Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

4–6 июня 1915 г. – Тлустэ.

Моя душечка Наташа,

С курьером всегда что-нибудь случается, т. е. в смысле запозданий; по расчету он должен был бы быть здесь никак не позже вчерашнего вечера, но вот и сегодня утром все его еще нет. Я жду твое письмо с большим нетерпением, так хочу знать, как проводишь время, с кем видаешься и где бываешь, все это меня очень интересует, и хочется скорее это узнать. – Мы же пока продолжаем сидеть в Тлустэ, но, по всем вероятиям, через некоторое время мы, Бог даст, начнем наступать. Дивизия все это время очень хорошо действовала и ген[ерал] [Г.О.] Раух весьма ей доволен и считает ее очень надежной боевой единицей, тогда как некоторые наши соседи не отличаются в храбрости и стойкости. К нам подвезли вчера несколько тяжелых пушек, которые могут помочь, а до сих пор трудно было бороться с их тяжелой артиллерией. Погода эти дни изменилась, и после большой жары стало просто холодно, только 12°, сегодня погода чудная. Как досадно, что в день рождения Таты нельзя было вам съездить куда-нибудь на пикник. Третьего дня я получил чудную землянику от графини Капнист из Полтавской губернии, к сожалению, большинство ягод было с плесенью и помятых, ввиду этого земляника была сварена и обращена в компот, что было очень вкусно. Это мне дало мысль просить тебя присылать мне с курьером большое количество такого свежего земляничного компота, что будет мне хоть от части заменять мою любимую ягоду, которой здесь почему-то нет. На днях мы пошли к нашим летчикам. Их человек 5–6, они очень симпатичные и напоминают мне моряков. Они получили французский аппарат, который так хотели получить, системы «Voisin», мотор в 130 сил, скорость 120 верст в час, т. е. на 20 в[ерст] быстрее немецких аэропланов. В 20-х числах апреля я написал (по просьбе летчиков) письмо [великому князю] Александру Мих[айловичу], а когда вернулся сюда, просимый аппарат был уже получен, а на днях ожидается еще один той же системы. Воздушная разведка приносит все-таки большую пользу, правда, что не каждый день возможно делать разведку, но все же часто, а к тому и в тылу у противника. – Сегодня я тебя несколько раз видел во сне, только неясно и нам мешали другие. – Моя Наташечка, я читал твое длинное письмо от 20 апреля, но конец его меня очень огорчил, и это нехорошо и несправедливо с твоей стороны, так мне писать. Что же касается Семенова, то у меня никаких колебаний нет, и я на днях об этом напишу кому следует, что я его от себя отставляю с ему назначением пенсии. – Siocha я еще не писал, но напишу, и очень прошу тебя откровенно написать ему также все то, что тебя в то время обидело, – сделай это для меня, пожалуйста, пишешь ты так легко и время, конечно, найдется, какой-нибудь часок, вот и все. – Ты говоришь, что стоит только написать слезливое письмо, чтобы я простил тому лицу. Если это и так, то только к тем людям, которые менее виновны, но во всяком случае, такое с моей стороны прощение никогда не может коснуться, например: Мордвинова, Жирар, Семенова и т. п. – Грустно подумать, что так много подлых людей, а кто и из страху поступает подло; конечно, результат от всего этого один и тот же и с такими людьми не стоит иметь дела. Конечно, дело не в количестве друзей, а в качестве, большое счастье найти «настоящего человека» с большей душой, среди наших знакомых есть такие.

5 июня. – Моя прелестная и светлая семнадцатилетняя девочка, от всего сердца благодарю тебя за твое длинное, ласковое и интересное письмо, а также и за все присланное и исполненные поручения. Курьер приехал поздно из-за того, что когда он из Красного поехал в Тарнополь, то не желали прицепить к этому поезду товарный вагон, в котором находились вещи. Благодаря чему Кондалову пришлось дожидаться в Тарнополе вещей, очень долго. Он мог бы быть здесь более чем на сутки раньше. – Я очень рад, что вы благополучно и удобно продолжили путешествие в Барановичи и далее до Гатчины. И так ты теперь имеешь представление о месте расположения Ставки. Ты находишь, что все очень мизерно устроено, но мне кажется, что это совсем правильно и так и должно быть в Ставке, т. е. просто, но с удобствами. О Ландыше (имеется в виду великий князь Дмитрий Павлович. – В.Х.) ты что-то мне немного пишешь, странно, что он тебя не известил о своем приезде в Петроград. Мне так кажется, что когда-нибудь вы оба жестоко поссоритесь, и вся дружба пропадет. – Мы долгое время не получали ни газет, ни агентских телеграмм, что было крайне неприятно в такое бойкое время, но с переходом сюда в Тлустэ, это дело пришло в нормальное положение. Надо надеяться, что Ригу немцы не займут, в случае же их упорного наступления и непосредственной близости (я говорю «если»), то я считаю более соответственным было бы сжечь весь город, чтобы этим проклятым мерзавцам ничего бы не досталось, двух разных мнений, мне кажется, и быть не может, не правда ли? – Я очень рад, что ты приобрела виды Гатчинского парка, чем больше их у нас будет, тем лучше. Как досадно, что часть фруктовых деревьев была попорчена червями. На следующий год или даже осенью, следовало бы посоветоваться с каким-нибудь экспертом, чтобы такая вещь не могла повториться. – Воображаю, как теперь должно быть уютно и густо в нашем саду, хорошо ли поднялся душистый горошек, работают ли на Tennis’е и переделывают ли двор? – Меня весьма огорчило известие об аресте Юлия Петровича [Гужона], но считаю, мне опасно просить за него; по нынешним временам трудно доверяться людям, и если он окажется шпионом, после того, что я буду за него хлопотать, тогда и я окажусь негодяем или изменником России. Трудно сказать, кто прав, но когда пройдет некоторое время, тогда будет лучше видно и, конечно, со своей стороны сделаю все, что от меня зависит. Если же только Ю.П. [Гужон] ни в чем не виновен, то мне страшно жалко их обоих, т. е. его и М[арию] В[асильевну]. – Я от нее получил письмо из Жирардова, где она работает на поле брани в сфере артиллерийского огня и пишет, что совершенно не боится чемоданов. Она писала тебе, но не получила от тебя ответа, просит тебе передать лучшие пожелания. – Погром в Москве ярко показывает то чувство ненависти, которое русские люди питают уже с давних времен к иностранцам, вообще, живущим в России, а, в частности и главным образом к немцам, которые всецело сами виноваты во всем этом. Это очень важное и крупное событие в истории России и правительству должно быть совестно, что оно всегда запаздывает в своих реформах, не предупреждает фактов, как это следовало бы, благодаря чему всегда множество человеческих жертв. – Как я желал бы для дорогой мне России «мудрого правительства», чем бы можно было хвастаться перед всеми европейскими государствами, но придет ли такое время, если и да, то еще не скоро, я боюсь! – Я плохо формирую свою мысль, но все-таки знаю, что ты все поймешь, что я пишу, и даже прочтешь между строчками все то, что я не написал. – Ко всему сказанному прибавлю, что я бесконечно счастлив, что жена моя русская, и хотя многие теперь чувствуют, что я был прав, женившись на русской, а не на немецкой (Амальхен), и что прошли те времена, когда царила одна китайщина, как в отношениях между людьми, так и в их действиях, так все-таки эти многие никогда не сознаются в своем заблуждении и узких понятиях в настоящих и действительно полезных целях жизни. – Мне очень хотелось бы получить подробное письмо от Алеши с описанием погрома, о распоряжениях Юсупова (бедный папаша, вот не повезло ему!), Адрианова, об отношениях московского общества к [великой княгине] Елизавете Ф[едоровне], что он сам думает о Гужоне и т. д. и т. п. – Жирар забил тревогу, не получив от курьера письмо. Вышло это так: Жирар выехал из Петрограда обратно на позицию, а Ивлев в то время не найдя здесь адресата, отвез письмо обратно (около 15 мая) и, как потом оказалось, сдал это письмо старику Ж[ирару] в Гатчине. Я же хотя и заранее знал, что никакого такого письма я у себя не оставил при отъезде, все же для отчистки совести попросил Джонсона проверить на моем письменном столе и одновременно телеграфировал Качалову – вот тут-то и выяснилось, что письмо было вручено старику.

Фотографии мне страшно нравятся, почти все удачные, как твои, так и мои, только каким образом я ухитрился снять две на одной, не понимаю, это очень досадно. Ты мне указываешь на два твоих снимка, на которые я должен обратить особое мое внимание, снимок на подъезде в Ропше, действительно гораздо удачнее моего. Ты же почти на всех [снимках] вышла очень удачно: в Петергофе у моря – мило, за чайным столиком у Самсона также, за Чиркиным на траве около баранчиков – трогательно, там же в большой группе ты, выглядишь Кокинской женой, там же в другой группе, которую снимал Джонсон, – не без кокетства, на скамейке в Зверинце с Вяземскими и со мной веселой барышней, в Зверинце на скамейке с собаками – мила и покорна, у дворца в Peccard как ты, так и мотор, один к другому подходите, и ты очень мила, на спине Дж[онсона] – также мила, в моторе, где лежишь, ты вышла замечательно естественно и хорошо, около мраморной скамейки ты просто прелестна и, наконец, у ступенек, там же в дворцовом садике у черемухи, ты вышла так удачно, что просто слов нет, чтобы выразить, до какой степени ты мне на этой карточке нравишься «tu est si belle et de’sirable» (“Ты такая красивая и желанная” – фр.), поворот головы, ножки, ручки, прелестная грудь и вся, вся ты выглядишь красавицей. – Как я изумительно глупо поступаю тем, что показываю всю мою любовь и восхищение к тебе, ведь это лучший способ потерять твою любовь ко мне. Но я уверен в твоей постоянной любви ко мне, как ты мне постоянно прежде замечала, а ты – в моей!!!

6 июня. – Сегодня утром должен закончить это письмо, а то не успеть курьеру уехать с вечерним поездом из Тарнополя в Волочиск. – С Ларькой [Воронцовым-Дашковым] мне еще не удалось поговорить, т. к. не успел, но на днях непременно поговорю. Относительно лазарета и перевода его в Тарнополь сделаю сегодня зависящее от меня распоряжение. – Надеюсь, пальчик у Беби поправился, бедный мальчик, воображаю, как это было больно. – Я чувствую себя довольно хорошо (говорю довольно), т. к. испытываю почти все время страшную вялость и не могу даже заставить себя делать гимнастику. Все последние дни сидим мы безвыездно дома, за исключением одной маленькой прогулки верхом и другой на автомобиле. – Помнишь, при отъезде у меня болело левое ухо. По приезде сюда прорвался маленький нарыв (очень маленький) – теперь же у меня снова то же самое, только в обоих ушах симметрично. Эти нарывчики находятся неглубоко, но их не видать, т. к. за заворотом уха, порядочно больно и спать могу только на спине, но это, конечно, пустяки. Моя обычная боль беспокоила меня всего двое суток, но уже вчера не болело больше. – Умоляю тебя, Ангел мой, не беспокойся обо мне, ибо нет никаких в этом причин. – Еще раз от всего сердца благодарю тебя, моя горячо любимая Наташечка, за твою ласку и заботы; будь здорова и да благословит и сохранит тебя Господь. Мои мысли никогда не покидают тебя ни днем, ни ночью и все мое существо, как душа, так и тело, томятся по тебе. Мысленно крепко, крепко обнимаю тебя и целую тебя всю с любовью и страстью.

Весь твой мальчик Миша.

P.S. Прошу мне прислать 1 суповую ложку, 2 чайных, по 2 вилки маленьких и больших, по 2 ножа также мал[еньких] и больш[их] (которые я буду употреблять за столом).

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 88–95 об. Автограф.