Несколько слов о «белых дамах», или Почему русские не имели шанса победить

Несколько слов о «белых дамах», или Почему русские не имели шанса победить

А сейчас, уважаемый читатель, я скажу то, что пришло мне в голову, едва получилось познакомиться с воспоминаниями, как русских, так и английских участников этого кавалерийского боя. Увы, но у кавалеристов Рыжова в те несколько минут, когда противники сошлись и пустили в ход сабли, не было шансов победить своих британских оппонентов. Как бы они этого не хотели, какие бы они подвиги не совершали, с какой бы отвагой не кидались в схватку. Беда в том, что русские кавалеристы совершенно не умели фехтовать, то есть их уровень владения штатным холодным оружием был примитивен, а если уж точно, то его не было совсем. Их этому просто не учили: «…фехтованию на саблях и палашах полагалось обучать только нижних чинов гвардейской кавалерии».^{700}

Британцы сразу заметили характерную для необученных солдат привычку русских к прямолинейным действиям.^{701} Гусары орудовали саблями не как средством нападения и защиты, а как топорами. Удар сверху вниз следовал за ударом, в каждый из них вкладывалась вся сила, не задумываясь, что при фехтовании это может сыграть смертельную роль для самого нападающего. Ни о каких батманах, перехватах, переводах речи не шло — исключительно ставка на мускульную силу. Гусары даже не пытались нанести уколы противникам, о защите вообще речи не было.

Больше всего досталось тем, кто был впереди. Скарлету промяли шлем. Эллиоту пришлось получить 14 ударов по голове, но ни один из них не был смертельным. В конце концов, он не выдержал, потерял сознание и свалился с лошади, что, возможно, и спасло ему жизнь. Бревет-майору Серых Кларку неизвестный русский гусар снес с головы тяжелую медвежью шапку, попутно ранив ее хозяина.^{702}

По единодушному мнению участников, уже через секунды после начала схватка походила на драку двух мясников, размахивающих своими топорами.^{703}

«— Как ты умудрился получить такой удар? — спросил как-то сержант одного из своих подчиненных, у которого на голове красовалась глубокая рана.

— Я успел нанести этому проклятому дурню пять уколов в корпус, а он совсем не защищался, а потом ударил меня сверху по голове, — неохотно ответил солдат».^{704}

Другой русский гусар с остервенением рубил каску драгуна, но, все время попадая в защиты, наносил лишь ушибы англичанину. И подобных примеров великое множество, а происходят почти все они от той самой слабой или даже полной необученности.

Говоря о проблемах боевой подготовки армейских кавалерийских частей Российской императорской армии, мы должны учитывать, что даже при обучении специалистов, которые направлялись в войска инструкторами, не все было гладко. В Образцовом кавалерийском полку «кроме езды …ничему не обучали. Правда, под конец мы выходили на учение пешее по конному и несколько раз проделывали сабельные приемы, т.е. рубку, и этим ограничивался курс нашего учения».^{705}

Порочная практика считать лишним все, что солдату нужно в бою, а нужным только то, с чем он может выехать на смотр, не завершилась ни после Крымской, ни после войны с Турцией в 1877–1878 гг. Выдающийся русский кавалерист и не менее выдающийся специалист по владению холодным оружием граф Ф. Келлер писал: «…Старая тоже истина, что учить надо солдата тому, что ему необходимо на войне; но возьмем, для примера, хоть наше обучение фехтованию и рубке. После прежнего, отжившего «направо руби» и «налево коли», перешли на одностороннее и двустороннее фехтование, но последнее делается шеренгами, по команде, и всегда пешком, на таком расстоянии шеренга от шеренги, чтобы противника и даже его оружия клинком не достать; к вольному же бою, где солдат учится наносить и отбивать удары, учится ловкости, находчивости и умению управлять конём в бою, никогда не переходят; в результате кавалерист, прослуживший четыре года, не имеет представления о том, как ему действительно на войне предстоит действовать тем оружием, с которым он упражнялся четыре года. Рубить неприятеля придется нашему солдату ведь почти исключительно в конном строю; где же и откуда у него явится умение нанести удар, отбить оружие противника, вовремя уклониться от удара и вовремя послать коня вперед, чтобы самому нанести сокрушительный удар?».^{706}

Граф Келлер, «золотая сабля России», прав. Идти в единоборство пусть с элементарно «натасканным» противником, не имея понятия, как действовать саблей — самоубийство. К середине XIX в. даже основоположники марксизма понимали, что в ближнем кавалерийском бою «…пистолеты бесполезны, если не считать их использования для сигнальных выстрелов; карабин не очень эффективен, даже если он нарезной, и он никогда не будет приносить большой реальной пользы, пока не будет введено заряжание с казенной части; револьвер в искусных руках — грозное оружие в ближнем бою; все же царицей кавалерийского оружия является хорошая, острая, удобная сабля».^{707}

Правда, погибший в этот день «кавалерийский маньяк» капитан Нолан все же считал, что сабля имеет немало недостатков в первую очередь технического характера: от пребывания в ножнах и в условиях постоянной тряски она тупилась и постоянно нуждалась в заточке.^{708}

Так образом, причина неудачи гусарской бригады Рыжова лежит на поверхности и, очевидно, ввиду специфической неподготовленности предыдущих исследователей, их неспособности посмотреть на проблему глазами бойца, они ее просто игнорировали. Или не замечали. А зря.

Рискну взглянуть на случившееся во время короткого боя русских и английских кавалеристов с точки зрения своего почти полуторадесятилетнего личного опыта фехтовальщика. Хотя спортивное и боевое фехтование вещи разные, но принципы применения холодного оружия сходные.

Вот, правда, только ставка в них совершенно разная. В отличие от спортсмена солдату в реальном бою, чтобы вывести противника из строя, недостаточно просто коснуться оружием — его надо ранить, достать до уязвимого органа тела. Поэтому в настоящем бою перед решающим ударом необходимо насколько возможно обезопасить себя: отвести максимально в сторону клинок врага, перехватить руку с оружием, повалить противника на землю, ошеломить, ранить…^{709}

Да еще и само фехтование в кавалерийском бою отличается от боя на земле своими сложностями, преодолеть которые по силам, пожалуй, лишь достаточно тренированному бойцу. В первую очередь это невозможность использовать ноги. По этой причине основную задачу должны выполнять руки и поясница солдата. А главная составляющая владения саблей — кисть руки — до конца Крымской кампании в русской кавалерии даже не «разрабатывалась».^{710} Это создавало дополнительные проблемы, учитывая не самый легкий вес оружия, в частности кавалерийской сабли.

И если не принимать в расчет сомнительные мнения о плохом качестве русского холодного оружия, а значительная часть его, особенно вырабатываемая на златоустовских заводах, была ничуть не хуже британских «уилкинсонов», то как время рукопашных уходило в прошлое, так и «…при хороших качествах холодное оружие не приносило особой пользы».^{711}

И если в 1851 г. во время смотра в Москве 6-я кавалерийская дивизия была положительно оценена Николаем I,^{712} то лишь потому, что ее настоящий уровень боевой готовности в расчет не принимался. В то же время не лучшее положение дел с владением саблей в гусарской бригаде отмечал Меншиков в письме военному министру Долгорукову.^{713}

Итак, мы знаем, что в Русской армии обучение практическому фехтованию было сведено к минимуму. В армии ему не обучали совсем, в гвардии — лишь на элементарном уровне. Даже среди офицеров (в основном гвардейских) количество хороших фехтовальщиков было невелико.^{714} Потому и отмечалась английскими кавалеристами странная на их взгляд привычка русских солдат наносить бесконечные рубящие удары, бесхитростные, легко отражаемые. Крымская кампания три года как завершилась, а проблемы остались на том же месте: «…защищаться от ударов люди не умеют».^{715}

Часто проблемы Русской армии списывали на Императора Николая I. Припоминали ему и палочную дисциплину, и невероятную заорганизованность, и увлечение исключительно парадной стороной дела. Редко кому из государственных деятелей приходилось выдерживать столько упреков ближайшего потомства в неудачах по всем отраслям государственного управления, какие выпали на долю Императора Николая Павловича. Полагали, казалось, что подобно тому, как могучая натура Николая I несла на одном себе в течение тридцати лет все бремя государственной жизни России, память о нем примет на себя всю вину его ближайших сотрудников.^{716}

На деле «…военная деятельность Императора Николая Павловича служит лучшим свидетельством того, насколько благие намерения монарха могут оказаться бесполезными, если он одинок в своей работе^{717}.

В результате «…на обучение кавалерии государь, сам отличный кавалерист, обращал особое внимание, но и в этом отношении его взгляды, намного опередившие современные от кавалерии требования, не могли надлежащим образом проникнуть в массу нашей армии. Восточная война, кроме Балаклавского сражения, не дает материала для суждения о подготовке и правильности обучения этого рода оружия. Она только отмечает общий для всей армии факт неподготовки к своему делу большей части командного элемента».^{718}

Во главе обучения стоял манеж: «…Люди обучались почти исключительно манежной езде; более всего требовалась красивая посадка на длинных стременах, а управление конем и владение оружием стояли на втором плане».^{719}

Холодное оружие не имело приоритета: «…Фехтованию на саблях и палашах полагалось обучать только нижних чинов гвардейской кавалерии. Обучение же всей кавалерии сабельной рубке и фланкировке пикой сводилось к согласному деланию приемов целыми эскадронами».^{720}

Солдата ориентировали на «пассивный» удар (укол), а дальше как Богу будет угодно. О таком именно пассивном уколе очень точно пишет Арбузов, прекрасно показывая свое реальное состояние в смертельной схватке под Балаклавой: «…что именно я там делал, по совести отчета отдать не могу; помню только, что я ударил одного драгуна в плечо, причем моя сабля так впилась в него, что я с трудом ее выдернул. В это же время падавший с лошади изрубленный драгун, зацепившись шпорами за мундштучные поводья моей лошади, оборвал их, отчего лошадь моя взвилась на дыбы и едва не опрокинулась».^{721}

Часто солдаты даже в военное время не точили клинки сабель. Хотя некоторые англичане (Гудмен. 5-й драгунский полк) и отмечали, что некоторые русские сабли были острыми, но это, скорее, кто что получил или кто на что напоролся. В том же Каракальском бою было замечено, что солдаты, даже удачно попадая турецким кавалеристам клинком в голову, не разрубали, не «раскраивали» ее, а проламывали череп, как дубиной: «… впрочем слово «раскроил» едва ли имеет место, когда говорят о сабельных ударах наших солдат: они так небрежны в остроте своих сабель, что не рассекают членов, а раздробляют их; на черепах, пораженных саблями наших солдат, раны имеют вид не узеньких кровавых полосок, а широких полос, с вдавленными краями, как после удара дубиной».^{722}

Это наследие пришло еще из наполеоновских войн, где часто успех сражения решался большими массами кавалерии, действовавшими в сомкнутых колоннах. В этом случае дело больше решалось слаженностью действий кавалерийских подразделений, умением держать строй, особенно при ударе массой («шоке»), чем подготовка одиночного бойца. О необходимости прекращения увлечения строями в кавалерии говорили после Крымской войны. Будущий генерал и герой Первой мировой войны А.А. Брусилов, будучи офицером 15-го драгунского Тверского полка, в котором служило перед русско-турецкой (1877–1878 гг.) войной много ветеранов Восточной войны, сетовал, что при обучении кавалеристов, «…покоряясь требованиям свыше, с досадой отбрасывали боевой опыт и заменяли его обучением плацпарадным замашкам».^{723}

Потом пришла очередь проигранной войны с Японией, когда само применение кавалерии настойчиво требовало совершенно новой концепции.^{724}

Возможно, кому-то из читателей надоело частое употребление нами словосочетания «к сожалению», но и теперь мы не сможем этого избежать: проблемы боевого использования конницы в Русской армии никогда не были преодолены. Ближайшая к Крымской война с Турцией 1877–1878 гг. показала, что ничего не меняется: «…Но, может быть, эта война обнаружила наши успехи в военном деле со времени Севастопольской кампании и засвидетельствовала о нашем прогрессе? Увы! И на этот вопрос приходится дать ответ весьма неутешительный. Все, участвовавшие и в Крымской, и в последней войне и, следовательно, имеющие возможность сравнивать, утверждают единогласно, что нам положительно нечем хвастаться: мы ни на волос не продвинулись вперед; все неурядицы Крымской войны в такой же, если не большей степени повторились и в 1877 г.».^{725}

Восточная война не принесла славы русской кавалерии, которая и начинала кампанию с неудач. В мае 1854 г., за полгода до Балаклавы, на Дунайском театре военных действий под городком Каракала был разгромлен турецкой иррегулярной кавалерией отряд Александрийского гусарского полка под командованием полковника А.Н. Карамзина (сына выдающегося российского историка Н.М. Карамзина). Трагедия была характерна теми же явлениями, как и сражение в октябре 1854 г.: неумелое командование, откровенная боязнь близкого боя, склонность к панике…^{726}

Закончилась кампания в Крыму для русской кавалерии тоже не самым достойным образом — разгромом под Кангилом 17 сентября 1855 г. Елисаветградского уланского полка с потерей приданной ему артиллерийской батареи.

Через все красной нитью проходит одно и то же — фатальное неумение владеть саблей и, конечно, боевая подготовка в целом. Именно ее недостатки стали поводом к реформированию вооруженных сил России после Крымской войны. Некоторые современники предрекали конец кавалерии как самостоятельного рода войск. Причиной тому была второстепенная роль конницы в кампаниях 1853–1856 гг. «… по причине несовершенства боевой подготовки», когда все сводилось «…к внешней плацпарадной стороне, к тому же во главе кавалерии стояли лица не только не подготовленные к руководству военными операциями, но даже не знакомые с употреблением в бою этого рода оружия».^{727}

Английская кавалерия, как и русская, была настоящим «баловнем» армии и предметом забот ее командования. Ее личный состав состоял в основной массе из молодых и физически сильных людей. Встречались еще совсем юные, как, например, рядовой Селвин из 4-го драгунского, увидев которого на смотре уже после войны Королева Виктория воскликнула: «Вы совсем молоды, чтобы быть солдатом».^{728}

В Тяжелой бригаде были собраны едва ли не лучшие солдаты британской кавалерии. Перед отправкой в Крым некоторые полки доводились до штатной численности путем приема добровольцев из других полков, которые оставались в Англии. В кавалерийскую дивизию поступило в общей сложности 155 человек (и 140 лошадей) дополнительно, большая часть которых пошла в бригаду Скарлета (например, 5-й драгунский получил пополнение из 7-го гвардейского драгунского полка).

Легкая бригада, испытывавшая меньший дефицит личного состава в мирное время, в основном принимала лошадей (например, 8-й гусарский 25 молодых лошадей из 3-го легкого драгунского полка).^{729}

Солдаты обучались владению холодным оружием по многовековому надежному принципу фехтования. Принцип этот строился и строится на двух «слонах»: «парад-рипост». Что в переводе на общепринятый язык означает «защита-ответ», то есть после того, как вы защитились, перехватили оружие противника, тут же должны наносить свой удар.^{730}

Это альфа фехтования. Любой, кто только начинает обучаться элементарной технике боя на саблях, тренируется этому до механического, почти инстинктивного использования. Это как у Мериме в «Душе чистилища»: «Долгая привычка к фехтованию делает рипост вслед за парадом движением естественным, почти невольным».

Следуя этой аксиоме, английский кавалерист «натаскивался» на стандартные действия в бою холодным оружием, представлявшие шесть атакующих ударов и восемь защит. Кроме ударов, он мог успешно наносить и уколы, что и продемонстрировал под Балаклавой. При фехтовании верхом надо было постоянно помнить о том, что во время схватки опасности подвергается не только всадник, но и его конь. Поэтому всадников обучали блокировать удары, направленные на животное в основном в область головы и шеи.^{731}

Подобные травмы были описаны выдающимся русским врачом-травматологом З.Ю. Остен-Сакеном: «Смотря по роду оружия и по тактическим условиям боя, естественно, колеблются частота и характер поражения тех или других областей тела. Шашкой или саблей наносятся рубленые, т. е. резано-ушибленные раны преимущественно в голову и плечевой пояс. Чем острее лезвие и чем уже клинок, тем больше нарушение целости преобладает над ушибом тканей. Удар комбинируется с тягой, с режущим сечением для получения более глубоких и длинных ран. Косое к поверхности тела направление отслаивает лоскут, вертикальное — придает ранам линейную форму. Рана зияет тем шире, чем больше эластических и мышечных волокон рассечено поперёк или косо. Ровные, гладкие края способствуют быстрому заживлению, которое наступает тем скорее, чем меньше зияет или чем раньше искусственно суживается рана. Анатомическая и функциональная диагностика не представляет тех затруднений, которые встречаются при колотых или рвано-ушибленных ранах. Зато характерной особенностью резаных ран является первично сильное кровотечение. Кроме того, раны, нанесённые шашкой или саблей, часто множественны».^{732}

Например, в английском отчете о Крымской войне в описываемом бою упомянут случай 36 колотых и рубленых ран у одного человека. В 5-м драгунском полку медики обнаружили у одного из солдат 11 ранений в голову.^{733}

Исходя из этого возникла сохранившаяся по сегодняшний день традиция английского производства клинков, предусматривающая возможность нанесения колющих ударов.^{734}

Кавалерия англичан в качестве основного холодного оружия имела палаши и сабли фирмы Wilkinson Sword, по сей день производящей их для армии, правда, уже больше для парадов, чем для войны. Один из основателей компании, Генри Уилкинсон, собрав информацию о боевом применении кавалерийского вооружения, о нанесенных им ранах, пришел к выводу, что наиболее опасными из них были полученные в результате колющего удара. В бою под Балаклавой, по свидетельству его участников, именно такими клинками удавалось пробить шинельную ткань русских кавалеристов.^{735} Раны, полученные в результате рубящих или секущих ударов, часто могли выглядеть угрожающе, но при этом были куда менее опасны.

Перед началом Крымской войны в английской кавалерии была предпринята попытка унификации холодного оружия. Повторялась история перевооружения стрелковым оружием пехоты: в связи с изменившимся принципом ведения войны вообще, вызванным началом глобальной индустриализации, как в пехоте стиралась грань между легкой и тяжелой, так и в кавалерии исчезала такая же грань между легкой и тяжелой кавалерией. Различие оставалось в большей степени номинальным, и используемое оружие так же предполагалось унифицировать, то есть сделать более стандартным и технологичным. Для всей кавалерии — один образец оружия.

До этого на вооружении стояла сабля модели 1821 г. (Р1821), применявшаяся в легкой кавалерии, но в 1853 г. на вооружение стала поступать кавалерийская сабля обр. 1853 г. (Р1853). Ее предполагалось сделать единой для всей кавалерии.

В Крыму это оружие прошло свое первое испытание. Но его успели получить далеко не все. Большинство кавалеристов использовало сабли старых образцов. Но точно известно, что Р1853 были у Шотландских Серых и в отлично экипированном и вооруженном 11-м гусарском полку (не менее чем у 50% личного состава). Какое-то число новых сабель было и в других полках (например, во 2-м драгунском). Оставались на службе сабли образца 1822 г. (у офицеров), образца 1834 г. (у нижних чинов Тяжелой бригады).

Некоторые исследователи считают, что как раз использование Р1853 обеспечило успех в схватке с русскими кавалеристами. Хотя она была более легкой, чем ее предшественница, удачная балансировка компенсировала потерю веса, обеспечивая хорошую эргономику при удержании и поражении противника ударом или уколом. В дальнейшем добротная служба Р1853 в Индии и во время Гражданской войны в США, доказавшая ее качество, сделала саблю прототипом многих образцов холодного оружия.

Основным ориентиром английского кавалериста в атаке было левое ухо противника. Сами удары должны были наноситься прежде всего в голову, а потом в руки неприятеля. Отсюда множество ран в область головы, полученных русскими солдатами и офицерами во время кавалерийского столкновения. В Ингерманландском полку: командир 3-го эскадрона ротмистр Марин (три ранения в голову, в том числе с рассечением до кости), генерал Халецкий (в ухо и шею), ротмистр Матвеевский (в глаз с выпадением его из глазницы), ротмистр Алещенко, поручик Хамзаев, корнет Белявский (все в голову).^{736} В Лейхтенбергском полку: командир эскадрона ранен в голову (вынесен с поля боя вахмистром Гуровым).^{737}

Английский офицер осматривал после боя трупы русских гусар и был поражен двумя, раны на которых, как ему казалось, свидетельствовали о качестве британских армейских клинков и силе кавалеристов. У первого сабельным ударом были разрублены шея и позвоночник так, что голова держалась лишь на нескольких мышцах, у второго часть черепа была снесена сабельным ударом, так что был виден мозг.^{738} Командир спаги де Молен констатировал наличие на осмотренных им телах русских кавалеристов больших рубленых ран.^{739}

Французские медики отмечали во время кампании большое число ранений в голову и говорили о необходимости введения в армии защитных шлемов.^{740}

Конечно, перепало и англичанам. Но рубящие размашистые удары оказались малоэффективными и очень редко смертельными. Лучший пример — тот самый солдат из 5-го Гвардейского драгунского полка, который получил 11 сабельных ран, но ни одна из них не оказалась роковой для него.^{741}

Конечно, далеко не каждый английский кавалерист владел саблей подобно легендарному Володыевскому, но почти каждый из них имел за спиной опыт не только тренировок, но и излюбленного британцами спорта. Того самого, который всегда был важнейшей составляющей повседневной жизни армии, став той скалой, на которой, как иногда говорят англичане, было воздвигнуто величие Британской империи.

Понимаю, что уже «кипит разум возмущенный» и кто-то попытается сказать, что хоть числом-то могли задавить британцев? Отвечаю — нет. Опытный фехтовальщик вполне может сдерживать двух малоопытных нападающих, а трое не смогут атаковать, так как будут больше мешать друг другу.

Именно проблемы с одиночным обучением бою холодным оружием во время Крымской войны заставили самым серьезным образом повернуться к нему после ее окончания, когда в армии «проснулся» настоящий культ фехтования и им стали массово заниматься и солдаты, и офицеры.^{742}

Кстати, сабля Халецкого, выбитая у него из руки, видимо, уже не вернулась в руки хозяина. Якобы ординарец Халецкого унтер-офицер Пивенко отдал генералу свою саблю, затем соскочил с коня за саблей командира, поднял ее и при этом еще отразил направленный на него удар.^{743} Подобный трюк в скоротечной схватке конечно же невозможен.

После боя раненный Эллиот подобрал на поле отличную саблю восточного типа, валявшуюся неподалеку. В память о своем участии в сражении он выгравировал надпись на ее рукояти. Судя по тому, что сабля досталась ему без ножен, прежний хозяин благополучно покинул поле схватки. Подобное оружие могли позволить себе исключительно старшие командиры, потому история с Халецким дает нам возможность сделать подобное предположение, не обязательное, конечно, но право на жизнь имеющее.

Косвенным подтверждением, что сабля принадлежала Халецкому, может быть то, что буквально через несколько месяцев ему полковые офицеры подарили новую с надписью на клинке «Ивану Альбертовичу Халецкому от общества офицеров гусарского полка 6 генваря 1855 года». Замечательная художественная отделка этой сабли сделала ее сегодня одним из ценнейших экспонатов ГИМа.^{744} Дарить вторую саблю как бы нелогично.

При этом она удивительно похожа на саблю, найденную Эллиотом.

Хотя это только версия, но все-таки интересная…