Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

12–16 августа 1916 г. – Усце-Зелена.

Моя дорогая Наташечка,

Мое изнывающее существо и мысли всегда и только с тобою, ужас, как я мучаюсь разлукой с тобою и повторяю, что единственно, что меня поддерживает, это надежда, что мы в последний раз разлучаемся так надолго. Да, я теперь уверен, что мне удастся устроиться, как я хочу.

Третьего дня в 6? ч. вечера приехал Борис (имеется в виду великий князь Борис Владимирович. – В.Х.). О его приезде я только узнал накануне поздно вечером. Я был очень рад его приезду, т. к. он принадлежит нашему лагерю, и я мог с ним о многом поговорить. С ним приехало человек шесть или семь, в том числе граф Замойский и M-r Шек, первый спрашивал о тебе, где ты и как здоровье. Графиня очень грустит по их имению, которое находится у немцев, а сама живет в Подольской губернии у родных. Бориса я поместил в комнате рядом с моей, где живут Керим и Вяземский, мебель пришлось принести из другого дома, т. к. здесь ее не было, и комнатка вышла совсем приличная. Мы его поджидали к 5 ч., не позже, для чего все офицеры штаба пришли к моему подъезду в 4? ч. – Мы его ждали до 6 ч., и был для него приготовлен богатый чайный стол, но кончилось тем, что я пригласил к чаю весь мой штаб, которым приходилось ждать так долго, и, с позволением сказать, они слопали все печения и булки, которые были на столе в большом изобилии. Гости же приехали так поздно, что только успели вымыться и приготовиться к обеду. Нас село за стол семнадцать человек. Просидели долго и накурили много. Вечером немного успел поговорить с Борисом. Он также был удивлен, что я не был зачислен в Свиту, но прибавил, что при моем отце с тремя членами семьи поступили так же, а именно: (кажется) с [великими князьями] Сергеем Александровичем, Николаем Михайловичем и Евгением Максимилиановичем Лейхтенбергским. Но, во всяком случае, за теперешнее царствование это первый такой случай, mais enfin ce n’est rien! (Но, в конце концов, ничего страшного! – фр.) – В Гвардии, в корпусе Павла Александровича потери были очень велики, что говорят, можно было избежать. Когда Борис находился в Гвардейском отряде, то в это время был налет германских аэропланов, которые сбросили огромное количество бомб, более ста штук, были убиты лошади Павла А[лександровича], вагон Андрея [Владимировича] и еще чей-то, были повреждены. Андрей находится при штабе Хана Нахичеванского. Борис был на наблюдательном пункте у Рауха в то время, когда разыгрывался очень удачный бой. Он там встретился с Дмитрием [Павловичем], который страшно обрадовался этой неожиданной встрече. – Вчера утром мы опять разговаривали. Я ему откровенно сказал, что я здесь изнываю и что когда вскоре буду в Ставке, то намерен просить… (что именно, ты знаешь). Я только просил Бориса со своей стороны замолвить об этом слово и, таким образом, подготовить почву; уезжая, он мне обещал поговорить с Государем, и вообще, он отнесся ко мне очень сочувственно и вспомнил, в каком он бывал отчаянии во время командования полком год тому назад и когда он тоже был лишен возможности часто уезжать. А ведь он неженатый человек, и все-таки ему тяжело было, а мне уж совсем плохо, а, кроме того, в конце августа будет как раз два года, как я уехал из Гатчины. – Вчера утром Борис сделал смотр казакам и передал от Государя благодарность за их службу. После завтрака он уехал. На этих днях из Ставки он обещал прислать мне условную телеграмму о результатах его разговора. Он меня спрашивал о тебе и где ты сейчас находишься, сказал мне также, что ты его приглашала приехать в Брасово, но что ввиду его частых разъездов он лишен возможности пока приехать, но надеется в сентябре приехать в Брасово по возвращении с Кавказа. Последние дни у меня ноют ноги и по временам болит под ложечкой; днем это еще полбеды, а вот ночью дело дрянь, потому что я совсем мало сплю, отчасти из-за боли, а, кроме того, здесь климат, по-моему, отвратительный, сна нет, устаешь лежать и не находишь места на постели, я спрашивал других, многие испытывают то же самое.

13-го авг[уста]. – Продолжаю писать утром. Вчера днем я съездил в штаб Кавказской туз[емной] кон[ной] див[изии], где раздал часы нескольким более заслуженным нижним чинам штаба. Дивизия теперь подошла к нам почти вплотную, и нас отделяет только Днестр. (Я не знаю, что со мной делается, но я путаю почти каждое слово, хотя причина этому та, что мне нездоровится). Возвратившись вчера обратно в 6 ч., у меня разболелась голова и также болело под ложечкой, и вместо того, чтобы тебе писать, как я намеривался это сделать, мне пришлось лечь, и до обеда я проспал, но лучше от этого не чувствовал себя и вечером ничего не мог делать; спал, конечно, с просыпанием всю ночь и видел массу неприятных и тяжелых снов. Сегодня утром, хотя голова не болит, тем не менее, чувствую себя каким-то разбитым. Я приписываю это здешнему климату. У Юзефовича в продолжение трех или четырех недель вся правая рука так болела, что он даже не мог держать вилку, она у него почти совсем отнялась. – Вчера вечером получил длинное письмо от милого Simpson’a, которое посылаю тебе на прочтение, а также и письмо тебе от «Amona» (кажется, так зовут M-me Simpson). Когда буду в Брасове, то напишу ему письмо с помощью Miss Neame. Ты мне вчера телеграфировала, что днем вы с детьми едете в Георгиевскую рощу за грибами. В этом году их должно быть много ввиду частых дождей и при этом теплой погоде. Помнишь тот дальний большой лес, где их было так много, а еще больше палочек обозначающих место нахождения гриба, вот туда вам следует съездить, но держать в тайне предстоящую поездку, а то палочки (совсем неизвестно как), но снова могут там появиться и указывать место рождения каждого гриба. Я помню то место, где мы тогда на обратном пути пили чай, было поздно и начало темнеть, помнишь ли ты то место? – Если б ты знала, как меня тянет домой и как я устал так жить. Слава Богу, что теперь недолго ждать и моего отъезда, хотя я ужасно боюсь, что начинающиеся бои могут затянуться и тогда я запоздаю к твоим именинам, это будет более чем досадно и обидно, но вместе с тем мне будет невозможно уехать отсюда во время боев (если только они не кончатся к тому времени), не дождавшись хотя бы временного перерыва. Этот вопрос меня теперь страшно волнует и беспокоит, но Бог даст, и он разрешится благоприятно. – Все это я писал утром, хочу еще немного поболтать с тобою, моя ненаглядная Наташа. Я только что был в всенощной, церковь была пустая, солнечные вечерние лучи заполняли церковь, и я мысленно старался перенестись в Гатчину в дворцовую (мою любимую) церковь, где мы столько раз молились вместе. Простоял я минут 40 и больше не мог, потому что мне не хватало воздуха и я едва мог дышать, я чувствовал, что сердце страшно слабо и часто билось, не билось, а трепетало. Никогда не забуду, когда мы в 1908 году в Гатчине были вместе, хотя и не одни, у всенощной в деревянной церкви, которой больше нет, и мы стояли рядом, и было так отрадно на душе. Сколько нами пережито, в милой Гатчине самых жгучих чувств, как самых хороших, так и очень тяжелых, но и эти тяжелые воспоминания теперь имеют свою прелесть, т. к. мы добились своего счастья. Что грустно, то время, которое так летит, просто страшно подумать, сколько уже прошло лет с нашего первого знакомства, в декабре будет уже девять лет, подумай, Наташа! При этой мысли у меня сердце сжимается от тоски, почему же время так бежит? А мне хочется без конца жить с тобою в молодости, как мы жили до сих пор. Моя Наташа, моя нежная, мой Ангел ненаглядный, меня утешает только одно и это моя любовь к тебе, которая по-прежнему заполняет все мое существо, а теперь кроме любви к тебе у меня еще желание никогда с тобою не разлучаться, если бы ты знала, как я изнывая, тоскую и таю без тебя!

15 августа. – Моя душечка дорогая нежная Наташечка, от всего сердца благодарю тебя за милое, длинное и интересное письмо, а также и за фотографии Boissonas, не могу тебе сказать, какое удовольствие они мне доставили, и на самом деле это вышел настоящий сюрприз. Беби на многих вышел очень удачно, Тата на некоторых 3–4, а ты, к сожалению, нехорошо, так досадно! Тогда в начале февраля, ты идеально вышла, а теперь, помимо того, что тебе нездоровилось, здесь вина фотографа, ты не совсем в фокусе, я думаю также, что и освещение не совсем правильное, и поэтому надо будет снова сняться зимой, а также и со мной. Курьер приехал вчера в 11 ч. вечера. Читая твое письмо, я очень волновался, потому что меня всегда волнуют все жизненные вопросы, а, кроме того, я беспокоюсь за твое здоровье. Теперь главное это поездка в Ставку, мне трудно туда не поехать, потому что недавно я написал Государю длинное письмо по поводу реорганизации Георгиевского комитета и в конце письма говорю, что приеду по этому поводу переговорить. Кроме того, и, пожалуй, самое главное это то, что и Врангель, и Юзефович, и теперь на днях Борис, все они мне советовали ехать в Ставку и лично просить Государя о дальнейшей моей службе, говоря, что это необходимо для хорошего результата. Мне, конечно, большая неохота туда ехать, дальний путь, лишнее волнение и т. д. и т. п., но я, несмотря на все это, считаю, что для пользы нашего дела мне действительно надо ехать, чтобы хлопотать самому, иначе дело это может провалиться. Но зато обещаю тебе, что это в последний раз и что, если и в этот приезд я не добьюсь результата, то больше в Ставку я не поеду и вообще изменю мои отношения, даю тебе в этом слово Наташа! Мне очень больно, что я не поступаю [на] этот раз по твоему совету, но думаю, что для пользы дела лучше будет так. Все-таки я отлично понимаю твою точку зрения, и она очень заманчива, вот поэтому-то я и говорю, что я так поступаю в последний раз, а потом буду делать по-твоему. Ты на меня не сердись и не считай меня трусом, как это с тобой бывает, я совсем не боюсь, и мне теперь нечего бояться, так как я перед всеми во всем прав. – Теперь второй вопрос, который меня волнует не меньше, это то, что у нас развиваются бои, которые могут продолжаться всего несколько дней, наконец, от недели до двух-трех недель, т. к. иногда бои затягиваются без перерыва, и пока нет этого перерыва, то мне очень трудно освободиться в такое жаркое время, да и вид нехороший, когда начальник покидает свой пост тогда, когда идут бои. Само собою разумеется, что при первой возможности я отсюда уеду, но к величайшему огорчению, я сейчас не могу сказать, какого числа мне удастся выехать.

16 авг[уста]. – Вчера мне пришлось очень мало писать, а в 5 ч. я поехал к генералу Щербачеву, чтобы узнать его мнение об этой операции. Вернулся я поздно и, пообедав, я сейчас лег, сегодня встал в 7 ч., чтобы закончить это письмо. Относительно отъезда я думаю сделать так: если дела будут бурно развиваться в нашу пользу или, не дай Бог, обратно, то мне придется обождать здесь, если же бои затянутся и вообще примут затяжную и пассивную форму, тогда я уложу свои чемоданчики и покачу в путь-дороженьку. – У меня будет большая к тебе просьба: в случае, если мне не удастся приехать к твоим именинам, то отпраздновать их еще раз позже, потому что мне слишком досадно, обидно, больно, не праздновать вместе ни день рождения, ни именины. – Теперь постараюсь наскоро ответить на все, что ты мне пишешь. Большие катушки 10? х 12? мне были переданы будто от тебя Принцевым, но т. к. большой аппарат в Брасове, то я и передал, чтобы эти катушки отвезти и оставить в Брасове, а мои снятые катушки передать тебе, т. к. я точно не знал, куда ты их отдашь. Этот раз я пошлю прямо Сурову. По получении твоего письма, Керим со мной об этом не говорил, да и не будет говорить, он, видно, принял это хорошо. Что же касается денежного вопроса, то я ему об этом передал еще в марте как решенный вопрос, поэтому повторять не стоит, а просто мне надо будет сделать распоряжение Управлению, что я сделаю из Брасово с Алешей. – Ты все-таки не думай, что я болен, хотя нервы порядочно издержаны всеми житейскими вопросами, неприятностями, а главная причина это разлука с тобою и твое недомогание, эти мысли меня не покидают ни на одну секунду и постоянно меня волнуют и грызут душу и сердце. А ты, дорогая моя Наташечка продолжай свое лечение и режим, что, без сомнения, тебе принесет большую пользу, но не сразу, зато время покажет, и, Бог даст, к зиме ты совсем окрепнешь. – Все твои комбинации о размещении брасовских гостей мне кажутся совсем правильными и практичными, кто живет в большом доме наверху? Уехали ли, наконец, твои враги электротехники? – Твою массажистку думаю утилизировать также и для моей головы и руки, которая продолжает болеть вот уже 3 месяца. – Количество гостей меня не будет стеснять, если только ты будешь мне уделять хотя бы несколько минут внимания и ласки в течение дня. Будь спокойна, парикмахер не приедет, и голову я перестал брить. – Очень досадно, что бедный Бойка заболел чесоткой, какое невезение! – Не мог не улыбнуться, читая об Ольге А[лександровне], которую так искусали осы и которая потом вся распухшая и в компрессах лежала, бедная! Какие нахалы ястреба, а вот, когда я буду брать ружье, они перестанут так нахальничать. – Теперь пора кончать и отправлять курьера. Так надеюсь, что это последнее письмо! Твой дорогой образок меня страшно тронул, он, конечно, всегда будет со мной. Итак, я надеюсь, до скорого свидания, моя ненаглядная Наташечка, жена моя прелестная. Да хранит и благословит тебя Бог, мысленно крещу много раз, а также крепко, крепко обнимаю и целую тебя всю и ласкаю без конца.

Весь твой нежный и преданный мальчик Миша.

P.S. Крепко обнимаю детей, шлю всем сердечный привет. Благодарю милых Шлейферов за письма; очень сожалею, что не успел им ответить, но времени было совсем мало.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 22. Л. 63–76 об. Автограф.