ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

К середине февраля 1981 года мы ужесточили режим комендантского часа во всех провинциальных центрах страны, выставили засады на дорогах и караванных путях, усилили охрану и сопровождение автомобильных колонн, идущих с грузами из Союза. Боеспособные подразделения афганской армии и советских войск были выставлены для жесткой обороны всех административных, партийных и общественных учреждений. Работала на нас и официальная пропаганда, осуждающая террор и диверсии. Разумеется, главное внимание мы уделяли боевым действиям по плану января-февраля. Все это вместе взятое позволило свести к минимуму эффект от террористических и диверсионных актов моджахедов.

Казалось, мы могли теперь сосредоточиться на установлении власти в отвоеванных у душманов волостях и уездах. Конечно, что-то делалось и решалось успешно. Но, к сожалению, особой твердости и веры в победу не было. Не прибавляла этой веры и помпезность, с которой Бабрак и его делегация улетели 15 февраля в Москву на XXVI съезд КПСС. Проводы делегации обставили с истинной восточной торжественностью.

Постепенно я освобождался от сплина после Герата. Пришла пора разрабатывать план боевых действий на весну, то есть на март-май месяцы. (На этот раз вместо планирования на два месяца сочли целесообразным планировать на три месяца. Цель, естественно, была та же: добиться полной победы и установления власти по всей стране.)

Над этим планом уже вторую неделю трудились два штаба – Туркестанского военного округа и Главного военного советника в ДРА. Полученная и обсуждаемая нами информация – я, как обычно, анализировал ее вместе с Самойленко и Черемных – давала возможность по-новому взглянуть на происходившие события во всей их взаимосвязи и сложности.

В Союзе шла подготовка к съезду. (Сейчас даже странно об этом говорить, настолько нелепо представляется теперь «всенародная подготовка к партийному съезду» – столько теперь партийных съездов!) Это означало, что все наиболее значительные дела анализировались руководством страны, всеми ее главными ведомствами. И конечно, обстановка в Афганистане анализировалась самым тщательным образом в Кремле, КГБ, МИДе.

У нас были все основания полагать, что организованное сопротивление моджахедов сломлено, задавлено и они в ближайшее время не смогут предпринять сколь-нибудь серьезных действий. Однако более 60-65 процентов аулов, уездов и волостей находятся либо в прямом подчинении исламских комитетов, либо выполняют волю мулл, поддерживающих душманов и действующих по их указке.

А 60-70 лагерей (учебных центров) по подготовке боевиков-моджахедов в Пакистане и 20-25 таких же центров в Иране серьезно подпитывают оппозиционное подполье. А с началом весны движение племен (полуторадвух миллионов кочевников) из Пакистана в Афганистан значительно усложнит обстановку в провинциях юга страны.

Что же делать? Как и что нам дальше планировать и как действовать? Над этими вопросами мы и раздумывали у меня в кабинете. Я старался не раскрывать своих замыслов, прежде чем выслушаю Владимира Петровича и Виктора Георгиевича. И все не выходили из моей головы слова отца Бабрака, слова Халиля и Лоэка о том, что победить Афганистан нельзя. Я – воин. Меня сюда послали воевать. Однако Афганистан можно купить!

Со своими помощниками я пока об этом не говорю.

Вошел генерал Бруниниекс. По его лицу вижу: стряслось что-то невероятное.

– Где?

– Под Джэлалабадом, – отвечает Илмар.

– Что?

– Изнасилованиэ. И расстрэл свидэтэлэй.

Ничего себе «подарочек» к съезду партии!

Самойленко спросил разрешения вылететь на место происшествия. Естественно, я согласился и попросил его взять с собой Голь Ака и кого-нибудь из прокуратуры.

– Есть!

– Возвращайтесь сегодня.

Гнусные издержки войны, ничем не оправданная жестокость… Позор нашей армии, призванной сюда для «выполнения интернационального долга». Я, может быть, и не стал бы останавливаться на этом ЧП, если бы оно не помогло раскрыть моральный облик некоторых должностных лиц самого высокого положения.

В больших-то делах все респектабельны и мудры. Но как быть, если произошло позорное с моральной точки зрения событие?

Я постараюсь описать все как можно более точно.

С Самойленко в кабинет зашел и Бруниниекс. Виктор Георгиевич выглядел бледно-зеленым и уставшим.

– Страшное дело, – произнес он, – Джелалабад гудит, вот-вот взорвется.

– В унивэрситэтэ в Кабулэ митингуют. Трэбуют начать всэафганский джихад. В акадэмии наук объявлэн траур. Кинотэатры нэ работают, – добавлял Илмар Янович. – Нэ исключэно…

– Ну это ясно, – перебил я его, – хорошая весточка под лавочкой лежит, а плохая – по свету бежит.

Часы показывали 21.45.

Подобного, насколько мне известно, за год войны в Афганистане не было. А если учесть, что по шариату подобное вообще недопустимо и немыслимо, то можно предположить глубину грязи, в которую нас, 40-ю армию, толкнули…

Итак, вот что рассказал мне Самойленко.

14 февраля в первой половине дня группа патрулей разведбатальона дивизии в составе одиннадцати человек под командой старшего лейтенанта К. несла службу в одном из аулов под Джелалабадом. Командир этой группы решил в подарок батальону пригнать овец – на шашлыки. Когда К. и его группа зашли за дувал в один из больших саманных дворов, надеясь там прихватить овец, то увидели в доме трех молодых женщин, двух древних седобородых стариков аксакалов и шестерых или семерых детишек возрастом примерно лет от шести до десяти. Один из сержантов, не скрывая эмоций, заметил, что «молодки хороши».

Слова сержанта подобно искре подпалили всех остальных, и тогда он, сбросив шинель, двинулся на одну из женщин:

– Греби, ребята!

На глазах у аксакалов и у детей наши интернационалисты вдоволь наиздевались над женщинами. Изнасилование продолжалось два часа. Детишки, сбившись в угол, кричали и визжали, пытаясь как-то помочь матерям. Старики, дрожа, молились, прося Аллаха о пощаде и спасении.

Потом сержант скомандовал: «Огонь!» – и первым выстрелил в женщину, которую только что насиловал. Быстро добили и всех остальных. (У Самойленко спазм перехватил горло.) Затем по приказу К. слили из бензобака БМП горючее, облили им трупы, забросали их одеждой и тряпьем, попавшимся под руку, в ход пошла и скудная деревянная мебель – и подожгли. Внутри саманки заполыхало пламя.

К. и его группа, чтобы скрыть преступление, решили все-таки привести овец в батальон, дескать, подарок от дехкан ко Дню Советской Армии. Одиннадцать кротких животных погнали перед боевой машиной.

– Зловещее число, – обратил наше внимание Самойленко, – одиннадцать расстрелянных, одиннадцать насильников, одиннадцать овец…

Что было дальше?

– Один мальчонка, лет двенадцати, брат одной из убитых женщин, видевший всю сцену, спрятавшись, уцелел. Он-то и опознал сержанта.

Мы помолчали некоторое время, переводя дух после услышанного. Мрачные мысли теснились в голове – и о безвинных погибших людях, и о расстрелянной вере в нашу помощь (хотя, кто знает, сколь прочной была эта вера), и о втоптанной в грязь армейской чести. Ну, в общем, понятно, какие мысли могут возникнуть в седой генеральской голове после услышанного.

– К. и сержант во всем признались, – продолжил Самойленко. – Группа арестована, начато следствие.

– Значит, Бабрак перед отлетом в Москву знал о случившемся? – спросил я.

– И Табэев – тожэ, – уверенно доложил Бруниниекс. – Товарищ О. при мнэ ему докладывал.

– И промолчал на аэродроме… – возмущенно буркнул я.

– Все скрывают от нас, – проворчал Самойленко.

– Как и мы от них, – заметил Илмар Янович.

Приближалась полночь. Пора было принимать решение и отдавать распоряжения.

– Ближайшие двое-трое суток я буду заниматься этим ЧП. Оперативное руководство войсками возлагаю на Черемных (он утром прилетает из Кандагара в Кабул), Шкидченко и тебя, Илмар Яныч.

Виктора Георгиевича Самойленко я попросил помочь мне через общение с ЦК НДПА, членами правительства, парткомом посольства, интеллигенцией Кабула, академией наук пригасить остроту восприятия ими этого мерзкого происшествия.

– И организуй мне встречу с Кештмандом завтра в девять утра у него в кабинете.

– Кто будет с вами?

– Полковник Карпов.

– А переводчик?

– Мы с Кештмандом воспользуемся нашими познаниями во французском языке. Надеюсь, мой саратовский прононс не станет препятствием. Эту чашу позора я выпью один, без свидетелей… Илмар Яныч, готово ли шифрованное донесение в Москву?

– Так точно. – И Илмар положил на стол страницу отпечатанного текста.

Прочитав ее, я расписался, поставив в углу листка: «24.00, 16 февраля 1981 года».

– Засекаем время, оно работает против нас. Нужно выстоять. Я уверен, что нам это будет нелегко. Всем спокойной ночи.

Лег спать, но сон не шел. Воображение вновь и вновь уносило в тот аул…

Думалось о многом. О политике и стратегии, которые мы избрали в этой войне. И еще и еще раз о своем собственном месте. Я старался не переоценивать своей роли. Солдат свое место знает, тем более когда даже сам начальник Генерального штаба ВС СССР Огарков перстом Андропова был отдален от этой политики. Путь к тому, что принято называть выработкой решений, мне явно был закрыт. И все же эти решения в Москве вырабатывались с учетом результатов военных действий в Афганистане. А уж в ведении войны, тем более в боевых действиях, прошу подвинуться, я не только кое-что смыслю, но являюсь профессионалом! А разве не влияют на выработку стратегии большой политики те сражения, о которых я рассказал, да и многие, о которых еще не рассказал? Эффективность боевых действий является той основой, на которой строится вся наша внешнеполитическая пропаганда. От результатов боевых действий зависит также твердость нашей позиции в ООН, в Организации Варшавского Договоре, наша мощь и боеспособность перед лицом противостоящего блока НАТО.

Так что, не преувеличивая ничего, не следует ничего и преуменьшать. Я свою роль и свое место знал, и мне надлежало оставаться на высоте.

Об этом размышлял я, ворочаясь с боку на бок, и искал ответ на вопрос: какое предложение, какую инициативу должен предложить на рассмотрение Москвы Главный военный советник. И приходил только к одному: нужно прежде всего одержать здесь, в Афганистане, убедительную победу, установить демократическую власть хотя бы на 2/3 или еще лучше на 3/4 территории страны. Если этого добиться, то можно и разговор с Москвой вести на соответствующем уровне: там любят язык побед. И прислушаться могут именно к победителю. Вот тогда и можно было бы выступить с принципиальными предложениями. Они уже постепенно вызревали в моей голове.

Сон все не шел. Зазвонил телефон. На часах – четыре.

– Саня, не спишь? – спрашивает жена.

– Нет, конечно.

– У меня ночует Карина Кештманд. Она мне все рассказала о случившемся. Молится, чтобы Аллах не допустил джихада. Говорит, что вероятность большая.

– В девять часов я буду у Султана, что-нибудь придумаем, – постарался я успокоить жену.

Выходит, Председатель правительства озабочен обстановкой в стране настолько, что даже направил свою жену к жене Главного военного советника – поделиться тревогой. Он явно рассчитывал, что Анна Васильевна сразу поставит меня в известность и таким образом подстегнет к более быстрому принятию решения: надо было немедленно снимать создавшееся напряжение.

Джихад… На самом-то деле он идет уже год – но всеафганским единством не отмечен, идет разрозненно по аулам, где муллы потверже. Но нам известно, что пешаварские лидеры стремятся объединить все силы, весь мусульманский люд на борьбу с неверными. И они чуть-чуть не достигли этой цели: с захватом Герата мог вспыхнуть все-афганский джихад. Но в Герате пешаварские вожди потерпели от нас поражение.

Теперь преступление под Джелалабадом давало им новый козырь в руки.

Нельзя было сбрасывать со счетов и вероятность распространения антисоветской ненависти и на афганскую армию, Царандой, Хад, госаппарат, интеллигенцию. Тогда все пропало: 40-ю армию действительно втянут в войну с народом и его армией. Не хотелось даже строить предположения о том, чем это могло завершиться.

На 7.00 я вызвал к себе генералов Самойленко и Бруниниекса. Они вошли в кабинет взволнованные и настороженные. Не предваряя свои слова разъяснениями – поймут по ходу дела, – я приказал:

– Первое: в Кабуле, Джелалабаде, Кандагаре, Герате, Мазари-Шарифе и Кундузе – установить с сего дня комендантский час с 18.00 до 7.00; в светлое время ввести патрулирование центральных улиц этих городов на БТР или на БМП; удвоить-утроить охрану и оборону государственных, административных и партийных учреждений, мостов, радиостанций, почты, банков, кинотеатров, мечетей, дорожных развязок и т.д.; сегодня ночью провести в этих городах облавы с задержанием всех подозрительных лиц и передачей их в СГИ для определения их дальнейшей судьбы.

Второе: все эти и другие меры согласовать с Бабаджаном, Наджибом, Гулябзоем, ЦК НДПА, правительством – до 10.00 сегодня. Поставить об этом в известность наше посольство.

Объявленные меры нацелены на срыв организованного джихада. Генерал Черемных вот-вот будет здесь. Доложите обо всем и ему. В 9.00 я буду у Кештманда. Обо всем договорюсь с ним. Думаю, что получу согласие на наши действия. Все.

На прощание я напомнил обоим, что ответственность за точность исполнения приказа лежит на них.

В 8.00 я приказал генералу Петрохалко докладывать мне каждые два часа об обстановке в стране, в случае же ее обострения, каких-либо ЧП – докладывать немедленно.

Я посмотрел на фотографию Раббани, не сводившего с меня глаз из-под стекла на столе.

– Не дай ему, Господи, опять нас околпачить.

– Вы не допустите, – твердо и ободряюще сказал мне Петрохалко.

В девять без пяти минут мы с полковником Алексеем Никитичем Карповым – оба в форме для повышения уровня официальности – вошли в приемную Председателя правительства и неожиданно столкнулись там со Спольниковым и Наджибом, выходившими от Кештманда. Поприветствовали друг друга прохладно, лишь за руки поздоровавшись, и не сказав при этом ни слова. Курносое лицо Наджиба ничего не выражало, никаких эмоций. А вот по лицу Спольникова явно блуждала нахальная ухмылка. Оба вышли из приемной Председателя с такой скоростью, что Карпов обронил им вслед: «Очумелые».

Чтобы выиграть несколько секунд для оценки ситуации, я попросил Кештманда повторить сказанное. Вижу: он мою уловку разгадал, по его большому лбу мелькнула тень, а вокруг черных глаз прорезалась сетка морщин. Он умел владеть собой и потому четко, неторопливо, отделяя слово от слова, произнес:

– Председатель СГИ Наджиб и генерал Спольников мне только что доложили: преступление совершено переодетыми душманами.

Я вспомнил ухмылку Спольникова.

– Нами проведено расследование преступления на месте. К сожалению, оно совершено воинами 40-й армии.

– Не может быть! – И, хитро глядя на меня, Кештманд сказал о необходимости еще раз все проверить.

– Сегодня же это и сделаем. В состав комиссии прошу включить одного из ваших заместителей.

Затем я долго и путано плел извинения за случившееся. Дескать, война, у не$ свои трагические издержки. Но все это звучало неубедительно… Кештманд слушал молча. Он понимал мое состояние. Но помочь ничем не мог. Весь запас унизительно-извинительных слов у меня кончился. Я чувствовал, что мои лоб и спина стали влажными. А он – спокоен. Как знать, может быть, получал удовольствие, видя меня в таком состоянии.

Я почувствовал, что чаша позора испита мною до дна, и уже спокойно и уверенно изложил Кештманду суть превентивных мер, вводимых в стране для предотвращения волнений.

– Хорошо, – согласился Председатель правительства.

Я облегченно вздохнул, мы попрощались, и он, как подобает, пожелал мне удачи.

Кабинет главы правительства я покидал с ощущением перелома в позвоночнике. Перед глазами снова возникла ухмылка Спольникова.

А тем временем меня дожидался командарм Борис Иванович Ткач. Понимая его тревогу в связи с ЧП, я пригласил его в кабинет.

Генерал-лейтенант Ткач командовал армией около года. Это был коренастый чернявый украинец «з-пид Полтавы», хитроватый, всегда старавшийся что-нибудь выгадать для армии и для себя. С обязанностями командующего в целом справлялся,“но положение дел всегда оценивал с некоторым «резервом». В боях бывал нечасто, больше пребывал в Кабуле, занимаясь административными делами армии. В последнее время предпочитал не появляться у меня для утренних докладов, а сообщал обо всем по телефону.

Тому предшествовала заминка в наших отношениях. После нескольких его докладов у меня в офисе я поделился с ним рекомендацией начинать утро со стакана хорошего крепкого чая. Он, не поняв намека, сказал, что употребляет «кохфий». Вскоре кто-то из его ближайших подчиненных растолковал ему, что Главный военный советник, будучи человеком некурящим и непьющим, обладает обостренным нюхом. Когда эта информация была правильно усвоена генералом Ткачом, он перестал ходить ко мне на утренние доклады, а связывался по телефону. Добавлю, кстати, что крепкая дружба связывала Ткача со Спольниковым, а третьим у них был посол.

Мне было известно, что в управлении ГВС командарма-40 называли между собой длинным прозвищем «В огороде бузина – у Кыиве дядько». Я на это сердился: командарм есть командарм и его авторитет надо поддерживать. Но иной раз и я срывался…

– Товарищ генерал армии, – четко, как курсант, произнес генерал Ткач, – вам передает привет командующий войсками ТуркВО генерал-полковник Юрий Павлович Максимов.

– Спасибо.

– Он просил доложить: ему передали из Москвы, что виновниками чрезвычайного происшествия под Джелалабадом являются душманы, переодетые в советскую форму.

Так вот, оказывается, с чем пожаловал ко мне командарм.

Он продолжал:

– Командующий приказал мне это подтвердить.

– Подтвердил?

– Так точно!

– Устно?

– Шифровкой. Мне так выгоднее, – доверительно сообщил командарм.

Терпение мое лопнуло.

– Выгодно, командарм, в одно место влезать, а из другого выглядывать. Да, только говорят, это не совсем чистоплотно.

– Мне приказали, – начал скисать Ткач.

Бог мой, подумал я, значит и Максимова, интеллигентного, покладистого и доброго человека втянули в эту грязную ложь. Или я действительно чурбан с глазами? Все видят то, чего я не вижу и не понимаю.

– Где сейчас находится командующий?

– Пока в Ташкенте. Через двое суток вылетает в Москву на съезд.

Вошли Самойленко, Черемных и Бруниниекс.

– Все согласовано, приказ вступил в силу, – доложил Черемных.

– Тебе, Владимир Петрович, и тебе, Виктор Георгиевич, еще раз надо тщательно расследовать происшествие на месте. С вами полетит один из заместителей Кештманда. Пригласите с собой и Наджиба, или его заместителя. Возвращайтесь не позднее 18-19 часов.

Я повернулся к Ткачу и спросил, кому он больше всего доверяет в армии – как себе.

– Начальнику особого отдела армии, – выпалил, не задумываясь, Ткач.

– Его и направь в полет с ними, – я кивнул в сторону Черемных и Самойленко.

– А он мне не подчинен. – И добавил, как будто специально для меня, ничего не смыслящего в субординации: – Он чекист.

– А ты, Ткач, случайно сам в прошлом не был чекистом? (Я чуть было не сказал: «стукачом».)

– Никак нет, оперативником я не был.

– Запомни, командарм, все, что находится под флагом армии, подчинено командарму!

– Так точно!

Разговор был окончен. Я попросил Бруниниекса пригласить ко мне на 12.00 полковника Халиля и его советника генерала Бровченко.

Я вновь остался один.

У пуштунов в дополнение шариата есть еще кодекс чести «Пуштун-Валай». Его нарушение карается смертью. Так неужели пуштун Наджиб нарушил этот кодекс? А Максимов?.. Неужели он не понимает, что его втягивают в нечестную игру?

Звонить ему и разговаривать с ним я не буду!

В 11 часов пришел Бруниниекс и доложил, что боевые 250 действия ведутся по плану. В Кабуле и Джелалабаде сохраняется спокойствие. И добавил: внешнее.

Ну слава Богу!

В 12 часов прибыли Халиль Ула и его советник гене-рал-майор Бровченко. Тепло поприветствовали друг друга.

– Скажи, комкор, мусульмане способны изнасиловать мусульманок, а потом расстрелять их вместе со свидетелями своего преступления?

– Нет, – не задумываясь ответил Халиль. – Их самих и их потомков до седьмого колена проклянет за это Аллах. – И он зашептал молитву.

Затем продолжал:

– Приказ получен, будет выполнен. Ни в Кабуле, ни в Джелалабаде волнений не допустим. Да поможет нам Аллах. – И опять молитва.

Мы попрощались.

В 14.00, в 16.00 и в 18.00 Бруниниекс, Степанский и Петрохалко докладывали мне оперативную обстановку в стране. Наши действия совместно с действиями афганских воинов проходят согласно приказу. Группа Черемных из Джелалабада вылетает в 18.30.

Около 20.00 Черемных и Самойленко докладывали мне:

– Все подтверждаем. Наши злодеи совершили преступление.

Условились, что завтра в 9.00 мы втроем с переводчиком Костиным и Вакилем – заместителем Кештманда, летавшим в Джелалабад для участия в расследовании, – пойдем на доклад к Председателю правительства ДРА.

– Командарма-40 пригласить? – спросил Черемных.

– Обязательно! – ответил я.

Самойленко на всякий случай напомнил, что Вакиль приходится Бабраку то ли троюродным, то ли сводным братом.

– Родословная вождя тут ни при чем, – буркнул я.

– Москва молчит? – спросил Черемных.

– Молчит, – подтвердил я.

– Значит, будет буря… – и он зло засмеялся.

– Не окажись злым пророком… Все. Все свободны. Отдыхайте.

За пятью высокими окнами в мавританском стиле, с витражами, изображавшими сюжеты древнеисламской мифологии, ярко светило февральское солнце. В Кабуле чувствовалось приближение весны. Несмотря на ужесточение нами режима комендантского часа, на улицах стало заметно оживление. Природа и жизнь людей противились войне.

В кабинете Председателя правительства ДРА Кештманда одиннадцать человек (что за навязчивое число!). Шестеро советских – генералы Черемных, Самойленко, Ткач и я – все в форме с орденскими ленточками на тужурках, полковник Карпов, тоже в форме и переводчик Костин в штатском. Афганская сторона представлена, помимо хозяина кабинета, генералами Бабаджаном и Голь Ака, тоже в форме, заместителем Председателя правительства Вакилем и сидящим вдали от нас на банкетке возле низкого столика помощника, или секретаря, Кештманда с блокнотом и карандашом в руке.

Виктор Георгиевич докладывает. Слушать все это в третий раз у меня нет уже ни сил, ни желания. Осматриваю кабинет. Он огромен. Потолок высок и украшен изящной лепниной. А по центру – огромная хрустальная люстра на несколько тысяч ватт. Есть в кабинете официальный двухтумбовый стол. К нему, как принято в Европе, приставлен стол для нескольких собеседников. За этим столом, на полумягких стульях и сидим мы теперь. Лишь Карпов, переводчик и секретарь расположились в стороне. Карпов, приставив стул слева от меня, дышит мне почти в ухо.

Когда Самойленко дошел до слов сержанта о «молодках», Костин на мгновение замялся, испытывая трудность с переводом. И в этот момент Вакиль, бросив несколько непонятных для Костина слов Председателю, обменялся с ним молниеносным взглядом. Оба нахмурились. А Бабаджан с Голь Ака опустили глаза. Черемных пылал яростью. За моей спиной тяжело дышал Карпов. Невозмутимый Ткач, тихо сопя в чашечку, медленно пил кофе и поглядывал на меня.

Кештманд глядел поверх наших голов в одну точку и тоже казался невозмутимым.

Самойленко продолжал печальный рассказ. А я все разглядывал мягкие низкие диваны с маленькими подушками, мягкие низкие банкетки, хрупкие изящные столики. Посетителям должно быть удобно. Муллы, дехкане, дуканщики, поэты, писатели…

Смотрю на Бабаджана, замещающего теперь министра обороны, и думаю о том, как тесен мир…

…В 1975 году я был председателем Государственной экзаменационной комиссии по выпуску слушателей Академии Генерального штаба ВС СССР.

Экзамен по военной стратегии сдавала группа из пяти афганских военнослужащих, среди которых был и Бабаджан. Билеты, подготовка к ответу, ответы и вопросы экзаменаторов – все как принято. Пятеро членов комиссии не особенно налегали на афганцев, видя их довольно поверхностные ответы и понимая значение «интернациональной дружбы». Однако ответы Бабаджана совсем уж никуда не годились. После экзамена члены комиссии определили, учитывая «политический момент», завышенные оценки слушателям. Объявить эти оценки я поручил председателю подкомиссии генерал-майору Шиашвили, первому заместителю начальника штаба Закавказского военного округа.

Наступил торжественный момент, афганцы выстроились в ряд перед комиссией. На правом фланге стоит с гордо поднятой головой Бабаджан. Я в стороне от членов подкомиссии у окна.

Шиашвили торжественно произносит звания, фамилии и имена троих подполковников и объявляет им оценку по военной стратегии – «хорошо»! Бабаджан, которого в этом списке не было, не мог скрыть своей растерянности, побледнел.

Шиашвили зычно продолжал:

– Генерал-майор Бабаджан – оценка «удовлетворительно». И тут Бабаджан, словно подкошенный, валится перед строем на пол. Строй нарушается, в аудитории замешательство.

– Вай-вай, зачем так! – сокрушается Шиашвили, – зачем так?

– Спокойно, генерал, – говорю ему, – позовите медсестру.

Тем временем Бабаджан пришел в себя и, прислонив ладонь к лицу, зашептал что-то про Аллаха.

Майор-афганец докладывает Шиашвили:

– Он племяник Мухамеда. Толко «отлично». Пиши кназу «отлично».

Бабаджан поднялся.

– Оценки утверждаю, – объявил я и вышел из комнаты.

Самойленко продолжает размеренно докладывать, Костин переводит:

– Понимаешь, концы в огонь!

У Костина опять заминка. Видимо, нет у афганцев такой идиомы. Выручает Вакиль. Ткач все пьет кофе. Горит что ли у него внутри? – слегка раздраженно думаю я. Черемных сверлит его серыми глазами. Карпов жарко дышит мне в шею.

Самойленко продолжает доклад. Кештманд молча и невозмутимо слушает его. Секретарь строчит и строчит.

А я почему-то снова и снова возвращаюсь в мыслях к истории с Бабаджаном.

В тот день ближе к вечеру мне позвонил Ахромеев:

– К тебе сейчас подъедет Николай Алексеевич от «ближних».

– Кто это?

– Приедет – узнаешь, – недовольно буркнул Сергей Федорович.

Николай Алексеевич «от ближних» оказался высоким, худощавым, стройным и улыбающимся человеком.

– Вам, Александр Михайлович, привет от Семена Кузьмича. – И, не дав мне сообразить, о ком речь, добавил: – Он вас помнит по Чехословакии.

– Цвигун?

– Так точно!

– Но, полагаю, вы не ради этого приехали.

Генерал-лейтенант улыбнулся:

– Тут, видите, накладочка получилась.

– Какая?

– С оценкой генералу Бабаджану.

– Да, это верно, погрешил я против совести, поставил ему «удовлетворительно».

– А надо «отлично», – и он сокрушенно развел руками: дескать, ну что тут можно поделать, надо – значит надо. И все тут!

– Вы шутите?

– Таково мнение нашего руководства.

Еще некоторое время мы препирались, но каждый остался при своем мнении.

Оценку Бабаджану я не стал исправлять. На прощание Николай Алексеевич сказал мне, улыбаясь:

– Очень жаль, могут быть осложнения.

– Со мной?

– Что вы. Межгосударственные.

В то время, еще не будучи слишком хорошо знаком с манерами «ближних», я полагался на реальные результаты прохождения службы тем или иным человеком, на его деловые качества, а не на всесильность «ближнего» ведомства. Конечно, это может показаться наивным – ведь не мальчиком я был в 1975 году. Но объяснение такой наивности есть: министр обороны Андрей Антонович Гречко всячески старался оберегать командующих даже от косвенного на нас влияния этих «ближних».

А вот Ткач шел уже «верной дорогой» – считал самым доверенным своим лицом в армии начальника особого отдела.

Все течет, все меняется… Меняются и люди…

– Сержант и старший лейтенант К. в своем преступлении сознались. Остальные также сознались, – закончил доклад Самойленко.

Кештманд молчит. Ткач дробно стучит чашечкой о блюдце. Черемных натянут струной. Бабаджан и Голь Ака шевелят губами, Вакиль со страхом и мольбой смотрит на Кештманда.

Затем Самойленко высказал наши сожаления и извинения за случившееся.

Кештманд, молчавший до тех пор, заговорил, и его слова явились для нас неожиданными. Вместо того, чтобы принять наши извинения, глава правительства, хоть и осудил наши издевательства над гражданским населением, но значительную часть вины за это возложил и на самих афганцев – мол, афганская сторона своей дикостью и неорганизованностью допустила подобное к себе отношение. И он просит у нас прощения за это.

Вероятно, Кештманд заранее обдумал свои слова – его заявление бросило нас на самое дно позора. Мы чувствовали себя подавленными и уничтоженными, мы сгорали от стыда. Мы получили урок восточной этики.

Но пора было говорить и о мерах, предпринимаемых советской стороной. Черемных докладывал четко, кратко и оптимистично. Суть его слов сводилась к тому, что положение повсеместно контролируется. Распространяться же о боевых действиях, комендантском часе и тому подобном сейчас, когда нам только что досталось на орехи, было бы вряд ли уместным.

Кештманд поблагодарил нас и как бы между прочим заметил, что послезавтра, в святую пятницу, товарища Бабрака Кармаля будет принимать Леонид Ильич Брежнев.

– И слава Аллаху! – и все афганцы повторили за ним восславление Аллаху.

Уже выйдя из дворца, я сказал Ткачу:

– При повторении подобного все свои силы и авторитет употреблю на то, чтобы содрать с твоих штанов лампасы.

– Так точно! – согласился он.

– Если бы ты с такой же регулярностью бывал в войсках, с какой по утрам кохфий пьешь, дела шли бы иначе.

– Так точно!

В моей приемной дожидались моего возвращения от Кештманда генералы Шкидченко, Коломийцев, Сафронов, Бруниниекс, Петрохалко, Степанский, Аракелян. Вошли в мой кабинет, обсудили только что состоявшуюся встречу, оперативную обстановку, не забыли и о близившейся встрече нашего Генсека с Бабраком.

– Я бы этого дядька з-пид Полтавы – в шею!.. – горячился Черемных. – Его войска…

– Наши войска, советские, Владимир Петрович. Дас Бог, все успокоится. Давайте лучше подумаем о военной кампании на март-май, об укреплении границы.

Я предложил привлечь для этого максимально возможные силы и средства:

– До 140-150 батальонов, имея в резерве еще 30-40 батальонов, способных немедленно включиться в бои; всю авиацию, весь состав боевых и транспортных вертолетов; всю артиллерию и другие средства.

Особое внимание следовало уделить районам: Джелалабад, Кабул, Хост, Ургун, Кандагар, Файзабад, Кундуз, Баглан, Мазари-Шариф, Шиторган, Меймене.

Мы намеревались освободить от моджахедов 25-30 уездов и волостей, окончательно укрепить народно-демократическую власть в 70-80 уездах и волостях.

Предстояло тщательно разработать план реального прикрытия госграницы с Пакистаном. Об этом мы собирались поставить в известность и академика министра Лoэка – но лишь в необходимых пределах.

Определенное внимание надо было уделить и границе с Ираном.

Когда в кабинете остались лишь Черемных, Самойленко и Бруниниекс, Владимир Петрович хитровато спросил:

– Две карты?

– Да.

Немного подумав и сменив тему разговора, он сказал:

– Москва еще напомнит нам об этом ЧП.

– Все свободны, – отрезал я.

И вновь остался один. И человек в чалме преследовал меня своим взглядом. О чем думает он сейчас там, в Пешаваре, что замышляет?

Надо связаться с Петром Ивановичем Ивашутиным. Он поможет мне разгадать следующие шаги Раббани и его соратников.

За окном светило яркое весеннее солнце.

Я представил себе весеннее утро в Москве, проснувшийся Арбат, дворовую тишину… Ах да!.. Там же теперь подготовка к съезду – «историческому событию». А тут – так себе, боевые эпизоды и разные неприятные чрезвычайные происшествия. Будни.

Всю вторую половину дня я находился под тяжелым впечатлением от встречи и беседы с Кештмандом. Суть джелалабадского ЧП отошла на второй план. На первом – были тревога и опасения, связанные с возможным развязыванием крупномасштабного джихада.

Прошло еще только четверо суток после преступления, в стране надежно действовал приказ о превентивных мерах; вспышек волнений пока нигде не было, но следить за обстановкой приходилось с удвоенной бдительностью.

Взгляд мой снова скользнул по фотокарточке под стеклом, и чувство злорадного удовлетворения почему-то возникло на минуту: прозевал, Раббани, прозевал такой предлог для джихада! Что-то не сработало в твоем ведомстве. Теперь же время работает на меня, и я сделаю все, чтобы удержать обстановку в стране в привычных рамках необъявленной войны.

Вечером, в 18.00, как и было условлено, у меня собрались мои товарищи и мы обсудили положение. Решили, что, во-первых, ужесточенный режим комендантского часа в Кабуле и других крупных городах надо продлить как минимум до начала партийного съезда в Москве. Во-вторых, проинформировать об этом все основные учреждения власти Афганистана. В-третьих, продолжить активные боевые действия по планам января-февраля, при необходимости привлекая дополнительные силы и средства из резерва. В-четвертых, организовать выезд в военно-политические зоны групп генералов и офицеров управления ГВС на период 22-26 февраля, то есть перед началом работы съезда. В управлении остаться лишь Главному военному советнику и генералу Бруниниексу с небольшой оперативной группой для выполнения возможных новых возникающих задач.

Умиротворенные, но с измочаленными нервами мы сидим у меня дома, на вилле, и мирно чаевничаем. Неторопливо беседуем под музыку тегеранского радио о вещах, весьма далеких от войны. Без таких спокойных минут, без разговоров на отвлеченные темы за рюмкой коньяка наша служба в Афганистане превратилась бы совсем в безрадостное занятие. А так – говорим о театре, о литературе. И моя жена в этих материях, наверное, такой же специалист, как я в военном деле, потому она и ведет разговор.

Самойленко хорошо знает и любит репертуар Свердловского театра оперетты. А моя Анна Васильевна дав-ным-давно училась в музыкально-театральном училище и два сезона даже играла субреток в тульской оперетте. Ну а потом замужество, педагогический институт, работа, аспирантура, преподавание в течение восьми лет в Рижском госуниверситете, защита диссертации, работа над книгами. Пристрастие к оперетте у жены сохранилось на всю жизнь, несмотря на то что ездить ей приходилось со мной по совсем другим театрам – театром военных действий.

Владимир Петрович и того ближе к театру. Его отец, Петр Черемных, в 30-50-е годы был известен во многих российских областных театрах как талантливый режиссер.

С детства Володя много колесил с родителями по Союзу – главрежи в ту пору больше двух-трех лет в одном театре не задерживались. И до сих пор Владимир Петрович сохранил еще в своих манерах некоторую театральность, в частности это заметно, когда он судит о ком-нибудь. Ясность, четкость, безапелляционность соседствуют с образностью…

Анна Васильевна наливает моим друзьям по второй. И они все говорят и говорят о театре, о Товстоногове…

Бог мой!.. Как же с ними хорошо! Остановись, мгновение, ты прекрасно!..

Но вошел генерал Бруниниекс.

– Эжэднэвноэ боэвоэ донэсэниэ, – доложил Илмар Янович.

Пока я читал, Анна Васильевна успела угостить Илмара рюмкой «Наполеона», ей, похоже, хотелось продлить минуты чаепития, покоя и уюта.

Засигналила «булава». Я зашел в обитую изнутри оловянными листами (для экранизации, исключающей подслушивание из космоса) кабину. Нехотя взял трубку.

– Товарищ генерал армии! По поручению руководства докладывает генерал-полковник Аболинс. (Это один из заместителей начальника Генерального штаба – начальник главного оргмобуправления.)

– В чем дело, Виктор Яковлевич?

– Вы знаете, Александр Михайлович, есть мнение, что информация о ЧП, о котором вы доложили, извините, мягко говоря, не соответствует действительности.

– Мы дважды его расследовали. Все так, как я доложил шифровкой министру обороны.

– Но по линии «ближних» есть другие данные…

– Кто поручил тебе переговоры со мной?

– Николай Васильевич.

– Чехословацкие события помнишь, Виктор Яковлевич?

– Так точно, помню.

– Скажи, если бы тогда у тебя в 30-й Иркутско-Пинской дивизии произошло такое ЧП, как бы ты поступил?

Долгая пауза.

– Почему молчишь, товарищ генерал-полковник? Отвечай.

– Я бы насильников судил военным трибуналом… – и, выждав для приличия несколько секунд, спросил: – Что доложить Николаю Васильевичу?

– Дословно наш разговор. А с «ближними» разбирайтесь сами.

– Есть.

Я позволю себе маленькое отступление. У военных так заведено: если человек хоть раз в жизни находился в подчинении у кого-то, то это сказывается в отношениях этих двух людей в течение всей оставшейся жизни и службы. Аболинс был от меня сейчас совершенно независимым – ведь он заместитель начальника Генштаба. Но я с ним вел разговор как с человеком, который в прошлом был у меня в подчинении командиром дивизии.

Мы продолжили чаевничать, обсуждая разговор с Аболинсом, когда минут через сорок позвонил Ахромеев.

– Александр Михайлович, здравия желаю! Хочу предупредить и предостеречь тебя: у Ю. В. вызрело мнение, что злодеяние под Джелалабадом совершили переодетые душманы. Тебе надо отозвать шифровку. Предстоит разговор Бориса Карловича с Леонидом Ильичом, неминуемо они затронут и это ЧП. И Борису Карловичу будет сказано, что виновниками являются переодетые душманы.

– Сережа, и это ты говоришь мне? – Долгая пауза. –

Что молчишь? Ты решился сказать мне, чтобы я на старости лет сфальшивил? Да ты же меня уважать не будешь…

– Александр Михайлович, извини, но я ведь звоню по поручению.

– Сережа, ты всегда действовал по поручению. Но ведь надо же и самим собой оставаться.

– Что мне доложить?

– Доложи суть разговора. А хочешь – и дословно его передай.

Мы были поражены тем, как поворачивались дела. Там, в Москве, за кулисами здешней войны, рисовались какие-то недостойные, хуже того – лживые картины. А нам, людям военным, чтущим военную этику, знающим правила игры, но в не меньшей мере уважающим и свое собственное достоинство, надо было занимать какую-то позицию. Собственно, и раздумывать было особенно не над чем. Факты потому и называют иногда «упрямыми», что с ними непросто примириться. Но приходится.

Илмар Янович ожидал моей подписи на боевом донесении. Я читал его медленно, чтобы еще и еще раз все взвесить. Нелегкое занятие, никто за меня не подпишет, никто не возьмет на себя ответственность. Такие минуты почище иных минут перед боем…

Самойленко и Черемных с меня глаз не сводят.

Я перекрестился и вписал несколько слов о том, что при повторном расследовании на месте подтверждено, что ЧП в районе Джелалабада совершено группой военнослужащих такой-то мотострелковой дивизии в составе одиннадцати человек под командой старшего лейтенанта К. Группа арестована. Начато следствие.

Посмотрел я на своих друзей – на одного и на другого, увидел в их глазах поддержку – и расписался. Отдал Бруниниексу, чтобы шифром передал. Часы показывали половину одиннадцатого вечера.

Снова «булава». Огарков.

– Как обстановка?

Коротко доложил.

– Что там упорствуешь?

– Я не вполне понимаю.

– Ты что, хочешь позора Вооруженным силам? Есть возможность опровергнуть?

– Никакой возможности нет, Николай Васильевич.

– Ты так считаешь?

– Нет никакой возможности. Факты дважды перепроверены – причем людьми, которым государство не может отказать в доверии.

– Ну, знаешь, у нас другое мнение сложилось. «Ближние» особенно напирают. У Дмитрия Федоровича состоялся разговор с Юрием Владимировичем. Кстати, и Посол был у министра и тоже подтвердил, что это мистификация, что преступники были переодетыми…

– Николай Васильевич, мы же тридцать лет знаем друг друга. Я вас глубоко уважаю… Не о том мы ведем речь.

Долгий был у нас разговор. По тону Николая Васильевича я чувствовал, что ему не хочется упорствовать в стремлении переубедить меня и не хочется обнаружить во мне подлеца. В конце концов он еще раз спросил:

– Значит – нет?

– Категорически – нет.

– Ну будь готов к разговору с Дмитрием Федоровичем.

Попрощавшись с гостями, мы остались вдвоем с Анно Васильевной, готовые к любым неожиданностям. Ясно было, что предстоит разговор с министром обороны. Неужели и он будет гнуть меня, толкать на ложные утверждения?

Я знал, что Устинов, по давней привычке сталинских времен, задерживался допоздна на службе. Часы показывали час ночи. Подожду еще немного – возможно, позвонит.

– Саня, сомнут тебя «ближние».

– Не знаю, не знаю, мать. Теперь мне нужна поддержка там, в Москве. Кто мне ее окажет?

И я набрал номер телефона, установленного на даче Сергея Леонидовича Соколова. Я убежден, он честен и неподкупен.

– Сергей Леонидович, прошу прощения за звонок в столь поздний час. Важно узнать ваше мнение…

И я изложил суть происшедшего. Он меня спросил, докладывал ли я устно министру. Говорю, что пока нет. Утром доложу. И эдак ласково с подхалимцей и хитрецой пытаю Сергея Леонидовича.

– Посоветуйте, как это сделать.

И он мне ответил:

– Ты достаточно опытный человек. Поучать мне тебя из Москвы сложно. Да и ни к чему. Я – сторонник правды. А как ты поступишь – дело твое.

Вот что ответил мне Соколов.

Утром я пораньше уехал на службу. В восемь часов звонок по «булаве». Мягкий вкрадчивый голос:

– Здравствуйте, Александр Михайлович, как вы поживаете?

За мягкостью и вкрадчивостью Устинова порой скрывалась жесткость и не исключено, что жестокость.

– Доложите оперативную обстановку.

Доложил.

– Ну, а мы вот тут готовимся к съезду партии. Вы не беспокойтесь, ваше политическое положение, я полагаю,-и в ЦК сложилось такое же мнение – останется прежним (на двух предыдущих съездах КПСС я избирался в состав ЦК).

Мне предлагался торг, это было очевидным. Я поблагодарил министра за заботу, тем более что я числился и среди делегатов съезда, и только в связи с необходимостью заботиться о стабилизации обстановки в Афганистане министр разрешил мне оставаться по месту службы.

И вот он перешел к главному:

– Ну вы там, конечно, уяснили, что злодейское глумление над мирными гражданами совершено переодетыми душманами. У нас тут такая информация и по линии «ближних», да и Фикрят Ахмедзянович это подтверждает.

Я изо всех сил старался сохранить твердость в голосе:

– Товарищ министр обороны, дважды проверено, дважды доказано, и дважды я от имени Советского правительства приносил извинения председателю правительства ДРА в связи с этим злодеянием, совершенным воинами 40-й армии.

– Да что вы плетете, товарищ Майоров? Ведь доказано!

– В Москве, может быть, и доказано так, как вы говорите, а здесь доказано, что преступление совершено нашими воинами. И эти преступники арестованы.

И тогда он тихо меня спрашивает:

– Послушайте, вы за кого?

И услышал я сталь в голосе сталинского наркома. И как бы смел и уверен в себе я ни был в тот момент, испарина покрыла мой лоб.

– Товарищ министр обороны, я за правду.

А он опять, тихо так:

– За какую правду?

– За ленинскую правду, товарищ министр…

Не успел я сказать «обороны», как в трубке раздался щелчок. Разговор был окончен.

Развязка состоялась.

Пригласив Самойленко и Черемных, я изложил им суть разговора с министром. Сказал им и о поведении Табеева в Москве, о коварстве и лжи представителя КГБ Спольникова. Одно лишь утешило нас – обилие работы. Предстояло закончить планирование операций на март-май.

Вечером того же дня позвонил мне из Москвы один из заместителей Епишева, генерал-полковник Соболев Михаил Георгиевич.

– Саня, что ты там натворил? Характер свой показал? Так вот знай: как бы там ни было, я тебя уважаю. И еще будь в курсе: басурман Фикрят тебя предал. Сейчас вернулся Алексей Алексеевич от хозяина, ему было сказано, чтобы вычеркнул тебя из состава ЦК… Но ты не переживай. Твои настоящие друзья тобой гордятся.

Этот случай многое тогда перевернул в моей душе. Я понял, что либо выстою, но меня отсюда уберут, либо окажусь сломленным.

…Бандитов-насильников судили, нескольких приговорили к высшей мере наказания. Остальных к большим тюремным срокам.