначен начальником штаба “Дикой дивизии”, его потребовал к себе в Ставку Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич.

– Немедленно отправляйтесь в Киев. Вас желает видеть императрица Мария Федоровна.

В Киеве императрица, обласкав Юзефовича, сказала ему:

– Полковник, прошу Вас, как мать, берегите Мишу. Вы можете дать мне слово?

– Мое слово солдата Вашему Величеству, я буду охранять великого князя по мере сил моих…

Юзефович был верен своему слову. А держать слово было нелегко. Нужны были неустанная зоркость и внимание, настойчивость, надо было, кроме того, быть дипломатом, действовать так, чтобы, во-первых, сам великий князь не замечал опеки над собой, а во-вторых, чтобы ее – этой самой опеки – не замечали все те, перед кем можно было поставить великого князя в неловкое положение. А он, как нарочно, всегда хотел быть там, где опасно и где противник развил губительный огонь. Толкала Михаила в этот огонь отвага сильного физически, полного жизни спортсмена и кавалериста, затем еще толкала мысль, чтобы кто-нибудь из подчиненных не заподозрил, что своим высоким положением он желает прикрывать свою собственную трусость. А между тем, если подчиненные и упрекали его, то именно в том, что он часто без нужды для дела и для общей обстановки стремился в самое пекло.

Хотя польза была в том, что полки, видя великого князя на передовых позициях своих, воспламенялись, готовые идти за ним на верную смерть. Он одним появлением своим наэлектризовывал горцев. И они полюбили его, полюбили за многое: прежде всего за то, что он брат Государя и храбрый джигит, а потом уже за стройность фигуры, тонкость талии, за умение носить черкеску, за великолепную посадку, за приветливость и за то, наконец, что у него была такая же ясная, бесхитростная душа, как и у них, этих наивных всадников.

И так же просто и ясно, на виду, как под стеклянным колпаком, жил великий князь на войне. Обыкновенно генералы куда большим комфортом и блеском окружали себя.

Вся свита Михаила не превышала двух-трех адъютантов. На походах он ютился в тесных мужицких халупах вместе с офицерами, а в дни трудных зимних боев в Карпатах спал в землянках и, питаясь консервами, заболел желудочными язвами.

На длительных стоянках в городах и местечках, как то было в Тлусте-Място, он занимал две комнаты. Одна служила ему кабинетом и спальней, другая – столовой.

Сам он, кроме минеральной воды, ничего не пил, а вино подавалось для свиты и для гостей. Иногда к завтраку или к обеду приглашались командиры бригад и полков, а то и офицеры помоложе из тех, кого Михаил Александрович знал лично и по совместной службе в гвардии по черниговским гусарам, коими он командовал около двух лет в провинциальном глухом Орле, куда был сослан за свой роман с женой ротмистра Вульферта, своего однополчанина по синим кирасирам.

Теперь он был женат на бывшей мадам Вульферт морганатическим браком помимо воли своего брата – Государя и царицы-матери.

Супруге Михаила Высочайше была дана фамилия Брасовой, даже без титула – знак исключительного неблаговоления.

В этом домике под черепичной крышей, одноэтажном, наполовину выходившем во фруктовый сад, жил раньше австрийский чиновник, может быть, судья, может быть, нотариус, может быть, полицейский комиссар. С наступлением русских чиновник эвакуировался в глубь страны, дом опустел и теперь занят великим князем.

Сегодня, кроме адъютантов и дивизионного священника, приглашен к завтраку еще и Юзефович…

Скромные закуски вытянулись на тарелках и блюдах от края до края между приборами: масло, сыр, ветчина, редиска, холодное мясо. Старый придворный лакей, бритый и важный, в серой тужурке с металлическими пуговицами, больше идущий к дворцовым амфиладам, чем к этой низенькой комнате, вместе с другим лакеем, помоложе покрыл весь стол громадным куском кисеи. Так уже было заведено в летнее время: перед тем как садиться, когда кисея из белой превращалась в черную, густо облепленную мухами, – великий князь с одной стороны, а с другой кто-нибудь из адъютантов: ротмистр Абаканович или полковник барон Врангель – быстро и ловко свертывали кисею, и все мухи падали в мягкую прозрачную западню. Лакей уносил жужжащую кисею. Священник, обернувшись к иконе, читал молитву, Михаил Александрович занимал председательское кресло, и все рассаживались вдоль стола.

Так было и на этот раз.

И на этот раз, как всегда, великий князь, по врожденной застенчивости своей, не овладевал разговором, как старший по чину и по положению, а вопреки этикету, к нему обращались и его занимали.

Священник с длинными, светлыми волосами и светлой бородой, выжав на сардинку пять-шесть лимонных капель, повернул свою иконописную голову к Михаилу:

– Ваше Императорское Высочество, приходилось Вам когда-нибудь встречать германского кайзера Вильгельма?

Бледное, нежное лицо Михаила вспыхнуло. Он всегда вспыхивал, с кем бы ни говорил, будь это даже простой всадник. Непонятная застенчивость в этом более чем светском человеке, атлетически сложенном, стальными пальцами своими рвавшим нераспечатанную колоду карт и гнувшим монеты. Необычайную силу свою он унаследовал от отца, Александра III. Но, увы, не унаследовал отцовской силы воли и умения властвовать. Наоборот, у Михаила было отвращение к власти, а царственным происхождением своим он тяготился.

Священник, все еще держа горбушку лимона, ждал ответа на интересовавший его вопрос. Он случайно во время войны попал в высокие сферы и хотел узнать то, чего в обычных условиях никогда не узнал бы.

Михаил поднял глаза и как бы осветил всех мягким взглядом.

– В обществе императора Вильгельма я однажды провел около трех часов. Это было лето, кажется, в 1909 году. Я тогда путешествовал по Германии.

– Какое же впечатление он оставил о себе у Вашего Высочества? – спросил священник, весь обратившись в слух.

Михаил не сразу ответил. Ему не хотелось говорить дурно даже о том, кто сейчас воевал против России и был всегда врагом маленькой Дании, а следовательно, и царицы-матери, как датчанки.

– Мое впечатление?.. Как вам сказать, батюшка, за эти три часа – это было на германском броненосце в Киле, – император Вильгельм успел несколько раз переодеться. Я его видел в штатском, видел в мундире немецкого адмирала и, наконец, в русской форме. Он ведь был шефом Выборгского пехотного армейского полка.

– Фигляр, – тихо уронил мрачный Врангель.

– Позор, – поддержал его ротмистр Абаканович с моложавым, почти юношеским лицом.

– Хм… да… Очень даже легкомысленно для такой высокой особы, – молвил священник.

Вошел Юзефович.

– А вот и Яков Давыдович! – сейчас только вспомнил великий князь, что прибор начальника штаба оставался пустым. Юзефович, уже видевший утром Михаила, сказав, как полагается: “Ваше Высочество, разрешите сесть”, – занял свое место.

С его появлением как-то подтянулись и адъютанты, и священник. Все они побаивались резкого и самостоятельного Юзефовича. А тут он был еще и не в духе и торопливо ел, посматривая на часы.

Видя его нетерпение и угадывая, что он желает скорее остаться с ним с глазу на глаз, Михаил, как только был подан кофе, встав, обратился к свите:

– Господа, не беспокойтесь… Я пойду с Яковом Давыдовичем в кабинет.

И, высокий, стройный, легкой и в то же время упругой походкой он исчез в соседней комнате, и вслед за ним вошел и закрыл дверь Юзефович.

В домашней, не в боевой обстановке, и начальник дивизии, и начальник штаба не носили кавказской формы. Юзефович был в английском френче, а великий князь в тонком парусиновом кителе с матерчатыми генеральскими погонами, в таких же парусиновых бриджах и в мягких желтых сапогах.

– Садитесь, Яков Давыдович. Вы чем-то озабочены? Дурные вести? – Ясные глаза Михаила встретились с татарскими глазами Юзефовича.

Начальник штаба ответил не вдруг. Да и нелегко было вдруг ответить. Из штаба армии его известили: по сведениям армейской контрразведки, австрийцы готовят покушение на великого князя. По тем же сведениям, австрийским жандармам-добровольцам поручено убийство Михаила. Они должны с фальшивыми паспортами, переодетые в штатское просочиться в Тлусте-Място.

Юзефович уже приказал всех мало-мальски подозрительных мужчин арестовать и выслать из расположения дивизии. Но этого мало, надо сделать ряд обысков, облав и принять особые меры к охране великого князя.

Он колебался, с чего начать – вопрос неприятный и щекотливый. И как это всегда бывает у решительных людей, начал с первой пришедшей в голову мысли.

– Ваше Высочество, вы гуляете вечерами по местечку. Я очень просил бы сократить, даже совершенно отменить эти прогулки.

– Это почему? – удивился Михаил.

– По моим сведениям, это далеко не безопасно. Могут и не только могут, я и… ну, словом, я очень рекомендовал бы Вашему Высочеству беречься! Это мы честно воюем, не прибегая к террористическим актам, а у неприятеля все средства хороши.

– Что же, убьют меня, на мое место назначат другого…

– Но в данном случае идет речь не о начальнике туземной дивизии, а о Высочайшей особе, брате Государя, – пояснил Юзефович, – надеюсь, Ваше Высочество обещает?

– Я ничего не обещаю! – возразил великий князь с твердостью, удивившей Юзефовича.

Как слабохарактерный человек, Михаил уступал ему во многом, но до тех пор, пока эти уступки не задевали повышенного чувства самолюбия и воинско-рыцарской чести, отвлеченной, не желающей считаться с действительностью. Михаил почел бы для себя за самое унизительное и постыдное прятаться от “каких-то убийц”. И, кроме того еще, глубоко религиозный, он был уверен, что без воли Божьей с ним ничего не случится – особенный христианский фатализм, сходный с мусульманским. Юзефович увидел, что здесь ему не настоять на своем, не переспросить, не переубедить. Он только прибавил, сдерживаясь и боясь сказать лишнее:

– Должен поставить в известность Ваше Высочество, что и днем, и ночью весь город и особенно местность, прилегающую к штабу и квартире Вашего Высочества, будут охранять пешими и конными патрулями из туземцев.

– Лично был бы против, но это уж ваше право, Яков Давыдович, и в этом я вам не помеха»[302].

Великому князю Михаилу Александровичу в это нелегкое время лета 1915 г. на фронте довелось встретиться со своим давним другом с детства великим князем Андреем Владимировичем. Его друга можно было поздравить, т. к. 7 мая он стал командующим л. – гв. Конной артиллерией. В поденных фронтовых записях Михаила Александровича читаем:

«1/14 июля. Среда. Св. Космы и Дамиана.

Тлустэ и д. Глебочек.

Утром укладывались. Днем Кока и я съездили на хутор Якубовка, где кн. [Н.П.] Вадбольский. Сегодня ночью около д. Ивание переправилась небольшая часть австрийцев. – Вернувшись, в Тлустэ [великий князь] Андрей [Владимирович] ко мне приехал (с [Ф.Ф.] Кубе). После чая мы опять поехали к кн. Вадбольскому, ввиду того, что Андрей приехал инспектировать 3 конную батарею. Она оказалась на позиции, куда ехать не стоило. Мы вернулись в Тлустэ. Андрей с [Ф.Ф.] Кубе обедали у нас. В 10 ч. мы, т. е. [Я.Д.] Юзефович, [Л.Л.] Жирар, Кока и я переехали в д. Глебочек (верст 15). Батюшка [Поспелов], Кока и я разместились в хорошем домике ксендза. Легли поздно. Погода отличная.

2/15 июля. Четв[ерг]. Положение Ризы Пресв. Богородицы.

д. Глебочек.

Утром [Я.Д.] Юзефович и я поехали в штаб корпуса в Бильче. Завтракали у себя, затем поехали на позицию в д. Сцупарка в 1-ю бр[игаду] к Ларьке [Воронцову-Дашкову]. Мы вышли на Ю.З. край деревни, откуда хорошо видно было позицию до Днестра. 1 бр[игада] в 5 ч. ут[ра] вступила в дело у Днестра и действовала отлично, но удержаться не могла (соседи обнажили им фланги) и им пришлось отступить к д. Сцупарка, где заняли окопы, деревня изредка обстреливалась чемоданами. Смертельно ранен бедный Соколовский, легко – прап[орщик] Захаров и убит Килеметов. Силы противника около 12 батальонов. Всадников убито 6, ранено 27. Мы вернулись в 8 ч. [Великий князь] Андрей [Владимирович] и Кубе у нас обедали. – Погода чудная.

В Дагес[танском] п[олку] – ранен корнет Акаев, всадников 35 и 2 пулеметчика.

3/16 июля. Пятн[ица]. Св. Филиппа, митр. Моск. Св. Анатолия, патр. Цареградского.

Рождение Их Высочеств, князя Гавриила Константиновича и княгини Ирины Александровны, княгини Юсуповой, графини Сумароковой-Эльстон.

Глебочек.

В 2 ч. [Я.Д.] Юзефович, Кока, Колодей и я поехали в штаб корпуса, оттуда в д. Шупарка. Там на юго-зап. опушке мы наблюдали, как 1 бр[игада] наступала цепью; был сильный ружейный огонь наших. Было взято много пленных а[встрийцев]. Затем началась сильная гроза. Мы поехали в д. Виниатынце, где находился [К.Н.] Хагондоков; были на позиции нашей к[онно]-горн[ой] батареи, которая за день очень удачно работала. В одной деревне застряли в грязи; помогали сперва бабы, а затем пленные на руках вывезли мотор. Вернувшись домой в 9 ч. 30 м. в[ечера], застал [великого князя] Андрея [Владимировича] и Кубе, которые обедали с нами. Уехали в 1 ч. 40 м. ночи. Мы удачно продвинулись к югу. Потери на всем фронте тяжелые, пленных около 1500 ч. В ночь на сегодн[яшнее] число умер Соколовский в 22 [санитарном] отр[яде] в Борщеве. Кроме того, был убит хорун[жий] Ткачей, ранено 18 всад[ников] (Кабардинский полк), а в Дагест[анском] п[олку] убит корнет Газалиев, ранены прап[орщики] Халит Захарья и Илья Хаджиев, ранен или убит прап. Вырубов, убито и ранено 67 всад[ников]»[303].

Великий князь Андрей Владимирович (1879–1956), к сожалению, подобных сведений о встрече с великим князем Михаилом Александровичем и о своей инспекционной поездке по Юго-Западному фронту (в т. ч. о посещении 3-й л. – гв. батареи) не оставил. В его дневнике имеются об этой поездке лишь краткие и отрывочные сведения общего характера:

«4 июля. Ровно.

При моем обратном проезде через Ровно, после посещения 3-й батареи, генерал-адъютант Иванов зашел в мой вагон. Наше давнишнее знакомство дало возможность поговорить о многом и очень откровенно»[304].

Вскоре, между прочим, в августе 1915 г. великому князю Андрею Владимировичу присвоили звание генерал-майора. В дни Февральской революции он находился на отдыхе в Кисловодске, где некоторое время находился под домашним арестом Временного правительства. После Октябрьского переворота большевиков он в 1918 г. вновь подвергался аресту, но уже красногвардейцев, однако вскоре был по протекции освобожден и чудом избежал участи заложника. Вместе со своим братом великим князем Борисом Владимировичем скрывался в горах, в ауле Конова, и благодаря атаману А.Г. Шкуро остался жив. Некоторое время он жил вместе с матерью и гражданской женой М.Ф. Кшесинской в Анапе. Предполагал службу в белой армии, но генерал А.И. Деникин отказал ему в этом по политическим мотивам. В мае 1919 г. они снова вернулись в Кисловодск, надеясь на скорую победу Белого движения. Он с большими трудностями в феврале 1920 г. вместе с матерью и М.Ф. Кшесинской покинул Россию. Поселился на юге Франции в Кап д’Ай. 17 (30) января 1921 г. в Каннах официально женился на упомянутой выше известной балерине Матильде Феликсовне Кшесинской (1872–1971), получившей от императора в изгнании Кирилла I титул светлейшей княгини Романовской-Красинской (28 июля 1935 г.).

Генерал-лейтенант А.А. Мосолов позднее отмечал в своих воспоминаниях:

«Младший из братьев, великий князь Андрей Владимирович, блестяще окончил Военно-юридическую академию и стал советником и идейным вождем молодого поколения своей семьи. Он и в эмиграции продолжал интересоваться политическими вопросами, и лучше всех членов Императорской фамилии был в них осведомлен. Человек очень даровитый и умный, Его Высочество вдобавок и трудолюбив»[305].

Однако вернемся к событиям на фронте. Великий князь Михаил Александрович в своем письме из местечка Глембочек писал супруге 6 июля 1915 г.:

«Моя душечка родная и дорогая Наташа, только что приехал курьер и привез твое милое письмо, за которое я тебя крепко обнимаю и нежно целую. Только, конечно, оно не длинное, но в этом никто не виноват. Теперь я объясню тебе все, что произошло с тех пор, как я тебе писал последний раз. – [Я.Д.] Юзефович и я решили, что для пользы дела лучше всего будет мне съездить к Верховному [главнокомандующему], поговорить с ним лично и сказать ему, что дивизию необходимо поставить в резерв где-нибудь в России ввиду того, что с 1 декабря она непрерывно в работе. Кроме того, я во всяком случае хотел выхлопотать себе отпуск на 6 недель, т. к. чувствую себя неважно – большая у меня слабость и ужасная вялость, я всячески борюсь против этого, но ничего не могу с собой сделать. В те дни мою дивизию изъяли из передней линии, хотели дать полкам отдых, расположив их в окрестности Тлустэ. Мой отъезд был назначен на 2 июля. Но не тут-то было! 1 июля противник переправил довольно большие силы на левый берег Днестра восточнее нас и повел наступление на небольшие наши части. Мы получили приказание туда идти, что и сделали 1-го к вечеру. Со 2-го по 5-е 1 бригада была все время в тяжелых боях и понесла тяжелые потери, офицеров убито 4, ранено 4, без вести пропал 1, а всадников убито 20, ранено 130. Ужасно жалко Соколовского, такой был жизнерадостный и великолепный офицер. Моя 2 бригада (полк[овник] Хагондоков) находится в бою с 3-го числа на другом участке и продолжает еще там находиться; у них уже 6 офицеров ранено, из них четверо тяжело.

Забыл сказать, что 1 бр[игадой] командует Ларька [Воронцов-Дашков] (очень хорошо), т. к. Багратион еще находится в отпуске и возвращается на этих днях, т. е. не позже 12 числа. К тому времени, даже раньше, я надеюсь, что эти бои здесь на нашем берегу Днестра закончатся, дивизия будет снова отведена немного назад (в резерв), и тогда я немедленно же выеду в Ставку, а оттуда домой. Боже мой! Как я соскучился и устал…»[306]. Далее Михаил Александрович, получив очередное письмо от супруги, с горечью продолжал: «То, что ты мне пишешь о Ландыше (имеется в виду великий князь Дмитрий Павлович. – В.Х.), т. е. что ты его нежно, нежно любишь, и также ты пишешь, что он приезжает к тебе, потому что ты ему нравишься, и что он совсем находится под твоим шармом, а кроме того, ты говоришь, что победить такое сердце, это очень и очень много. – Я думаю, что если ты хоть немного вникнешь в смысл тех нескольких фраз, которые ты мне написала, ты сама хорошо поймешь, как больно ты мне сделала этим, и, к сожалению, теперь я убеждаюсь все больше и больше, что я был прав, когда сказал тебе, что твое чувство и любовь изменились ко мне и нет и не будет того острого и цельного чувства, которое было раньше, а вот у меня это чувство к тебе совсем сохранилось прежнее. – Да, грустно, грустно на душе у меня, я всегда как-то верил твоему чувству абсолютной любви ко мне, еще больше, чем своему, и никогда не думал, что оно могло измениться. Ты мне, может быть, скажешь, что это пустяки, что это не так, нет, Наташа, это не пустяки и эта так! – Теперь мне надо кончать и идти…»[307]

В своем дневнике Михаил Александрович только кратко записал:

«Утром писал Наташе. Завтракал у меня ген. Краснов (прощальный завтрак). Днем приехал Ларька, а после чая ген. Раух. Обедали Муженков и Никитин. Погода дождливая»[308].

Великий князь Михаил Александрович по делам службы временами появлялся в Ставке Верховного главнокомандующего. Об одной из таких встреч позднее писал генерал Ю.Н. Данилов:

«В последний раз я видел великого князя Михаила Александровича в Ставке летом 15-го года. Он командовал тогда на фронте не то дивизией, не то корпусом и по какому-то случаю приехал к нам в Барановичи. После завтрака у Верховного главнокомандующего он остался как-то один в садике перед моим управлением, в видимом затруднении – куда направиться? Увидав через окно его длинную фигуру в кавказском бешмете, я вышел к нему и предложил зайти ко мне в кабинет ознакомиться с последними сведениями, полученными с фронта.

Он благодарно улыбнулся и провел у меня более получаса, живо интересуясь всем тем, что я ему рассказывал…

Милый, симпатичный молодой человек. Такими словами охарактеризовал бы я его в качестве лица частного…

Имеет все данные быть хорошим конституционным монархом, но только в устоявшемся государстве, с твердым и хорошо налаженным аппаратом власти. Таковым он мог казаться в качестве претендента на престол.

Его скромная и искренняя натура сказалась и в его браке, соединившем его с тою, которую он избрал по влечению сердца, вопреки чопорным традициям царствующих домов»[309].

В дневнике великого князя Михаила Александровича нашло отражение посещения Ставки в Барановичах:

«15/28 июля. Среда. Приезд в Ставку Верховного Главнокомандующего.

Утром читал и делал гимнастику. Около 10? ч. уехали из Киева. Днем читал. С нашим поездом едет Софка Демидова. В 8? ч. приехали в Барановичи, где встретил ген. Кондзеровский и мы, т. е. Юзефович, Кока и я поехали обедать в столовую дежурства, были военные агенты. Потом мы отправились в наш вагон, кот[орый] был на царской ветке. Николаша уехал сегодня в Седлец, вернется завтра утром. Погода жаркая, вечером шел дождь.

16/29 июля. Четверг. Ставка и отъезд в Гатчину.

Завтракали у Николаши в шатре. Потом был у него в вагоне, затем сделал визит ген. Кондзеровскому, Данилову и Ронжину, затем виделся с Дмитрием [Павловичем]. В 7 ч. обедали. В 9 ч. со скорым поездом поехали в Гатчину. Юзефович остался до завтрашнего дня в Ставке, потом едет в Петроград. Погода хорошая»[310].

После посещения Ставки великий князь Михаил Александрович, как и обещал супруге, отправился в Гатчину в краткосрочный отпуск. Он продолжал делить себя между ратной службой на фронте и короткими отпусками в кругу семьи.

При Ставке Верховного главнокомандующего в это время нес службу великий князь Дмитрий Павлович. Служба там считалась почетной, но она не всех удовлетворяла. Дмитрий Павлович в своем очередном письме к Н.С. Брасовой писал по этому поводу:

«Ставка Верховного Главнокомандующего. 21 июля 1915 года.

Наталия Сергеевна, родная, извините меня великодушно за столь поздний ответ на Вашу милую телеграмму, в которой Вы спрашиваете меня относительно места моего пребывания и моей жизни. – К сожалению, я сижу в Ставке и, по-видимому, пустил здесь глубокие корни. Мое начальство и слышать не хочет о моем возвращении к себе в полк, что мне очень неприятно. Вся душа моя и чувство долга говорят мне о необходимости возвращения в конную гвардию. Мне даже неприятно думать о том, как могут теперь смотреть на меня мои полковые товарищи, и они будут правы, осуждая мое отсутствие у полка! – Какое мое настроение? – Да разве оно может быть хорошим. Слишком тревожное время переживается, чтобы можно было бы быть веселым. Но надо глубоко верить в то, что испытания временны, что наступит время, когда мы сможем вздохнуть легко и свободно и смело и весело взирать на будущее, видя перед собой близкую славную победу!

Вас, родная, вероятно, интересует тоже и личные мои переживания. Так надо сказать, что, конечно, они во многом отвечают общим настроениям. Жизнь здесь, кроме того, довольно однообразна и иногда до боли хочется поговорить с кем-нибудь по душе, помимо военных вопросов. Вот пишу я Вам теперь, дорогая Наталия Сергеевна, и невольно вспоминается время милой Москвы. “Пишите мне что хотите, о чем хотите, только пишите”. Я чувствую, что эти мои слова опять хотят ожить на этих листках, но, боясь быть однообразным, я скажу другое: не забывайте меня и, чтобы я это чувствовал, – пишите!

Гатчина! Как маленькая лошадь, вспоминаете ли нашу милую прогулку по парку? Как хорошо было!.. Видел я здесь Мишу. И был я этим несказанно доволен. Он меня глубоко тронул своим ласковым и сердечным отношением, и когда он уехал, то у меня было чувство, что уехал человек мне родной и близкий. Показал он мне Вашу телеграмму со справкой насчет местонахождения «Ландыша» и мы много этому смеялись, а мне лично опять вспомнилась Москва, этот милый, любимый город.

Да! Много, родная, очень много мог бы я написать Вам в этом письме, но иногда лучше не кончать свои мысли!.. Да и боюсь я, что надоел я Вам своим письмом. Пишу Вам за час до отъезда моего на два-три дня из Ставки, а когда вернусь, надеюсь найти у себя от Вас словечко.

Ну, а за сим будьте счастливы, веселее, берегите ногу, не скачите так на одной ноге (где громадная черная туфля?).

Крепко обнимаю Мишу, сердечный поклон Джонсону. А Вам от меня милая, мой глубокий и сердечный привет и еще многое… Храни Вас Бог.

Глубоко преданный Вам

Дмитрий.

P.S. Письмо пошлите ко мне на Невский, 41, оно будет мне прислано с фельдъегерем и не подвергнется перлюстрации»[311].

Михаил Александрович был в курсе переписки между Н.С. Брасовой и великим князем Дмитрием Павловичем. Конечно, далеко не все ему нравилось в неожиданно создавшемся (как ему казалось призрачном) любовном треугольнике. Наталия Сергеевна Брасова была на 11 лет старше своего нового поклонника и, вероятно, это был только легкий флирт с ее стороны, чтобы подразнить своего супруга. Однако это оказалась не совсем безвинная игра. На этой почве бывали, судя по фронтовой переписке супружеской четы, и размолвки, и взаимные обиды. Так, в одном из писем за 1916 г. великий князь Михаил Александрович к графине Брасовой с горечью написал:

«Теперь окончу слишком уж длинное послание. Нежностей никаких писать не буду, потому что они уж давно тебе надоели и не нужны, мне это больно, даже невыносимо, но это так, так и так!

Да хранит тебя Бог, будь здорова и береги себя, пораньше ложись и поменьше носись, – нельзя так утомляться.

Целую твои руки.

Весь и, несмотря на все, пока еще, твой

Миша»[312].

Неудачи на фронте многие пытались объяснить сначала нехваткой снарядов и военных припасов, затем вмешательством правительства и политиков в дела Ставки, повальной шпиономанией. Страна переживала кризис. Все чаще циркулировали слухи о возможном дворцовом перевороте и участии в нем великого князя Николая Николаевича. Особенно было встречено «в штыки» известие о намерении императора Николая II взять на себя бремя Верховного главнокомандующего. Так, например, вдовствующая императрица Мария Федоровна категорически отвергала эту идею. В ее дневнике имеется запись за 12 (25) августа 1915 г.:

«Ники пришел со всеми 4-мя девочками. Он сам начал говорить о том, что хочет принять на себя высшее командование вместо Николая [Николаевича]. Я была в таком ужасе, что со мной едва не случился удар. Я высказала ему все. Я настаивала на том, что это будет крупнейшей ошибкой! Я умоляла его этого не делать. В особенности теперь, когда наше положение на фронте такое серьезное. Я добавила, что если он так поступит, то все усмотрят в этом приказ Распутина. Мне кажется, что это произвело на него впечатление, потому что он сильно покраснел! Он не понимает, как это опасно и какое несчастье это может принести нам и всей стране»[313].

На закрытом заседании Совета министров 6 августа 1915 г. было объявлено о решении Николая II лично возглавить армию в столь ответственный и критический момент, переживаемый Россией.

Напомним, что Николай II еще в самом начале Первой мировой войны на совещании Совета министров, состоявшемся 19 июля (1 августа) 1914 г. в Петергофе, ставил вопрос, чтобы самому возглавить армию, но не получил поддержки присутствующих. Императору были известны настроения в Ставке. До его сведения давно доходили слухи, что великий князь Николай Николаевич позволял себе говорить многие недозволительные вещи, как, например, что императрицу Александру Федоровну «надо заточить в монастырь». Однако можно предположить, что император знал о многих «тайных делах» Николая Николаевича и это сыграло также определенную роль в его смещении с поста Верховного главнокомандующего. Когда министр Императорского двора граф В.Б. Фредерикс начал было заступаться за великого князя перед Николаем II, то тот, хлопая рукой по папке, резко ответил: «Здесь накопилось достаточно документов против великого князя Николая Николаевича. Пора покончить с этим вопросом». Столь ответственный шаг Государя Николая II – лично возглавить армию, насторожил не только представителей оппозиции, но и монархистов. Оппозиция предвидела, что такой шаг императора, с одной стороны, осложнит ей критику хода военной кампании и политическую борьбу за власть, а с другой, при победоносном окончании войны, едва ли удастся добиться уступок в управлении государством. Сторонники монархии опасались, что неудачи на фронте будут непосредственно отражаться на популярности императора. Ряд министров пытались убедить Николая II не брать на себя ответственности за обстановку на фронте, утверждая, что это все усложнит управление государственными делами. В коллективном письме ряда министров, обращенном к царю, прямо указывалось, что его отъезд в Ставку «грозит, по нашему крайнему разумению, России, Вам и династии Вашей тяжелыми последствиями»[314]. Однако решение Государя осталось непоколебимым.

Великий князь Дмитрий Павлович на фоне автомобиля

Председатель Совета министров И.Л. Горемыкин предостерегал своих коллег, что любая попытка переубедить императора в своем решении не будет иметь успеха. Его речь не достигла своей цели, но она дает объяснение позиции Николая II:

«Сейчас же, когда на фронте почти катастрофа, Его Величество считает священной обязанностью русского царя быть среди войск и с ними либо победить, либо погибнуть. При таких чисто мистических настроениях вы никакими доводами не уговорите Государя отказаться от задуманного им шага. Повторяю, в данном решении не играют никакой роли ни интриги, ни чьи-нибудь влияния. Оно подсказано сознанием царского долга перед Родиной и перед измученной армией. Я так же, как и военный министр, прилагал все усилия, чтобы удержать Его Величество от окончательного решения и просил его отложить до более благоприятной обстановки. Я тоже нахожу принятие Государем командования весьма рискованным шагом, могущим иметь тяжелые последствия, но он, отлично понимая этот риск, тем не менее не хочет отказаться от своей мысли о царском долге. Остается склониться перед волей нашего царя и помочь ему»[315].

Ярко запечатлела эти события графиня Мария Эдуардовна Клейнмихель (1846–1931) в своих воспоминаниях:

«Когда Государь, по совету Государыни, решил в 1915 году взять на себя командование армией, Фредерикс имел смелость ему сказать: “умоляю, Ваше Величество, этого не делать. Лавры, которых Вы доискиваетесь, обратятся вскоре в шипы”. – “Вы считаете меня, следовательно, неспособным”, – спросил Государь обиженным тоном школьника, которому сказали, что он еще не настолько вырос, чтобы понимать то или другое. “Скажу Вам откровенно, Ваше Величество, военное искусство надо долго изучать. Вы же командовали всего одним эскадроном гвардейских гусар. Вы должны были взять на себя это командование при вступлении на престол – но этого не достаточно для того, чтобы командовать армиями, особенно в военное время”. “Вы забываете, – возразил Государь, – что я постоянно присутствовал на маневрах и, между прочим, при мне будет постоянно находиться генерал Рузский, авторитет и военные познания которого вне всяких сомнений”. – “Разрешите мне как старому слуге Вашему, – сказал Фредерикс, – снова Вас умолять: не принимайте этот ответственный пост, назначьте на него этого самого генерала Рузского, или генерала Алексеева, или кого хотите. Не покидайте Петербурга, Вашей столицы. Не лишайте себя возможности критиковать других и не ставьте себя в положение критикуемого. Как главнокомандующий Вы будете ответственны за все Ваши поражения, а Бог ведает – что нас ожидает”. – “Меня любят народ и армия, – сказал Государь, – и я чувствую, что среди армии я буду в полной безопасности. Впрочем – мое решение непоколебимо”.

“Два часа спустя, – рассказывал мне Фредерикс, – я был призван к Государыне. Она сказала мне недовольным тоном: “Государь сообщил мне свой разговор с Вами. К чему было его волновать именно в то время, когда он должен был собрать всю свою энергию, все свои силы?” – “Я сказал ему то, что моя преданность и моя совесть заставили меня сказать. Я считаю его решение быть командующим войсками унижающим его царское достоинство, его неприкосновенность”. – “Вы, может быть, предпочли бы, – продолжала Императрица, – чтобы Николай Николаевич и далее, по частям, забирал у него власть под тем предлогом, что это требования главной квартиры, которым все должно быть подчинено. Великий князь требует, чтобы министры поехали в Барановичи для совместной с ним работы. Он постепенно устраняет Императора, от какой бы то ни было власти, и министры, прекрасно это видя, часто отвечают Государю на его приказы, – что они предварительно должны посоветоваться с великим князем Николаем Николаевичем. Такое положение – нестерпимо. Государь, в действительности, устранен от дел, и я вижу приближение того дня, когда Николай Николаевич займет его место”. – “Но, ведь, я никогда не отсоветовал Государю удалить Николая Николаевича и назначить на его место кого-либо другого, например: “Алексеева, Рузского, Брусилова”. – “Вы ведь знаете, – возразила Императрица, – что при его характере – это неисполнимо. Он, к несчастью, боится своего дяди и не был бы в силах бороться с ним. Единственным исходом для него является – взять на себя главное командование. Верьте мне, я все это хорошо обдумала и провела не одну бессонную ночь. Кроме того, разлука с Государем для меня не легка. Если к нам отнесутся не сочувственно в обществе и в среде высшего командования, т. е. среди креатур великого князя, то я положительно знаю, что солдаты и народ будут на нашей стороне”»[316].

Приближенная к Царской семье Анна Александровна Вырубова (1884–1964) в воспоминаниях дала описание этих событий следующим образом:

«Императрица и я сидели на балконе в Царском Селе. Пришел Государь с известием о падении Варшавы; на нем, как говорится, лица не было; он почти потерял свое всегдашнее самообладание. “Так не может продолжаться, – вскрикнул он, ударив кулаком по столу, – я не могу все сидеть здесь и наблюдать за тем, как разгромляют армию; я вижу ошибки, – и должен молчать! Сегодня говорил мне Кривошеин, – продолжал Государь, – указывая на невозможность подобного положения”.

Государь рассказывал, что великий князь Николай Николаевич постоянно, без ведома Государя, вызывал министров в Ставку, давая им те или иные приказания, что создавало двоевластие в России. После падения Варшавы Государь решил бесповоротно, без всякого давления со стороны Распутина, или Государыни, или моей, стать самому во главе армии; это было единственно его личным непоколебимым желанием и убеждением, что только при этом условии враг будет побежден. “Если бы вы знали, как мне тяжело не принимать деятельного участия в помощи моей любимой армии”, – говорил неоднократно Государь. Свидетельствую, так как я переживала с ними все дни до его отъезда в Ставку, что императрица Александра Федоровна ничуть не толкала его на этот шаг, как пишет в своей книге Жильяр, и что будто из-за сплетен, которые я распространяла о мнимой измене великого князя Николая Николаевича, Государь решился взять командование в свои руки. Государь и раньше бы взял командование, если бы не опасение обидеть великого князя Николая Николаевича, как о том он говорил в моем присутствии.

Ясно помню вечер, когда был созван Совет Министров в Царском Селе. Я обедала у Их Величеств до заседания, которое назначено было на вечер. За обедом Государь волновался, говоря, что, какие бы доводы ему ни представляли, он останется непреклонным. Уходя, он сказал нам: “Ну, молитесь за меня!” Помню, я сняла образок и дала ему в руки. Время шло, императрица волновалась за Государя, и, когда пробило 11 часов, а он все еще не возвращался, она, накинув шаль, позвала детей и меня на балкон, идущий вокруг дворца. Через кружевные шторы, в ярко освещенной угловой гостиной были видны фигуры заседающих; один из министров, стоя говорил. Уже подали чай, когда вошел Государь, веселый, кинулся в свое кресло и, протянув нам руки, сказал: “Я был непреклонен, посмотрите, как я вспотел!” Передавая мне образок и смеясь, он продолжал: “Я все время сжимал его в левой руке. Выслушав все длинные, скучные речи министров, я сказал приблизительно так: “Господа! Моя воля непреклонна, я уезжаю в Ставку через два дня!” Некоторые министры выглядели как в воду опущенные”.

Государь казался мне иным человеком до отъезда. Еще один разговор предстоял Государю – с императрицей-матерью, которая наслышалась за это время всяких сплетен о мнимом немецком шпионаже, о влиянии Распутина и т. д., и думаю, всем этим басням вполне верила. Около двух часов, по рассказу Государя, она уговаривала его отказаться от своего решения. Государь ездил к императрице-матери в Петроград, в Елагинский дворец, где императрица проводила лето. Государь рассказывал, что разговор происходил в саду; он доказывал, что если будет война продолжаться так, как сейчас, то армии грозит полное поражение. Государь передавал, что разговор с матерью был еще тяжелее, чем с министрами, и что они расстались, не поняв друг друга»[317].

Некоторые министры затаили на императора Николая II обиду, т. к. бывали в их карьере случаи, когда он их хвалил и награждал за службу, а вскоре отправлял в отставку. Правда, это не исключало, что через какой-то промежуток времени они могли опять оказаться на ответственных должностях, если их ошибки были не столь велики. Император не любил вступать в дискуссии и детально объяснять, что он хотел от своих министров. Конечно, при желании, как известно, можно научить и «слона играть на барабане», но как говорится в народной поговорке: «Стоит ли овчинка выделки?». Проще было найти другого чиновника на высокий пост, который бы не забывал, что прежде всего должны быть интересы государства, а «не своя личная польза». Если между сановниками случались интриги и открытые конфликты, то «самодержец» обычно не выяснял долго, кто прав или кто виноват. Он часто убирал обоих, что являлось острасткой на будущее для других государственных мужей и предотвращало «ведомственные войны». Государственный аппарат, по убеждению императора, должен был действовать как одно целое: четко и слаженно. Императора Николая II его недоброжелатели (особенно в советские времена) упрекали как «никудышного управленца» и не имеющего сильной воли, который не терпел тех, кто начинал своей славой «бросать на него тень». Стоит напомнить, что благодаря последнему царю во главе правительства стояли такие выдающиеся личности, как С.Ю. Витте и П.А. Столыпин, а Российская империя выдвинулась на передовые позиции в мире. Правда, когда как, казалось, всесильный и незаменимый граф С.Ю. Витте за интриги получил отставку, то он посвятил себя написанию весьма тенденциозных воспоминаний, в которых порой сквозит большая обида. В беседе с писателем А.С. Сувориным он с нескрываемым раздражением высказал, что император Николай II не «самоволец, а своеволец». В этом замечании, не правда ли, есть какое-то противоречие тому утверждению, что у царя была слабая воля. Конечно, все познается в сравнении. Вскоре в России наступили времена правления государственного деятеля, в характере которого и даже в выбранном им псевдониме, звучала зловещая воля – И.В. Сталин. Этим деятелем до сих пор некоторые наши соотечественники восхищаются, как заботливым «отцом народов» и талантливым управленцем, «поднявшего страну с колен» на недосягаемую высоту. Хотя эту страну он и его соратники (общими усилиями) уронили после революций 1917 года в пропасть анархии и экономического хаоса. Не стоит забывать и о методах управления Сталина, когда начальники выполняли свою должность не столько «на совесть», сколько «за страх». Можно было в любой момент оказаться в тюрьме, в лагерях на Соловках или попасть под расстрел. Приближенным к Сталину наркомам или министрам нужно было к тому же обладать талантом «приспособленцев» и на интуитивном уровне почувствовать, что желает «вождь народов» или «хозяин». Генеральный секретарь на самом деле обладал властью большей, чем последний самодержец Николай II. Сталин фактически направлял все свои усилия, как бы усидеть на вершине государственной пирамиды, построенной большевиками. Социальный мировой эксперимент, основывающийся на сталинском тезисе «обострения классовой борьбы в условиях построения социализма», стоил больших жертв для простого народа. Каждый гражданин нашей “свободной” социалистической страны в случае малейшего несогласия или роптания оказывался под прессом отлаженной карательной системы ГУЛАГ. Однако путь к всеобщему добру не должен проходить через насилие, иначе добрыми намерениями дорога может быть вымощена в ад. Это не раз бывало во всемирной истории человечества.

В самой Ставке, которую перевели в Могилев, шла также невидимая борьба. Так, например, даже за два дня до своей смены великий князь Николай Николаевич пытался, по свидетельству протопресвитера Российской армии и флота отца Георгия (Шавельского), повлиять на ситуацию:

«Когда я вошел к великому князю, у него уже сидел генерал Алексеев. Великий князь сразу же обратился к нам.

“Я хочу ввести вас курс происходящего. Ты, Михаил Васильевич, должен знать это как начальник Штаба; от о. Георгия у меня нет секретов. Решение Государя стать во главе действующей армии для меня не ново. Еще задолго до этой войны, в мирное время, он несколько раз высказывал, что его желание, в случае Великой войны, стать во главе своих войск. Его увлекала военная слава. Императрица, очень честолюбивая и ревнивая к славе своего мужа, всячески поддерживала и укрепляла его в этом намерении. Когда началась война, … он назначил меня Верховным. Как вы знаете оба, я пальцем не двинул для своей популярности, она росла помимо моей воли и желания, росла и в войсках, и в народе. Это беспокоило, волновало и злило императрицу, которая все больше опасалась, что моя слава, если можно так назвать народную любовь ко мне, затмит славу ее мужа… Увольнение мое произвело самое тяжелое впечатление и на членов Императорской фамилии, и на Совет Министров, и на общество… Конечно, к должности, которую он принимает на себя, он совершенно не подготовлен. Теперь я хочу предупредить вас, чтобы вы, со своей стороны, не смели предпринимать никаких шагов в мою пользу… Иное дело, если Государь сам начнет речь, тогда ты, Михаил Васильевич, скажи то, что подсказывает тебе совесть. Так же и вы, о. Григорий”»[318].

В воспоминаниях бывшего военного министра В.А. Сухомлинова имеются строки, посвященные смене Верховного главнокомандующего:

«Легко поддававшийся влиянию Николая Николаевича, своего дяди, Государь введен был многократно в заблуждение, и чаша терпения, наконец, переполнилась.

Но случилось то, что и великий князь не ожидал; – Государь его сменил и стал сам во главе действующей армии, о чем он так мечтал и настаивал, на тот случай, если бы мы вынуждены были воевать.

Вот что мне говорил по этому поводу граф Фредерикс, когда это свершилось.

– “Когда мы подъезжали к Могилеву, я решился пойти к Государю и высказать те опасения, которые меня смущали в том отношении, что Его Величество не справится с тем делом, которое берет на себя, и советовал оставить великого князя Николая Николаевича при особе Его Величества. Таким образом, у Государя, в трудных случаях, было бы с кем посоветоваться. И я никогда не видел Государя таким, каким он отвечал мне на это, – его решительный, не допускающий возражения тон и вид поразили меня.

– Граф, – сказал мне Его Величество, – мы сейчас будем в Ставке, – я приглашу великого князя к обеду, а Вы пригласите к столу его свиту, как обыкновенно; а завтра утром мы проводим Николая Николаевича на Кавказ.

И ни слова больше, а наклонением головы он дал мне понять, что аудиенция окончилась”»[319].

Несмотря на противодействие многих, Государь решил осуществить свой замысел и отправился в расположение Ставки Верховного главнокомандующего в Могилев.

Ставка Верховного главнокомандующего являлась высшим органом управления действующей армией и флотом, местопребыванием Верховного главнокомандующего Вооруженными силами России во время Первой мировой войны. В Ставке при Верховном главнокомандующем состоял штаб. В нем в начале войны насчитывалось 5 управлений: генерал-квартирмейстера, дежурного генерала, начальника военных сообщений, военно-морское и коменданта Ставки. Первоначально она находилась в Барановичах, а с 8 (21) августа 1915 г. – в Могилеве. В последующем на штаб Ставки были так же возложены вопросы материально-технического обеспечения войск. Численность ее постоянно увеличивалась. В состав Ставки в 1917 г. входило 15 управлений, 3 канцелярии и 2 комитета (всего свыше 2 тыс. генералов, офицеров, чиновников и солдат).

Император Николай II прибыл в Ставку в Могилев, отдал следующий приказ:

«Приказ Армии и Флоту 23-го августа 1915 года.

Сего числа, я принял на себя предводительствование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, находящимися на театре военных действий.

С твердой верой в милость Божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе, будем исполнять наш святой долг защиты Родины до конца и не посрамим земли Русской.

Николай»[320].

В тот же день император подписал рескрипт на имя бывшего Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича о назначении его Наместником Кавказа.

Великий князь Андрей Владимирович чуть позднее сделал характерную запись в своем дневнике:

«Итак, свершилось то, о чем так много все говорили, судили, волновались и беспокоились. Одна группа лиц осталась недовольна, а именно, мне кажется, та группа, для которой всякое усиление власти нежелательно. Естественно, что Государь, опираясь непосредственно на свою армию, представляет куда большую силу, нежели, когда во главе армии был Николай Николаевич, а он сидел в Царском Селе. Большинство же приветствовало эту перемену и мало обратило внимание на смещение Николая Николаевича. Отмечают лишь, что рескрипт Николаю Николаевичу холоднее рескрипта графу Воронцову»[321].

Этим решительным шагом император возложил на себя всю ответственность за положение на фронтах и в действующей армии. Тем самым был положен конец распрям во взаимных обвинениях генералов друг друга и правительства за неудачи в военных действиях и плохом снабжении фронта боеприпасами. Перед монархом не поспоришь. Оппозиции также пришлось на какое-то время поубавить пыл в критике «всего и всея», добиваясь своего участия в государственном аппарате управления великой державой.

Император Николай II на коне в прифронтовой полосе

Этот акт вдохновил армию и был причиной резкого изменения положения на фронте после смены Верховного командования. Начальником штаба Ставки был назначен генерал М.В. Алексеев (1857–1918), которому Николай II отдал предпочтение как опытному и трудолюбивому штабному работнику. Государь своим всегда спокойным и уравновешенным отношением к подчиненным и к событиям на фронте вселил веру в свои силы начальника штаба и помог ему проявить свои способности как незаурядного стратега. Позитивные перемены в Ставке и в действующей армии отмечали многие современники. Великий князь Андрей Владимирович писал в дневнике:

«Смена штаба и вызвала общее облегчение в обществе. В итоге все прошло вполне благополучно. В армии даже все это вызвало взрыв общего энтузиазма и радости. Вера в своего царя и в Благодать Божию над ним создала благоприятную атмосферу»[322].

Поступок императора, как показали события, оказался оправданным на тот момент: фронт вскоре стабилизировался, улучшилось снабжение армий и т. д. Позитивные сдвиги вынуждены были признать многие противники этого решения. Жандармский генерал А.И. Спиридович свидетельствовал:

«После отъезда великого князя стало как-то легче. Как будто разрядилась гроза. Кто знал истинный смысл совершившегося, крестились. Был предупрежден государственный переворот, предотвращена государственная катастрофа». Он также далее подчеркивал: «Принятие Государем Верховного командования было принято на фронте хорошо. Большинство высших начальников и все великие князья (не считая Петра Николаевича, брата ушедшего) были рады происшедшей перемене. Исторические предсказания изнервничавшихся министров не оправдались»[323].

Месяц спустя великий князь Андрей Владимирович отмечал в своем дневнике:

«Как неузнаваем штаб теперь. Прежде была нервность, известный страх. Теперь все успокоилось. И ежели была бы паника, то Государь одним своим присутствием вносит такое спокойствие, столько уверенности, что паники быть уже не может. Он со всеми говорит, всех обласкает; для каждого у него есть доброе слово. Подбодрились все и уверовали в конечный успех больше прежнего»[324].

Однако были и другие мнения. Генерал А.А. Брусилов об этих событиях писал следующее:

«Во время летнего наступления 1915 года на наши Северо-Западный и Западный фронты наши армии отступали чрезвычайно быстро, уступая противнику громадное пространство нашего отечества; насколько я могу судить по доходившим до меня в то время сведениям, во многих случаях это происходило без достаточного основания. Император Николай II и цесаревич Алексей Николаевич на вокзале в Могилеве

Вскоре после этих горестных событий было обнародовано, что Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич смещен и назначен кавказским наместником, а должность Верховного главнокомандующего возложил на себя сам Государь. Впечатление в войсках от этой замены было самое тяжелое, можно сказать, удручающее. Вся армия, да и вся Россия, безусловно, верила Николаю Николаевичу. Конечно, у него были недочеты и даже значительные, но они с лихвой покрывались его достоинствами как полководца. Подготовка к этой мировой войне была неудовлетворительна, но тут вел. кн. Николай Николаевич решительно был ни при чем; в особенности же – в недостатке огнестрельных припасов войска винили не его, а военное министерство и вообще тыловое начальство. Во всяком случае, даже при необходимости сместить вел. кн. Николая Николаевича, чего в данном случае не было, никому в голову не приходило, что царь возьмет на себя при данной тяжелой обстановке обязанности Верховного главнокомандующего. Было общеизвестно, что Николай II в военном деле решительно ничего не понимал и что взятое им на себя звание будет только номинальным, а за него все должен будет решать его начальник штаба»[325].

Можно заметить, что в этих словах знаменитого генерала А.А. Брусилова больше сквозит недоброжелательность к генералу М.В. Алексееву, которого он не любил, чем объективная оценка той ситуации. Он предчувствовал и понимал, что начальник штаба Царской Ставки при Государе будет иметь еще большую власть в выработке стратегических планов, чем это было при великом князе Николае Николаевиче, и это вызывало в нем неадекватную реакцию приступа раздражения и зависти.

По воспоминаниям протопресвитера русской армии и флота Г.И. Шавельского (1871–1951), произошли большие перемены к лучшему в Ставке и на фронтах за короткий период времени:

«С переездом Государя очень изменились и лицо Ставки, и строй ее жизни. Из великокняжеской Ставка превратилась в Царскую. Явилось много новых людей, ибо Государь приехал с большой Свитой. Лица, составлявшие Свиту Государя в Ставке, делились на две категории: одни всегда находились при Государе, другие периодически появлялись в Ставке. К первой категории принадлежали: адмирал Нилов; Свиты Его Величества генерал-майоры: В.И. Воейков, князь В.А. Долгоруков, гр. А.Н. Граббе, флигель-адъютанты, полковники: Дрентельн и Нарышкин, лейб-хирург С.П. Федоров. Министр двора, гр. Фредерикс жил [то] в Петрограде, то в Ставке. Флигель-адъютанты: полковники, гр. Шереметьев и Мордвинов, капитаны 1-го ранга Н.П. Саблин и Ден чередовались службой. Несколько раз дежурили в Ставке флигель-адъютанты: полковники Свечин и Силаев, а также князь Игорь Константинович. Осенью 1916 года некоторое время дежурил великий князь Дмитрий Павлович. Раза два на неопределенное время появлялся в Ставке обер-гофмаршал гр. Бенкендорф»[326].

По замечаниям штабс-капитана М.К. Лемке (1872–1923), состоявшего при штабе Ставки в Могилеве:

«Прежняя Ставка при Николае Николаевиче и Янушкевиче только регистрировала события; теперешняя, при царе и Алексееве, не только регистрирует, но и управляет событиями на фронте и отчасти в стране. Янушкевич был совсем не на месте, и прав кто-то, окрестивший его “стратегической невинностью”. Расстроенность разных частей армии значительна и вполне известна. Царь очень внимательно относится к делу; Алексеев – человек очень прямой, глубоко честный, одаренный необыкновенной памятью. /…/ Его доклады царю очень пространны. Новый штаб хочет отдалить себя от дел невоенных и стоит совершенно в стороне от придворных интриг; Алексеев и Пустовойтенко ничего не добиваются, ведут дело честно, не шумят, пыль в глаза никому не пускают, живут очень скромно. Собственно штаб – не по форме, а по существу – составляют Алексеев, Пустовойтенко, генерал-майор Вячеслав Евстафиевич Борисов и Носков. Это его душа, все остальное – или исполнители их воли и решений, или мебель»[327].

Вернемся к некоторым фронтовым проблемам того периода. О судьбе гвардии в действующей армии жандармский генерал-майор А.И. Спиридович писал в воспоминаниях следующее:

«Старая Ставка не жалела гвардию. В этом обвиняли Генеральный штаб в целом, некоторых генералов Ставки персонально. Великий князь Борис Владимирович был уполномочен доложить Государю, что в настоящее время в двух гвардейских корпусах насчитывалось лишь одиннадцать тысяч человек. Великий князь был в восторге от того, что Государь принял командование. Он знал все недочеты старой Ставки. Ему пришлось однажды в Царском Селе лично слышать от Государя, что Ставка скрывает от него правду, что он не знает, что происходит в армии»[328].

Командирами гвардейского (с декабря 1915 г. именовался 1-й гвардейский) корпуса в начале Великой войны были генерал от кавалерии Владимир Михайлович Безобразов (29 января 1912 – 28 августа 1915), генерал от инфантерии Владимир Аполлонович Олохов (25 августа – 8 декабря 1915). Начальники штаба корпуса: генерал-майор граф Григорий Иванович Ностич (1 марта 1912 – 28 февраля 1915), генерал-майор Владимир Васильевич Антипов (18 мая – 21 декабря 1915). В составе корпуса находились: 1-я и 2-я гвардейские пехотные дивизии, гвардейская стрелковая бригада. С началом войны в августе 1914 г. корпус В.М. Безобразова (1857–1932) вошел в состав 1-й армии генерала П.К. Ренненкампфа (1854–1918), действовавшей в Восточной Пруссии. Однако уже в августе 1914 г. Гвардейский корпус был передан для поддержки 4-й армии генерала А.Е. Эверта (1857–1926). В кампанию 1914 г. русская гвардия, участвуя в боях, нанесла чувствительный урон противнику, но и понесла тяжелые потери; фактически за 1914–1915 гг. почти полностью был уничтожен довоенный офицерский состав корпуса. В 1915 г. корпус входил в состав 12-й армии, а в конце июня 1915 г. передан в 3-ю армию генерала Л.В. Леша (1862–1934).

Следует отметить, что 1915 г. оказался наиболее тяжелым (в связи с кризисом вооружений) для Российской империи. Русские армии с боями отступали по всей гигантской линии фронта от Балтики до Черного моря. В июне были сданы Перемышль и Львов, в августе – Варшава, Новогеоргиевск, Ковно, Гродно, Брест-Литовск, Вильно. В Прибалтике германские войска вышли к Рижскому заливу.

По свидетельству штабс-капитана М.К. Лемке:

«В Новогеоргиевске мы потеряли более 100 000 чел. и 700 орудий. Немцы стреляли из 10-дюймовых, а сами поражаемы не были – вот основная причина. Вся армия отошла от крепости, предоставив ее самой себе. /…/ Алексеев был очень потрясен, сидел некоторое время, взявшись за голову, потом полтора часа молился у себя в комнате на коленях и вышел уже спокойный»[329].

По словам английского посла в России Бьюкенена:

«Один момент Петроград был в такой опасности, что были предприняты меры к перевозке архивов и золотого запаса в Вологду. Стоял также вопрос о вывозе художественных ценностей Эрмитажа, но царь запретил это из боязни вызвать панику. К счастью, продвижение немцев было остановлено и приготовления к эвакуации столицы были прекращены»[330].

Во второй половине сентября 1915 г. фронт стабилизировался на линии Рига – Барановичи – Пинск – Дубно – Тернополь – Черновцы – река Прут, и обе стороны перешли к обороне. Однако стратегический план Германии – вывод России из войны так и не был осуществлен. После этого боевые действия как на востоке, так и на западе приняли позиционный характер.

Император Николай II, находясь в Царской Ставке в Могилеве, почти каждый день писал и получал письма от супруги Александры Федоровны. Царская чета в этой переписке порой упоминала о великом князе Михаиле Александровиче. В письме императрицы Александры Федоровны от 31 августа 1915 г. супругу в Царскую Ставку имеются такие строки:

«Не пошлешь ли ты за Мишей, чтобы он побыл с тобой некоторое время перед своим возвращением? Это было бы так славно и уютно для тебя. Да и полезно убирать его подальше от нее (имеется в виду Н.С. Брасова. – В.Х.). Кроме того, твоему брату подобает быть около тебя»[331]. Так, например, Государь в своем письме от 4 сентября 1915 г. в Царское Село сообщал Государыне: «Вчера прибыл Борис (имеется в виду великий князь Борис Владимирович. – В.Х.) с интересными бумагами для меня от ген[ерала] Олохова – преемника Безобразова. Приятно слышать такие похвалы Бор[ису] со всех сторон, и как его любят не только в его собственном полку, но и в других. У меня есть мысль назначить его походным атаманом вместо превосходного ген[ерала] Покотило, который две недели назад снова вернулся на Дон. Я уверен, ты спросишь меня, почему не Миша? Но я хочу попробовать подержать его рядом со мной, а там – посмотрим, быть может, он сможет получить командование кавалерийским корпусом Хана Нахичеванского»[332].

В телеграмме № 64 из Ставки в Царское Село от 9 сентября 1915 г. Государь сообщал супруге:

«Горячо благодарю тебя, любовь моя, Татьяну и Крошку. Надеюсь, что ты не очень утомляешься. Миша просился приехать, очень рад увидеть его в скором времени. Вести чуточку лучше. Бог даст, через несколько дней они станут совсем утешительны. Погода холодная, более ясная. Крепко целую. Ники»[333].

В очередном письме от 9 сентября императора Николая II имеются такие строки к супруге:

«Миша прислал телеграмму, спрашивает, может ли он приехать к концу недели. Я буду очень рад видеть его здесь»[334].

Через несколько дней, т. е. 11 сентября 1915 г., Государь сделал пометку в дневнике о приезде брата в Могилев: «После чая приехал Миша»[335]. В тот же день Николай II вечером сообщил в телеграмме в Царское Село:

«Спасибо за милые письма, твое и Татьянино. Опять хорошо и тепло. Только что прибыл Миша, вид здоровый. Сегодня смотрел некоторые войска. Пиши. Нежно целую всех. Поблагодари ее за икону. Ники»[336].

В этот же день 11 сентября Александра Федоровна по поводу великого князя Михаила Александровича сообщала супругу в очередном письме:

«Я боюсь, что Миша будет просить титула для своей жены. Это неприятно – она уже бросила двоих мужей, к тому же он твой единственный брат»[337].

На следующий день еще одна поденная запись императора:

«12-го сентября. Суббота.

Очень теплый день. После чая принял Хана Нахичеванского. После завтрака читал и писал. Днем совершил хорошую прогулку с Мишей и Дмитрием (великий князь Дмитрий Павлович. – В.Х.) по дороге на Оршу и через Днепр на пароме домой. В 6 час. поехал к всенощной. После обеда Миша сидел у меня до 10 ч. Затем играл в кости»[338].

Императрица Александра Федоровна в телеграмме от 12 сентября 1915 г. сообщала супругу:

«Сильный дождь. Видела старика. Он не может приехать раньше вторника. Хотела бы, чтоб ты был здесь, хотя бы на три дня, чтобы все привести в порядок. Они продолжают невозможно вести себя, и этому нужно положить конец. Не выхожу, так как все еще чувствую себя очень утомленной. Благословляю и крепко целую. Мысленно вместе. Сердечный привет Мишеньке. Аликс»[339].

Подобные встречи «венценосных братьев» происходили в этот период часто.

По свидетельству протопресвитера Г.И. Шавельского Государь Николай II располагался в Ставке довольно скромно:

«Переехав в губернаторский дворец, Государь поместился во втором этаже, в предназначенных для него еще великим князем двух небольших комнатах, за залом. Первая комната стала кабинетом Государя, вторая – спальней. Тут же во втором этаже, в крыле дворца, обращенном одной стороной во двор, а другой в сад, поместились гр. Фредерикс и генерал Воейков, занявшие по одной комнате. В первом этаже, в бывших комнатах великого князя, поселились – в первой проф. Федоров, во второй адмирал Нилов. Бывшее помещение начальника Штаба занял Начальник Походной Канцелярии. Здесь же, в первом этаже, разместились князь Долгоруков, граф Шереметьев и некоторые другие»[340].

Императрица Александра Федоровна в очередном письме к супругу от 12 сентября вновь упоминает о младшем брате Государя:

«Неужели правда, что мы опять в 200 верстах от Львова! Нужно ли нам торопиться вперед и не повернуться ли нам и раздавить немцев? Что насчет Болгарии? Иметь их на своем фланге было бы более чем скверно. Фердинанда, наверное, подкупили.

Как настроение Миши? Поцелуй от меня дорогого мальчика»[341].

В этот период великий князь Михаил Александрович, судя по его дневниковым записям, в очередной раз посетил Ставку Верховного главнокомандующего. Перелистаем несколько страниц его поденных записей:

«1?4 сентября. Пятница. Приезд в Могилев в Ставку.

Приехали в Могилев (на Днепре) в 3? часов вечера. Я поехал в дом губернатора к Ники. В половине восьмого был обед. Были: Фредрик., князь Долгоруков, Воейков, гр. Граббе, Дрентельн., Саблин, прот. Шавельский, ген. Петрово-Соловой, военные агенты союзных государств. Вечер провел у Георгия [Михайловича] в вагоне и хорошо поболтали. Погода была отличная, теплая.

12/25 сентября. Суббота. Могилев. Утром ко мне в вагон заходили Георгий [Михайлович] и Борис [Владимирович]. В 12? ч. дня завтракали у Ники, потом был у Фредерикса. В 2? Ники, Дмитрий [Павлович] и я поехали кататься на автомобиле по дороге в Оршу. За нами ехало несколько лиц Свиты. Прошлись пешком. На обратном пути переправились на пароме через Неман. Местность вообще красивая. После чая вернулся в вагон, а к обеду был опять у Ники. После обеда имел с ним разговор. Был у Фредерикса до половины двенадцатого – милый старик, потом вернулся в вагон. Погода чудная, теплая.

13/26 сентября. Воскресенье. Могилев. В 10 часов Георгий [Михайлович], Кока и я поехали в собор к обедне. Днем Ники и я поехали с г[осподами] на автомобилях на юг. Ходили пешком по заливному лугу, а потом по лесу. После обеда был в Морском собрании. Был интересный разговор по поводу войны. Положение дел талантливо рассказывал кап[итан] II ранга Бубнов»[342].

Император Николай II в поденной записи за 13 сентября также отметил:

«Совершил с Мишей отличную прогулку по Гомельскому шоссе и в лесу, где нашли много грибов. Уехали за 40 верст и вернулись домой в 5?»[343].

Императрица Александра Федоровна в письме к супругу от 14 сентября писала:

«Как я рада, что ты сделал смотр артиллерии, – какая это была награда артиллеристам! Непременно удержи Мишу при себе. Павел опять повторил, что он очень надеялся, что ты отошлешь Дмитрия в поле … Целую дорого Мишу и Дмитрия»[344].

В письме к супруге от 14 сентября 1915 г. Государь отметил:

«Погода по-прежнему чудная. Я каждый день выезжаю в моторе с Мишей, и большую часть моего досуга мы проводим вместе, как в былые годы. Он так спокоен и мил – шлет тебе самый теплый привет»[345].

Перелистаем дневниковые записи императора за время пребывания великого князя Михаила Александровича в Царской Ставке:

«14-го сентября. Понедельник.

Теплая погода с сильным южным ветром. В 10 час. был у обедни и на докладе до 12?. Завтракали кроме обычных – оба архиерея. Покатался с Мишей и другими по Бобруйск[ому] шоссе. После чая принял Горемыкина. Вечером занимался до 10 ч. и играл в кости.

15-го сентября. Вторник.

Чудный день. После доклада снялся там же с Алексеевым и Пустовойтенко. В 2? поехал с Мишей и другими и сделал хорошую прогулку по дороге на Оршу. В лесу было дивно и воздух совсем весенний. После чая принял ген. Цабеля и Мордвинова. Вечером домино.

16-го сентября. Среда.

Ночью и утром шел дождь, к 12 ч. погода поправилась. Сегодня за докладом известия с Северного и Западного фронтов были лучше предыдущих. После завтрака принял Поливанова. В 2? отправился с Мишей на прогулку по Гомельскому шоссе и в лес направо. Было дивно. В 5? у меня состоялся Совет министров. Они остались обедать, затем принял Хвостова. Миша посидел у меня. Вечером поиграл в кости»[346].

Относительно этого важного заседания Совета министров, которое упоминается в дневнике Государя, остановимся подробнее. Любопытно заметить, что тот же день заседания министров в Ставке в Могилеве императрица Александра Федоровна писала по этому поводу следующие строки супругу, хотя письмо № 356 от 16 сентября с ее советами явно запаздывало:

«Ты – властелин, а не какой-нибудь Гучков, Щербатов, Кривошеин, Николай III (как некоторые осмеливаются называть Н.), Родзянко, Суворин. Они ничто, а ты – все, помазанник Божий.

Я очень рада, что Миша с тобой. По этому поводу я и должна была написать ему, он – твой брат, его место при тебе, и чем дольше он пробудет с тобою, вдали от дурного ее влияния, тем лучше, и ты заставишь его смотреть на вещи своими глазами. Когда вы бываете вдвоем, говорите чаще про Ольгу, пускай он не думает о ней дурно. Так как ты очень занят, то попроси его просто написать ей вместо себя о том, что вы делаете, – это заставит лед между ними растаять. Скажи это просто, как будто бы ты и не предполагаешь, что это может быть иначе. Надеюсь, что у него, наконец, установились хорошие отношения со славным Мордвиновым и что он не обижает больше эту верную любящую душу, которая нежно привязана к нему. /…/

Я лично думаю, что ты будешь принужден сменить Щ[ербатова], С[амарина], а также, вероятно, длинноносого С[азонова] и Кр[ивошеина]. Они не могут измениться, а ты не можешь оставить этих типов бороться с новой Думой.

Как я устала от всех этих вопросов! С меня достаточно войны, всех тех несчастий, которые она принесла, – всех этих дум и забот о том, чтобы все было как следует, чтобы войска, раненые, калеки, семьи и беженцы ни в чем не нуждались! Я буду с большим нетерпением ждать твоей телеграммы, хотя многого ты все равно не можешь в ней написать. /…/

Как хотелось бы улететь куда-нибудь вместе и забыть обо всем – так устаешь порой! Правда, дух бодр, но все эти толки внушают отвращение. Я боюсь, что Гадон играет на Елагином плохую игру, так как мне передают, что разговоры, которые там ведутся против нашего Друга, – ужасны. /…/ Когда ты увидишь бедную матушку, ты должен твердо сказать ей, как тебе неприятно, что она выслушивает сплетни и не пресекает их, и что это создает неприятности. Многие, я в этом уверена, были бы счастливы восстановить ее против меня, – люди так низки! Как бы мне хотелось, чтобы Миша мог помочь нам в этом!»[347]

Речь в письме Государыни идет о некоторых оппозиционных министрах царского правительства. Английский посол в России Джордж Бьюкенен так характеризовал политическую ситуацию в стране в этот период:

«26 сентября (по новому стилю. – В.Х.) Дума была распущена. Два дня спустя наиболее либеральные члены правительства – Сазонов, Щербатов, Кривошеин, Самарин, Барк и Шаховской – обратились к императору с коллективным письмом, прося его изменить направление его политики и заявляя, что они не могут больше служить при Горемыкине. Император вызвал их в Ставку и там сказал им, что не потерпит подобного вмешательства со стороны министров в выборе председателя Совета министров. Так как конверт, содержавший письмо к императору, был надписан рукой Сазонова, императрица считала его зачинщиком заговора. Она никогда не простила ему этого и не успокоилась, пока не добилась его отставки»[348].

По этому поводу ходили разные вести. В воспоминаниях бывшего военного министра В.А. Сухомлинова (1848–1926) указывалось: «15/28 сентября. Весь состав Совета Министров вышел в отставку. Слухи ходят о “регентстве” Александры Федоровны»[349].

По воспоминаниям председателя Государственной Думы М.В. Родзянко (1859–1924) по этому поводу читаем:

«На приеме министров в Ставке Государь взял привезенные Поливановым и Щербатовым прошения, разорвал их на мелкие клочки и сказал: “Это мальчишество. Я не принимаю вашей отставки, а Ивану Логиновичу я верю”. Щербатов и Поливанов уехали ни с чем, а Горемыкин почувствовал еще большую силу»[350].

Сам же Государь Николай II в телеграмме от 16 сентября сообщал Александре Федоровне такие вести:

«Спасибо за милые пожелания. Заседание прошло хорошо. Строго высказал им в лицо свое мнение. Жалею, что не имел времени написать. Чудная погода. Известия гораздо лучше. Люблю тебя и нежно целую. Ники»[351].

На следующий день в письме от 17 сентября к супруге в Царское Село император отмечал:

«Мое возлюбленное Солнышко!

Курьер отправляется перед вечером в такой час, что у меня никогда не бывает времени написать спокойно. Часто со мною сидит Миша, и я теряю свободное время, а поздно вечером вынужден копаться в своих бумагах. Слава Богу, дела наши идут хорошо и наши чудесные войска наступают между Двинском и другим местом у Свенцян. Это дает мне возможность приехать домой на недельку – я надеюсь прибыть в среду утром! Это будет счастливый день!

Алексеев надеется, что теперь, пожалуй, не будет надобности переносить Ставку, и это хорошо, особенно с моральной точки зрения. Вчерашнее заседание ясно показало мне, что некоторые из министров не желают работать со старым Горемыкиным, несмотря на мое строгое слово, обращенное к ним; поэтому по моем возвращении, должны произойти перемены.

Жаль, что у меня нет времени ответить на все твои вопросы. Благослови тебя Бог, моя милая, бесценная женушка; я все не перестаю думать о нашем свидании. Крепко целую тебя и всех детей и остаюсь неизменно твой старый Ники.

Миша благодарит и шлет привет»[352].

Французский посол в России Морис Палеолог 17/30 сентября 1915 г. записал в своем дневнике:

«Сегодня вечером я узнаю, что вчера в Могилеве император сурово обошелся с министрами, подписавшими письмо. Он заявил им резким голосом:

– Я не потерплю, чтобы мои министры вели себя, как забастовщики по отношению к моему председателю Совета. Я сумею внушить всем уважение к моей воле»[353].

По воспоминаниям жандармского генерала А.И. Спиридовича можно прояснить и уточнить многие детали этого важного совещания:

«Совет Министров состоялся в Могилеве 16 сентября. Открыв заседание, Государь выразил недовольство по поводу коллективного письма министров, спросил их: “Что это, забастовка против меня?”

После Государя говорил Горемыкин о возникших между ним и министрами несогласиях и закончил свою речь словами: “Пусть министр внутренних дел скажет, почему он не может со мной служить”.

На это последовал краткий и сдержанный ответ князя Щербатова о принципиальном различии их взглядов по вопросам текущего момента. Затем против Горемыкина говорил Кривошеин, произносивший довольно резкую речь. И уже в совершенно истерических тонах говорил против Горемыкина Сазонов. Самарин говорил резко, но спокойно: “Ваше Величество, Вы укоряете нас за то, что мы не хотим Вам служить. Нет, мы по заветам наших предков служим не за страх, а за совесть. А что против нашей совести, то мы делать не будем”.

Видимо, удивленный страстностью и прямотой речей Государь сидел очень взволнованный и, когда наступило молчание, не знал, что делать. Из неловкого молчания вывел князь Щербатов. Попросив слова, он спокойным тоном высказал причины разногласия большинства министров с премьером следующими словами: “Причин, вызывающих разномыслие, бывает много. Военный и статский, юрист и администратор, земец и бюрократ часто мыслят различно. Но есть другие причины разномыслия, более естественные и трудно-устранимые. Это разница в людях двух поколений. Я люблю моего отца, я очень почтительный сын, но хозяйничать с ним в одном имении я не могу. А мой отец ровесник уважаемому председателю Совета Министров”.

Спокойная речь Щербатова разрядила обстановку.

“Да я скорее столковался бы с отцом, чем с сыном”, – сказал, улыбаясь, Горемыкин.

Совещание кончилось без видимого результата. Государь встал, сухо пожал руки присутствовавшим и удалился. Министры отбыли в Петербург»[354].

Начальник канцелярии министра Императорского Двора, генерал-лейтенант А.А. Мосолов (1854–1939) в своих воспоминаниях подчеркивал:

«Говорят, будто царь был фальшив. Называют случаи внезапных, невзначай вызванных отставок министров, до того мнивших себя в полной милости.

Отставки эти действительно происходили в особых условиях, однако ж, объяснение действий и мотивов царя не следует искать в недостатке прямоты.

Для царя министр был чиновником, подобно всякому другому. Царь любил их, поскольку они были ему нужны, столько же, как всех своих верноподданных, и так же к ним относился. Если же с кем-либо приключалось несчастие, то жалел их искренне, как всякий чувствительный человек жалеет страдающего. Один граф Фредерикс пользовался в этом отношении привилегированным положением.

Бывал ли министр в несогласии с царем, общественность или враги начинали ли его клеймить, или же переставал он внушать доверие по какому-либо поводу, царь выслушивал его, как обычно, благосклонно, благодарил за сотрудничество, тем не менее, несколько часов спустя министр получал собственноручное письмо Его Величества, уведомляющее его об увольнении от должности. /…/

Отношения царя с министрами завязывались и оканчивались следующим образом: царь проявлял сначала к вновь назначенному министру чувство полного доверия – радовался сходству во взглядах. Это был «медовый месяц», порою долгий. Затем на горизонте появлялись облака. Они возникали тем скорее, чем более министр настаивал на принципах, был человеком с определенною программою. Государственные люди – подобно Витте, Столыпину, Самарину, Трепову – почитали, что их программа, одобренная царем, представляла достаточно крепкую основу, чтобы предоставлять им свободу в проведении деталей намеченного плана. Однако ж Государь смотрел на дело иначе. Зачастую он желал проводить в действие подробности, касавшиеся даже не самого дела, а известной его частности или даже личного назначения.

Встречаясь с подобным отношением, министры реагировали согласно своему индивидуальному темпераменту. Одни, как Ламздорф, Кривошеин, Сухомлинов, мирились и соглашались. Другие, менее податливые, либо стремились действовать по-своему, ведя дело помимо царя, либо же пускались переубеждать его. Первый из этих способов вызывал живейшее недовольство Государя, но и второй таил в себе немалые опасности для министра.

Царь схватывал на лету главную суть доклада, понимал, иногда с полуслова, нарочито недосказанное, оценивал все оттенки изложения. Но наружный его облик оставался таковым, будто он все сказанное принимал за чистую монету. Он никогда не оспаривал утверждений своего собеседника; никогда не занимал определенной позиции, достаточно решительной, чтобы сломить сопротивление министра, подчинить его своим желаниям и сохранить на посту, где он освоился и успел себя проявить. Не реагируя на доводы докладчика, он не мог и вызвать со стороны министра той энергии, которая дала бы тому возможность переубедить монарха.

Он был внимателен, выслушивал не прерывая, возражал мягко, не подымая голоса. Министр, увлеченный правильностью своих доводов и не получив от царя твердого отпора, предполагал, что Его Величество не настаивает на своих мыслях. Царь же убеждался, что министр будет проводить в жизнь свои начинания, несмотря на его, императора, несогласие. Министр уезжал, очарованный, что мог убедить Государя в своей точке зрения. В этом и таилась ошибка… Где министр видел слабость, скрывалась сдержанность. По недостатку гражданского мужества царю претило принимать окончательные решения в присутствии заинтересованного лица. Но участь министра была уже решена, только письменное ее исполнение откладывалось.

Повторяю, спорить было противно самой природе царя. Не следует упускать из виду, что он воспринял от отца, которого почитал и которому старался подражать даже в житейских мелочах, незыблемую веру в судьбоносность своей власти. Его призвание исходило от Бога. Он ответствовал за свои действия только пред совестью и Всевышним. Императрица поддерживала в нем всеми силами эти взгляды»[355].

Великий князь Михаил Александрович продолжал гостить в Ставке и также регулярно делать поденные записи в дневнике:

14/27 сентября. Понедельник. Воздвижение Креста Господня. Могилев. Утром поехали к обедне, затем Георгий [Михайлович] и я были у Дмитрия Ш[ереметева] в гостинице «Франция». Днем опять ездили кататься на запад и гуляли пешком. От 6 и до обеда был у Дмитрия. После обеда был в Морском собрании. Днем приехал с позиции Ларька [Воронцов-Дашков], сообщил подробности о лихой атаке первой бригады. Погода теплая, по временам было пасмурно. Французы и англичане одержали крупный успех на Западе – взяли 121 пушку, 20 т. пленных и всего немцы потеряли 50 т. чел.

15/28 сентября. Вторник. Могилев. Днем сделали прогулку на автомобиле и пешком по дороге на Оршу. До обеда заезжал к себе в вагон. Вечером зашел в Морское собрание. Георгий [Михайлович] и Коховский приехали ко мне в вагон пить чай. Разошлись в половине первого. Погода была летняя.

16/29 сентября. Среда. Могилев. Утром занимался с Кокой. Днем был у Фредерикса. Потом катались и гуляли в лесу. От половины шестого до обеда у Ники было совещание министров. Я отправился к Дмитрию [Павловичу]. Обедали все министры. Вечером я был у Ники, а потом в Морском собрании. Утром шел дождь, потом погода была чудная.

17/30 сентября. Четверг. Могилев и отъезд. Утром у меня был С.С. Озеров. Потом, т. е. до завтрака Георгий [Михайлович], Дмитрий Ш[ереметев] и я гуляли в парке. Днем выехали за город верст 10 и сидели на берегу Днепра. В 6? ч. Ларька, Кока и я поехали в Петроград. К обеду я пригласил ген. Павлова и Каковцского. Погода была чудная»[356].

Великий князь Михаил Александрович отправился в Петроград и Гатчину. Государь Николай II в этот же день сообщил супруге телеграммой:

«Сердечно благодарю за твое милое письмо и письма Марии и Анастасии. Миша уехал домой, но еще приедет. Сегодня написал. Надеюсь, ты здорова. Славная погода. Вести по-прежнему хороши. Крепко целую всех. Ники»[357].

Вдовствующая императрица Мария Федоровна пристально следила за сыновьями. В ее дневнике от 18 сентября (1 октября) 1915 г. имеется запись:

«Когда я пришла домой, я нашла там моего Мишу, который только что прибыл от Ники, очень довольный своим посещением Ставки»[358].

Великий князь Михаил Александрович записал в своем дневнике в этот же день:

«К 4? ч. я поехал к Мама на Елагин, где были Ксения и Сандро, и оставался до 7 ч. Затем поехал обедать на Фонтанку к Ларьке и Людмиле Н[иколаевне]. В 9? ч. Кока и я уехали в Москву»[359].

Михаил Александрович при каждом посещении столицы появлялся на очи своей дорогой мамы. Вдовствующая императрица Мария Федоровна ценила это, что можно судить по ее дневниковой записи за 14/27 ноября 1915 г.:

«В 10? пришел мой милый Миша, самый удивительный из всех моих детей. Всей семьей посетили церковь, и затем был семейный обед»[360].

Интриги и дух соперничества в армии продолжали существовать. Раздавались отдельные недовольные голоса. Генерал Рузский, который недолюбливал Алексеева, критически отнесся к его новому назначению на пост начальника штаба Верховного главнокомандующего. Великий князь Андрей Владимирович писал об этом в своем дневнике:

«Сегодня Кирилл был у Рузского, который прямо в отчаянии от назначения Алексеева начальником штаба при Государе. Рузский считает Алексеева виновником всех наших неудач, человеком, неспособным командовать… Теперь же, в оправдание, он уже обвиняет войска в неустойчивости»[361].

Как бы там ни было, но факты говорят сами за себя. Вскоре положение на фронте стабилизировалось. В результате принятых мер в 1916 г. острый кризис в снабжении армии был в целом преодолен. Перестройка военной промышленности в России дала увеличение производства в 1916 г. (по сравнению с 1915 г.) винтовок почти в 2 раза, пулеметов – в 4 раза, патронов – на 70 %, орудий – в 2 раза, снарядов – более чем в 3 раза.

Император Николай II вместе с цесаревичем Алексеем Николаевичем 11 октября 1915 г. покинули Царскую Ставку в Могилеве и отправились на Юго-Западный фронт. Царский поезд 12 октября сначала прибыл в Бердичев, а затем в Ровно – место штаба генерала А.А. Брусилова. Был произведен смотр воинским частям 125-й пехотной дивизии. В небе постоянно дежурили несколько русских военных аэропланов. Причина была простая, как бы немцы не сделали неожиданного воздушного налета. На днях цеппелин сбросил на город Ровно несколько бомб.

Жандармский генерал А.И. Спиридович делился воспоминаниями о посещении Николаем II фронта в расположении 11-й армии генерала Д.Г. Щербачева:

«Ознакомившись по плану с ближайшими расположениями наших войск и противника, Его Величество пожелал осмотреть Печерский пехотный полк. Это было в сторону противника. Генерал Пеанов (вероятно, опечатка, и правильно: генерал Иванов. – В.Х.) старался отговорить Государя от этой поездки, но тщетно. Царский автомобиль тронулся, а за ним потянулась вереница военных автомобилей. Каждый хотел сопровождать Государя. На одном разветвлении дорог царский автомобиль остановился. Меня подозвал дворцовый комендант и отдал приказание, чтобы вся следовавшая за мной вереница автомобилей не ехала дальше, а здесь ожидала возвращения Государя.

Генерал Иванов попросил о том Государя; чтобы не привлекать внимания неприятеля, аэропланы которого то и дело появлялись над окрестностями. Место у леса, где расположился Печерский полк, на днях было обстреляно артиллерией противника.

До боевой линии было пять верст. Оставив автомобиль в лесу, Государь с наследником и небольшим числом сопровождавших его лиц пошел к полку. Полк спешно выстраивался. Обойдя ряды, поговорив с солдатами и офицерами, император обратился к полку: “Я счастлив, что мог вместе с наследником повидать вас недалеко от ваших боевых позиций и мог лично от всего сердца поблагодарить за геройскую службу Родине и мне. Дай вам Бог дальнейших успехов и победы над дерзким и упорным врагом. Всем вам за боевую службу сердечное спасибо”. Ура, не менее сердечное, чем слова Государя, было ему ответом»[362].

Об этих же событиях можно составить себе представление и по воспоминаниям дворцового коменданта генерал-майора В.Н. Воейкова:

«Пробыв около десяти дней в Ставке, Государь проследовал в Бердичев для посещения фронта генерала Иванова. В эту поездку Его Величество с наследником при очень небольшом числе сопровождавших посетил передовой перевязочный пункт на станции Клевань, после чего около Богдановки произвел смотр войскам армии генерала Щербакова (правильно, генерала Д.Г. Щербачева. – В.Х.), расположенным в 20 верстах от станции. /…/

Из Волочиска Государь вернулся на Царскую Ставку, куда 15 октября в первый раз прибыла Государыня императрица с великими княжнами. Государыня оставалась на жительстве в императорском поезде; на завтраки она с великими княжнами приезжала во Дворец, а днем принимала участие в прогулках Государя с лицами свиты; обеды же бывали в поезде в семейном кругу. Вечером Государь возвращался во Дворец.

Пребывание Государя на Юго-Западном фронте вблизи передовых линий и посещение станции Клевань вызвали у чинов армии восторг и удивление, так как пункты, посещенные Его Величеством, находились в сфере обстрела противника»[363].

Стоит отметить, что члены Императорской фамилии, находившиеся в зоне, доступной поражению от вражеской артиллерии и, таким образом, подвергавшиеся опасности, могли быть представленными к боевой награде.

По воспоминаниям учителя цесаревича П. Жильяра:

«Мы вернулись в Могилев 27 октября (по новому стилю, или 14 октября по старому стилю. – В.Х.), а на следующее утро Ее Величество и великие княжны в свою очередь прибыли в Ставку. Государыня с дочерьми останавливалась во время путешествия во многих городах Тверской, Псковской и Могилевской губерний для посещения военных госпиталей. Они пробыли с нами три дня в Могилеве. Затем вся семья выехала обратно в Царское Село, где Государь должен был пробыть несколько дней»[364].

В дневнике штабс-капитана, эсера М.К. Лемке от 17 октября 1915 г., служившего в штабе Царской Ставки, едко и злопыхательски отмечено:

«Быв на днях на Ю.-Зап. фронте, царь и наследник находились в 3–4 верстах от передовых линий, видя около себя артиллерийский огонь противника. Иванов просил разрешить наградить наследника Георгиевской медалью. Сегодня мальчик пришел с отцом на доклад Алексеева, и, как рядовой, получил в его присутствии медаль. Очень довольный, он в восторге побежал домой, ну, а царю – развлечение в его ничего неделании»[365].

Пожалуй, следует сказать несколько слов об истории учреждения Георгиевской медали. С 3 августа 1878 г. была учреждена номерная медаль «За храбрость» четырех степеней. С 1913 г. она стала именоваться «Георгиевская медаль», которую носили на Георгиевской ленте. Ее статут был причислен к ордену Св. Георгия. Медали 1-й и 2-й степени были золотые, 3-й и 4-й – серебряные. Георгиевской медалью наряду с солдатами и матросами награждались и гражданские лица, проявившие отвагу в военное время. К 1917 г. число награжденных медалью превысило 1505 тыс. человек.

По постановлению Георгиевской Думы, выборного органа Георгиевских кавалеров (лиц, награжденных Георгиевским крестом), император Николай II был награжден Георгиевским крестом, а цесаревич Алексей Николаевич – Георгиевской медалью.

По воспоминаниям дворцового коменданта генерал-майора В.Н. Воейкова:

«Ввиду того что генерал-адъютант Иванов не мог отлучиться от вверенного ему фронта, поднесение Георгиевского креста Его Величеству было возложено на свиты генерала князя Барятинского, члена Георгиевской Думы; состоялось оно 25 октября в Александровском дворце»[366].

Близкая подруга императрицы Анна Александровна (Танеева) Вырубова (1884–1964) также делилась впечатлениями об этом событии:

«Вспоминаю ясно день, когда Государь, как-то раз вернувшись из Ставки, вошел сияющий в комнату императрицы, чтобы показать ей Георгиевский крест, который прислали ему армии Южного фронта. Ее Величество сама приколола ему крест, и он заставил нас всех к нему приложиться. Он буквально не помнил себя от радости»[367].

Император с цесаревичем 27 октября 1915 г. покинули Царское Село и отправились на Северный фронт в Прибалтику. Государя сопровождали генерал-адъютант Фредерикс, Бенкендорф, Нилов, генерал-майор Воейков и Граббе, флигель-адъютанты, великий князь Дмитрий Павлович, Шереметев, Дрентельн и Саблин, лейб-хирург Федоров. С цесаревичем Алексеем ехал П. Жильяр.

Гувернер цесаревича Алексея Николаевича швейцарец Пьер Жильяр (1879–1962) делился воспоминаниями об этой поездке на фронт:

«Мы покинули Царское Село 9 ноября (по новому стилю. – В.Х.); 10 мы были в Ревеле, где Царь посетил отряд подводных лодок, который только что вернулся из плавания. Суда были покрыты толстым слоем льда, как сверкающей чешуей. Тут же находились две английских подводных лодки, которые ценою огромных усилий проникли в Балтийское море. Им удалось уже потопить некоторое количество немецких судов. Государь передал Георгиевские кресты командирам этих лодок.

На следующий день, в Риге, которая представляла собой как бы бастион, вдававшийся вглубь немецкого расположения, мы провели несколько часов среди удивительных сибирских стрелковых полков, которые считались одними из лучших воинских частей русской армии. Они молодецки прошли пред Государем, отвечая на его приветствие установленным возгласом: “Рады стараться, Ваше Императорское Величество!” и восторженно провожая его неудержимыми кликами»[368].

По воспоминаниям дворцового коменданта генерал-майора В.Н. Воейкова можно дополнить эту картину:

«В конце месяца Государь в сопровождении наследника цесаревича вернулся в Ставку через Ревель, Ригу, Витебск. В Ревеле состоялось Высочайшее посещение наших морских сил Балтийского флота и подводных лодок английского флота, два командира которых, Гутхорт и Кроми, удостоились награждения Георгиевскими крестами; последний, совершивший много боевых подвигов в Балтийском море, к сожалению, не вернулся после войны на родину, так как был убит в Петрограде большевиками в помещении английского посольства»[369].

На вооружении Российского флота были подводные лодки как отечественного производства, так и купленные за рубежом. Это было новое современное и эффективное оружие в борьбе с неприятелем.

По воспоминаниям морского министра адмирала И.К. Григоровича (1853–1930) можно составить себе представление о зарождающемся новом роде военно-морских сил в Российской империи:

«Дабы увеличить число подводных лодок, постройка которых идет успешно, насколько позволяют средства, Англия выслала к нам четыре лодки, из которых три («Е-1», «Е-8», «Е-9») благополучно прошли проливы, а четвертая потерпела крушение и была расстреляна немцами. На лодки назначены в помощь английским офицерам наши офицеры подводного плавания. В Ревеле для жилья им отведено старое судно «Двина», где теперь у них будет база»[370].

Кроме упомянутых английских подводных лодок, прибывших в Россию в 1915 г., в составе русского флота на Балтике действовали еще несколько английских подводных лодок, поступивших позднее, а именно: «Е-18» и «Е-19», а также четыре малые лодки: «С-26», «С-27», «С-32» и «С-35». Они составляли отдельный дивизион с плавбазой «Двина» (бывший крейсер «Память Азова») и базировались в Ревеле. Английские подводные лодки потопили ряд германских кораблей: крейсера «Принц Адальберт», «Гела», «Ундине» и несколько миноносцев, а также подорвали линейный корабль «Поммерн» и линейный корабль «Мольтке».

Посещения императором Николаем II воинских частей, а также жизнь в Ставке Верховного главнокомандующего временами попадали в кинохронику и показывали публике в кинотеатрах. Сеансы кинематографа демонстрировались достаточно регулярно и в самой Ставке в Могилеве. Так, например, штабс-капитан М.К. Лемке делился своими впечатлениями о таком просмотре:

«Сегодня в городском театре в присутствии царя и наследника был один из многих сеансов кинематографа Скобелевского комитета. Ставились два комических номера, и затем военные: кое-что из жизни Северного фронта, парады царя в Могилеве и наша группа с ним. Были великие князья Дмитрий Павлович, Георгий Михайлович и Борис Владимирович. Царь с наследником сидел в средней, губернаторской ложе, великие князья, Фредерикс, Воейков и другие – в ложах по сторонам; некоторые свитские были в партере. Алексеев был вдали, в стороне от свиты, но в том же ярусе, где ложа царя; с ним Пустовойтенко. Смешно смотреть, как Фредерикс, стоя за перегородкой, отделявшей его от царской ложи, все время заглядывал за нее и в ту ложу, где был Воейков. Как он стар и уродлив в своей припомаженной моложавости. Здесь же лейб-медик Федоров. У наследника есть гувернер-француз, который снят в фильме, изображающем домашнюю прогулку мальчика, вообще же его никогда не видно. Наследник шалит в саду, но как-то мертво, не живо. Наша группа хороша. Странно как-то видеть самого себя на экране. В антрактах мы все должны были вставать и становились лицом к царю, не получая приказа садиться до новой ленты»[371].

Один из подобных сеансов кинематографа в Царской Ставке приведем также в описании жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича:

«4 ноября наследник был в кинематографе. На экране было показано, как он играл в саду со своей собакой Шот. Он остался очень недоволен собой. “Это очень мне не нравится, – заявил он. – Я занимаюсь здесь какими-то пируэтами. Шот и тот ведет себя умнее, чем я. Я не хочу, чтобы меня показывали в таком виде”»[372].

Не остались без внимания события в Царской Ставке у встревоженных различными слухами (особенно о сепаратном мире) иностранных дипломатов. Французский посол в России Морис Палеолог с удовлетворением записал в своем дневнике:

«Праздник Георгиевских кавалеров дал императору повод еще раз подтвердить свою решимость продолжать войну; он обратился к армии с воззванием, которое оканчивается так:

“Будьте твердо уверены, что, как я уже сказал в начале войны, я не заключу мира, пока последний враг не будет изгнан из нашей земли. Я заключу мир лишь в согласии с союзниками, с которыми мы связаны не только договором, но и узами истинной дружбы и кровного родства. Да хранит вас Бог”.

Это самый лучший ответ на предложение о мире со стороны Германии, переданное через посредничество герцога Гессенского и графа Эйленбурга»[373].

Подобные слухи о заключении сепаратного мира тревожили не только союзников по Антанте. В России также этот вопрос часто возбуждался оппозицией с целью достижения своих интересов в борьбе с царским правительством за реальную власть. В Ставке в Могилеве опасались в свою очередь заключения сепаратного мира между Францией и Германией. Ложные слухи периодически возникали вновь и вновь. Воюющие стороны, таким образом, пытались внести смуту и посеять подозрительность в рядах своих противников.

По воспоминаниям дворцового коменданта генерал-майора В.Н. Воейкова:

«В октябре графом Бенкендорфом была в Лондоне подписана новая декларация, по которой пять союзных держав приняли на себя обязательство не подписывать отдельного мира; текст этой декларации был выработан Антантою, опасавшеюся заключения Россией сепаратного мира»[374].

По статистическим данным Царской Ставки (в Могилеве), на учете в России на 1 декабря 1915 г. значилось всего 1 200 000 человек пленных. Штабс-капитан М.К. Лемке упоминает на тот момент более конкретные сведения по учету среди военнопленных: 1193 офицера и 67 361 солдат германской армии; 16 558 офицеров и 852 356 нижних чинов австрийцев[375].

Французский сенатор Поль Думер (1857–1932) прибыл в 1915 г. с визитом в Россию. По свидетельству штабс-капитана М.К. Лемке, служившего в штабе Царской Ставки, 30 ноября состоялся визит высокого гостя в Могилев:

«Приехал французский министр без портфеля Поль Думер, представился царю и затем был им направлен к Алексееву. Еще не легче: французы просят нас дать им солдат – у них все людские запасы истощаются… Они не могут дать нам сюда своей техники, а потому просят нас дать туда наших людей. Алексеев говорил с ним долго, и они договорились, что так как послать во Францию полки нельзя – это может быть очень чревато и внутренними у нас событиями, и по военным соображениям нежелательно, да и командный состав нам самим нужен, – то к нам приедут французские генералы и офицеры, мы дадим им для опыта один полк, составив его из небольшого числа знающих французский язык офицеров, и попробуем, выйдет ли что-нибудь из такой затеи. Если да, то можно будет сформировать несколько полков и дивизий и уже послать их во Францию. Как раз во время этого разговора Алексеев получил телеграмму от исп. должность начальника Генерального штаба Беляева, в которой тот высказал свой отрицательный взгляд на дело»[376].

В начале декабря 1915 г. император Николай II вместе с цесаревичем собирался посетить гвардейские части на фронте, однако произошло неожиданное препятствие. Воспитатель цесаревича Пьер Жильяр делился воспоминаниями об этом случае реальной угрозы жизни Наследнику Престола:

«Утром в день нашего отъезда, в четверг 16 декабря (по новому стилю. – В.Х.), у Алексея Николаевича, простудившегося накануне и схватившего страшный насморк, после сильного чихания открылось кровотечение носом. Я послал за профессором Федоровым, но ему не удалось вполне остановить кровотечение. Мы пустились в путь, несмотря на это происшествие, потому что все было приготовлено для прибытия Государя. Ночью болезнь ухудшилась; температура поднялась, и больной слабел. В три часа утра профессор Федоров, испуганный ложившейся на него ответственностью, решился послать разбудить Государя и просить вернуться в Могилев, где он мог бы в лучших условиях ухаживать за ребенком.

На следующий день мы возвратились в Ставку, но состояние цесаревича стало так тревожно, что решено было отвезти его обратно в Царское Село. Государь все же отправился в штаб, где провел два часа с генералом Алексеевым. Потом он вернулся к нам, и мы немедленно тронулись в путь. Возвращение в Царское Село было особенно тревожно, потому что силы больного быстро падали. Приходилось несколько раз останавливать поезд, чтобы сменять тампоны. В течение ночи с Алексеем Николаевичем, – которого в постели поддерживал матрос Нагорный, так как его нельзя было оставлять в совершенно лежачем положении, – дважды делались обмороки, и я думал, что это конец. К утру, однако, наступило легкое улучшение, и кровотечение уменьшилось. Мы прибыли наконец в Царское Село; было одиннадцать часов утра. Государыня в смертельной тревоге ожидала нас с великими княжнами на платформе вокзала. С бесконечными предосторожностями больного доставили во дворец. Наконец удалось прижечь ранку, образовавшуюся на месте маленького лопнувшего кровеносного сосуда. Государыня приписала, однако, молитвам Распутина улучшение, наступившее утром в состоянии здоровья цесаревича; она осталась при убеждении, что ребенок был спасен благодаря его помощи»[377].

Анна Александровна Вырубова (Танеева) в своих воспоминаниях описала этот опасный случай неожиданного кровотечения у цесаревича:

«Все знают, что во время постоянных заболеваний Алексея Николаевича Их Величества всегда обращались к Распутину, веря, что его молитва поможет бедному мальчику. В 1915 году, когда Государь стал во главе армии, он уехал в Ставку, взяв Алексея Николаевича с собой. В расстоянии нескольких часов пути от Царского Села у Алексея Николаевича началось кровоизлияние носом. Доктор Деревенко, который постоянно его сопровождал, старался остановить кровь, но ничего не помогало, и положение становилось настолько грозным, что Деревенко решился просить Государя вернуть поезд обратно, так как Алексей Николаевич истекает кровью. Какие мучительные часы провела императрица, ожидая их возвращения, так как подобного кровоизлияния больше всего опасались. С огромными предосторожностями перенесли его из поезда. Я видела его, когда он лежал в детской; маленькое, восковое лицо, в ноздрях окровавленная вата. Профессор Федоров и доктор Деревенко возились около него, но кровь не унималась. Федоров сказал мне, что он хочет попробовать последнее средство – это достать какую-то железу из морских свинок. Императрица стояла на коленях около кровати, ломая себе голову, что дальше предпринять. Вернувшись домой, я получила от нее записку с приказанием вызвать Григория Ефимовича [Распутина]. Он приехал во дворец и с родителями прошел к Алексею Николаевичу. По их рассказам, он, подойдя к кровати, перекрестил наследника, сказав родителям, что серьезного ничего нет и им нечего беспокоиться, повернулся и ушел. Кровотечение прекратилось. Государь на следующий день уехал в Ставку. Доктора говорили, что они совершенно не понимали, как это произошло. Но это факт. Поняв душевное состояние родителей, можно понять и отношение их к Распутину: у каждого человека есть свои предрассудки и когда наступали тяжелые минуты в жизни, каждый переживает их по-своему; но самые близкие не хотели понять положения…»[378]

Император Николай II, оставив цесаревича Алексея в Царском Селе, отправился на Западный фронт, где сделал смотр представителей воинских частей 10-й армии – от 26-го армейского, 2-го Кавказского, 3-го Сибирского, 38-го и 44-го (Осовецкого) корпусов. По воспоминаниям генерал-майора В.Н. Воейкова в это время:

«Государь, невзирая на предупреждения и протесты местного начальства, прошел на наблюдательный артиллерийский пункт, расположенный у окраины густого соснового бора, вблизи окопов Киевского гренадерского полка. Пребывание в этой местности было настолько опасно, что, дабы не привлечь внимания неприятеля, окопы которого были поблизости расположены, Его Величество был сопровождаем только генерал-адъютантами Эвертом и Куропаткиным и двумя артиллеристами»[379].

Вслед за этим император Николай II сделал смотр на Западном фронте представителей воинских частей 2-й армии – от 4-го Сибирского, 5-го, 20-го, 27-го и 36-го армейских корпусов, пограничной стражи и казаков разных войск. После смотра войск и посещения полевого госпиталя Государь отправился в Царское Село, куда прибыл 24 декабря в Сочельник.

Председатель Государственной думы М.В. Родзянко в своих мемуарах описал одну скандальную историю, связанную с попытками изобретения «секретного оружия» и с именем великого князя Михаила Александровича:

«Приблизительно в декабре того же года (1915 г. – В.Х.) всплыла история с Братолюбовым. Этот Братолюбов явился к великому князю Михаилу Александровичу и объявил ему, что он изобрел аппараты для выбрасывания горючей жидкости на большие расстояния. Для осуществления изобретения ему были нужны станки, которые якобы следовало выписать из Америки. На этот предмет изобретатель просил не более как одиннадцать миллионов долларов, что составляло тогда около тридцати миллионов рублей. Заручившись протекцией супруги великого князя г-жи Брасовой, Братолюбов сумел повлиять на Михаила Александровича, тот поехал к Государю, а Государь подписал рескрипт на имя великого князя, разрешая этим рескриптом Братолюбову брать из Государственного банка деньги по мере надобности.

По желанию великого князя была устроена проба этих аппаратов. Результаты получились самые отрицательные: горючая жидкость на большие расстояния не выбрасывалась, но зато получили смертельные ожоги пять человек солдат, приставленных к аппарату. Помощник военного министра Лукомский доложил об этой истории Поливанову. Поливанов поскакал к великому князю и объяснил ему, что все ассигновки на военные заказы должны проходить через Особое совещание и военного министра. Великий князь признал свою ошибку, искренно извинялся и тотчас поехал к Государю, после чего были приняты меры, чтобы Братолюбову не выдавались деньги. Оказалось, однако, что смелый изобретатель уже успел побывать в банке, а когда там усомнились в правильности его требования, он показал фотографии с рескрипта на имя великого князя Михаила Александровича. В банке ему выдали около двух миллионов рублей. Впоследствии выяснилось, что за спиной Братолюбова стояла целая шайка аферистов, стремившихся поживиться на государственный счет. Братолюбов был разоблачен, но зато Лукомского скоро отставили от должности помощника военного министра. Передавали, что отставка Лукомского находится в прямой связи с делом Братолюбова»[380].

Председатель Государственной думы М.В. Родзянко, как всегда, в таких случаях многое в своих воспоминаниях исказил. Он весьма утрировал ситуацию с описанными событиями. Попробуем в этом разобраться, тем более, что в дневнике императора Николая II от 5 ноября 1915 г. зафиксировано:

«День был теплый, но дождливый и с порывистым ветром. Доклад был непродолжительный. В 3 часа между военной жел. – дор. платформой и водокачкой изобретатель Братолюбов показывал интересные опыты с его воспламеняющимися жидкостями. От смешения их происходит моментальное воспламенение, причем никакими средствами потушить огонь нельзя. Погулял недолго с Алексеем в садике»[381].

Впоследствии генерал А.С. Лукомский (1868–1939), находясь в эмиграции, подробно описал эту детективную историю в своих воспоминаниях:

«В декабре 1915 года из Министерства внутренних дел ко мне поступил запрос, на каком основании и для какой надобности распоряжением главного начальника Петроградского военного округа явно незаконно реквизировано несколько домов в Петрограде.

Я немедленно соединился по телефону с главным начальником Петроградского военного округа, князем Тумановым, и спросил его, правда ли это.

– Да, правда.

– На каком же основании Вами реквизированы эти дома и для какой надобности?

– По Высочайшему повелению. В точности и не знаю, что предположено делать, но эти дома приказано передать в распоряжение одного изобретателя, Братолюбова, под мастерские и под жилье рабочим.

– Кто Вам передал это Высочайшее повеление и почему Вы не доложили военному министру или не сообщили мне?

– Эти распоряжения я получил в виде писем на мое имя от великого князя Михаила Александровича; в письмах определенно сказано, что распоряжения делаются по Высочайшему повелению.

У меня не было никакого сомнения в подлинности подписи под письмами, и я думал, что военный министр и Вы об этом знаете. Тем более что по распоряжению второго помощника военного министра, генерала Беляева, в распоряжение этого же изобретателя назначаются рабочие – солдаты.

– Вам должно быть известно, что подобное распоряжение о реквизиции домов в городе законом не предусмотрено и явно незаконно.

– Но ведь распоряжение сделано от Высочайшего имени. Как же оно может быть незаконно?

– Незаконно потому, что законом не предусмотрено. Может получиться крупный скандал. Получив эти распоряжения, Вы обязаны были немедленно доложить военному министру. Военный министр доложил бы Государю, и недоразумение, конечно, выяснилось бы и было бы приказано эти распоряжения в исполнение не приводить.

– Как же мне быть? Завтра уже назначено выселение жильцов из одного из домов.

– Прошу вас, князь, распоряжение о выселении жильцов из реквизируемого дома временно отменить. А Вас прошу завтра, к 10 часам утра, быть у военного министра, захватив с собой все письма, полученные Вами от великого князя.

Затем я соединился по телефону с генералом Беляевым, который мне подтвердил, что и им получено письмо от великого князя Михаила Александровича с указанием, что по Высочайшему повелению он должен назначить в распоряжение изобретателя Братолюбова (указан адрес) рабочих солдат – в числе, которое последний потребует.

Я попросил и генерала Беляева быть на другой день утром у военного министра.

После доклада военному министру было решено всякие реквизиции пока приостановить, а мне было поручено устроить свидание великого князя с военным министром.

Великий князь Михаил Александрович был в это время в Петрограде.

Я в тот же день вызвал к себе начальника штаба великого князя генерала Юзефовича. От него я узнал, что, действительно, великому князю было дано какое-то поручение Государем императором. Но подробностей Юзефович не знал и обещал в тот же день доложить великому князю желание военного министра его видеть.

На другой же день великий князь был у военного министра; в результате их разговора было решено, что Его Высочество договорится о подробностях дела со мной.

Через день приехал ко мне Юзефович и сказал, что великий князь не может принять меня на квартире своей жены, так как там у него нет буквально угла, где можно было бы без помехи переговорить, и что, с разрешения вдовствующей императрицы, Его Высочество примет меня в Аничковом дворце.

В назначенный день и час я там был.

Великий князь рассказал мне следующее. Как-то один из великих князей доложил в Ставке Государю, что есть некий Братолюбов, изобретший замечательную все сжигающую жидкость, которую с большим успехом можно применить на фронте. Но что, к сожалению, главное военно-техническое управление, по обыкновению, отнеслось к изобретателю недоброжелательно: жидкость его не приняли, не произвели никаких опытов, а просто заявили, что она не нужна.

Великий князь просил разрешения привезти Братолюбова в Могилев и показать опыты с жидкостью Государю.

Государь заинтересовался и поручил великому князю переговорить с начальником штаба генералом Алексеевым и показать ему опыты с жидкостью.

Опыты состоялись на полигоне около Могилева. Великий князь Михаил Александрович, будучи в это время в Ставке, попал на опыты случайно.

Опыты дали блестящие результаты. Оказалось, что деревянные сооружения, приготовленные чучела и даже совершенно сырое дерево и сырая солома, облитые этой жидкостью, сгорают дотла, развивая страшный жар. Загорается же эта жидкость или самостоятельно под действием воздуха или от удара пуль, в которые вставляются капсюли с особым возбудителем.

Было доложено Государю, что пользоваться этой жидкостью можно различно; можно с аэропланов поливать постройки и поля с хлебом; можно особыми помпами поливать окопы противника; можно, наконец, устраивать особые резервуары в виде ранцев со шлангами и употреблять эту жидкость при атаках укрепленных позиций.

После опытов Государь решил, что Братолюбову заказ на жидкость дать надо и, обращаясь к генералу Алексееву, спросил, не будет ли правильно поручить кому-нибудь, по его, Государя выбору, наблюсти за правильностью и срочностью выполнения этого заказа. Генерал Алексеев ответил, что, по его мнению, это будет правильно.

Тогда Государь обратился к великому князю Михаилу Александровичу и сказал, что скоро на фронт тот не поедет и потому свободен, и поручил ему принять на себя руководство организацией дела по заказу этой жидкости и наблюсти за правильностью и срочностью выполнения этого заказа.

Великий князь ответил, что во всем этом он мало понимает, но что если ему помогут, то он с удовольствием примет на себя общее руководство.

На этом и было решено.

Все дальнейшее и явилось следствием совершенно неправильной постановки дела.

Нельзя не винить начальника штаба, генерала Алексеева, который должен был предвидеть, что могут получиться самые невероятные осложнения и что так заказы давать нельзя.

Великий князь сказал мне, что какой-то юрист и его адъютант ему помогают в этом деле и уверили его, что все распоряжения, которые до сих пор им сделаны, не противоречат законам. Что на последнее он сам несколько раз обращал внимание, опасаясь, как бы не сделать чего-нибудь такого, что он делать не имеет права. Но его уверили, что все ведется правильно.

Из разговора выяснилось, что заказов дано более чем на шестьдесят миллионов рублей; что заказана не только жидкость, но и особые аппараты для ее выбрасывания, и предположено заказать аэропланы и блиндированные машины для перевозки этой жидкости. Братолюбову заказы давались письмами за подписью великого князя; таких писем было написано около двенадцати.

Я доложил великому князю, что порядок дачи этих заказов может вызвать запрос в Государственной Думе и создать очень трудное положение; что целый ряд распоряжений великого князя, сделанных от имени Государя, противоречит действующим законам; что вообще надо более внимательно проверить предложение Братолюбова.

В результате великий князь просил меня взять все это дело в мое ведение и просит Государя освободить его от этого неприятного поручения, в котором, как выразился великий князь, “я совсем запутался и вижу, что мои советники меня сильно подвели”.

После разговора с великим князем я вызвал Братолюбова.

Этот изобретатель держал себя крайне вызывающе и сбавил тон только после того, как я его припугнул.

Он мне показал не подлинные письма великого князя, а фотографические с них снимки.

Ясно было, что приходится иметь дело с опытным господином, который постарается сорвать все, что только возможно.

Поехал я осмотреть завод Братолюбова (дом и сарай, уже реквизированные для него по распоряжению главного начальника Петроградского военного округа), рядом с которым был трехэтажный дом, подлежавший реквизиции под квартиры рабочим и под контору.

Работа по подготовке завода к работе кипела; устанавливались станки, проводились электрические провода.

Но что, собственно, будет производить завод, было неясно: были на заводе какие-то старые аэропланы, подлежавшие исправлению; была модель нового аэроплана; были грузовики, подлежавшие бронированию; но не было ничего, относившегося до изготовления “все сжигающей жидкости”, на которую, однако, был дан заказ на большую часть всей суммы.

На мой вопрос, где же приготовляется жидкость, я получил ответ, что “в другом месте”.

На другой день ко мне на прием явился какой-то прибалтийский немец, по виду простой ремесленник, очень плохо говоривший по-русски (фамилию его, к сожалению, я забыл). Рассказал он мне, что им уже несколько лет тому назад изобретена жидкость, которой можно сжигать все что угодно. Что он обращался и тогда и теперь, во время войны, в главное военно-техническое управление, но там его жидкость признали годной только для сжигания трупов, сказав, что в обращении она слишком опасна и для употребления на войне войсками непригодна.

Но он познакомился с Братолюбовым, который обещал это дело провести и затем, получив заказ, половину чистого барыша отдавать ему – изобретателю. Что теперь Братолюбову заказ дан, и последний требует от него секрет приготовления жидкости, предлагая за все это всего несколько тысяч рублей.

Закончил он заявлением, что Братолюбову сообщить секрет изготовления жидкости он не хочет, и предложил передать состав своей жидкости мне.

Я немедленно вызвал прокурора и следователя, которым немец и дал свои показания.

Затем для немца было составлено заявление в суд о мошенничестве Братолюбова, которое он и представил по принадлежности.

Химический состав жидкости изобретатель мне сообщил, а я поручил начальнику военно-технического управления заказать ему пудов двадцать жидкости и произвести с ней всесторонние опыты.

Через несколько дней ”настоящий” изобретатель уже работал на одном из полигонов около Петрограда.

Был составлен по этому делу Всеподданнейший доклад, и последовало Высочайшее соизволение освободить великого князя от наблюдения за исполнением сделанных заказов, а все дело направить и решить по усмотрению военного министра.

После этого я вновь вызвал Братолюбова и предложил ему временно прекратить исполнение сделанных ему заказов, сообщив мне состав его жидкости. Он категорически отказался. Я тогда сказал ему то, что мне было известно от немца-изобретателя.

Братолюбов признался, что это правда. Ему было объявлено, что дело ликвидируется, и чтобы он представил все данные, подтверждающие его действительные расходы, которые ему будут возмещены.

Трудно было от него получить подлинные письма великого князя и негативы фотографических с них снимков; но, в конце концов, он их сдал.

Великий князь заезжал ко мне несколько раз и был очень доволен, когда, наконец, дело было окончательно ликвидировано.

Описываю все это я подробно, так как до меня тогда же доходили слухи, что Братолюбов, сохранив, конечно, фотографические снимки с писем великого князя, хотел впоследствии их опубликовать.

При ликвидации этого дела мне пришлось два раза делать подробные доклады в Совете министров, и в результате на возмещение расходов, вызванных этим делом, было ассигновано, если не ошибаюсь, 250 000 рублей.

Жидкость для употребления в войсках оказалась совершенно непригодной и, как содержащая в своем составе фосфор, очень опасной в обращении»[382].

Следует отметить, что великий князь Михаил Александрович тяжело переживал за эту неприятную историю с Братолюбовым. В одном из своих писем с фронта уже в феврале 1916 г. он с досадой и горечью писал Н.С. Брасовой:

«Наташа, не забудь одно, что я до сих пор за всю жизнь ни в какие грязные истории не попадал, и только в конце прошлого года, действительно, благодаря моему доверчивому характеру я мог бы иметь неприятности, но, к счастью, этот вопрос теперь ликвидирован. Но ведь это не значит, что я буду продолжать делать ошибки. Наоборот, эта неприятная история будет служить мне тяжелым, но хорошим уроком и уж, конечно, ничего подобного никогда не повторится. Мне только всю жизнь будет досадно и обидно вспоминать, что я мог сделать такую ошибку»[383].

По воспоминаниям дворцового коменданта генерал-майора В.Н. Воейкова назревали важные в жизни страны события: «31 декабря 1915 года в 12 часов ночи протопресвитер Шавельский служил в Высочайшем присутствии молебен в церкви Ставки, а на следующий день в зале Дворца состоялись новогодние поздравления, принесенные Государю императору чинами штаба. Перед отъездом со Ставки министр двора граф Фредерикс доложил Государю о желательности, по его мнению, Высочайшего посещения наших законодательных палат, дабы показать восседавшим в них представителям народа доброжелательное к ним отношение со стороны царя. Этот доклад министра двора вызвал такое изумление со стороны либерально настроенных министров, в особенности С.Д. Сазонова, что благодаря их болтливости и обнаружилось, кто был инициатором этой мысли»[384].

По этому же поводу делился воспоминаниями жандармский генерал А.И. Спиридович:

«Новый год за общей молитвой с царем. Государю нездоровилось, но он приехал в штабную церковь. Начался молебен. Отец Шавельский сказал хорошее слово. Когда читали молитву о даровании победы, Государь, а за ним вся церковь опустились на колени. Молебен кончился. Приложились к кресту. На душе было радостно»[385].

В первый день 1916 г. французский посол в России Морис Палеолог (1859–1944) записал в своем дневнике (даты в нем указаны по новому стилю, который расходился с нашим календарем и опережал его на 13 дней) следующее:

«Пятница, 14 января. (1 января по старому стилю. – В.Х.)

Император, по случаю русского Нового года, обратился к армии со следующими словами:

“Доблестные воины мои, шлю вам накануне 1916 года мои поздравления. Сердцем и помышлениями я с вами, в боях и в окопах… Помните наша возлюбленная Россия не может утвердить своей независимости и своих прав без решительной победы над врагом. Проникнитесь мыслью, что не может быть мира без победы. Каких бы усилий и жертв эта победа нам ни стоила, мы должны ее добыть нашей родине”»[386].

Редактор «Московских ведомостей» Л.А. Тихомиров (1852–1923) также зафиксировал по этому поводу в своем дневнике:

«Государь дал очень энергичный новогодний приказ по армии. Конечно, так и нужно говорить. Но насколько он сам верит своему оптимизму – вопрос иной. Я думаю, он получше нас знает, что наше положение весьма ненадежное.

Вот чего он, вероятно, не знает – как громко стали говорить о его Августейшей супруге. Рассказывал Н. недавно как, ехавши по траму (в Петрограде), его знакомый слыхал слова одного из публики: “А уж нашу Матушку Царицу давно бы пора заключить в монастырь”. Рассказами о Гришке полна Россия. Так, еще недавно слыхал уверения, что Хвостов назначен в министры Гришкою. Нет сомнения, что все такие слухи раздуваются врагами Самодержавия, но это не изменяет результатов. Как прежде – очень давно, в начале Царствования – общий голос был, что Царица держится в стороне от государственных дел, то теперь все и всюду говорят, что она беспрерывно и всюду мешается и проводит будто бы именно то, чего хочет Григорий Распутин. Этот злой гений Царской Фамилии сам постоянно направо и налево рассказывает о своем влиянии. Это такая язва, такая погибель, что и выразить невозможно…»[387]

Глава Британской военной миссии в России генерал-майор Джон Хэнбери-Уильямс (1859–1946) записал в этот день в дневнике:

«14 января (1 января по старому стилю. – В.Х.) 1916 года.

Русский Новый год.

У меня был долгий разговор с Алексеевым и адмиралом Русиным по поводу снабжения армии боеприпасами; здесь вроде бы наметился прогресс, несомненно, благодаря энергии, с которой Император взялся за этот важнейший вопрос.

Алексеев получил орден св. Михаила и св. Георгия, чем очень доволен, и просил меня составить черновик письма с изъявлениями благодарности.

За обедом я сидел рядом с Императором, который говорил о том, что написание истории этой кампании потребует титанических усилий. Он считал, что труд о войне должен быть результатом коллективной работы всех союзников, что упрощенный вариант с иллюстрациями нужно напечатать для гимназий, и т. п.

Мы говорили о техническом образовании. Я сказал Его Величеству о письме лорда Роузбери, написанном несколько лет назад, где подчеркивалось превосходство немцев в этой сфере. Его Величество согласился с важностью технического образования, которое, как он сказал, “почти единственная приличная вещь, которую я могу сейчас сказать о немцах”. Однако и здесь неизбежны трудности: во-первых, огромные расходы, во-вторых, старый вопрос, готовы ли русские к такому прогрессу.

Телеграмма с наилучшими пожеланиями от имени Британской армии доставила Его Величеству много удовольствия, как и другие – из Индии и со всех концов Российской Империи. “Времена меняются, – говорил он. – Представьте, Российский Император получает поздравления из Индии!”»[388].

Прошел трудный военный 1915 г. В дневнике великого князя Михаила Александровича читаем:

«31 декабря/13 января 1915 г. Четверг. – Гатчина. В 10 ч. Наташа, Вяземские, Джонсон и я поехали в Петроград. Там мы все разъехались. Я поехал к Лидвалю, затем в Аничков [дворец], где принял Жирара, а потом пошел к Мама. В 1? ч. поехал на Варшавский вокзал, где мы все соединились и поехали в Гатчину. Приехав домой, я прошелся по саду. (С нами приехали Шлейфера с детьми и Марией А.) и Керим. Мы до чая расставляли подарки, а в 5? ч. зажгли елку, – еще присутствовали м-м Barlet и Мария Сер. – было очень оживленно и весело. Жирар приехал позже. После 7 ч. мы закусили. В 10? ч. поехали во дворец в церковь, на молебен. В 12 ч. мы сели ужинать. Разошлись поздно, около 2? ч. Был тихий солнечный день. – 16°»[389].

В последний день 1915 г. вдовствующая императрица Мария Федоровна записала в дневнике:

«Видела Гадона, который находится в отчаянии из-за смерти своего брата. /…/ Затем Миша оставался до ужина, выглядит очень здоровым, слава Богу! После обеда еще приняла американского посла Мэри с женой, с которыми беседовала в течение часа до трех. /…/ Так закончился этот горестный год, за который мы, тем не менее, должны благодарить Господа»[390].

Как обычно, начало года великий князь Михаил Александрович провел в краткосрочном отпуске в Гатчине в кругу семьи. В дневнике часто встречаются подобные фразы: «Беби вчера получил от Лавриновских в подарок чучело маленького медвежонка, с которым он сегодня не расставался весь день»[391]. Михаил Александрович в эти дни часто встречался со своей матерью. В дневнике вдовствующей императрицы от 4 (17) января 1916 г. читаем:

«Чувствовала себя лучше, но осталась дома – нуждалась в покое. Ужасно холодно – 16 гр[адусов], да еще с ветром. Как же, наверно, сейчас страдают бедняки и наши несчастные солдаты! С фронта никаких новостей. Миша пришел к завтраку и остался до в[ечера]. Был весьма мил, нахожу, что он очень возмужал»[392].

Мария Федоровна внимательно следила за судьбой своего младшего сына и делилась наблюдениями со своими близкими. Так, в ее записке к Ксении Александровне от 11 января 1916 г. читаем:

«Душка моя Ксения. Слава Богу, наконец, я хорошо спала и бодрее. Надеюсь, что тебе тоже лучше, только грущу здесь сидеть и не видеть тебя! Вчера Миша у меня обедал и был очень мил. Он только мало ест, т. к. он vigilarion и находит, что это великолепно действует. Правда, что у него вид гораздо лучше. Что ты знаешь, что делается? Я ничего. Крепко тебя целую с детьми. Твоя Мама»[393].

Вот запись в дневнике императрицы Марии Федоровны от 15 (28) января 1916 г.:

«Чувствую себя лучше, но из дома не выхожу и официально никого не принимаю, что, признаться, очень приятно. Писала Аликс. Миша был к завтраку. Рассказал, что ночью скончался наш дорогой и любимый Воронцов! Трагическое известие! Все наши старые и верные друзья уходят от нас один за другим! Писала Аликс»[394].

Перед нами еще одна небольшая записка от 15 января вдовствующей императрицы великой княгине Ксении Александровне, говорящая о теплых семейных отношениях:

«Душка моя Ксения, как ты себя чувствуешь? Лучше ли? Миша у меня был сегодня и мне говорил, что дорогой Воронцов скончался ночью! Ужасно, как грустно и мне жаль! Несчастная Lili, для нее он был все, не могу себе представить, как она будет жить без него и бедные дети, какое sirribla loss! Странно, что никто из них мне не телеграфировали, зная, как я его любила и ценила. Получила ли ты известие? Бедный Ларька, которому воспретили видеть отца, все это так тяжело и грустно! и бедная Софка так далеко! Он был настоящий, верный друг, и я грущу, что так давно его не видела! Он последний из наших самых близких! Желаю тебе спокойной ночи. Нежно тебя целую с внуками. Твоя Мама»[395].

В отличие от младшего брата Михаила Александровича император Николай II отмечал праздники в Ставке в Могилеве среди штабных забот. Начальник штаба Царской Ставки генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев (1857–1918) сделал 2 января 1916 г. краткое сообщение Государю о положении на фронтах.

Французский посол в России Морис Палеолог в этот день отметил в своем дневнике:

«Третьего дня австрийцы заняли Цетинье: черногорцы очень любезно сдали им этот город.

Генерал Б., сообщивший мне эту новость, заметил: “Вот отступление, от которого пахнет изменой”»[396].

На следующий день еще одна неутешительная запись французского посла:

«Оставление Галлиполи английскими и французскими войсками оказывает подавляющее действие на русское общественное мнение. Со всех сторон я слышу одно: “Ну, теперь вопрос решен – нам никогда не видеть Константинополя… Из-за чего же дальше воевать?”» [397]

В этот день 3 января 1916 г. член Государственного Совета Владимир Карлович Десятовский предоставил докладную записку императору Николаю II с изложением своих соображений об административном устройстве Галиции и Буковины[398].

Император Николай II в очередном письме супруге от 3 января 1916 г. сообщал из Ставки в Могилеве:

«Утренние доклады теперь кратки, потому что пока все спокойно, но на Кавказе наши войска начали наступление и довольно успешно. Турки этого совсем не ожидали зимою. В Персии мы также наносим тяжелые удары этим проклятым жандармам, находящимся под руководством немецких, австрийских и шведских офицеров. Между прочим, я получил очень сердечную телеграмму от Гардинга, вице-короля Индии, от имени правительства, князей и народа. Кто мог бы подумать это 10 лет тому назад?»[399]

5 января 1916 г. начальник штаба Царской Ставки генерал М.В. Алексеев предоставил на рассмотрение императору Николаю II записку о необходимости воздействия на Англию и Францию с целью заставить их принять меры к спасению сербской армии[400].

В Царской Ставке большой православный праздник Крещение Господне по воспоминаниям жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича проходил так:

«6 января в Могилеве Крещенский парад с водосвятием. В 11 утра после торжественной службы из церкви крестный ход пошел на реку. На всем пути шпалерами стояли войска. Звучала молитва “Коль славен”. За высокопреосвященным Константином, несшим крест на голове, следовал Государь, за ним свита, генералы, начальство. Народ стоял по всему пути. Красивым и необычайным для Могилева было это шествие с Государем. Приятно было смотреть на радостные лица толпы. При погружении креста в Днепр загремел орудийный салют – сто один выстрел. Процессия двинулась назад. Раздалась та же военная молитва “Коль славен”. Я стоял около моста, заполненного народом. Проходя мимо меня, Государь улыбнулся и, показывая на толпу, спросил смеясь: “Мост не провалится?” Я ответил, улыбаясь, что нет, было сделано испытание. Поднявшись, Государь пошел в штаб.

На фронте было спокойно, только в Галиции наши начали наступление, чтобы хоть как-то помочь героям-сербам и союзникам на Балканском полуострове. Страшные оттуда доходили слухи. Капитулировала Черногория. Говорили о колоссальном по масштабу подкупе. Говорили много»[401].

Из другого лагеря российской интеллигенции раздавались критические, а порой провокационные голоса. Редактор «Московских ведомостей» Л.А. Тихомиров в это время записал в своем дневнике:

«Конец еще одной трагедии. Черногория сдалась на полный произвол победителей.

Что бы ни случилось впредь, но славянство потеряно для России, а может быть, и вообще для себя. В 1905 г. мы потеряли Дальний Восток. В 1915–16 – потеряли Запад. Да, впрочем, не только славянский, а и свой собственный. Что нам, в конце концов, останется? Несчастная, погибшая страна! А ведь если бы наш правительственный слой и выращенный им командный состав армии стоили быть хоть ломаный грош, то мы могли бы быть теперь в Берлине»[402].

Тем временем великий князь Михаил Александрович находился в отпуске в Гатчине, продолжая регулярно заполнять дневник:

«6 января. Среда.

Гатчина.

В 10 ч. 20 м. [В.А.] Вяземский и я поехали во дворец к обедне. Вернувшись домой, я завтракал с детьми, затем с Дж[онсоном] поехал по Б[алтийской] дороге в Петроград.

Там я прямо поехал к военному министру ген. [А.А.] Поливанову по одному делу. Оттуда я поехал к [Н.А.] Врангелю до поезда. В 4 ч. Дж[онсон] и я поехали обратно в Гатчину. По дороге домой заехал к Клевезаль. Его бедная жена продолжает очень болеть. К Наташе к завтраку приехал [Д.И.] Абрикосов; после обеда я играл с ним на бильярде, после чего он уехал. Вечером разбирал прошения. Погода пасмурная утром 4 гр., веч[ером] – 1 гр. мор[оза].

(События дня). Черногорская армия сдалась Австро-Германской армии»[403].

Царская чета продолжала регулярно обмениваться письмами между собой. Временами вспоминали и о великом князе Михаиле Александровиче. Так, например, Государь Николай II в своем очередном письме от 8 января 1916 г. к супруге в Царское Село писал из Могилева:

«Ты меня спрашиваешь, где Миша? Я уверен, что он вернулся в Гатчину, после того как провел две недели в деревне. Почему ты его не повидаешь? Правда, ты себя недостаточно хорошо чувствовала, чтобы принимать»[404].

В Ставке наступила повседневная будничная штабная работа, которая временами чередовалась с поездками Верховного главнокомандующего на фронт. По поводу смотра войск императором Николаем II в середине января 1916 г. имеются свидетельства все того же жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича:

«14[-го] вечером Государь переехал в свой поезд и ночью отбыл в Бобруйск, куда прибыл 15-го в 10 утра. Бобруйск – крепость, расположенная при слиянии рек Бобруйки и Березины, недалеко от города того же имени. Она находилась рядом с Полесьем в Минской губернии. На станции Государя встретил почетный караул и главнокомандующий Западным фронтом Эверт. Приняв караул и доклад Эверта, Государь произвел смотр полков 1-й казачьей Забайкальской дивизии и Кубанской дивизии. День был ясный, солнечный, но была гололедица. При прохождении падало много лошадей. Это всегда производит нехорошее впечатление. Казаками Государь остался доволен. Вечером вернулись в Могилев»[405].

Английский посол Джордж Бьюкенен отразил в своих мемуарах о подвижках в снабжении русской армии и боевых действиях на фронте за этот период:

«1916 год был отмечен улучшением в деле доставки военного снаряжения из-за границы, а также ростом производства на местных заводах. В то же время, благодаря инициативе земств и городов, в целом ряде районов возникли новые заводы по производству военных материалов. В общем, военные перспективы были более оптимистичными. В Армении, где командовал великий князь Николай Николаевич, армия продвинулась в середине зимы через трудно проходимую гористую местность и в конце февраля (по новому стилю. – В.Х.) заняла Эрзерум. На бессарабском фронте русские, готовые оказать возможную помощь своим западным союзникам, перешли в наступление с целью помочь доблестным защитникам Вердена, которых жестоко теснили немцы. Хотя это наступление и сопровождалось некоторым успехом, оно не достигло результатов, будучи предпринято без достаточной подготовки, при отсутствии необходимого количества аэропланов и других боевых машин»[406].

Несколько изменился тон редактора «Московских ведомостей» Л.А. Тихомирова, который 6 января 1916 г. записал в своем дневнике:

«Заходил Шечков прямо с Двинских позиций, куда возил подарки от Курской губернии. Он возвращается завтра в Курск делать отчет о поручении своем. Говорит, что на позициях все прекрасно. Дух бодрый, веселый, содержание превосходное, полки в полном составе (нет меньше 4500 чел. в полку). Все вооружено. Снаряды в изобилии; пулеметов столько, что больше некуда девать.

Вообще из Японии доставлено, говорят, 4 500 000 ружей. К сожалению, ружья японские, пули малого калибра, штыки ножом. Для того чтобы в доставке патронов не выходило путаницы, целые армии вооружаются однообразно; одни – японскими ружьями, другие – нашими. Но я думаю, что при наших порядках (а иногда и по измене) путаница все-таки возможна, и тогда в целых армиях могут оказаться патроны, не подходящие к ружьям. По мне эта двойственность оружия – очень опасная у нас штука.

Качества японского ружья офицеры хвалят. Я этому тоже плохо верю. Во всяком случае, солдат приучают к новому ружью. Я думаю, что дрянной ножевой штык – не важный в Японии, где не любят штыкового боя, – у нас окажется огромным недостатком, ибо у нас сплошь и рядом только и выезжают на штыке.

Итак, на позициях все обстоит благополучно. Но в наступление наше не верится, потому что теперь слишком сильны снега, а когда пойдет таяние, то разлив Двины помешает. Значит, только после марта можно наступать.

Вопрос лишь в том, что, может быть, ни снега, ни разливы не помешают наступлению немцев. Они до сих пор были менее чувствительны к погоде.

Ну дальше. Говорят, что на Южном фронте, против Ковеля немцы сосредоточили 1? миллиона войска. Наступление в Галиции офицеры считают в военном отношении безуспешным. Думаю, что, м[ожет] б[ыть], начальством руководили политические причины – т. е. желание воздействовать на Румынию разбитием австро-германской армии у ее границы. Серьезное значение имело бы лишь наступление на Ковель. Но будет ли оно? Аллах ведает.

Относительно поражения австро-германцев близ Черновиц – офицеры смотрят скептически. Точно ли уничтожено 100 000 неприятеля? Да и 100 000 не очень велико дело. Да еще нужно бы знать, сколько потеряли мы сами?

Вижу изо всего этого, что я верно оценивал (т. е. как довольно пустяковое дело) это столь рекламное наступление. Но думается мне, что и на Двине нечему особенно радоваться. Сидя в окопах против неподвижного неприятеля, – не мудрено быть “бодрыми”»[407].

Император Николай II продолжал работать в Ставке в Могилеве, решая многие стратегические и текущие вопросы армии и страны. В его дневниковой записи от 11 января 1916 г. читаем:

«Солнечный день. Доклад был недлинный, но разговор с Алексеевым длился долго. После завтрака – Phillimore. Погулял. В 4 часа в театре было повторение кинемат[ографа] для второй очереди воспитанников. Программа хорошая. После чая дочитывал бумаги, кот. пришли с запозданием…»[408]

В Ставке обсуждались вопросы положения на фронтах и материального снабжения войск. Штабс-капитан Царской Ставки М.К. Лемке в этот день записал в своем дневнике:

«Теперь Северный фронт вооружен японскими винтовками и нашими трехлинейками, Западный – только трехлинейными, Юго-Западный – австрийскими и трехлинейными; все германские ружья и берданки переданы в тыловые части. /…/

Генерал По будет здесь, как во Франции Жилинский, представителем всей своей армии»[409].

Великий князь Михаил Александрович, находясь на отдыхе в Гатчине, занимался в числе прочего и текущими военными делами. В его поденных записях от 12 января 1916 г. имеются строки:

«К завтраку приехал хан Нахичеванский, кот[орый] на днях возвратился из Тифлиса. В 3 ч. я был у [Н.А.] Врангеля, где были [Я.Д.] Юзефович и Ларька [Воронцов-Дашков]»[410]. Через три дня, т. е. 15 января, еще одна подобная запись: «В 10 ч. мы поехали в Петроград. Я в Аничкове [дворце] принимал, были: ген. [А.С.] Лукомский, [Я.Д.] Юзефович, нач[альник] арт[иллерийских] уч[илищ] ген. [П.П.] Карачан и мин[истр] [А.Н.] Наумов»[411].

Через короткое время в дневнике М.К. Лемке еще одна интересная подобная запись:

«Армия французов сейчас – 3 600 000 чел., англичан 4 000 000 (из них 2 000 000 пока обучаются дома и будут готовы к весне). Приехав туда, Жилинский на первом же совещании всех представителей союзных армий сбрехнул, что у нас 2 500 000 штыков, но ему сейчас же и доказали, что осенью 1915 г. мы имели только 1 200 000 штыков (к весне мы рассчитываем иметь 2.500.000, а всю нашу армию довести до 6 000 000).

Отход к Парижу был обдуманной операцией, а вовсе не вынужденным немцами отступлением. Во время этого “отступления” немцы получили такие потери, каких не давали десятки наступлений»[412].

Когда Государь Николай II на короткое время появлялся в Царском Селе, то его младший брат Михаил появлялся с визитом вежливости в Александровском дворце. Император записал 18 января 1916 г. в своем дневнике:

«Здешняя жизнь вошла сразу в колею. После утренних бумаг погулял. Погода стояла мягкая. Принял: Григоровича и Наумова. В 2? часа Штюрмера, которому предложил место председателя Совета министров. Переговорил с ним о всех наиболее важных вопросах. Погулял с Марией. В 4? приехал Миша, пили с ним чай. После этого принял доброго старого Горемыкина, в последний раз, как Предс. Сов. мин. Читал до 8 час. Весь вечер читал Аликс и дочерям вслух»[413].

Вдовствующая императрица Мария Федоровна всей душой переживала за своих сыновей в это трудное и опасное время. Редко случалось, что в один день ей удавалось с ними обоими повидаться. В своей дневниковой записи от 27 января (9 февраля) 1916 г. она зафиксировала такое событие:

«Поехала навестить Ксению, встретила у нее Сергея М[ихайловича]. К чаю сначала пришел Миша, затем – Ники с четырьмя дочерями. Завтра он уезжает. Я так рада видеть его, вот только он никогда не говорит о том, о чем я хотела бы с ним побеседовать»[414].

Император Николай II за этот день также записал в дневнике:

«Сделал небольшую прогулку; погода была скорее мартовская – то солнце, то мокрый снег. В 11 ч. принимал, перед завтраком был доклад Хвостова (юст.). В 2 ч. поехал со всеми дочерьми в город и прямо в Зимний. Обошел залы, в кот. устроен лазарет на 750 раненых, а сегодня их было 450 чел. Мне понравилось все виденное. Опоздали на ? часа к Мама, где Миша пил чай. Взяли его с собою в Царское. Он обедал с нами. В 7 час. принял нового Госуд. контролера – Покровского. Весь вечер занимался»[415].

Сравним поденную запись великого князя Михаила Александровича:

«В 12 ч. мы поехали в Петроград, но поезд наш очень запоздал. Завтракали мы в «Астории», была Маргарита Васильевна [Абаканович]. Днем я поехал по делу к гр[афу] Фредерикс, затем в Аничков [дворец], где принял несколько лиц. Чай пил у Мама. Приехал Ники с дочерьми. Около 6? я с ними поехал в Царское [Село], где обедал. В 10? на Александровской соединился с Наташей и Алешей, и мы поехали домой. Наташа обедала у Маргариты В[асильевны]. Погода была пасмурная, мягкая, 0 гр.»[416].

Как можно видеть из этих дневниковых записей, что морганатическая супруга великого князя Михаила Александровича все еще не была признана Царской семьей.

Графиня Л.Н. Воронцова-Дашкова позднее делилась воспоминаниями об этом периоде лихого военного времени:

«В 1915 году я встречала Михаила Александровича в Петербурге, когда тот приезжал с фронта в Гатчину. В эти приезды он часто заезжал за нами в своем открытом “паккарде“, и мы вместе уезжали на охоту под Гатчину. Там мы останавливались в охотничьих царских домиках; муж мой, большой специалист в кулинарии, готовил сам замысловатые блюда, и время чередовалось меж охотой и беззаботным весельем. Возвращаясь с охоты в Гатчину, Михаил Александрович любил показывать нам мрачный Гатчинский дворец, где протекли его детские годы. Однажды показывая гимнастические комнаты дворца, он сбросил с себя черкеску и, оставшись в одном бешмете, стал на турнике и параллельных брусьях делать самые отчаянные упражнения, взвиваясь, как птица.

В начале 1916 года Михаил Александрович покинул “Дикую дивизию”, получив новый пост командира 2-го кавалерийского корпуса, а незадолго перед революцией переехал в Гатчину в должности генерала-инспектора кавалерии.

В связи с этим назначением предполагалось, что Михаил Александрович встанет во главе особого крупного конного отряда, предназначенного для самостоятельных действий на фронте. Но этому не суждено было осуществиться. Разразилась революция»[417].

Стоит уточнить, что великий князь Михаил Александрович с 4 февраля 1916 г. возглавил 2-й кавалерийский корпус, а 2 июля ему было присвоено очередное воинское звание генерал-лейтенанта.

Жандармский генерал-майор А.И. Спиридович делился воспоминаниями об очередной поездке императора на фронт:

«29 января Государь прибыл на Двинский, или Северный, фронт, войсками которого командовал генерал Плеве. Маленький, скрюченный, крайне болезненный Плеве отличался необычайной твердостью, энергией и железной волей. Везде, где бы он ни был во время Великой войны, он покрыл себя заслуженной славой. Его правой рукой, главным помощником с начала войны и до назначения его главнокомандующим фронтом являлся генерал Миллер. В ночь перед приездом Государя у Плеве было кровоизлияние, и утром бледный как полотно он насилу держался на ногах.

В тот день императорский поезд остановился на станции Вышки в 28 верстах от крепости Двинск. На платформе встречал почетный караул Кабардинского Его Величества полка. В 1914 году караул этого же полка встретил Его Величество на Кавказе, в Сарыкамыше. Видимо, Государю было приятно вновь видеть своих кабардинцев. Кроме Плеве встречали командующий армией генерал Гурко и генерал Миллер. Среднего роста, сухощавый, живой, Гурко привлекал невольно внимание и, тем более, что по слухам он дружил с Гучковым, считался либералом и его причисляли к тем офицерам генерального штаба, которых называли младотурками. Название, появившееся после Японской войны. Поехали к войскам. В четырех верстах от станции около шоссе близ леса было выстроено две тысячи человек по два человека с офицером от каждой роты, эскадрона, команды и в полном составе две кавалерийские дивизии и одна казачья. Парадом командовал лихой кавалерийский генерал Павлов, несколько лет тому назад командовавший лейб-гвардейским Уланским Ее Величества полком в Петергофе. О нем и в мирное время ходило много легенд.

Было ясное, морозное утро. Государь тихо объезжал войска, отдельно говорил с частями, благодарил солдат и офицеров. Затем обратился с общей ко всем речью: “Я счастлив, что мог прибыть сюда и увидеть хотя бы представителей вашей доблестной пятой армии, – звонко звучали слова Государя. – Горжусь тем, что нахожусь во главе одной из наших армий, которую составляете вы, молодцы”. Речь Государя была особенно задушевна. Не менее задушевное неслось и ура в ответ ему. А когда оно стихло, подавшийся вперед на стременах генерал Гурко в лихо заломленной папахе как-то особенно вдохновенно произнес: “В свидетельство нашей готовности отдать все силы за царя и Родину и во славу императора самодержца православной Руси наше русское громовое ура”. И из тысячи уст вырвалось действительно громовое ура.

Этот смотр в 15 верстах от неприятеля, охраняемый целой эскадрой аэропланов, произвел тогда особенное впечатление. Имена Плеве и Гурко (имя последнего было связано с именем его отца – героя Русско-турецкой войны) укрепляли непоколебимую веру в победу. Это посещение фронта имело самое благотворное влияние. По словам генерала Миллера, почти целый месяц после него военная цензура фронта знакомилась с рядом восторженных писем солдат на родину о приезде Государя, о его беседе, о том, какой он. Письма отражали тот высокий моральный подъем, который принес приезд Государя»[418].

Генерал от кавалерии Василий Иосифович Гурко (1864–1937) поделился воспоминаниями еще об одном важном вопросе:

«Во время аудиенции, данной императором генералу Плеве, Государь совершенно ясно увидел, что физические силы генерала – ему было тогда шестьдесят шесть лет – так ослаблены, что для него будет весьма затруднительно исправлять должность главнокомандующего. Проведя смотр, император отбыл, так и не высказав своего мнения по вопросу изменения или одобрения кандидатуры командующего фронтом. Через несколько дней стало известно, что главнокомандующим Северным фронтом назначен генерал Куропаткин»[419].

А.И. Спиридович далее свидетельствовал о продолжении вояжа императора и о проведении смотра частей 1-й армии:

«На ночлег императорский поезд был отведен на станцию Сиротино, а утром 30 января в 10 часов Государь прибыл на станцию Дрисса. Это уже был район Северо-Западного фронта генерала Эверта. Встречали Эверт, командующий армией генерал Литвинов, генерал Орановский. На смотр были собраны две кавалерийские и Сибирская казачья дивизии. Вид людей, состояние лошадей были отличными. Нельзя было не радоваться тому, как возродилась армия после осеннего надлома. После завтрака, к которому были приглашены начальствующие лица, императорский поезд вновь был отведен на ночевку на станцию Сиротино»[420].

В начале февраля на Кавказе была выиграна еще одна важная битва. В дневнике императора от 2 февраля 1916 г. имеются такие слова:

«Хорошие вести приходят с Кавказа – четыре укрепления Восточного фронта Эрзерума взяты нашими войсками!»

На следующий день еще одна запись:

«Сегодня Господь ниспослал милость Свою – Эрзерум – единственная турецкая твердыня – взят штурмом нашими геройскими войсками после пятидневного боя! Узнал об этом от Николаши в 2? часа…»[421].

Генерал Ю.Н. Данилов (1866–1937) писал о военной обстановке на Кавказе следующее:

«Великий князь Николай Николаевич, вспоминая неудачу штурма Перемышля и оценивая слабые силы и средства Кавказской армии, не являлся сторонником штурма Эрзерума, базируя свое мнение на докладах генерала Палицына, но генерал Юденич, командовавший собственно Кавказской армией, не видел другого исхода и принял на себя ответственность за успех дела. Le vi nest tire, il faut le boire. Пятидневным исключительно доблестным штурмом русских войск, с 11 по 15 февраля, крепость была взята, чем Кавказская армия упрочила свою старую неувядаемую славу.

Взятие Эрзерума в самом деле произвело повсюду весьма сильное впечатление, и турки со всех сторон стали подтягивать на Эрзерумское направление свои подкрепления. Вследствие этого в известной мере облегчилось положение, например, союзных войск на Салоникском фронте. Равным образом была задержана операция турок к Суэцкому каналу, как равно облегчалось также положение англо-индийских войск в Месопотамской долине»[422].

Графиня Л.Н. Воронцова-Дашкова, повествуя о великом князе Михаиле Александровиче, не отметила в своих записках одно важное событие. Зато в воспоминаниях дворцового коменданта, генерал-адъютанта В.И. Воейкова это событие получило следующее описание:

«Вернувшись со Ставки к 9-му февраля, дню открытия сессий Государственной Думы и Государственного Совета, Государь посетил обе эти палаты, в сопровождении вновь назначенного председателя Совета министров Б.В. Штюрмера. В Екатерининском зале Таврического дворца собрались послы союзных держав и члены Государственной Думы, приветствовавшие Его Величество восторженными кликами “ура”. После молебствия по случаю взятия доблестными нашими кавказскими войсками Эрзерума, Государь сказал: “Мне отрадно было вместе с вами вознести Господу Богу благодарственные молитвы за дарованную Им нашей дорогой России и нашей доблестной армии на Кавказе славную победу. Счастлив также находиться посреди вас и посреди верного моего народа, представителями которого вы здесь являетесь. Призывая благословение Божие на предстоящие вам труды, в особенности в такую тяжелую годину, твердо верую, что все вы и каждый из вас внесет в основу ответственной перед Родиной и мной работу весь свой опыт, все свое знание местных условий и всю свою горячую любовь к нашему Отечеству, руководствуясь исключительно ею в трудах своих. Любовь эта всегда будет помогать вам и служить путеводной звездой в исполнении вами долга перед Родиной и мной. От всей души желаю Государственной Думе плодотворных трудов и всякого успеха”. Члены Думы и присутствовавшая публика ответили на речь Царя громовым “ура”. Настроение собравшихся казалось вполне благожелательным. Государь обошел многие помещения, приветливо со всеми разговаривал, благодарил депутатов за прием и отбыл на автомобиле, оставив прибывшего с ним брата – великого князя Михаила Александровича, – пожелавшего присутствовать на имевшемся состояться заседании Государственной Думы. В этот же день вечером Государь посетил Государственный Совет в Мариинском дворце, где для встречи Его Величества собрались только члены Совета, принявшие царя без шумных оваций, но в высшей степени сердечно»[423].

Император Николай II записал 9 февраля 1916 г. в своем дневнике:

«Утром погулял и принял Поливанова. Завтракали в 12?, после чего поехал в Петроград прямо в Таврический дв. Был отслужен благодарственный молебен по случаю взятия Эрзерума, сказал приветствие членам Думы, осмотрел залы и уехал в Аничков. Посидел полчаса у Мама и вернулся в Ц. Село в 4?. Немного погулял. После чая занимался. В 7.50 снова поехал в город – в Государственный Совет, – тоже на молебен перед началом занятий. Осмотрел новую залу и помещения новой пристройки, сказал членам Г. С. приветствие и вернулся домой в 10 час. Оригинальный и удачный день!»[424]

Этот знаменательный день нашел отражение в дневнике великого князя Михаила Александровича:

«9 февраля 1916 г. Вторник. – Гатчина и Петроград. В 10 ч. мы поехали в город. Я поехал к Фредериксу. В 12 с ? ч. Наташа, Вяземские, Алеша, Джонсон и я завтракали у Капнистов. После чего они поехали в Таврические дворец на открытие Государственной Думы, а я на Павильон, где присоединился к Ники и с ним поехал в Думу. Там был отслужен молебен. Ники сказал речь, прошел через зал заседания и уехал. Я посидел в кабинете с Родзянко, Варун Секретом и кн. Волконским. Во время заседания я сидел в царской ложе, Наташа и компания сидели рядом. Штюрмера почти нельзя было расслышать. Хорошо говорил Шидловский. В 5 ч. мы уехали. Я поехал к Мама. В 8 с ? ч. я с Ники поехали в Государственный Совет (тоже на открытие). Был молебен, затем Ники сказал речь, после чего уехал. А я пошел в ложу, где сидели: Наташа, Вяземские, Капнисты и Джонсон. После речи Куломзина мы поехали к Воронцовым, где обедали. Были: Шубин, Поздеев и Керим. Потом Алеша и Джонсон поехали в Гатчину, а Наташа и я ночевали в доме Готт. Утром -8 гр., вечером -3°. Погода была пасмурная»[425].

Вдовствующая императрица Мария Федоровна записала 9 февраля 1916 г. в своем дневнике:

«…Затем приехал Ники, который был на молебне по случаю открытия Думы. Завтра он снова отбывает. Писала Вальдемару. К чаю только в половине шестого подъехал Миша, он тоже был на открытии Думы до самого конца заседания»[426].

По воспоминаниям жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича можно судить об этом событии более подробно:

«9 февраля 1916 года – знаменательный день: император посетил Государственную думу и Государственный совет.

В 1 час 45 минут Государь подъехал к подъезду Таврического дворца. Его сопровождали великий князь Михаил Александрович, граф Фредерикс, генерал Воейков и дежурный флигель-адъютант. Чиновник министерства двора, заведовавший прессой, и генерал Спиридович держались вместе.

Председатель Думы Родзянко и целая толпа возбужденных членов Думы встретили Государя в вестибюле горячим ура. Государь волновался. Прошли в Екатерининский зал, где был отслужен молебен по случаю взятия Эрзерума. Присутствовали Штюрмер, все министры, послы Бьюкенен и Палеолог.

Затем Государь, видимо, волнуясь, произнес речь. Родзянко отвечал своим громовым голосом с большим подъемом. “Великий Государь, – закончил он свою речь, – в тяжелую годину войны еще сильнее закрепили Вы сегодня то единение Ваше с верным Вам народом, которое нас выведет на верную стезю победы. Да благословит Вас Господь Бог Всевышний. Да здравствует великий Государь всея Руси. Ура!” Окруженный тесным кольцом депутатов, Государь прошел в зал заседаний. Раздалось ура. Далее исполнили национальный гимн и опять ура. Государь расписался в золотой книге, обошел некоторые помещения, поговорил с депутатами. Улучив удобную минуту, Родзянко просил Его Величество воспользоваться моментом и объявить о даровании стране ответственного министерства.

Улыбаясь, Государь ответил, что подумает. Государь отбыл, провожаемый восторженными криками. Подъем был необычайный. Я задержался на некоторое время в Думе. Там остался великий князь Михаил Александрович. Ему приготовили ложу. С ним оказалась и его супруга Брасова. Настроение оставалось приподнятым. С отъездом Государя из своих комнат выходили социал-демократы и другие члены Думы, не желавшие видеть монарха. Депутат – министр внутренних дел Хвостов широко улыбался. Его товарищ Белецкий казался смущенным. Он о чем-то хлопотал, хотя в сущности там ему совершенно нечего было делать, разве что смотреть и наблюдать.

Сессия открылась в 3 часа 15 минут речью Родзянко, который отметил историческое значение приезда в Думу монарха. Ему много аплодировали. Затем впервые говорил новый премьер Штюрмер. Осанистый старик читал свою речь едва слышным голосом и произвел жалкое впечатление. Было неловко за то, что это главный представитель правительства. Говорившие после него военный министр Поливанов, любимец общества, и министр иностранных дел Сазонов имели большой успех.

В тот же день Государь посетил Государственный совет, где встреча была солиднее и задушевнее. Его Величество чувствовал себя там свободнее»[427].

Председатель Государственной Думы М.В. Родзянко в свойственном ему духе величия и приоритета его заслуг изложил в своих воспоминаниях это знаменательное для России событие:

«Открытие Думы было назначено на 9 февраля. Ходили слухи, что правые хотят сорвать заседание. Отношения с новыми министрами не были установлены. Штюрмер, вопреки обычаю вновь назначенных премьеров посещать председателей палат, потребовал по телефону вызвать меня к себе, на что ему сказали, что председатель Думы ожидает его у себя. Штюрмер немедленно приехал и держался заискивающе.

4 февраля было получено радостное известие о взятии нашими войсками Эрзерума. Слава этой победы всецело принадлежала генералу Юденичу, который, вопреки распоряжению штаба, взял крепость штурмом. Этот военный успех облегчил примирение с членами Думы и как-то сгладил последние вызовы власти.

Послы союзных держав и многие из иностранцев, принимавших участие в снабжении армии, обращались ко мне, желая проверить слухи об окончательном роспуске Думы. Слухи эти их очень волновали.

Надо было придумать что-нибудь, чтобы рассеять эти слухи, поднять настроение в стране и успокоить общество. Необходимо было, как я считал, убедить Государя посетить Думу. Обостренные отношения народного представительства с правительством могли вызвать нежелательные выступления правых и левых, и эти выступления трудно было бы предотвратить. Между тем, посещение Царя обезоружило бы тех и других. Но кто мог уговорить на такой шаг Царя. Первым делом надо было обратиться к Штюрмеру и заручиться обещанием не мешать и не отговаривать Царя. Бюрократ в душе, Штюрмер испугался возможности подобного шага, но все-таки обещал не вмешиваться, особенно после того, что я ему объяснил всю выигрышную сторону для него лично: в обществе могли предположить, что это он, новый премьер, внушил такую благую мысль Государю. После этого я решил прибегнуть к помощи некоего Клопова, старого идеалиста, патриота, которого Царь давно знал и любил и допускал к себе. Клопов этот бывал и у меня. Он согласился и написал Царю письмо, изложив доводы касательно посещения Думы. Скоро он получил ответ следующего содержания:

“Господи благослови. Николай”.

9 февраля за полчаса до открытия Думы приехал Штюрмер и предупредил, что Государь прямо из Ставки будет в Думе. Немедленно был созван совет старейшин, которым я сообщил это радостное известие. Все депутаты, без различия партий, были приятно поражены и хотели видеть в этом хорошее предзнаменование для будущего. Решено было как можно торжественнее обставить этот важный по своему значению для Думы день: о предстоящем посещении было сообщено послам союзных держав, и они были приглашены на торжественное молебствие. В городе эта весть быстро разнеслась, из уст в уста передавали с радостными лицами. “Царь в Думе… Слава Богу, теперь все изменится к лучшему”. Приставская часть осаждалась требованиями билетов, и публики на хорах набралось столько, как никогда.

Интересно, что накануне вечером священник Немерцалов от имени митрополита приходил ко мне в кабинет и передавал о желании владыки служить молебен на открытии Думы. Ему ответили, что при думской церкви имеется уважаемое всеми духовенство и что нет оснований изменять заведенный порядок.

Депутаты были все в сборе. В Екатерининском зале собрались представители союзных держав, члены Г. Совета и сенаторы. Председатель со своими товарищами и с советом старейшин встретили Государя на крыльце. Государь подъехал на автомобиле с великим князем Михаилом Александровичем и графом Фредериксом. Поздоровавшись, Государь прошел в Екатерининский зал под неумолкаемые крики “ура” и приложился ко кресту. Государь был очень бледен, и от волнения у него дрожали руки. Начался молебен; хор пел великолепно, все было торжественно и проникновенно. “Спаси, Господи, люди Твоя” пели члены Думы, даже публика на хорах. Вся эта обстановка, по-видимому, успокоительно подействовала на Государя, и его волнение сменилось довольным выражением лица. Во время провозглашения “Вечной памяти всем на поле брани живот свой положившим” Государь, встал на колени, а за ним опустилась и вся Дума.

По окончании молебна Государь подошел ко мне со словами:

– Михаил Владимирович, я хотел бы сказать несколько слов членам Думы. Как Вы думаете, это лучше здесь или Вы предполагаете в другом месте.

– Я думаю, Ваше Величество, лучше здесь.

– Тогда прикажите убрать аналой.

Поговорив несколько минут с подошедшими иностранными послами, Государь обратился к депутатам, которые окружили его тесным кольцом. Речь, сказанная спокойно, внятно и громко, произвела хорошее впечатление, и громовое “ура” было ответом на Царские милостивые слова.

Присутствующие пропели гимн, и после короткого приветствия председателя Думы Государь прошел через боковые двери в зал заседаний, а в это время через средние двери уже успели наполнить зал и депутаты, и Государя снова встретило непрерывное “ура”. Государь с интересом все рассматривал, спрашивал, где сидят какие партии, в полуциркульном зале он расписался в золотой книге и стал проходить далее.

Воспользовавшись тем, что я в это время остался с ним вдали от всех, я обратил его внимание на воодушевление и подъем, царившие среди членов Г. Думы.

– Воспользуйтесь, Ваше Величество, этим светлым моментом и объявите здесь же, что даруете ответственное министерство. Вы не можете себе представить величие этого акта, который благотворно отразится на успокоении страны и на благополучии исхода войны. Вы впишете славную страницу в историю Вашего царствования…

Государь помолчал, а затем сказал:

– Об этом я подумаю.

Мы проходили дальше мимо дверей министерского павильона.

– А там что? – спросил Государь.

– Комнаты министров, Ваше Величество, от которых Вы должны быть как можно дальше.

Государь в павильон не зашел.

Приветливо поговорив с чинами канцелярии, окруженный толпой депутатов, он отправился к выходу. Перед отъездом Государь несколько раз благодарил депутатов за прием и, обратившись ко мне, сказал:

– Мне было очень приятно. Этот день я никогда не забуду.

Все высыпали на подъезд, и Царский автомобиль отъехал при громовом “ура”, подхваченном улицей, где собравшаяся толпа радостно приветствовала Царя.

Великий князь Михаил Александрович оставался до конца заседания. Вечером того же дня Государь посетил Г. Совет, где все прошло холодно, без торжественности и подъема. Контраст с приемом Думы всех поразил, и об этом потом много говорили в обществе.

Декларация Штюрмера, прочитанная после отъезда Государя, произвела удручающее впечатление: произнес он ее невнятно, а когда по газетам ознакомились с ее содержанием, она еще более разочаровала. В длинных путанных фразах ничего не было сказано о намерениях правительства. Сошел он с кафедры при гробовой тишине, и только кто-то на крайней правой попробовал ему аплодировать. С первых же шагов Штюрмер предстал как полное ничтожество и вызвал к себе насмешливое отношение, выразившееся в яркой речи Пуришкевича. Он тогда пустил свое крылатое слово “чехарда министров”, назвал Штюрмера “Кивач красноречия” и сравнил его с героем “Мертвых душ” Чичиковым, который, посетив всех уважаемых в городе лиц, долго сидел в бричке, раздумывая, к кому бы еще заехать. Это сравнение было очень удачным, так как Штюрмер с момента вступления в должность все разъезжал по разным министерствам и говорил речи.

Появление военного министра Поливанова было встречено овацией: его обстоятельная и деловая речь прослушана со вниманием. Также сердечно Дума встретила Сазонова и Григоровича. Закончилось заседание декларацией Прогрессивного блока, в которой выражалось пожелание создать министерство, пользующееся доверием, чтобы с его помощью организовать силы страны для окончательной победы, упорядочение тыла и привлечение всех виновных в наших неудачах на фронте к ответственности. Тон декларации был уверенный и обязывающий правительство прислушаться к голосу народа»[428].

Французский посол в России Морис Палеолог описал эти события в своем дневнике следующим образом:

«Гос. Дума сегодня возобновила свои занятия. Сессия Думы столько раз откладывалась Горемыкиным, что создалось опасное общее недовольство.

Государь это понял и присущий ему мудрый инстинкт, заменяющий у него политическое чутье, побудил его на удачный жест. Он лично явился в Таврический дворец на открытие сессии.

Это решение он принял вчера и держал втайне до последней минуты. Только в 12 часов дня сегодня было по телефону передано приглашение союзным послам пожаловать в Таврический дворец ровно в два часа, без указания цели приглашения.

Государь посетил Думу впервые после установления в России представительного строя. Раньше депутаты являлись на поклон к царю в Зимний дворец.

Приезжаю в Думу в одно время с придворными экипажами.

В обширной зале с колоннами, где некогда Потемкин восхищал Екатерину своими великолепными празднествами, поставлен аналой для молебна. Депутаты стоят кругом тесными рядами. Публика, покинувшая трибуны, теснятся на лестнице, выходящей в колонный зал.

Император подходит к аналою; начинается служба; дивные песнопения, то широкие и могучие, то нежные и эфирные, выражающие лучше всяких слов безбрежные устремления православной мистики и славянской чувствительности.

Большой подъем настроения в зале. Реакционеры, поборники неограниченного самодержавия, обмениваются взглядами, полными раздражения или отчаяния – как будто царь, избранник и помазанник Божий, совершает святотатство. Левые, напротив, исполнены бурной ликующей радости. У многих слезы на глазах. Сазонов, стоящий возле меня, усердно молится; он сделал много для сегодняшнего дня. Военный министр, ген. Поливанов, человек либерального направления, говорит мне вполголоса:

– Сознаете ли вы все значение, всю красоту этого зрелища?.. Это минута громадной важности для России; начинается новая эра в нашей истории.

На два шага впереди меня стоит император. За ним его брат, великий князь Михаил Александрович; дальше стоят министр двора, граф Фредерикс, дежурный флигель-адъютант, полк[овник] Свечин, дворцовый комендант, ген[ерал] Воейков.

Император слушает службу со свойственным ему умилением. Он страшно бледен. Рот его ежеминутно подергивается, как будто он делает усилия, чтобы проглотить. Более десяти раз трогает он правой рукой ворот – это его обычный тик; левая рука, в которой перчатка и фуражка, то и дело сжимается. Видно, что он сильно взволнован. Когда 10 мая (27 апреля) 1906 г. он открывал сессию первой Думы, то думали, что он лишится чувств – такое было у него бледное и встревоженное лицо.

Но вот отслужили молебен; духовенство удаляется.

Император произносит речь в духе патриотизма и объединения:

“Я счастлив быть среди вас, среди моего народа, представителями которого вы являетесь. Призываю Божье благословение на наши труды. Твердо верю, что вы вложите в ваш труд, за который вы ответственны перед родиной и мною, весь ваш опыт, все ваше знание местных условий и всю вашу любовь к стране, руководствуясь единой этой любовью к стране, руководствуясь единой этой любовью, которая да будет вашей путеводной звездой. От всего сердца желаю Гос. Думе благотворной работы и полного успеха”.

Тяжело смотреть на Николая, во время произнесения этой речи. Слова с трудом вылетают из его сдавленного горла. Он останавливается, запинается после каждого слова. Левая рука лихорадочно дрожит; правая судорожно уцепилась за пояс. Последнюю фразу он произносит, совсем задыхаясь.

Громовое “ура” раздается в зале. Раскатистым и глубоким басом отвечает Родзянко:

“Ваше Величество, мы глубоко тронуты выслушанными нами знаменательными словами. Мы исполнены радостью видеть среди нас нашего царя. В это трудное время вы сегодня утвердили ту связь с вашим народом, которая указует нам путь к победе. Ура нашему царю! Ура!”

Все присутствующие громко кричат ура. Молчат одни крайние правые. В течение нескольких минут потемкинский дворец дрожит от возгласов восторга. Император сразу справился; к нему вернулось его обычное обаяние; он жмет руки; он расточает улыбки. Затем уезжает, пройдя через зал заседаний»[429].

Глава Британской военной миссии в России генерал-майор Джон Хэнбери-Уильямс записал 9 (22) февраля 1916 г. в своем дневнике:

«Открытие заседания Думы Его Величеством сегодня прошло успешно. Я как раз приезжал в Петроград по делам, и мне удалось найти уголок, откуда все можно было увидеть. Я жалел Императора, который, как я знал, терпеть не мог подобные роли, но все прошло хорошо и было подробно описано в газетах»[430].

Другое представление этих событий находим в записях дневника оппозиционно настроенного штабс-капитана штаба Ставки в Могилеве М.К. Лемке от 9 февраля 1916 г.:

«Телеграмма о совершенно неожиданном посещении сегодня царем молебна, отслуженного в день возобновления занятий Госуд. Думы по случаю взятия Эрзерума, произвела здесь сильное впечатление, о ней говорили почти все; наши полковники, считающие Думу, вообще, чем-то низшим и, во всяком случае, состоящей на подозрении, не знали, как же теперь понимать ее значение… Разумеется, она была реабилитирована в их глазах, и всегдашнее снисходительное отношение сразу сменилось почтительным преклонением перед авторитетом народных представителей… Много ли надо для перемены своих мнений, вообще не крепких, не устойчивых и ничем серьезно необоснованных.

В приезде царя в Думу с Михаилом Александровичем некоторые видят очень ловко рассчитанный ход. Во-первых, это – как бы извинение перед Думой за последнее ее закрытие и признание ошибочности этого шага; во-вторых, это подчеркивание своей близости к ней; в-третьих, это желание показать свою близость с братом, в-четвертых – желание показать, что брат не чужд влияния на государственные дела, в-пятых – дальнейшее присутствие Михаила на самом открытии Думы показывает, что глаз Государев лично наблюдает за работой Думы. По-моему, все дело проще: “Когда вы хотите прославить подвиги моей армии – я с вами, а всегда – мне на вас наплевать”.

Вообще, Михаил выдвигается. 17 января он назначен председателем Георгиевского комитета его имени и сегодня просил царя принять звание почетного председателя комитета»[431].

Вдовствующая императрица Мария Федоровна записала 12 февраля 1916 г. в своем дневнике о визите к ней младшего сына:

«… К завтраку был Миша. Съездила с ним в лазарет проведать моих офицеров. Вернулись к чаю. Ксения навестила меня – впервые в этом году. Миша попрощался, так как в воскресенье он уезжает»[432].