ГЛАВА ПЯТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
Готовясь к выполнению боевых задач, военные люди исходят из классического понимания противостояния двух вооруженных сил. Цель каждой – нанести максимальное поражение противнику в открытом бою и добиться успеха на том или ином оперативном направлении, либо тактическом пункте. Афганистан же не оставлял от такого классического подхода в борьбе двух сторон камня на камне.
При нашей организации и оснащенности, при нашем абсолютном превосходстве в воздухе – в любом открытом бою мы были хозяевами положения. И главным для нас являлось – выманить противника для ведения с ним открытого боя. Но все дело в том, что и противник это тоже хорошо понимал. И способ ведения боевых действий часто выбирал он.
Моджахеды растворялись среди населения и от открытого боя постоянно умело уходили. В попытках дотянуться до противника, достать его и уничтожить мы несли большие потери: моджахеды устраивали нам засады, нападали небольшими группами в ущельях, минировали дороги и тропы…
Шла третья декада ноября. Операция «Удар» успешно развивалась. Мы освобождали от душманов уезд за уездом, волость за волостью, оставляя там в аулах небольшие смешанные гарнизоны, численностью от взвода до роты из состава 40-й армии и от роты до батальона из состава афганской армии. В этих местах Кабульское центральное руководство создавало свои органы власти – так называемые ядра из 12-15 человек, преимущественно членов НДПА, которые, как ожидалось, должны были действовать «в союзе с местной общественностью».
В Кабуле провели несколько облав. А что такое облава? Это введение строжайшего комендантского часа на трое-четверо суток. Перекрыв все дороги, ведущие в город, части афганской армии, СГИ, Царандоя, конечно, при поддержке подразделений 40-й армии, устраивали ночные обыски, отлавливали дезертиров, проверяли документы… Посредством таких операций мы, как говорится, убивали несколько зайцев. Во-первых, молодежь от 22 до 30 лет сразу же направлялась в армию. Группы задержанных молодых людей отправлялись самолетами на север и северо-запад, чтобы исключить их немедленное дезертирство. А часть наиболее отъявленных, по мнению СГИ, противников власти арестовывалась. Что с ними делать дальше – решало руководство СГИ уже без нашего участия.
Подобные чистки проводились почти ежемесячно, потому что за три-четыре недели в городах накапливалось изрядное количество душманов и дезертиров. Действуя таким образом, нам удалось стабилизировать положение в Кабуле и в нескольких уездах вокруг него. Власть в столице, как нам тогда казалось, чувствовала себя прочно, в городе началась нормальная жизнь, работали магазины, транспорт. Конечно, я понимал, что такое положение хрупко и временно, и тем не менее оно явно играло нам на руку: можно было сосредоточиться на решении других задач в других районах страны.
Так, в Кандагаре мы столкнулись с особо сложными обстоятельствами. Неоднократная чистка этого города по образцу Кабула давала лишь минимальные результаты. Отловим 200-300 человек, отправим их самолетами в другие провинции, кого-то арестует СГИ и посадит в тюрьму, но толку от всего этого было мало.
По неоднократно проверенным данным агентуры мы знали, что в Кандагаре и вокруг него в виноградниках сосредоточено до пяти-семи тысяч хорошо обученных, дерзких и жестоких в действиях душманов. Знали, что в эту группировку часто наведывается и живет там по несколько суток сам Гульбеддин Хекматияр. Он считал эту группировку своей ударной силой в случае похода на Кабул.
Ну, а что касается самого Кандагара, то городскую власть там возглавлял ставленник Бабрака, губернатор-парчамист Норол Фак. Это, так сказать, де-юре. А вот дефакто – конечно, властвовал Гульбеддин. Такое своеобразное сосуществование!
Это состояние неопределенности нам надо было преодолеть, то есть уничтожить ударную группировку моджахедов. Задача – не из простых.
Кандагарские виноградники, занимавшие площадь, наверное, в двести-триста квадратных километров, являлись для противника, конечно, идеальным местом дислокации и маскировки. Здесь на лесовых почвах, при летней температуре в 65-70 градусов созревали удивительно сладкие гроздья винограда «дамские пальчики». Действовала хорошо отлаженная еще западными немцами ирригационная система с водокачками. В плантациях утопали саманные постройки, окруженные двухметровой высоты дувалами. Лисьи норы и другие подземные сооружения, приспособленные как для укрытия людей, так и для хранения оружия, были объединены в единую и хорошо продуманную инженерную систему.
В летнее время бойцы Хекматияра помогали дехканам, а в зимнее время перебирались в Кандагар.
В ту осень нам очень хотелось, очистив Кандагар, вытеснить полки Хекматияра в виноградники и там сильным ударом покончить с ними. Технические детали замысла я хранил в секрете. Посвящены в него были только Черемных, Самойленко, Бруниниекс и (по этапам операции) Шкидченко. К чистке Кандагара подключались и афганское партийное руководство, и подразделения второго армейского корпуса, точнее его 15-й пехотной дивизии. А для полного разгрома душманов вне Кандагара дополнительно выделялась из состава первого армейского корпуса седьмая пехотная дивизия и полк спецназа – воздушно-десантный полк афганской армии.
В начале двадцатых чисел ноября, после неоднократной чистки Кандагара, я пришел к выводу, что все активные боевые роты и полки Хекматияра ушли из Кандагара и сосредоточились в виноградниках.
Наступил момент начала операции.
Утром 23 ноября сразу в десяти пунктах было высажено три воздушно-десантных батальона и два мотострелковых батальона – в каждом пункте по две роты с личной артиллерией и минометами – с задачей перекрыть все входы-выходы в виноградной плантации.
Первые сутки, в течение которых мы наращивали усилия группировки десантов, прошли спокойно. В руководство боевыми действиями уже вступил Петр Иванович Шкидченко.
События должны были развиваться по плану. Я был уверен в успехе операции и оставался в Кабуле, занимаясь текущими делами.
И вот 24 ноября в первой половине дня Владимир Петрович Черемных, очень взволнованный, доложил мне, что в районе Кандагара произошло большое ЧП и мне нужно срочно вылетать туда.
Надо – значит лечу. Взял с собой полковника Бруниниекса, генерала Петрохалко (которого за внешнюю схожесть с министром Барклаем-де-Толли мы между собой называли Михаилом Богдановичем), переводчика Костина. Полетел со мной и мой начальник охраны полковник Алексей Никитович Карпов. Интуиция мне подсказывала, что не надо брать министра обороны Рафи. Когда обстановка критическая – лучше быть свободным от афганской стороны в принятии решений.
Сделав круг, наши два вертолета приземлились у КП. На лицах встречавших я увидел отпечаток нервозного и мрачного настроения. На КП находились командир Первого армейского корпуса или, как говорят афганцы, Центрального корпуса сорокалетний, в полном расцвете сил, полковник Халиль Ула, командир Второго армейского корпуса, сухопарый, с сильной сединой генерал-лейтенант Мир Тохмас, несколько генералов и офицеров Генштаба ВС ДРА, один из заместителей командарма-40 и, конечно, мой заместитель по ведению боевых действий генерал-лейтенант Шкидченко. С ним – еще два генерала: старший советник при командующем ВВС и ПВО Афганской армии и второй – старший советник при командующем артиллерией Афганской армии.
Среди этих начальников высокого ранга не самой заметной фигурой был полковник Шатин – командир 70-й отдельной мотострелковой бригады, которая воевала здесь в районе Кандагара во взаимодействии с 7-й и 15-й пехотными дивизиями. Шатин был ранен, его рука висела на груди на черной повязке.
Из всей этой большой группы военачальников надо было побеседовать лишь с несколькими, наиболее, на мой взгляд, рассудительными и опытными. А это не так просто сделать, как может показаться. Ведь тут собраны союзники высокого ранга, руководство корпусов афганской армии и много советских и афганских высоких армейских чинов. Извинившись перед остальными военачальниками, чтобы выиграть время и освоитья с обстановкой, я отозвал в сторону раненого комбрига полковника Шатина, и мы зашли вдвоем с ним в штабной автобус.
Шатин бодрился, но я видел, что он в нервном шоке и попросил его успокоиться.
– Можешь терпеть?
– Так точно.
Тогда я позвал Петра Ивановича Шкидченко, обоих командиров афганских корпусов, заместителя командарма-40 и переводчика.
И вот что я узнал.
После того, как 23 ноября были высажены в десяти местах десанты, то есть перед началом следующего дня операции по уничтожению группировки противника в виноградниках, П. И. Шкидченко, во избежание большой крови, приказал с наступлением рассвета разбросать над виноградниками с трех вертолетов листовки с призывом к душманам: «Сдавайтесь! Вы окружены! Ваша жизнь будет сохранена!».
Десанты к этому времени прочно заняли жесткую круговую оборону, обручем опоясав зону. Им было строжайше приказано никого из зоны не выпускать, не позволять ни отдельным душманам, ни группам приближаться к себе на дальность автоматного выстрела.
Два часа прошло. Нет ответа. Тогда Шкидченко с командирами корпусов решил прочесать местность. Я внимательно слушаю Шкидченко и наблюдаю за реакцией на его доклад командиров армейских корпусов афганской армии. Мир Тохмас спокоен и невозмутим, как истинный мусульманин, а вот Халиль то и дело бледнеет.
– Территорию виноградников я разделил условно на две части, – продолжает доклад Шкидченко. – Северо-восточную поручил командиру 7-й пехотной дивизии, а северо-западную и западную часть – командиру 15-й пехотной дивизии. В случае оказания противником сопротивления приказал вступить с ним в бой и уничтожить его или пленить. Завершить выполнение этой задачи должен был их выход на соединение с вертолетными десантами, после чего дивизиям надо было оставаться в готовности к новым боевым действиям.
Костин синхронно тихо переводит командирам корпусов доклад Шкидченко. Я наблюдаю за ними, слушая доклад. Мир Тохмас по-прежнему невозмутим, Халиль явно нервничает. У него в руке сигарета.
– Курыть? – вопросительно умоляет Халиль.
– Нет, – отвечаю. Я хочу понять меру соучастия «наших» афганцев в этом деле.
– Я предполагал, – продолжал Шкидченко, – что успех 7-й и 15-й дивизий закрепит 70-я отдельная мотострелковая бригада 40-й армии. Командиры 7-й и 15-й дивизий решили действовать в пешем порядке – чтобы не разрушать плантацию виноградников. И вот через два часа после того, как на призывы сдаться ответа от душманов так и не поступило, начали действовать два полка 7-й пехотной дивизии и два полка 15-й пехотной дивизии.
Оба командира корпуса встали, подтянулись, готовые, очевидно, к любой неожиданности. Странно! Я попросил их присесть и слушать далее доклад Шкидченко.
– Развернувшись в предбоевой и боевой порядки, полки пошли в пешем строю в заданных направлениях, разумеется, с разведкой и органами охранения, – говорил Шкидченко. – Через час-полтора, как я уже доложил, вслед за этими афганскими полками должна была начать движение 70-я бригада. Впереди – центральный батальон в предбоевых порядках взводными колоннами; затем справа и слева уступом должны были пойти еще два батальона, тоже в предбоевых порядках, но в ротных колоннах. В резерве комбрига оставался танковый батальон. Сам комбриг на БМП был в центре бригады.
– Так точно! – вскочив с места, хрипло подтвердил Шатин.
– Все развивалось, казалось, благополучно и по плану. Проходит час, проходит полтора, два – никаких выстрелов, никаких признаков боя. Комбриг по моему сигналу, – продолжил доклад Шкидченко, – начал движение центрального батальона. Афганские полки к этому времени уже углубились на три-четыре километра в заросли виноградника. Они уже не просматривались с моего командного пункта. Но и признаков боя впереди тоже не наблюдалось и не слышалось. Выходит, что никто никакого сопротивления афганским полкам не оказывал. У меня возникло недоумение: неужели и на сей раз душманы нас перехитрили? Ушли из-под носа, из плотного кольца окружения?! И неужели наша агентурная разведка – наша надежная разведка! – не сумела вскрыть хитрость противника и не выявила, что моджахедов уже нет в виноградниках?
Командиры корпусов опять встали, а Халиль:
– Курыть?
– Нет!
Предусмотрительный Петр Иванович, выдвинув центральный батальон бригады в гущу плантаций, предпринял наряду с разведывательными мерами, и меры усиленного охранения – хотя батальон и выдвигался в предбоевом порядке во взводных колоннах, то есть впереди батальона действовали четыре полка 7-й и 15-й пехотных дивизий, и боя впереди батальона слышно не было. Но, когда и центральный батальон бригады втянулся на глубину три-четыре километра, на него обрушился шквал огня. Разразился жестокий бой. Погиб командир батальона, погибли два командира рот, четыре командира взводов. Ранен и комбриг-70. Его БМП сожжена. Позднее стало ясно, что в том бою мы потеряли 19 человек убитыми и около 40 ранеными.
Оказалось, что моджахеды пропустили афганские войска, не открывая огня и не обнаруживая себя. Вместе с тем, я не думаю, чтобы четыре афганских полка ДРА, продвигаясь по местности, не обнаружили моджахедов в виноградниках. Вероятно, здесь могло быть молчаливое согласие обеих сторон. И вот, когда появился батальон советских войск, моджахеды открыли шквальный огонь.
Становилось понятным, почему нервничают командиры афганских армейских корпусов – Халиль и Мир Тохмас. Я смотрю на них, они – на меня. Как хотел бы я верить в их честность. Как хотел бы!
Мотострелковый батальон бригады залег. Другие два батальона справа и слева тоже залегли. А полки афганской армии, как ни в чем не бывало, продолжали движение на соединение с вертолетными десантами. Даже, на удивление советников в полках, ускорили темп движения: дескать, быстрее надо выполнить задачи – десанты ждут не дождутся подмоги союзников-афганцев.
Вот такую картину нарисовал мне Петр Иванович Шкидченко. Наступила могильная тишина. Даже полковник Халиль не просит больше разрешения «курыть».
Будь то условия открытого классического противостояния, я принял бы меры по усилению огня, подавлению противника вертолетами, авиацией, ввел бы резервы и к чертовой матери все смешал бы с землей. Превосходство явно было на нашей стороне. Но что-то меня сдерживало. Интуиция подсказывала, что поддаться простому решению – значило бы поступить безрассудно, возможно, даже опрометчиво и безнравственно. Употребить всю силу и уничтожить огромное количество мусульман, не все продумав и не все предприняв для избежания большой крови? – побойся Бога, Александр Михайлович, говорил я сам себе. И в то же время я видел глаза раненого комбрига, глаза советских генералов и офицеров. Смотрел я и на командиров афганских армейских корпусов и чувствовал: они прекрасно понимают, что мы здесь, под Кандагаром, в винограднике, столкнулись с жестоким коварством, если не с предательством.
Мне нужно было время все хорошо обдумать. Я переживал тяжесть потерь, понимал, что придется вести неприятный разговор с Бабраком Кармалем, тем более неприятный для меня разговор с министром обороны Устиновым. Это неминуемо выйдет и на уровень нашего Политбюро, не исключено и на уровень Генсека. Обязательно вмешается в это дело посольство и Ю. В. со своим аппаратом.
В этой обстановке надо было сохранить и свое лицо и в то же время взять всю полноту ответственности на себя за тяжелые для нас потери. И разрубить этот узел, довести бой до успешного конца, как-то поднять, подбодрить боевой дух бригады.
А уж причины этой трагедии мы выясним. Но, конечно, позже, не теперь.
Сидевшие в автобусе ждали моего скорого решения. Но я еще не был к нему готов.
– Все свободны, – сказал я.
Медленно, как на казнь, выходили генералы и офицеры из автобуса. Остался лишь полковник Бруниниекс.
Долгое-долгое молчание.
– Прэдатэльство, – со своим латышским акцентом внятно произнес Илмар Янович.
– Очевидно, да.
Но надо было что-то решать, действовать в конце концов. Предательство следовало жестоко покарать.
Я решил вторую половину дня посвятить обеспечению успеха завтрашнего боя. Приказал Черемных вызвать девятку вертолетов, чтобы они, снизившись до предела, не применяя боеприпасов, придавили к земле душманов. Одновременно еще раз разбросать листовки с призывом сдаваться. Закрепить достигнутый бригадой рубеж, вынести с поля боя раненых, провести необходимые мероприятия по поднятию и поддержке морального духа в бригаде.
Отдав необходимые распоряжения на месте, я связался с Черемных, который мне доложил, что случившимся очень огорчен Бабрак Кармаль, он предлагает объявить национальный траур в связи с большими потерями. Бабрак очень сожалеет, что такие большие потери понесли именно советские войска. Я понимал, конечно, искренность этого человека, понимал, что за этим последует очередная просьба к Москве усилить контингент советских войск в ДРА по причине недостаточной боеготовности и обученности афганской армии.
– Когда следующий разговор с Бабраком?
– От 19 до 20 часов.
– Так вот, доложи Генеральному секретарю, что коварство и предательство не может быть оплачено и смыто национальным трауром. Скажи ему об этом тактично. Передай, что Главный военный советник будет искать пути разрешения этого инцидента.
Черемных доложил мне о том, что на него выходил Ахромеев, пытавшийся связаться со мной. Ахромеев передал для меня обеспокоенность и тревогу министра обороны и Председателя КГБ. Они ждут моих решений и обоснованных действий.
– Передай, пожалуйста, Сергею Федоровичу, что Главный военный советник на месте, под Кандагаром, ищет выход из этого критического положения и, очевидно, этот выход найдет.
Я понимал, что действовать нужно решительно, но разумно, взвешенно. При этом ни на миг не давать противнику повод думать, что мы простим ему наши потери. Коварством и предательством нас не возьмешь, мы ответим сильным ударом и его не пощадим.
Примерно в 20 часов на меня снова вышел Черемных и доложил о разговоре с Бабраком Кармалем, о повторном его предложении национального траура, что, естественно, было отвергнуто. В 19.30 ко мне вылетел министр обороны Рафи и председатель СГИ Наджиб. Черемных сообщил так же, что на КП в Генеральном Штабе ДРА прибыли секретари ЦК НДПА, члены ПБ Зерай и Нур-Ахмед Нур. Для оперативного взаимодействия, как они сказали, будут неотлучно находиться при Черемных.
Я принял это к сведению.
Чуть позже, примерно в 21 час, когда уже стемнело и все стихло, когда бойцы, уже накормленные, отдыхали в ожидании нового дня, – на меня вышел через спутниковую связь Сергей Федорович Ахромеев.
– Мы здесь все скорбим. Понимаем, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Хозяин, – он так назвал министра обороны, – обеспокоен, нервничает. У него был разговор с Ю. В. Тот тоже встревожен. Хозяин просил меня передать вам буквально следующее: «Даю товарищу Майорову карт-бланш и индульгенцию, но без права помилования».
Я спросил Ахромеева:
– Что значит без права помилования?
– Разбирайся сам. Я тоже думал, как это понимать…
– Хорошо, разберусь.
На том разговор и окончился. Карт-бланш я понимал как свободу действий. Но в этой свободе действий мне не было дано право помилования. И вот я думаю: помилования – кого? Меня за мои действия, если они не будут эффективными? Или – противника?
Тут мне чудачком-незнайкой прикидываться нельзя. Самое высокое лицо в армии определило мне задачу.
Пожалуй, впервые за бытность Устинова министром обороны я почувствовал его коварство, мудрость и твердость. Обезопасить себя и в какой-то степени подставить под удар подчиненного. Кто кого перехитрит… Ну да это все – дипломатия. А на практике я понимал, что, если не решу кандагарскую задачу, мне не сдобровать. Придется нести ответственность и за гибель, и за ранения наших людей. Хотя прямо своей вины за действия своих подчиненных я не чувствовал. Да и не в этом сейчас дело! Надо решить задачу…
Ночь прошла в приготовлениях и радийных переговорах. Чем больше в такую ночь забот, тем лучше, иначе, оставаясь наедине с собой, человек испытывает невыразимую тревогу и тягость – такова всегда ночь перед боем.
Около четырех часов утра на меня вышел по «Орбите» Сергей Леонидович Соколов. Он подбодрил меня, посоветовал действовать твердо. Сказал, что хорошо знает эти места.
– С этим змеиным гнездом надо решительно и навсегда покончить. Оно давно нам доставляет неприятности.
И помолчав, продолжил:
– Такой момент – наступил. Действуй!
– Спасибо за поддержку, Сергей Леонидович, – ответил я.
Без стука дверь автобуса резко отворилась. Взволнованный, бледный в автобус впрыгнул полковник Халиль.
– Раис! – Голос его дрожал. – Кандагар… – здес! – он ткнул пальцем в лежащую на столе карту, – Гулбеддин! Здес! – еще раз выкрикнул Халиль. И стремительно выпрыгнул из автобуса.
Я посмотрел на часы – 4.30 25 ноября. Да – теперь каждая минута моего промедления работает на душманов. Конечно же, Гульбеддин что-то задумал…
…В автобусе тесно, душно и напряженно. Идет совещание. Докладывает генерал Петрохалко, синхронно, тихо его доклад переводит для афганцев переводчик Костин.
– Данные получены лишь от одного агента, – как обычно зычно, безапелляционно, немногословно ведет доклад начальник разведки управления ГВС, – второй агент-источник казнен Гульбеддином. Третий… пока на связь не вышел. Возможно, тоже разоблачен моджахедами.
– Две недели назад в Пешаваре на совете семи Гульбеддин именем Аллаха поклялся уничтожить 70-ю бригаду Советов, поднять восстание в двух-трех дивизиях Первого и Второго армейских корпусов, захватить Кандагар и провозгласить Кандагарскую Республику… Пойти походом на Кабул, – неумолимо звучит голос Петрохалко.
Я смотрю на лица, стараясь по их выражению лучше понять суть услышанного. Вот Рафи – он нервничает; Бабаджан – сидит с полузакрытыми глазами; Халиль – бледный, покусывает губы; Назар – командующий ВВС и ПВО ДРА смотрит горящими глазами в одну точку, готовый, видимо, к полету в любое время и в любую погоду; и только Мир Тохмас спокоен и покорен судьбе. Советские генералы и офицеры, встревоженные докладом Петрохалко, смотрят на меня, ждут моего решения…
– Осторожный Раббани, – продолжает Петрохалко,-назвал это решение Гульбеддина «сатанинским искушением» и преждевременным. Наоборот, Ахмад-Шах-Массуд поддержал Гульбеддина. Остальные – «как велит Аллах». Уже неделю Гульбеддин находится в Кандагаре, – я взглянул на Наджиба: даже ни один мускул не дрогнул на его румяном округленном лице, – позавчера Гульбеддин в Центральной мечети…
– Довольно! – не сдержался я, прервав доклад Петрохалко. – Все ясно: нас перехитрили и предали. Узел завязан крепко-накрепко, намертво. Развязать его уже невозможно. Надо разрубать. Решительно и без промедления.
Смотрю на раненого комбрига и подсознательно представляю, что ему уготовил хитрющий и коварнейший Гульбеддин.
– Не возражаете, – обратился я к Рафи и Наджибу,- если я сформулирую цели и задачи наших совместных действий?
– Щюкрен-щюкрен, – оба обрадованно закивали головами. Молнией мелькнула мысль: решай без славянского сострадания, разумом.
Я обращаюсь к Рафи, Мир Тохмасу и его советнику генералу Левченко:
– Прошу вылететь в 15-у пехотную дивизию, а вас, генерал Бабаджан, полковник Халиль и генерал Бровченко, вылететь в 7-ю пехотную дивизию. Объявить в дивизиях, что они отменно выполнили боевую задачу и уходят на отдых на зимние квартиры. Сегодня же, немедленно…
Афганские военачальники переглянулись.. Рафи по-русски:
– Поч-чемму так? – И, не торопясь, твердо продолжил: – После этого объявления никто воевать их не заставит против кого бы то ни было. Даже Гульбеддин за длинные афгани.
Все дружно зашумели и зашептали молитву.
Я, не ответив на возражение Рафи, обратился к Наджибу:
– Вам срочно надо лететь в Кандагар. Организуйте там облаву. Ловите Гульбеддина. Усильте гарнизон – введите в город 7-ю танковую бригаду Второго армейского корпуса. Министр обороны и Главком ВВС перебросят на аэродром Кандагара 666-й полк «командос» из Кабула в ваше распоряжение.
Снова афганцы дружно загудели. Снова молитва, шепотом.
– Ну, а мы, – я показал на Шкидченко, Петрохалко, Бруниниекса, Шатина, – погоняем душманов по виноградникам… Комбриг, угостил бы что ли, а?
– Так точно!
Мы выпили по солдатской кружке крепкого-крепкого чаю, заваренного в солдатском котле, и закусили тоже солдаткой, сероватой и сухой галетой. Все встали, взволнованные и напряженные. Моя седая борода трижды коснулась щек каждого афганца. Они прошептали молитву:
– Да поможет нам Аллах!
Соотечественникам пожал каждому руку. В автобусе остались Бруниниекс и комбриг. Вертолеты ушли в ночь.
Около семи часов утра три вертолета прошлись над виноградником и сбросили листовки.
Затем – тишина. Никакого движения, даже шевеления.
Бригада к бою готова – около трех тысяч отменно вооруженных воинов, БМП, танки. При поддержке авиации, вертолетов, артиллерии. Превосходство наше над моджахедами несомненное. Сила такая, что все в округе можно смешать с землей.
У комбрига поднялась температура – пулевое ранение в плечо давало о себе знать. Я попросил его лечь в госпиталь. Но он взмолился, чтобы я дал ему несколько часов – руководить боем. Я согласился.
Ровно в восемь по «Орбите» на меня вышел Ахромеев и коротко сказал:
– Передаю дословно требование Хозяина: «Почему он медлит? Не знает, что делать (особенно подчеркнуто «что»)?».
– Доложи: знаю, что делать. И делаю!
Но все-таки, откровенно говоря, я колебался. По-прежнему меня сдерживало многократное наше превосходство в технике и оружии. Оно сулило огромные жертвы среди одураченных и фанатичных людей, верящих беспрекословно своим полевым командирам, которые, «волей Аллаха», ими руководят. И в то же время понесенные нами потери требовали от меня решительных ответных действий.
– Готовы ли парламентеры? – спросил я комбрига.
– Так точно! Две группы. На БТР-60ПБ каждая.
– Кто возглавляет?
– Офицеры из политотдела бригады.
– Посылай!
– Есть! – комбриг выскочил из автобуса.
Это было последнее, что я еще мог в этой обстановке сделать во избежании большой крови, огромных потерь среди душманов, да и среди наших воинов из 70-й бригады. Теперь мне оставалось лишь ждать результатов исполнения отданных мною приказов и распоряжений.
Позвонил никогда не дремлющий Черемных и доложил:
– 666-й полк «командос» грузится на транспортные самолеты для отправки в Кандагар. Все десанты заняли круговую оборону. Вся ИБА (истребительно-бомбардировочная авиация) и вертолетный полк к взлету готовы – в готовности номер один.
В 7-й и 15-й пехотных дивизиях все спокойно. Они батальонными лагерями находятся в 800-1000 метрах от вертолетных десантов. В Кандагаре пока тихо. Нур и Зерай рядом со мной…
– Добро, – перебил я его, – доложи обо всем в Москву.
Мы с Илмаром вышли из автобуса. Морозное утро. Синее-синее небо. Впереди виноградники, виноградники… Изредка в них виднеются саманные постройки за двухтрехметровыми дувалами. Какая красотища!
– Комбрига слэдуэт положить в госпиталь, – Илмар Янович прервал мои не ко времени радужные мысли, – он можэт…
И вдруг справа и слева, впереди нас застрочили пулеметные и автоматные очереди. Потом один-два-три гулких разрыва. Это душманы бьют по парламентерам! Сердце тревожно застучало.
– Сволочи! – вырвалось у меня.
Сейчас можно спросить: надо ли было после всего, что уже произошло, посылать еще и парламентеров к противнику? Конечно, такой вопрос оправдан. Но все дело в том, что моим следующим шагом стал бы приказ, который повлек бы большое кровопролитие, а я старался всеми способами этого избежать. Кровь противника – это ведь тоже людская кровь…
Оба бронетранспортера парламентеров были сожжены. Все парламентеры ранены, а двое из них убиты.
Дальнейшее проявление «терпения и выдержки» с нашей стороны уже было бы кощунством по отношению к воинам бригады.
– Вертолетный полк – к бою! – приказал я.
Тридцать две машины, восьмерками – одна за одной – стали проходить над виноградниками и бить по нему площадно в течение часа. В это же время истребители-бомбардировщики звеньями и в одиночку прицельно громили саманные постройки-крепости. Над виноградниками бушевал смерч. Затем бригада двинулась вперед: центральный батальон шел на БМП, рассекал группировку надвое.
Впереди правого и левого батальонов, следовавших уступом за центральным батальоном, также шли по одной роте на БМП, а вслед за ними – по две роты в пешем порядке. В резерве бригады оставался танковый батальон.
Вслед за 70-й бригадой действовали подразделения Хада СГИ и Царандоя, дочищая виноградник, беря пленных или уничтожая несдававшихся. Сколько там было убито душманов – один Аллах ведает. А пленных они взяли более полутора тысяч.
Но и наши потери в том бою оказались тоже большими…
Здесь, наверное, надо сказать о «классификации» потерь – что принято считать «огромными», а что «небольшими» потерями. 19 убитых и 38 раненых – много это или мало для такого боя? Конечно, каждая жизнь бесценна. Однако в военном противостоянии смерть становится обычным делом, и столь же обычным делом становится и подведение итогов боя, анализ его результатов. Если взять классические виды боя, огромными называются потери, приближающиеся к половине личного состава, участвующего в бою. В результате таких потерь батальон или рота становятся небоеспособными или ограниченно боеспособными. После таких потерь батальон или роту трудно поднять в атаку и продолжать боевые действия.
Большие потери – это, примерно, четверть личного состава. А обычные потери в классическом бою – это пять-десять процентов воюющего состава. Однако названные числа и оценки не подходят для определения потерь во время боевых действий в Афганистане. Тут мы должны были, – обязаны были! – максимально сохранять жизнь своих воинов. Ведь превосходство наше было подавляющим. И если батальон терял в той или иной операции троих-пятерых убитыми, мы считали это уже большими потерями. Если к ним прибавлялись еще и 10-12 раненых, – то командиры брались за голову и говорили, что бой проведен неудачно, а то и проигран. Ответственность, разумеется, уже ложилась на плечи командира подразделения или части, ему указывалось на недопустимость подобного впредь.
В эпизоде, о котором я рассказал, мы потеряли 19 человек убитыми! И 38 – ранеными! Это страшно много. О происшедшем тут же узнала Москва и узнал Бабрак Кармаль.
На второй же день боев под Кандагаром убитых было человек пять-семь и до десятка-полутора раненых. Моджахеды здесь дрались ожесточенно. Причем, в коротком огневом бою они не уступали выучкой и подготовкой нашим воинам. Сопротивлялись насмерть – другого выхода у них не было.
Группировка Гульбеддина Хекматияра, численностью в несколько тысяч человек (вероятно, от пяти до семи тысяч), была в тот день полностью разгромлена. А сам Гульбеддин как сквозь землю провалился.
Вечером я вернулся в Кабул. Черемных и Самойленко доложили мне, что афганское руководство пребывает в подавленном состоянии.
Весь тот день оперативная группа из членов ПБ НДПА провела в Генеральном Штабе рядом с Черемных. Неоднократно связывался с ними по телефону Бабрак Кармаль.
Глава государства встретил меня во дворце подчеркнуто приветливо. При нем, как всегда, находился товарищ О. Однако о национальном трауре в связи с большими потерями под Кандагаром ни слова, как будто это его и не касалось и исходило предложение не от него. Вообще, я всегда удивлялся метаморфозам Бабрака: от паники до катарсиса восторга по поводу какого-нибудь пустяшного успеха. А ведь судьба уготовила ему место в истории древнейшей страны. Другое дело – какое место, какую оценку его действий определят потомки, – но место в истории Афганистана уже раз и навсегда определено: глава Государства…
Я полагал, что происшедшее под Кандагаром как-то заставит Бабрака по-иному взглянуть на афганскую армию (свою армию!). Он, правда, ее не любил, не доверял ей и боялся ее. Боялся ее успехов, даже малых побед, радовался ее постоянным поражениям – ведь они служили обоснованным предлогом, чтобы просить Москву еще и еще присылать войска в Афганистан.
Тут дело вот в чем. Как я уже говорил, в армии служило большинство членов НДПА – тринадцать с половиной тысяч халькистов из пятнадцати тысяч всех ее членов. Так вот, если при установлении и закреплении власти в республике или в отдельных ее районах самодовлеющей силой стала бы армия, то это означало бы для парчамистов утрату или ослабление их руководящих позиций. Вот почему Бабрак и стремился устанавливать народно-демократическую власть в стране, главным образом, за счет усилий Советской Армии. При таком раскладе он и его сторонники-парчамисты сохраняли бы главенство в центре и на местах, оттесняя на второй план халькистов. Бабрак и его сторонники форсировали рост рядов партийного крыла парчам. Учитывая, что Бабрак – протеже Андропова, я делал вывод, что его и парчамистов всеми силами поддерживают и впредь будут поддерживать посол и представитель КГБ в ДРА. А кто же будет воевать с моджахедами? Халькистская армия! Та армия, с которой я постоянно нахожусь в контакте, заботясь о ее поддержке, повышении ее боеготовности – даже вопреки желаниям и настроению ее Верховного Главнокомандующего. Уму непостижимо! Но это было именно так. Бабрак вскользь поинтересовался, проводилась ли данная операция по плану «Удар». Я ответил утвердительно. Но дополнил:
– В этот план пришлось внести серьезные коррективы, вызванные предательством и коварством моджахедов.
Он промолчал на это замечание. А товарищ О. сверкнул глазенками. Мы поняли друг друга. Инцидент с национальным трауром исчерпан. Главковерх по-прежнему на белом коне победителя!
Я понимал, что Гульбеддин мне не простит «дамские пальчики». Агентура подтвердила: вознаграждение за мою голову было увеличено вдвое – теперь она оценивалась в три миллиона долларов. Мне было предложено ежедневно ездить на службу и обратно на БМП по разным маршрутам, – а их было отработано несколько – и возвращаться со службы не позже 20 часов.
Вскоре подтвердилось, что такая предосторожность была не напрасной…
Кандагар мне вспоминать неприятно и порой даже стыдно. Выполнение мною поставленной боевой задачи, конечно, соответствовало и моим убеждениям, и пониманию моего долга Главного военного советника. Но где-то в глубине сознания я понимал, что занимаемся мы делом не очень-то достойным… И только гибель воинов нашей Советской Армии, ранения и увечья многих и многих моих боевых товарищей, – а на войне мы все одно большое братство, – заставляло меня быть решительным и беспощадным.
Что мне сейчас – открещиваться? Или, как ныне модно говорить – отмываться? Не хочу. И не желаю перекладывать ни на кого вину – ни на погибшего в Афганистане Петра Ивановича Шкидченко, ни на комбрига-70 Шатина, ни на других. Что правда, то правда – и она одна: мне пришлось командовать и этой операцией, и я сделал все, что мог, чтобы и боевую задачу выполнить, и сохранить – как только возможно – жизнь своих подчиненных.
Вечером по «булаве» состоялся мой доклад Устинову. Он слушал внимательно, изредка поддакивал, хмыкал, угукал, а в конце с ехидцей спросил:
– А как же это вы Гульбеддина-то упустили? Не все было продумано? Парламентеров каких-то выдумали…
– Я действовал, исходя из обстановки, товарищ министр! – дерзко и громче обычного рявкнул я в трубку.
Щелк. Связь отключена.
Его бы, сталинского наркома, сюда, в виноградники под Кандагаром… Э, да ладно! Авось, все перемелется… План Гульбеддина сорван. Его главная группировка под Кандагаром разгромлена. Вот это меня радовало. А Устинов? Он же в военном деле ни хренашеньки не понимал и не понимает. Но на душе у меня все-таки было неспокойно, что-то саднило…