Заключение

После того как Сэм Силкин, доктор Латернер и доктор Леверкун закончили с тщательным изучением документов, представленных в поддержку обвинений, мы пригласили Манштейна. Он провел на месте для дачи показаний десять с половиной дней, из которых семь пришлись на перекрестный допрос. Не просто описать длившиеся так долго показания. Ранее фон Манштейн почти три дня давал показания перед трибуналом в Нюрнберге. Сторона обвинения не представила нам копии тех показаний трехлетней давности. Существовали детали, которые он помнил в 1946 г., а сейчас уже забыл, но имелись и события, о которых он не помнил в 1946 г., а позднее вспомнил благодаря новым документам, однако за все семь дней обвинение так и не смогло обнаружить ни одного сколько-нибудь значительного несоответствия. Что говорило как о замечательной памяти, так и о правдивости фельдмаршала. Давая показания, он вел себя более чем достойно. Отвечал умно и решительно. Когда он предъявлял оперативные карты и давал объяснения по своим кампаниям, то приковал к себе внимание всего суда. Один французский журналист сказал о нем: «Пока Манштейн находился на месте для дачи показаний, у меня создалось такое же ощущение, как когда я видел оленя в загоне; обвиняемый выглядел значительно благородней, чем его обвинители». Отлично подобранное слово – благородно. На фоне Манштейна обвинение казалось серым и невежественным, но он не стал извлекать из этого личной выгоды. Он занял место для дачи показаний не для собственной защиты, а для защиты чести германской армии. Он решительно защищал каждый приказ, принятый и исполненный германской армией. Отстаивал каждого своего подчиненного, чьи действия, в рамках его приказов, являлись оправданными. И с моей точки зрения, германская армия (в противоположность войскам СС) в целом вела себя вполне достойно, насколько это оказалось возможным в русских условиях, по крайней мере, так же достойно, как это делала бы любая другая армия. Но тем не менее имелся ряд приказов, которые сам фон Манштейн не стал бы отдавать, и ряд операций, которые – как было ясно из документов – он пытался смягчить. Однако он был вынужден защищать моральные нормы значительно более низкие, чем его собственные.

Бездушная бумага не может дать достаточного представления о личности свидетеля. Процесс перевода постоянно вносит путаницу, когда свидетель отвечает на вопрос, слегка отличающийся от того, который слышит суд, и ответы, которые он дает, определенно искажаются по смыслу при обратном переводе. Естественно, когда мои выступления опубликовали в Германии, их пришлось переводить заново, поскольку версия суда оказалась совершенно неадекватной. Тем не менее я наугад подобрал несколько ответов фон Манштейна на перекрестном допросе, дабы имелось представление, о чем он говорил.

Вопрос: В процессе вашего обучения знакомились ли вы с четвертой Гаагской конвенцией (1-я Гаагская конференция 1899 г. приняла 3 конвенции и 3 декларации; 2-я Гаагская конференция 1907 г. приняла 13 конвенций и 1 декларацию; 4-я конвенция называлась «О законах и обычаях сухопутной войны». – Пер.)?

Ответ: Естественно, основные положения Конвенции о законах и обычаях сухопутной войны мне знакомы. Я считаю, что любой честный солдат так или иначе знает ее; однако во время боевых действий конвенция оставляет много открытых вопросов. Например, институт так называемых комиссаров не был известен или понятен тем, кто отвечал за определение ее положений. Он появился позднее. Кроме того, авиационные бомбардировки создали совершенно новые условия. В таком случае честному солдату оставалось руководствоваться лишь совестью.

Вопрос: Разве вы не знали, что 1 июля 1941 г., то есть всего через несколько дней с начала вашего вторжения в Россию, советское правительство издало постановления относительно всех военнопленных, с содержанием, идентичным Гаагской конвенции?

Ответ: Нет. 1 июля я, вместе со своим танковым корпусом, находился в 100 километрах впереди нашего фронта и посему уверен, что не получал подобного заявления советского правительства. В дальнейшем мы на практике убедились, что если советское правительство и делало подобные заявления, то не придерживалось их. Как я уже свидетельствовал, именно в те дни мы обнаружили злодейски убитых солдат моего корпуса; могу только добавить, что в тот период мы с моим адъютантом, который неоднократно здесь упоминался, поклялись не попадаться в руки русских живыми.

Вопрос: А у вас не возникало мысли, что случаи произвола отдельных русских подразделений могли быть спровоцированы исполнением «приказа о комиссарах»?

Ответ: Я так не считаю; в любом случае у меня нет причин так думать. Хотя, конечно, такое не исключено. Мне бы хотелось добавить, что институт комиссаров исполнял не только функции политического надзора за русскими войсками, но в задачи этих фанатичных коммунистов также входило придать обычным боям куда большую жестокость.

Вопрос: То есть вы имеете в виду, что сражения были более жестокими потому, что это была война двух идеологий?

Ответ: Именно так.

Вопрос: Так кто развязал войну двух идеологий?

Ответ: Политики.

Вопрос: «Приказ о комиссарах» превратил войну в идеологическую, не так ли?

Ответ: Нет, я так не думаю. Война идеологий основывалась на чем-то совершенно противоположном «приказу о комиссарах».

Вопрос: Вы прекрасно знали, что «приказ о комиссарах» являлся вопиющим нарушением Гаагской конвенции, не так ли?

Ответ: Я уже говорил, что отказался выполнять «приказ о комиссарах» и не выполнял его, поскольку считал, что это не солдатское дело; для меня это служило достаточным обоснованием. Помимо этого, я не совсем уверен, что «приказ о комиссарах» являлся вопиющим нарушением Гаагской конвенции. Комиссары стали абсолютно новой формацией в этой войне. Они, хотя и носили армейскую форму, не являлись солдатами, потому что не подчинялись военному командованию, но при этом находились на одном положении с солдатами. Также они считались нестроевыми, но, несмотря на это, были крайне фанатичными бойцами. Они смешивали политику с солдатскими обязанностями. Если бы Гитлер приставил ко мне, в качестве некоего наблюдателя, гаулейтера, я не стал бы считать его солдатом. С моей точки зрения, положение комиссаров в международном праве осталось неопределенным, и совершенно очевидно, что нет каких-либо оснований рассматривать их в качестве солдат. Но, как я уже сказал, все это не являлось причиной моего отказа от выполнения приказа. Я отказался по той причине, что во имя интересов и репутации своих войск не желал, чтобы они прославились тем, что расстреливали взятых в бою пленных, – вне зависимости от того, кем те были. Подобное суждение служило для меня вполне достаточным основанием, чтобы отказаться от выполнения приказа. В конце концов, меня не призывали для решения, законно или противозаконно действует мое правительство. Если бы дошло до того, что солдат стал решать, справедливо ли действовало его правительство или нет, то тогда солдат стал бы выше правительства, что я не считаю разумным. Определенно ясно лишь одно – комиссары представляли собой категорию, по поводу которой международное право еще не выработало решения, и мы, солдаты, ничего не могли с этим поделать, наше мнение не имело значения.

Вопрос: Не могли бы вы отвечать на мои вопросы вместо того, чтобы произносить длинные речи? Я ставлю перед вами вопрос, на который, в ваших же собственных интересах, желательно ответить, а не упражняться в риторике. Вы на полном серьезе утверждаете, будто не знали, что комиссары были солдатами?

Ответ: Я подтверждаю, что этот вопрос по меньшей мере вызывал большие сомнения.

Вопрос: Они сражались, и сражались в военной форме, разве нет?

Ответ: Да, но они не были солдатами: они были политработниками.

Вопрос: А разве не может политработник быть одновременно и солдатом?

Ответ: Конечно может, однако эти люди выполняли политические функции, а не военные.

Вопрос: Да, но разве вы не имели в виду, что международное право попросту то, с чем считается солдат на основе собственного опыта, исходя из понятия солдатской чести? Разве не это вы имели в виду?

Ответ: Нет, я имел в виду не это. Я имел в виду, что юридические нормы в вопросах международного права основываются на практическом опыте воюющего солдата.

Вопрос: И это то, что вы имели в виду, говоря «солдатская честь», не так ли? Это вы подразумевали под понятием «те поступки, которые противоречат чести солдата», разве нет?

Ответ: Честь солдата, по своей сути, понятие независимое; оно не зависит от каких-либо ограничений или пактов между государствами. Я считаю, что каждому солдату известно, что означает воинская честь. Это этическое понятие, а не статья в своде законов.

Вслед за фон Манштейном перед судом предстало множество свидетелей – офицеров его штаба для уточнения ряда вопросов, связанных с документами, – генералов, служивших под началом фельдмаршала, армейских священников и рядовых солдат, поведавших, что на самом деле происходило в Крыму. Помню одного католического священника из Баварии, который сказал мне: «Надеюсь, вы добьетесь успеха. Фельдмаршал не моей веры. Это достойно сожаления, но он хороший человек, очень хороший, пожалуй даже лучший из всех, под чьим началом мне доводилось служить». Наши свидетели произвели бы более глубокое впечатление, если бы не были столь явно преданы фон Манштейну, хотя я сомневаюсь, имело ли это такое уж большое значение, поскольку сам Манштейн был безусловно правдив. У меня почти не оставалось сомнений в том, что суд поверил ему и что вердикт суда основывался на полном признании правдивости его показаний.

Я приступил к своей заключительной речи на 51-й день суда. Утром 52-го дня фон Манштейн попросил меня: «Не дайте сэру Артуру [Коминсу Кэрру] начать свое выступление сегодня. Я не выдержу перспективы выслушивать речь этого человека в свой день рождения». И я закончил свое выступление точно ко времени завершения судебного заседания!

Я вел себя куда менее агрессивно, чем во время вступительной речи. Тогда мне нужно было как-то переломить ситуацию, сложившуюся в результате вступительной речи обвинения, а также всех предыдущих судов над военными преступниками. Сейчас мнение суда несколько изменилось, и я чувствовал, что могу позволить себе быть более сдержанным. Я прошелся по всем обвинениям и назвал суду страницы в переводе, где можно было найти наш ответ по каждому утверждению, и обратил внимание на то, насколько все обнаруженное нами подтверждает наши доказательства. Затем я приступил к нашему основному истолкованию права, состоявшему в следующем: 1) военачальник обязан подчиняться приказам своего правительства, 2) закон о партизанской войне таков, каким он изложен в нашем Наставлении по военно-судебному производству, а не тот, что установлен в Нюрнберге, 3) Гаагская конвенция рассматривалась всеми воюющими сторонами как проистекающая из военной необходимости, однако необходимости войн XIX столетия очень сильно отличались от военной необходимости в XX столетии, 4) русские не участвовали в Гаагской конвенции, следовательно, не признавали международных законов и обычаев, на которых базируется Конвенция, и, таким образом, эти соглашения не могли быть применимы к войне в России.

Сталин провозгласил войну в России «особой[107] войной»; войной, которая не ограничивалась одними лишь армиями. К такой войне Гаагская конвенция не могла быть применена, поскольку конвенция базируется на той идее, что война должна вестись армиями.

Царская Россия участвовала в Гаагской конвенции. В течение пяти лет после революции Россия находилась в стороне от семьи народов и не была никем признана. В 1923 г. состоялись переговоры с целью признания России. Основная проблема состояла в том, что Советы отказались взять на себя ответственность за обязательства царского режима, особенно царских долгов. В конечном итоге Чичерин, советский министр иностранных дел, издал заявление, что СССР пересмотрит все царские обязательства в свете clause rebus sic stantibus (оговорка неизменных обстоятельств, дающая одной договаривающейся стороне или нескольким основание для одностороннего расторжения договора в случае серьезного изменения обстоятельств, которые обусловливали заключение договора и его действие; является не нормой, применяемой в договорной практике государств, а экстраординарным коррективом, используемым в особо исключительных случаях. – Пер.) и реконструирует те обязательства, которые могут быть приемлемы в новых обстоятельствах, сложившихся в результате революции. Заявление было принято и послужило основой для признания Советов. Затем Советы издали декрет, устанавливавший процедуру реконструкции обязательств. По декрету от 16.02.1925 были реконструированы некоторые положения Гаагских конвенций, в частности те, что касались плавучих госпиталей и ведения боевых действий на море. 4-ю Гаагскую конвенцию о законах и обычаях сухопутной войны они не реконструировали. Я процитировал ведущего советского специалиста в международной политике, Е. А. Коровина (видный советский ученый-международник, доктор юридических наук, профессор, член-корреспондент АН СССР, член Постоянной палаты третейского суда, Международного совета социальных наук при ЮНЕСКО, президиума Международного фонда им. Г. Гроция, Комитета экспертов при МОТ, вице-председатель Советской ассоциации международного права. – Пер.), который утверждает: «Вышеупомянутые законодательные акты косвенно отрицают обязательность остальных соглашений, касающихся правил ведения войны, подписанных дореволюционной Россией», что и в самом деле выглядит разумным.

Причины, по которым СССР отказался реконструировать Гаагскую конвенцию о законах и обычаях сухопутной войны, также очевидны. Эти правила не соответствовали советской военной концепции. Конвенция предполагала, что гражданское население не должно принимать участия в боевых действиях. Советы считали долгом каждого гражданина сражаться, вне зависимости от того, военный он или нет. Они предусматривали, что оккупант, за исключением случаев полной невозможности, должен признавать законы, существующие в оккупированной стране. Советская концепция мировой революции коренным образом противоречила законам буржуазного общества, которые предполагали неприкосновенность частной и общественной собственности. У Советов не имелось ни малейшего намерения уважать капиталистическую собственность. Гаагские положения по сути своей оказались фундаментально противоположны советским революционным идеалам. Революция настолько изменила обстоятельства, что гаагские положения стали неприемлемыми для России, и, таким образом, Россия более не была связана обязательствами.

Выдвинутые обвинением аргументы поднимали новые вопросы. Они утверждали, что Гаагская конвенция предусмотрела процедуру, которая должна была быть принята любой нацией, желающей выйти из конвенции и что СССР не завершил эту процедуру. Ответ заключался в том, что требования по выходу из конвенции являлись частью самой конвенции, и что Россия не считала себя участником какой-либо из частей этой конвенции. Она не проходила процедуру по выходу из военно-морских конвенций, однако посчитала необходимым реконструировать их. Перед СССР не стоял вопрос выхода из конвенции, поскольку он никогда не считал ее обязательной для себя. Обвинение также настаивало, что, когда Россия вступила в Лигу Наций, она приняла на себя ответственность за соблюдение своих международных обязательств. И тут снова возникал вопрос. Россия не рассматривала 4-ю Гаагскую конвенцию в числе своих международных обязательств. Будь это не так, то она реконструировала бы ее точно таким же образом, как и остальные. Если бы вступление СССР в Лигу Наций рассматривалось как реконструкция царских обязательств, то тогда Советам пришлось бы выплачивать царские долги.

Обвинение также представило коммюнике, отправленное СССР Германии через Швецию 19.07.1941 с предложением соблюдения Гаагской конвенции в той мере, в какой согласятся соблюдать ее немцы. Обвинение настаивало, что это автоматически приводило в действие Гаагскую конвенцию, вне зависимости от согласия немцев. На самом деле это обращение, в соответствии с советскими законами, не реконструировало соглашение, как и не находилось в строгом соответствии с положениями Гаагской конвенции. Кроме того, я отметил, что невозможно изменить правила, если игра уже началась. Гаагская конвенция действует в интересах страны, подвергшейся вторжению. Когда Россия вторглась в Финляндию, она не признавала конвенцию. И теперь, когда сама подверглась вторжению, не имела права требовать для себя ее преимуществ.

Немцы отклонили русское предложение. Я считаю, что это произошло потому, что предложение было лицемерным.[108] Совершенно очевидно, что русские не придерживались никаких законов войны. Когда немцы навели справки через Болгарию, намерены ли русские соблюдать хотя бы ту часть конвенции, которую они реконструировали, и отнестись должным образам к плавучим госпиталям на Балтике, русские ответили отказом. Но в любом случае Манштейн не был проинформирован о русском предложении и немецком отказе, поэтому непонятно, откуда он должен был знать о незаконности тех приказов Верховного главнокомандования, которые не соответствовали Гаагской конвенции.

Параграф 7 нашего Наставления по военно-судебному производству гласит: «Следует подчеркнуть, что законы международного права применимы только к военным действиям между цивилизованными странами, где обе стороны признают и готовы выполнять их».

С какой стороны ни посмотреть на этот вопрос, совершенно очевидно, что ко времени прибытия Манштейна в Крым ни одна из сторон не собиралась выполнять положения Гаагской конвенции. Но даже если бы они попытались это сделать, то потерпели бы неудачу.

Я закончил свое выступление словами, которые потом часто цитировали:

«Политической целью данного процесса являлось вынесение приговора репутации германской армии и ее выдающемуся командующему.

Это не увенчалось успехом.

Когда мы столкнулись с вермахтом в Африке, Италии и Франции, мы обнаружили, что это достойные солдаты. Что касается меня, то я рад. Если потребуется защищать Западную Европу, то эти благородные солдаты должны стать нашими товарищами.

Сэр, не во власти победителей выносить приговор репутации побежденного.

Манштейн есть и останется героем своего народа. Он был архитектором его побед и Гектором в его поражении, человеком, командовавшим при отступлении, когда сердцем и душой чувствовал, что «Троя должна пасть». И теперь, перед этим судом, он бесстрашно выдержал свой последний бой за честь армии, которой служил, и за честь тех солдат, которые погибли под его командованием. Увенчаете ли вы его венцом мученика или нет, он останется примером всего лучшего, что есть в немецком характере, – отваги, стойкости и того, что римляне называли gravitas (здесь в смысле качества, присущие выдающейся личности. – Пер.), чему у нас нет адекватного названия.

Не в вашей власти опорочить репутацию фон Манштейна; вы можете только испортить свою.

Так было всегда. Победитель никогда не властен вынести приговор репутации побежденного.

Цезарь вынес приговор Верцингеториксу (82–46 до н. э., вождь кельтского племени арвернов в Центральной Галлии, противостоявший Юлию Цезарю в Галльской войне. – Пер.). Потомки забыли о колонистах, перебитых восставшими галлами. Помнят только благородного галла, казненного во время триумфа победителя. Слава Верцингеторикса сохранилась в веках. Только репутация Цезаря и честь Римской империи[109] оказались запятнанными.

Всегда легко объявить командиров побежденных преступниками. Мы могли бы осудить генералов буров. Они расстреливали пленных кафров (банту. – Ред.). Вместо этого мы выбрали более благородный и мудрый путь. И в самом деле, задолго до нынешнего послевоенного помрачения, 500 лет назад, мы вынесли приговор военному лидеру нашего противника. Тогда мы тоже действовали по политическим мотивам. Мы осудили женщину на сожжение на костре как ведьму – и мы же канонизировали ее как святую (в 1909 г. папа Пий X провозгласил Жанну д’Арк блаженной, а в 1920 г. папа Бенедикт XV канонизировал ее; англиканская церковь, как и сама Англия, не имеют к этому ни малейшего отношения. – Пер.).

Сэр, я надеюсь, что этот суд ознаменует возврат к более цивилизованному и благородному ведению процесса.

Никто в этом суде не считал Манштейна плохим человеком. Его любили и его солдаты, и офицеры его штаба. По крайней мере, процесс показал это со всей очевидностью. Никто не ставит под сомнение его человеческие достоинства. Самое серьезное, в чем его обвиняют, так это в том, что он выполнял приказы своего командования. Но это преступление самой Германии.

Он уже немолод. Его лишили пенсии. Имущество конфисковано. Его страна потерпела поражение. Он страдает вместе с Германией.

И что же намерено сказать обвинение: «Если вы не докажете, что не принимали участия в преступлениях, за которые уже наказаны как немец, то вас ждет особое, исключительное наказание».

Но это в корне несправедливо.

Это настоящий тоталитаризм. Поскольку заставлять отдельную личность расплачиваться за преступления всей нации – это отрицать личность как таковую.

Сэр, я прошу оправдания для фон Манштейна, потому что считаю, что его оправдание сделает честь моей стране».

Суд встал, а я подошел к Манштейну. Он не скрывал слез. Я уже говорил, что он эмоциональный человек. Фельдмаршал взял меня за руку и произнес: «Вы, мой бывший враг, сняли многолетний камень обиды с моей души». Затем улыбнулся и добавил: «Это был прекрасный день рождения». Это был последний раз, когда я виделся с Манштейном. На следующий день я вернулся в Англию.

Заключительная речь обвинения длилась долго, значительно дольше моей, и заметно отличалась от вступительной. Больше не звучало «безжалостный преступник». Вместо этого везде присутствовал достаточно печальный подтекст, что «оправдание Манштейна превратит в посмешище все предыдущие процессы». Пожалуй, это было наиболее эффективной тактикой из всех, которую могло выбрать обвинение.

Должен признать, я был уверен, что суд вынесет оправдательный приговор. Фон Манштейн раскрыл себя не только в качестве выдающегося солдата, но и честного и гуманного человека. Я считал, что его личностные качества перевесили формальности Королевского предписания, которые делали оправдательный приговор невозможным. Я не думал, что военные могли бы заставить себя вынести обвинительный приговор. И не я один верил в это, поскольку слышал, как один из обвинителей предлагал пари два к одному, что будет вынесен оправдательный приговор, но не нашел желающих. Более того, я до сих пор верю, что, если бы вердикт выносился именно тогда, Манштейн был бы оправдан.

Однако суд взял паузу на три недели, чтобы дать возможность военному прокурору подготовить свою заключительную речь. Время шло, эффект личности отступил на задний план, и внимание привлекли новые соображения. Если Манштейн будет оправдан, то как быть с остальными немцами – уже осужденными и, в некоторых случаях, казненными на основании не отличавшихся по своей сути доказательств? Как, например, быть с фон Воглером, чья вина состояла в том, что он служил под командованием фон Манштейна?

Заключительная речь военного прокурора заняла пять дней. Я читал ее позднее, и она оказалась очень достойной. Он привел в порядок беспорядочные доказательства и документы, представленные за 50 дней. Трудно вообразить себе более честный способ обращения с фактами. В том, что касалось буквы закона, он решительно отвергал каждое представление стороны защиты и советовал суду безоговорочно принять законы Нюрнберга. Он объявил, что ни приказы вышестоящего командования, ни государственные акты не являются обстоятельствами, освобождающими от какой-либо ответственности. Он утверждал, что экзекуции или репрессии военнопленных противозаконны при любых обстоятельствах, невзирая на тот факт, что Наставление по военно-судебному производству провозглашало – и до сих пор провозглашает – не только законность, но и абсолютную необходимость подобных действий при определенных обстоятельствах. Он объявил, что принципы Гаагской конвенции применимы к войне в России, независимо от того, выполняла их Россия или нет, и что военная необходимость уместна только в случаях, особо оговоренных Гаагской конвенцией. Он настаивал, что Манштейн отвечал за исполнительную власть в зоне своей военной ответственности и что игнорированию им злоупотреблений этой властью нет оправданий. Будет справедливо со стороны военных, если они принимают эти законы, объявить, что у них нет иного мнения, кроме как – виновен.

Военный прокурор имел право на свое мнение относительно законов, которых, я уверен, он совершенно искренне придерживался, – точно так же, как я имел право на собственное мнение, что он глубоко заблуждался. Однако я чувствовал, что он согласился бы со мной, если бы я сказал, что непростительно оставлять вынесение окончательного решения, как вопроса немалой правовой сложности и существенной значимости для безопасности нашего государства, на окружного судью и случайным образом подобранных офицеров, которым ранее не представилось возможности участвовать в судебных слушаниях. Недоброжелательность, отрицавшая все права военных преступников на апелляцию, нанесла неописуемый ущерб всей системе международного права. И если существовало дело, которое следовало бы рассматривать в палате лордов, в Тайном совете или даже в Международном трибунале в Гааге, так это именно дело Манштейна. Вместо этого мы имеем мешанину из запутанных и противоречивых решений неквалифицированных юристов, которая ведет к единственному выводу, что существует одно военное преступление – поражение в войне.

Суд вынес свое решение 19 декабря. Фон Манштейн был оправдан по двум статьям обвинения – по польской и по «приказу о комиссарах», что касалось его командования 56-м корпусом.

В отношении Крыма он был оправдан по обвинению о военнопленных, но обвинен в пренебрежении обязанностями командующего в обеспечении гуманного обращения с военнопленными, однако суд сделал заключение, что пренебрежение не носило характер ни намеренного, ни безответственного. Манштейн был оправдан по проистекающему из приказа «Барбаросса» главному пункту обвинения, по партизанской войне, но признан виновным по второстепенным обвинениям в убийстве комиссаров и отдельных русских солдат, а также во взятии заложников – опять же с заключением, что ни один из этих инцидентов не являлся результатом приказов фельдмаршала. Он был оправдан по пунктам, касающимся евреев, и обвинен в пренебрежении обязанностями командующего в обеспечении общественного порядка и безопасности в зоне своей военной ответственности – и здесь суд тоже сделал заключение, что пренебрежение не носило характер ни намеренного, ни безответственного. И наконец, фон Манштейн был оправдан по обвинению, основывавшемуся на письменном приказе фон Рейхенау.

В том, что касалось отступления, то, учитывая оговорку Гаагской конвенции «кроме случаев, когда настоятельно вызывается военною необходимостью», он был оправдан в тех действиях, которые запрещались Конвенцией, и признавался виновным по остальной части обвинений. На самом деле Гаагская конвенция использовалась столь педантично, что по семнадцатому пункту обвинения его оправдали в тактике «выжженной земли», признав ее военной необходимостью, но обвинили в том, что он не оставил население голодать в опустошенной (им же! – Пер.) стране.

В итоге фон Манштейн был признан виновным в неосуществлении контроля – которое не являлось ни намеренным, ни безответственным – за тыловыми районами в период сражений в Крыму; в непредотвращении выполнения приказов Верховного главнокомандования, которые вполне соответствовали нашему собственному Военному уставу; также его обвинили в принятии во время отступления мер, необходимых для спасения его армий в условиях войны XX в., в мерах, в которых не было необходимости в учитывавшихся Гаагской конвенцией войнах XIX в. – за все это фон Манштейна приговорили к 18 годам тюремного заключения.

Приговор получил громкий общественный резонанс в Германии и в меньшей степени в Англии. Гамбургская «Альгемайне цайтунг», известная либеральная газета с антивоенными традициями, опубликовала передовицу:

«Точно так же, как немецкий народ не оставил без внимания прочие акты оккупационных властей, сейчас не осталось без внимания и решение суда над фельдмаршалом фон Манштейном, закончившегося вчера в гамбургском Доме Курио. Бесполезно говорить о возникших по этому поводу чувствах. Поднимать вопрос, соответствуют ли заключение суда и тяжесть приговора (который для 62-летнего военачальника означает практически пожизненное заключение) правилам правосудия, будет еще более бесполезным. Предмет юридической обоснованности процесса Манштейна был исчерпывающе рассмотрен английским адвокатом защиты, господином Пэйджетом. Таким образом, остается только один вопрос, компетентным ли было решение суда. Точно так же, как и Нюрнбергские трибуналы, суд над фон Манштейном в первую очередь являлся политическим процессом. Судили не некоего высокопоставленного немецкого военачальника, а человека, который, по мнению британских военных обозревателей, по праву назывался наиболее выдающимся немецким полководцем Второй мировой войны. В этом качестве он служил вермахту, и его воинская честь ничем не отличается от чести всех тех немцев, кто считает себя солдатом, в прямом значении этого слова. Миллионы из них погибли за эту честь, однако миллионы выживших остаются верными идее чести немецкого солдата, хоть и сложили оружие. После нюрнбергских прецедентов трудно было ожидать великодушного оправдания Манштейна, однако немцы следили за всеми стадиями процесса, надеясь на смягченный приговор. Политический жест в виде подобного приговора наверняка был бы тепло воспринят. И то, что этот жест не был сделан, является не только тем, с чем мы вынуждены мириться, но и тем фактором, который даже далекие от политики немецкие мужчины и женщины не могут не заметить.

В своей большой вступительной речи адвокат защиты, господин Пэйджет, напомнил британским офицерам из состава суда о том факте, что та шкала, по которой они собираются измерять деяния фон Манштейна, в будущем будет в первую очередь заложена в регламент суда, предназначенного для британской армии. Это утверждение немецкий народ тоже не забудет. Приговор был вынесен в то время, когда вопрос о ремилитаризации Германии и о ее вкладе в вооруженные силы Атлантического договора стал темой обсуждения общественности западных стран и, насколько нам известно, также и Генерального штаба той армии, которой принадлежат военные судьи в Доме Курио.

В этой связи осуждение Манштейна наверняка будет горячо приветствоваться, особенно на той стороне, где, несмотря на всю склонность к показательным процессам, сочли благоразумным лишить создаваемую народную полицию восточной зоны инициативы – назовем ее судебной, – направленной против фельдмаршала Паулюса (фон Паулюса запретил отдавать под суд лично Сталин).

И под конец мы вспомнили, что недавно прочли совсем свежий анализ в «Нью-Йорк таймс» о создании неонацистских группировок в Германии. Ради более полной информированности американской публики мы посчитали бы более чем желательным, чтобы сообщения этих журналистов подкреплялись анализом причин появления новых экстремистских политических движений. Но картина будет неполной без учета Нюрнбергских процессов, – а суд над Манштейном может стать еще одним серьезным фактором. В конце концов, мы не можем назвать это ничем, кроме как лицемерием, если некоторые люди, с одной стороны, бесконечно сетуют, что отдельные специфические симптомы германской заразы никак не могут исчезнуть или могут проявиться вновь, а с другой – закрывают глаза на события, которые способны снова и снова поразить выздоравливающее тело германской нации вирусом нацизма».

Капитан Лиддел Гарт, известный военный публицист, написал в «Таймс»:

«По какой совокупности фон Манштейн был оправдан в предъявленных ему обвинениях, по большей части не поддается пониманию. Только по двум из исходных семнадцати возражение было принято. По семи другим он признавался виновным, но только после того, как ближе к заключительной речи защиты суд позднее внес в них поправки – весьма сомнительная практика. Манштейна оправдали по восьми из наиболее серьезных обвинений, включая то, что он «приказал, санкционировал и допустил» массовое истребление евреев и прочих, – обвинение, описываемое как «главный вопрос» дела.

Два обвинения, которые решения суда поддержали в первоначальном виде, состояли в следующем: 1) русские военнопленные время от времени использовались на строительстве военных объектов и на разминировании; 2) гражданское население депортировалось на работы в Германию. Учитывая, что делали в этом отношении союзники, признание в этом случае вины Манштейна трудно назвать справедливым. Как признало обвинение, обе стороны использовали военнопленных для разминирования, а союзники продолжали делать это даже после окончания войны. Французы, согласно их официальным отчетам, одно время задействовали до 90 000, тогда как мы использовали в Норвегии и других местах около 9000.

А что насчет семи видоизмененных обвинений, по которым осудили Манштейна? Одно, ссылающееся на инциденты с расстрелами советских военнопленных в зоне операций его армии, инкриминировало ему «преднамеренное и безответственное пренебрежение обязанностью обеспечить» их безопасность. Другое имело аналогичное содержание, но касалось уничтожения евреев и цыган. В обоих случаях суд вычеркнул существенные слова «преднамеренное и безответственное». В британском законодательстве пренебрежение, которое не является ни преднамеренным, ни безответственным, преступлением не является.

Следующее обвинение инкриминировало Манштейну то, что он «допустил исполнение приказов Верховного германского командования и сам отдавал подобные приказы», в результате которых со взятыми в плен в немецком тылу советскими солдатами «обращались как с партизанами». Суд вычеркнул слова «сам отдавал подобные приказы». Что неудивительно, поскольку собственный приказ Манштейна предписывал отправлять их в лагеря для военнопленных. И как можно было ожидать, что простой командующий армией мог отменить приказ Верховного главнокомандования или явно воспрепятствовать его исполнению, выше всякого понимания.

Еще одно обвинение состояло в том, что Манштейн приводил в действие и распространял «приказ о комиссарах» Гитлера. Во время издания приказа Манштейн командовал корпусом. Свидетельства того, что он велел своим подчиненным не исполнять приказ и что подобные экзекуции в сфере его влияния не производились, столь убедительны, что обвинение отозвало весь пункт обвинительного акта, относящийся к этому периоду. От этого обвинения остался лишь расстрел полицейскими подразделениями нескольких комиссаров в тылу, в тех местах, где бушевала партизанская война, когда Манштейн командовал 11-й армией.

И опять же по вопросу «репрессий» суд позднее внес поправки в обвинение, поскольку имелись сомнения в отдаче приказов самим Манштейном. В четырех известных случаях репрессии проводились его подчиненными на основании приказа высшего командования, изданного еще до его прибытия, и включали в целом 99 жертв за тот период, когда Манштейн, согласно заявлениям русских, потерял в боях с партизанами 10 000 солдат. Относительно малое количество репрессированных может служить доказательством его сдерживающего влияния. Не следует забывать, что Сталин приказал всем русским убивать немцев в тылу при каждом удобном случае (строго говоря, такого приказа не было; речь идет о выступлении Сталина по радио 03.07.1941 «В захваченных районах создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу…». – Пер.).

Шестое обвинение, утверждавшее, что мирные жители использовались на земляных работах по сооружению фортификационных сооружений, – само по себе и вовсе незначительно. Семнадцатое и последнее обвинение, по которому Манштейна признали виновным, инкриминировало ему отдачу приказов, по которым гражданское население эвакуировалось из опустошенных (им же! – Пер.) районов, где он отступал в 1943–1944 гг. Однако это обвинение точно так же можно рассматривать и в пользу Манштейна, пытавшегося спасти население от голода, – раз уж суд согласился с тем, что командующий, согласно законам и обычаям войны, имел право «реквизировать скот, запасы продовольствия и разрушать строения».

По сравнению с тяжестью первоначальных обвинений те, по которым был осужден Манштейн, являются более мелкими, и все же его приговор – фактически пожизненное заключение – лишь незначительно отличается от максимально возможного. Он показывает не пропорциональность наказания содеянному, а лишь попытку идти в ногу с Нюрнбергом.

Теперь совершенно ясно, что Манштейн никогда не инициировал политику жестокости и не был признан виновным в «побуждении и стимулировании своих войск к совершению актов жестокости» – то есть в наиболее важном пункте при любых обвинениях в военных преступлениях. И хотя война в России велась варварскими способами, корпус Манштейна воздерживался от подчинения радикальным приказам Верховного командования. Вины Манштейна не обнаруживалось до того времени, пока его не перевели командовать армией, в район, где эти приказы уже действовали. Просто абсурдно считать, что обычный командующий армией, который только что прибыл в этот регион, мог публично аннулировать приказы, которые уже были известны его новым подчиненным, а также СС. Но даже в таких условиях есть свидетельства, что он старался обуздать их суровость. Очень важной является запись в дневнике Геббельса, неоднократно предупреждавшего Гитлера об оппозиции Манштейна его приказам: «Манштейн и Клейст проявили более гуманное отношение к местному населению в регионах, которые снова перешли под военное управление в результате нашего отступления».

Это доказывает, что Манштейн сам проявлял инициативу по смягчению бесчеловечных мер. Можно было надеяться – и не только ради нашей собственной репутации, – что мы станем руководствоваться схожим чувством человеколюбия в смягчении вынесенного Манштейну сурового приговора.

Я достаточно долго изучал сводки военных действий, чтобы понять, как мало тех, кто командовал армиями в условиях тяжелейших сражений, смогли выдержать такие суровые испытания так же достойно, как Манштейн, – чтобы их слова не расходились с делами. Его приговор – это вопиющий пример или явного невежества, или явного лицемерия».

Достопочтенный Уильям Дуглас Хоум также написал в «Таймс». Он отбыл 12-месячное заключение за отказ выполнять приказ, который посчитал противоречащим правилам гуманности и международного права (в сентябре 1944 г. войска союзников подступили к Гавру; начальник немецкого гарнизона, полковник Вильдермут, после первой волны бомбардировок, просил разрешения эвакуировать французское гражданское население, в чем союзное командование ему отказало; погибло более 3000 мирных жителей, частично уцелело лишь 10 % зданий).

«Сэр,

Как бывший британский офицер, признанный в 1944 г. виновным в неисполнении приказа, я был удивлен, прочитав в ваших обзорах, что фон Манштейн «признан виновным в допущении исполнения приказов высшего руководства». Удивился я потому, что всегда придерживался следующего мнения: 1) если солдат решает, на основании человеколюбивых или политических соображений, ослушаться приказа, то он должен быть готов принять то, что ожидает его в смысле наказания; 2) если солдат выполняет приказ, нравственный ли он или безнравственный (а как много отдается на войне нравственных приказов?), он не может быть за это наказан. По моим соображениям, уже одно это могло бы поддержать дисциплину в армии. Однако сейчас я – надеюсь, как и большинство моих бывших сослуживцев, – поставлен в тупик. Интересно, не представляется ли возможным для господина Э. Шинвелла (в 1947–1950 гг. военный секретарь, в 1950–1951 гг. военный министр) и управления военно-юридической службы, с целью прояснения ситуации, издать директиву для будущего наставления офицерского, сержантского и рядового составов, определяющую: 1) какие приказы следует выполнять, а какие не следует; 2) что влечет за собой большее уголовное наказание – подчинение или неподчинение приказам. В противном случае я боюсь, что в армии не останется ничего военного, кроме ее судов.

Имею честь быть, сэр,

Вашим покорным слугой,

Уильям Дуглас Хоум».

Я получил письмо от фон Манштейна. Он не жаловался, потому что не обладал свойственной немцам жалостью к самим себе.

«Дорогой господин Пэйджет, 11.01.1950 г.

До сегодняшнего дня у меня не было возможности написать вам, чтобы передать свои благодарности, которые я не смог выразить достаточно внятно из-за слабого знания английского языка. До этого мне не позволяла писать сломанная ключица, а продиктовать письмо машинистке мне не разрешили. Поэтому вы получите мои благодарности с опозданием.

За это время я два раза перечитал вашу заключительную речь на английском, и, вникнув таким образом в большее число подробностей, я смог оценить ее как истинный шедевр. Никто больше не смог бы столь эффективно вести мою защиту. Больше никто, учитывая сложившиеся обстоятельства, не смог бы так убедительно заявить требования истины и справедливости, к тому же с позиций солдата и обычного здравого смысла.

Однако мои благодарности относятся не только к тому, как вы вели мою защиту. Они также относятся к человеку, который бескорыстно не жалел сил и времени, чтобы помочь отправлению истинного правосудия. Человеку, который имел смелость показать события прошлого в их истинных цветах и противостоять враждебной пропаганде, с которой, надеюсь, скоро будет покончено. И наконец, я благодарю вас за так ясно выраженные мысли и чувства солдата и за то, что вы, отбросив предвзятость, подчеркнули неизбежность долга солдата подчиняться приказам. Я считаю, что все солдаты любого государства будут благодарны вам за это, и мне остается только надеяться, что ваши слова будут услышаны в политических и юридических кругах.

Мне известно, господин Пэйджет, что вы добровольно взялись за это дело не ради меня лично, а из стремления помочь торжеству правосудия и желания быть полезным британской юстиции. Однако я надеюсь, что в процессе слушаний окрепло не только ваше убеждение, что вы сражались за дело, которое того стоило, но и, по возвращении в свою страну, у вас появилось убеждение, что человек, за которого вы бились, стоил ваших усилий.

Что касается меня, то можете быть уверены, что моя благодарность за вашу помощь никогда не иссякнет. Кроме того, могу сказать, что ваша борьба за торжество правосудия и ваше отношение к представителю бывшего вражеского государства является одним из самых замечательных и величайших событий моей жизни. Событие, которое я никогда не забуду и которое вознаграждает меня за всю горечь моего пленения. Можете быть уверены, что также множество немцев, особенно бывших солдат, будут думать о вас с восхищением и благодарностью. Своими деяниями вы показали, как надо преодолевать барьеры прошлого, разделяющие наши народы.

Остаюсь искренне благодарным вам,

Манштейн».

Таким было письмо человека, которому вынесли приговор, на деле означавший пожизненное заключение, адвокату, который не справился с его защитой. В данном случае все, что я сделал, принесло фон Манштейну слишком мало пользы.