Глава 1. Из записок адвоката-камикадзе. Предисловие ко второму изданию

«Записки адвоката-камикадзе» — моя новая книга. Она еще не дописана. Мой рабочий стол стоит под окном, из которого открывается замечательная панорама на Гудзон, Манхэттен и мост Джорджа Вашингтона. Политэмигрантом я стал шесть лет назад.

Дело «Курска» является едва ли не самой главной причиной того, что я оказался в эмиграции не по собственной воле.

Жизнь в ночь с 10 на 11 июня 2007 года изменилась полностью. В 15 часов 10 июня Тверской районный суд города Москвы начал рассмотрение представления прокурора города Юрия Семина о наличии в моих действиях признаков состава преступления, предусмотренного частью I статьи 283 Уголовного кодекса РФ (разглашение государственной тайны). В 2006 году я принял защиту члена Совета Федерации от Республики Калмыкия Левона Чахмахчяна, которого обвиняли в мошенничестве.

В материалах, представленных Генпрокуратурой в Верховный суд, я обнаружил справку-меморандум ФСБ России с грифом «секретно» о том, что телефоны Чахмахчяна прослушивались. При этом прослушивание началось 22 мая 2006 года, а постановление, которым это прослушивание санкционировалось, вынесено членом Верховного суда Анатолием Бризицким только 23 мая. Конституция России предусматривает неприкосновенность для членов Совета Федерации и депутатов Государственной Думы. Лишить их неприкосновенности может лишь соответствующая палата, а такого решения верхней палаты российского парламента — Совета Федерации — не было. По законодательству, неприкосновенность распространяется и на средства связи. А это означает, что и санкция судьи Верховного суда, и само прослушивание сотрудниками ФСБ были незаконны, поэтому фонограммы телефонных переговоров не могут служить доказательством.

Первый лист справки ФСБ РФ.

Доказательства, полученные с нарушением закона, не имеют юридической силы — важнейший постулат конституции и уголовно-процессуального законодательства.

Необычайная ценность справки-меморандума, с точки зрения защиты, заключалась именно в том, что в ней говорилось об установлении прослушивания телефонов самого Чахмахчяна, а не его контактов. На этом прослушивании строились все доказательства, и развалить такое дело при нормальном правосудии не составляло труда. Что касается грифа «секретно», то закон предусматривает ответственность за разглашение не самого секретного документа, а сведений, представляющих собой государственную тайну.

А теперь представьте, что вы защищаете убийцу и вам в руки попал секретный документ, согласно которому, убийство совершил не ваш подзащитный, а кто-то другой. Что должен сделать адвокат с таким документом? С учетом провозглашенного конституцией приоритета интересов личности над интересами государства, несомненно, адвокат не только может, но и обязан использовать этот документ для защиты клиента.

Проигнорировать такой подарок судьбы, а также идиотизм нынешнего поколения чекистов, самим себе создавших проблему, я, конечно, не мог. Поэтому мне удалось заполучить фотокопию справки с единственной целью — признать прослушивание телефонных переговоров Чахмахчяна нарушением Конституции и федеральных законов России с целью добиться в суде их признания в качестве доказательств недопустимыми. Верховный суд на мое обращение с приложением этой справки-меморандума не отреагировал, судья Мосгорсуда возвратила мне жалобу, кстати говоря, несекретной почтой, и я направил ее в Конституционный суд России, приложив фотокопию секретной справки как доказательство того, что прослушивали именно Чахмахчяна. Меня обвинили в разглашении этой самой справки перед сотрудниками Конституционного суда.

Обжаловать действия должностных лиц, если сведения, содержащиеся в документах под грифом «секретно», «совершенно секретно», «особой важности», нарушают права человека, — обязанность адвоката. В таком случае направить жалобу в Конституционный суд, как говорится, сам Бог велел.

Во-первых, Закон о государственной тайне недвусмысленно утверждает, что сведения о нарушении прав человека и о злоупотреблении должностными лицами своего служебного положения к государственной тайне не относятся и засекречиванию не подлежат.

Во-вторых, жалоба была направлена через полтора месяца после прекращения прослушивания телефонов Чахмахчяна, а содержание телефонных переговоров из сведений, полученных в результате проведения оперативно-розыскного мероприятия, превратилось в доказательство по уголовному делу и, следовательно, не могло содержать государственную тайну. Стенограммы, которые попали в справку-меморандум ФСБ РФ, в рассекреченном виде были приобщены к материалам уголовного дела в отношении Чахмахчяна.

Незаконность обвинения была совершенно очевидна. Но, судя по первому дню процесса в Тверском суде, когда судья Елена Сташина[2] отклоняла все ходатайства, поданные мной и моими защитниками Робертом Зиновьевым и Виктором Паршуткиным, а также не дала возможности полностью ознакомиться с материалом, я понял, что на следующий день суд санкционирует возбуждение уголовного дела. Но тревожило меня не столько предстоящее решение суда, сколько наружка[3], которую я, впрочем, замечал и раньше. Появление вблизи суда и у офиса адвокатского бюро накачанных ребят в черной униформе с надписью «ФСБ» на спине очевидно означало перспективу задержания и ареста.

Камера в Лефортово меня не устраивала, я хорошо понимал, что из СИЗО защищать себя будет непросто.

Нужно было выиграть время. Решение об отъезде из России я принял немедленно, сказав жене, что уезжаю в срочную командировку на Украину. Наблюдение за домом в тот период велось непрерывно, одна машина — закрытый фургон на базе «Газели» — уже несколько недель торчала на перекрестке в 100 метрах от дома, вторая машина находилась у поста ГАИ на повороте к моей даче с Рублево-Успенского шоссе. Контрнаблюдение, которое я организовал, вычислило еще одну машину скрытого наблюдения. Важно было отвлечь хотя бы две машины наружки.

Пригласив на дачу нескольких клиентов и убедившись в том, что минимум две машины отвлеклись на наблюдение за моими посетителями, я в 3 часа ночи с небольшим чемоданчиком пробрался задними дворами и соседними участками к своему ничего не подозревающему приятелю, и на его машине к 8 утра мы добрались до российско-украинской границы. Перед отъездом я изъял жесткий диск стационарного компьютера, положил его в металлическую коробку, а рядом поставил бутылочку с концентрированной соляной кислотой, чтобы в случае задержания уничтожить диск с 300 гигабайтами информации.

Самый известный переход границы был под Белгородом, но шоферы в придорожном кафе рассказали о недавно оборудованном новом переходе. И хотя крюк составлял около 20 километров, я решил пересечь границу там, надеясь на бардак в новом пункте. Пограничники забрали у нас паспорта, приятелю вернули документ сразу, а мне велели ждать в машине. Сердце екнуло лишь однажды, когда забравший мой паспорт офицер крикнул второму офицеру: «Валя, подойди». Но все обошлось. В ближайшем городке я пересел в такси, а мой приятель вернулся в Россию. Почти три месяца я прожил у дочери в Париже, а потом оказался в США. 29 декабря 2007 года я обратился в иммиграционную службу с просьбой о предоставлении политического убежища, которое и получил месяц спустя.

Кое-кто из знакомых высказал осторожное предположение, что получить убежище в такие короткие сроки можно только при контакте с американскими спецслужбами. Продать американцам мне нечего, разве что сведения о коррупции в судебной и правоохранительной системах, но этой информации полно и в открытом доступе. Впрочем, за два года до описываемых событий я по случаю приобрел несколько десятков личных дел кэгэбэшной агентуры 1960 — 1980-х годов. С помощью дипломатов вывез их сначала в Европу, а затем — в США. Покупал я эти дела с намерением использовать в будущей книге, но, встретившись в Израиле с пожилым художником-иллюстратором, стучавшим когда-то по 5-й линии[4], у которого внуки говорят по-русски с акцентом, я понял, что опубликовать эти материалы я не смогу. В конце концов это не моя тайна, а пожилой художник не занимает должность в органах российской власти.

Конечно, не только дело о гибели «Курска» и не только дело Чахмахчяна стали причиной моей вынужденной эмиграции. Перефразируя знаменитую фразу Ильфа и Петрова из «Записных книжек», я могу заявить: «Никто не любил меня больше КГБ, которое меня тоже не любило». Еще в 1990–1991 годах я представлял в судах, в целом небезуспешно, интересы генерала КГБ Олега Калугина по жалобам на действия президента СССР Горбачева, председателя Совета министров СССР Николая Рыжкова и председателя КГБ СССР Владимира Крючкова, лишивших опального генерала наград, звания и пенсии.

В те же годы я защищал капитана II ранга, военного журналиста Владимира Вербицкого, обвиненного в шпионаже в пользу Швеции (уголовное дело в отношении Вербицкого было прекращено Главной военной прокуратурой из-за отсутствия состава преступления). О тех временах рассказывает книга Евгении Альбац «Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ», вышедшая в 1 992 году и содержащая рапорт прапорщика Лариной о том, что в 1991 году на акустическом контроле среди большого числа лиц стоял и я. Еще раз моя фамилия была упомянута как находящегося под контролем 17 августа 1991 года в числе Э. Шеварднадзе, И. Силаева, А. Яковлева и М. Полторанина. (Приложение № 1).

В середине 1990-х годов мы с адвокатом Мишей Ботвинкиным защищали подполковника ГРУ Ткаченко. Он был задержан ФСБ и стал заложником противостояния двух спецслужб — ФСБ и ГРУ[5]. Под «крышей» военной разведки космические снимки территорий арабских стран продавались офицеру израильской разведки. Еще я защищал подозреваемых в шпионаже американских граждан — Кента Ли, незаконно выдворенного из России, и Александра Шусторовича, который обвинялся в совершении экономических преступлений, но на всех следственных действиях неизменно присутствовали сотрудники ФСБ в звании не ниже полковника. ФСБ подозревало, что Шусторович вложил по заданию ЦРУ миллионы долларов в издательскую деятельность Российской Академии наук.

Последние годы отмечены уголовными делами с моим участием, в которых непосредственно участвовало и ФСБ, например, дело по обвинению в шпионаже в пользу американской военной разведки сотрудника Института США и Канады РАН Игоря Сутягина (вместе с адвокатами Анной Ставицкой, Владимиром Васильцовым и Германом Гаврюниным).

Не улучшило отношения ко мне руководства ФСБ мое участие в ряде других уголовных дел, за которыми торчали длинные кэгэбэшные уши: представительство родственников убитой, не без участия ФСБ, Анны Политковской (вместе с адвокатами Кариной Москаленко и Анной Ставицкой), дело Мананы Асламазян и некоммерческой организаций «Образованные медиа» (вместе с адвокатом Виктором Паршуткиным), дело Владимира Хуцишвили, более известное как дело об убийстве банкира Ивана Кивилиди с помощью боевого отравляющего вещества (вместе с адвокатами Оксаной Возняк и Сергеем Забариным).

По делу Игоря Сутягина мне удалось доказать, что в число присяжных заседателей ФСБ внедрило бывшего сотрудника службы внешней разведки Григория Якимишина. Это стало одним из оснований решения Европейского суда по правам человека, согласно которому, приговор по делу Сутягина был незаконен, а судья Московского городского суда Марина Комарова[6] манипулировала присяжными.

Надо сказать, что и сейчас ФСБ не оставляет меня в покое. Именно чекисты, по инициативе которых было возбуждено уголовное дело, не дают мне доступа к правосудию. Меня объявили в федеральный, межгосударственный и международный розыск, при том что число писем, направленных прокурорами, руководителями следственных подразделений и судей на мой американский адрес, превысило сотню. Недавно я обнаружил в своем почтовом ящике письмо от одного из руководителей Следственного управления Следственного комитета РФ по городу Москве такого содержания: «Признать незаконным постановление об объявлении вас в розыск нет оснований, т. к. нам неизвестно место вашего нахождения».

Зачем искать человека, если он не только не скрыл свое местонахождение, но и представил доказательства своего местожительства? Ответ прост: срок давности составляет 6 лет, но если лицо скрывается от следствия и суда, исчисление срока давности приостанавливается. А это значит, что вернуться в Россию я не смогу никогда. Между США и Россией заключен договор об оказании помощи по уголовным делам.

Поэтому российские правоохранительные органы через американские компетентные органы должны предъявить мне постановление о предъявлении обвинения, допросить меня, дать возможность опровергнуть обвинение, предоставить доказательства. В последнем ходатайстве я просил рассмотреть уголовное дело в мое отсутствие, что уголовно-процессуальное законодательство допускает.

В ответе следователь отказал в удовлетворении этого ходатайства на том основании, что моя подпись нотариально не заверена. А то, что законодательство этого не требует, и то, что мои многочисленные заявления и жалобы рассматривались, хотя нотариально не заверялись, для следователя не имеет значения.

Несмотря на объявление в международный розыск, я посетил Францию, Испанию, Италию, Израиль, но ни на одной границе ни разу не был остановлен. Российское бюро Интерпола отказалось принимать документы о моем объявлении в розыск, сославшись на статью 3 Устава Интерпола, которая гласит, что розыск по политическим делам эта международная полицейская организация не осуществляет.

Наконец, с четвертой попытки, 8 июля 2013 года по ходатайству пятого или шестого следователя Главного следственного управления Следственного комитета России по городу Москве Пресненский районный суд (судья Долгополов В. Д,) вынес постановление об избрании мне меры пресечения в виде содержание под стражей (заочно).

Мои телефонные переговоры с абонентами в России до сих пор прослушиваются, специалисты обнаружили несанкционированные вторжения в мой компьютер.

Летом 2009 года на дачном участке под Санкт-Петербургом сгорела баня, и осматривавшие место происшествия сотрудники пожарной инспекции нашли признаки поджога. Ни до, ни после этого происшествия таких случаев в дачном кооперативе не было. Баня находилась на территории дачного участка, где жили моя дочь и ее семья, и за неделю до пожара баня была заполнена 3000 томов моего архива, который я собирал с 1962 года.

В возбуждении уголовного дела было отказано, виновные в поджоге лица установлены не были. В пожаре сгорели 15 томов материалов по делу подводной лодки «Курск». В том, что заказчиком и организатором этого являлось ФСБ, у меня сомнений нет.

Из адвоката, занимающегося профессиональной защитой, путинский режим превратил меня в политика с радикальными взглядами.

Один из моих приятелей — известный доктор, которого уважают и к чьему мнению прислушиваются в Кремле, изо всех сил старался помочь мне вернуться в Россию и по поручению одного из стоящих у кормила власти и хорошо понимавшего глупость и бесперспективность обвинения спросил у меня:

— На каких условиях ты можешь вернуться в Россию? Откажешься ли ты от политического убежища?

Я ответил:

— Это возможно в том случае, если будет пересмотрен ряд дел и отменены судебные и процессуальные решения по ним. — И перечислил эти дела. — Я вернусь тогда, когда власти в России будут соблюдать законы, а суды будут свободны от давления власти и спецслужб.

И первым я назвал дело о гибели АПРК «Курск».

Об этом же я написал в открытом письме президенту России Дмитрию Медведеву. На результат я особо не рассчитывал и сделал это лишь для того, чтобы потом не смог себя упрекнуть в том, что не дал шанса руководителю государства.

Сразу должен оговориться: я не хочу видеть ни бывшего командующего флотом, ни других высокопоставленных и ответственных начальников и командиров ни в лагере, ни даже на скамье подсудимых. Просто мне и тем семьям членов погибшего экипажа, которые поверили в меня в 2002 году, нужна вся правда, а не взвешенные и дозированные продажными прокурорами, судьями и экспертами ее куски.

Открытый судебный процесс с участием руководителей учений, независимых экспертов и потерпевших мог бы поставить в этом деле точку. Но то, что происходило на заседаниях военных судов, однозначно характеризует российскую судебную систему как встроенную в вертикаль исполнительной власти. Главная военная прокуратура и лично Александр Савенков оказывали не просто давление на военные суды — я убежден, что тексты ряда судебных решений готовились в переулке Хользунова[7]. Да и вообще нужен ли независимый суд в условиях тоталитарного режима, при отсутствии выборов, оппозиции, свободы слова и других основных институтов демократии? Со справедливым разрешением дела «Курска», как и с историей разворовывания российского Военно-морского флота, фактического его уничтожения, как и с судебными процессами над видными российскими адмиралами, которые этому разворовыванию препятствовали, придется ждать до смены режима, которая неминуема.

Русская служба Би-би-си опубликовала материал «Эхо „Курска“: 10 лет спустя». Корреспондент Артем Кречетников изложил позицию отца легендарного Дмитрия Колесникова, чьи слова «Не надо отчаиваться» стали символом мужества подводников нашего времени.

«В 2005 году Роман Колесников и еще несколько родственников погибших, недовольных прекращением расследования в России, обратились в Страсбургский суд по правам человека, однако и там их надежды не оправдались. Колесников возмущен тем, что вопрос о принятии дела к рассмотрению решался почти пять лет.

За это время оказывавший юридическую поддержку истцам адвокат Борис Кузнецов получил политическое убежище в США, контракт с ним истек, да и вообще страсти улеглись, желание судиться перегорело, и в результате иск был отозван.

За последние годы взгляды Романа Колесникова претерпели существенную метаморфозу. В интервью Русской службе Би-би-си он сказал, что Владимир Путин, по его мнению, в 2000 году не должен был отвечать за недофинансирование ВМФ и упадок ремонтной и спасательной базы в предыдущую эпоху. „Разборки в суде только принесут вред государству. Надо заниматься совсем другими делами — восстановлением флота“, — заявил он».

Роман Колесников.

Я не осуждаю Романа Колесникова, но и не разделяю его позицию. Некоторые из «моих» родственников упрекают меня в том, что среди подписантов оказался только один Роман Колесников.

Они правы, это моя ошибка. Меня гипнотизировала героическая личность Дмитрия Колесникова и жесткая позиция его родителей. Сожалею, что преувеличил роль наследственности. Я убежден, что свое решение об отзыве жалобы из Европейского суда по правам человека Роман Колесников принял под давлением, не поставив в известность ни других родственников, которые настаивали на доведении дела до конца, ни меня.

И дело вовсе не в причинении вреда государству, о чем говорит Роман Колесников. Речь идет о конкретных людях, для которых собственная карьера дороже человеческих жизней, а понятия «честь» и «совесть» существуют в абстрактном виде и с должностью не пересекаются. Это их преступная халатность и показуха привели к трагедии.

Меня привела в бешенство даже не гнусная полуулыбочка нашего президента на одном из американских телеканалов, а тот факт, что, гоняя по примыкающей к президентской резиденции акватории Черного моря, он знал и о гибели большей части экипажа, и о том, что из кормовых отсеков «Курска» звучали сигналы SOS. Когда встал вопрос об ответственности виновных адмиралов и офицеров, именно Путин через своих подручных опричников Устинова, Савенкова, Куроедова, Попова и Моцака заставил следователей и экспертов лгать и фальсифицировать доказательства. Согласиться с такими результатами расследования я не могу. К счастью, еще не вечер: дело по иску Колкутина к «Новой газете» лежит в Страсбурге, и Европейский суд еще скажет свое слово.

За эти годы я много потерял, и меня нередко спрашивают: «Зачем тебе это надо?! Ты был успешным, небедным, уважаемым… Зачем?..»

Для меня самого было бы странно, если бы я поступил иначе. Я бы удивился.

Во втором издании книги я описываю события, которые произошли после выхода первого издания, опровергаю некоторые версии гибели «Курска», появившиеся или получившие развитие после 2005 года, и пересматриваю роль некоторых лиц, определивших судьбу уголовного дела по факту гибели корабля и экипажа. В первую очередь речь идет об оценке действий и решений Владимира Путина.

Однажды в Интернете я наткнулся на опрос фонда «Общественное мнение», проведенный в годовщину гибели экипажа «К-141». Приведу некоторые цифры из него.

81 % опрошенных хочет знать истинные причины гибели корабля и экипажа, притом что 68 % считают, что истинные причины трагедии так и не узнают. На вопрос о причинах гибели корабля и экипажа 32 % респондентов в России и 48 % в Москве считают, что причина кроется в действиях российских военных, а в версию о причастности к трагедии иностранных государств верят 27 % российских граждан и 26 % москвичей. Действиям российских властей оценку «плохо» и «очень плохо» поставили 60 % опрошенных, а 55 % так оценили действия военно-морского руководства. Норвежским спасателям оценки «хорошо» и «очень хорошо» поставили 76 % опрошенных. За необходимость принять иностранную помощь высказались 89 % респондентов, а 84 % признали, что обращение за помощью было запоздалым.

Спустя 11 лет цифры наверняка были бы другими. И я не исключаю, что властям России и руководству ВМФ за действия по спасению экипажа поставило бы положительные оценки подавляющее большинство опрошенных.

Второе издание книги «Она утонула…» нужно для того, чтобы люди знали, кто сегодня правит Россией, у кого кровь на руках и пятна на совести.

Памятник морякам-подводникам, погибшим в мирное время, в Мурманске. Памятник включает в себя часть рубки подводной лодки «Курск».

* * *

Когда книга уже была закончена, договор с издательством подписан, а редактор Эмма Дарвис вычитывала рукопись, мне позвонил почтовый служащий, конторка которого расположена на первом этаже нашего 31-этажного билдинга, и сообщил, что поступил пакет из Москвы.

Я знал, что один из моих бывших подзащитных — командующий Северным флотом адмирал Олег Александрович Ерофеев — написал книгу «Как это было. Аварийность в Военно-морском флоте страны». Естественно, мне захотелось иметь эту книгу с автографом, и я набрал номер адмирала. И вот спустя несколько недель, расписавшись у почтового служащего, я в лифте разрываю плотную целлофановую упаковку бандероли и читаю автограф Ерофеева.

В дальнейшем я не раз буду обращаться к книге адмирала Ерофеева. Самой трагедии «Курска» он посвятил всего несколько страниц, но в описании других аварий и катастроф просматривается некая закономерность и взаимосвязь. Я включаю Олега Александровича Ерофеева в число экспертов, поэтому представлю его.

Олег Ерофеев родился 10 июля 1940 года в Петропавловске-Камчатском в семье летчика морской авиации. В 1961 году окончил Каспийское высшее военно-морское училище им. С. М. Кирова в Баку по штурманской специальности и был направлен для дальнейшего прохождения службы на Северный флот. С октября 1961 года по июнь 1963 года служил командиром рулевой группы средней дизельной подводной лодки проекта 633, а затем — командиром электронавигационной группы атомной подводной лодки «К-50» 1-й флотилии ПЛА СФ. В феврале 1 965 года назначен командиром штурманской боевой части атомной подводной лодки «К-14», которая в этом же году осуществила переход с Северного на Тихоокеанский флот подо льдами Арктики.

В 1969 году с отличием окончил Высшие специальные офицерские классы ВМФ по специальности командир подводной лодки и был назначен помощником командира атомной подводной лодки с крылатыми ракетами «К-116» 10-й дивизии 15-й эскадры ПЛ Камчатской военной флотилии КТОФ. С 1 969 по 1971 год был старшим помощником командира ПЛА «К-14», а с 1971 по 1974 год — командиром стратегической подводной лодки «К-451». В 1976 году с отличием окончил Военно-морскую академию. В 1976–1980 годах был начальником штаба, заместителем командира 25-й дивизии стратегических подводных лодок КТОФ, а в 1980–1982 годах — командиром 45-й дивизии многоцелевых подводных лодок КТОФ. С 1982 по 1985 год являлся начальником штаба, первым заместителем командующего 2-й флотилией подводных лодок КТОФ.

Адмирал Ерофеев руководил освоением первого в России авианосца «Адмирал Флота Советского Союза Кузнецов» и выполнением полетов с его палубы истребительной авиации Северного флота. Большое внимание уделял научно-исследовательской работе. Лично разработал ряд тактических приемов по повышению боевой устойчивости подводных лодок.

Ерофеев — заслуженный специалист Вооруженных сил СССР, кандидат военных наук, действительный член Академии военных наук и ее профессор. Он регулярно выступает с научными статьями в военных средствах массовой информации. С мая 1999 года находится в запасе и ведет большую военно-патриотическую работу. Является членом общественного совета Федерального агентства морского и речного транспорта, заместителем председателя Клуба адмиралов и генералов ВМФ, почетным членом Ассоциации моряков-подводников России и клуба им. А. И. Маринеско в Одессе.

Награжден орденами Ленина, Октябрьской Революции, «За военные заслуги» и многими медалями.

Автограф Олега Ерофеева.

Автор с адмиралом Ерофеевым на обеде в честь 100-летия подводного флота России.

* * *

Обычно я встаю рано. В 5 часов утра, когда на моем рабочем столе дымился кофе, а рядом с чашкой лежала еще непрочитанная, а только пролистанная книга адмирала Ерофеева, волновавшая меня предвкушением познания и нового открытия, раздался телефонный звонок.

— Борис Аврамович, здравствуйте. Меня зовут… — И он назвал незнакомую мне фамилию.

— Мы с вами мельком встречались в Главной военной прокуратуре, вы вряд ли меня помните. Я вам звоню из… — И он назвал одну из стран дальнего зарубежья. — Вы знаете о том, что следователь Егиев кроме постановления о прекращении уголовного дела вынес еще дополнительное постановление?

— Какое еще постановление?

— Это дополнение, хоть и несекретное, тщательно скрывалось от вас. Оно не использовалось ни в докладе Устинова президенту, который был опубликован, ни в книге Устинова. Я могу выслать вам текст по электронной почте.

Спустя несколько часов я уже читал этот документ, сфотографированный на современный цифровой фотоаппарат с высоким разрешением. Кончики волос на голове задымились.

За что боролись?! Такой вопрос возник вполне логично.

Многое из того, что я приводил в своих жалобах, что обсуждалось, ставилось под сомнение в печати, служило доводами многочисленных мнений, судебных решений, уже давно опровергнуто самим следствием.

Второй вопрос: зачем Егиеву это дополнение потребовалось? Он выполнил все, что предписывалось ему его руководством: гибель «Курска» и экипажа — стечение роковых обстоятельств, где виновных нет. Государственная награда, повышение по службе и в звании, он уже генерал-майор юстиции. И тут это дополнение…

На второй вопрос однозначного ответа у меня нет. Есть только версии.

Могу предположить, что мое общение со следователем Артуром Егиевым отложило отпечаток на его позицию. Мне кажется, в нем боролись два противоречивых чувства. С одной стороны, ему нужно было завершить расследование, не дать возможность защите причинить ущерб выводам следствия, возможно, свою роль сыграли и карьерные соображения. С другой стороны, Артур как бы абстрагировался от Савенкова и Устинова, не раз давал понять, что он — человек подневольный. Думается, его не покидала мысль, что в случае отмены постановления о прекращении дела «Курска» и обнаружения подтасовок и фальсификации заключения экспертиз Колкутина и Козлова он станет крайним.

Не исключаю, что его беспокоила совесть. Во всяком случае, во время моего общения с ним Егиев производил впечатление порядочного человека, не раз краснел, несколько раз подчеркивал свою подневольность. Его отношение ко мне, к тем доводам, которые я использовал, чтобы опорочить основное постановление, не было агрессивным, что резко отличало его от Колкутина, Савенкова и Устинова.

В дополнительном постановлении речь идет о законности принятого решения относительно участия атомного подводного ракетного крейсера «Курск» в учениях, о качестве подготовки, обеспеченности, технического состояния средств и проведения спасательной операции.

10 из 21 пункта дополнения посвящены стукам — их происхождению и оценке выводов экспертов, включая экспертизы с участием главного судебно-медицинского эксперта Министерства обороны Виктора Колкутина и главного штурмана ВМФ Сергея Козлова. Говорится также об оценке показаний командующего Северным флотом адмирала Вячеслава Попова и его заместителя вице-адмирала Юрия Бояркина о присутствии в районе учений иностранной подводной лодки. Несколько моментов касаются времени объявления лодки аварийной.

В последнем резюмирующем пункте перечисляются причины, помешавшие спасти подводников из 9-го отсека «Курска».

Чтобы избежать повторов, я включаю экспертное мнение адмирала Олега Ерофеева и доводы, указанные в дополнительном постановлении Егиева, в те разделы книги, которые посвящены соответствующим аспектам трагедии.