ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Быстрее улететь – вот чего мне хотелось. Но вылету в Кандагар воспротивился Черемных. Он, оказывается, связался с советником при командире второго армейского корпуса генералом Левченко, который ему доложил, что в ночное время аэродром Кандагара по причине неисправности аппаратуры дальнего и ближнего приводов не может принять самолет с министром обороны и Главным военным советником. Меня это удивило, ведь аэродром под Кандагаром относится к первому классу, его системы управления полетами и навигации могут обеспечивать прием самолетов в любое время суток и года и при любой погоде. Вероятно, ни командир армейского корпуса, ни генерал-губернатор, ни представитель ЦК НДПА и правительства в зоне не хотели нашего прибытия в тот момент. Уж не пытались ли они спрятать в воду какие-то концы?

Впрочем, все это лишь мои догадки, которыми я упражнял мозги, пребывая в ожидании вылета из-под Герата. Узнать же правду можно было только в Кандагаре. Тем не менее я не упорствовал – зачем играть с судьбой, если тебя предостерегают от рискованного ночного полета?

Остался ночевать прямо в автобусе на аэродроме. А Рафи, Наджиб, Сарваланд, Гулябзой и другие афганцы уехали в Герат. Дело в том, что Наджибу стало достоверно известно – и я располагал на этот счет точными данными, – что душманы, побросав оружие за ограды мечетей, засели в трех из них и молят Аллаха о счастливом исходе и о прощении за содеянное ими в Герате. По примерным оценкам, их было человек 600-800. Председателю СГИ надлежало их интернировать. Кроме них, в Герате оказались пленные душманы, поверившие нашим листовкам и сдавшиеся на милость победителей. Их количество, вероятно, исчислялось тоже сотнями, ведь, согласно докладам генерала Петрохалко, в атаках на город участвовало 2500-3000 душманов. А если вычесть погибших и засевших в мечетях, то и получится по крайней мере несколько сотен человек. Наджиб обычно проводил со своим Хадом чистки среди военнопленных, то есть определял, кого и куда отправить: в тюрьму ли, в дальнюю провинцию или в расход… Эти чистки было принято считать уже не нашим делом, и меня они если и касались, то только своей моральной стороной. Фактически же ответственным был Наджиб, который и докладывал о проведенном мероприятии Бабраку Кармалю.

Рафи поехал к своему бывшему командиру, генерал-губернатору, с которым, как я полагал, они, конечно, будут оплакивать потери и молиться, будут о многом говорить и я немало бы дал, чтобы услышать тот разговор, а еще больше – чтобы прочесть их мысли…

Я попросил Владимира Петровича, чтобы они вместе с Нуром, Зераем и Кадыром незамедлительно улетели в Кабул. Попросил его также, чтобы завтра с утра вместе с ними и с Самойленко он был во дворце Бабрака Кармаля. Хорошо бы, конечно, устроить так, чтобы и председатель правительства Кештманд и Анахита Ротебзак тоже присутствовали на этой встрече. Право докладывать, естественно, должно быть предоставлено Нуру и Зераю – пусть они сами все по порядку расскажут: что чему предшествовало и как произошло. Черемных же и Самойленко пусть держат ушки топориком и запоминают, о чем и как афганцы докладывают, что и как недоговаривают, что и как интерпретируют.

Попросил я также Черемных встретиться с командиром Первого армейского корпуса полковником Халилем и обсудить завершение подготовки мероприятий на Кабульском учебном центре. Приняв мою просьбу, он добавил, что хорошо бы подготовить для афганцев сюрприз на учебном центре.

– До сюрпризов ли теперь, Владимир Петрович, после такой круговерти?!

– Э-э, Александр Михайлович, все перемелется – мука будет.

– История, может быть, и превратит все это в муку… Да только нам с тобой, Володя, настоящее выходит мукой.

Я вспоминаю сейчас тот разговор с Черемных до мелких подробностей. Пусть непродолжительные и – как теперь кажется – без особой значимости, такие разговоры в действительности заставляли натягиваться струной и нашу совесть, и нашу честь и прежде всего помогали подытожить содеянное с профессиональной точки зрения.

– В Герате мы выиграли? – Выиграли. – А что мы получили? – Да ничего не получили! Подавили противника, оставили за собой сотни убитых и еще больше раненых. – А дальше? Дальше-то что?

Конечно, судя по всему, мы оборвали какую-то нить далеко идущих планов противника, и это, конечно, чрезвычайно важно. Но в то же время я был уверен, что в Кабуле, во дворце, оправившись от первоначальной растерянности и справившись даже с некоторой трусостью, в целом-то остались довольны происшедшим. Потому что для них – ЧЕМ ХУЖЕ, ТЕМ ЛУЧШЕ. Такой вот парадокс.

– Ладно, хочешь с сюрпризом, хочешь без сюрприза – дело твое. Только организуй смотр как следует и – руками самих афганцев. Полагайся на Первый армейский корпус. На этом мероприятии мы должны себя реабилитировать организационно и нравственно. После треклятого гератского дела нам надо вновь прочно встать на ноги и использовать для этого в полной мере силы самих афганцев.

Я остался в автобусе один. И никого не хотел видеть. Тяжелые мысли ворочались в голове. Если бы сейчас я мог перенестись в те дни и с сегодняшних позиций проанализировать ту обстановку, я, наверное, отрекся бы от всего! Ведь сейчас особенно ясно видно: то была нескончаемая трагедия – с плохим текстом, с плохими персонажами и плохими актерами. И я в той трагедии – один из самых активных и, пожалуй, один из самых ненужных, неуместных исполнителей и участников…

Когда-то Раймон Пуанкаре, очевидно, чтобы принизить роль и значение главнокомандующего французскими вооруженными силами маршала Жозефа Жоффра, вымолвил, что войну вести нельзя доверять генералам. Вот оно как! Тут, очевидно, надо понимать войну как политическую, экономическую борьбу, как дипломатические игры и стычки наряду с собственно вооруженной борьбой. Видимо, весь этот комплекс сосредоточенных усилий генералы, по мнению Пуанкаре, понять не в состоянии. Поэтому и ведение войны в целом им доверять нельзя.

Возможно, в какой-то мере он и был прав. Но старый французский президент другой вещи не мог понять: что НАЧИНАТЬ ВОЙНУ нельзя доверять политикам. Ибо те, кто не знает, как завершить войну, не должны ее начинать!

Генштаб в лице Николая Васильевича Огаркова противился началу Афганской войны, выступал против ввода вооруженных сил в эту страну. Но политики не послушались! Ввели войска и развязали войну. А как ее заканчивать – об этом, дескать, пусть у генералов голова болит.

Но Афганская война разворачивалась вне всякой логики военной науки. Даже колониальной войной в полном смысле этого слова нельзя было назвать афганскую кампанию. В колониальных войнах военные действуют с полностью развязанными руками, идут на тяжелые, нередко противонравственные действия по отношению к враждебной стороне. А тут надо было и военные действия организовывать, и блеск пуговицы сохранить – ведь по просьбе правительства войска ввели. Ну а воевать-то кто будет – да против своих же, афганцев? Вот оно и получилось, что воюем в основном мы, 40-я армия, а афганская армия делает все, чтобы сымитировать свое участие в боевых действиях, в уничтожении террористов и диверсантов.

Есть старая классическая формула, великая в своей гуманности: войну выигрывают, не начиная ее. Иными словами, политические, идеологические и все иные средства государства направляются на благоденствие своего народа и таким образом достигаются любые, самые амбициозные цели. Найдется ли такой политик, который воплотит эту формулу в жизнь? Или она слишком идеалистична?

…Я уже прекрасно понимал, НА ЧТО меня толкали в Герате пешаварские лидеры. И едва на это не клюнул. Они рассчитывали на штурм Герата силами Советской Армии – в случае, если бы им не удалось поднять против режима Бабрака все основные провинции. Захвата Герата в открытом ночном бою моджахеды не достигли: губернаторство, радиостанция и аэродром оставались в наших руках. Провинции, ничего или почти ничего не зная о ночных боях в Герате, не поддержали выступления моджахедов в своих городах. Но Герат-то почти весь находился в руках моджахедов!

Так что извольте, господин Главный военный советник, брать город штурмом, извольте бомбить, сжигать, разрушать, очищать. Потом, естественно, сообщения о жестокости, о зверствах советов в Афганистане быстро разошлись бы по миру.

Так размышлял я – один ночью в автобусе близ летного поля гератского аэродрома, лежа на диване и ворочаясь с боку на бок, пока не открылась дверь…

Я включил свет и увидел генерала Петрохалко. Он пребывал в сильном волнении.

– Простите… Очень важно.

– Докладывайте.

– В Герате Наджиб со своим Хадом свирепствует. Расстреливает.

– Пленных?

– Так точно! Без следствия. Без суда.

Мне было известно о чрезмерной жестокости доктора медицины Наджибуллы. И все-таки не мог предположить, что после наших листовок с обращением к противнику сдаться при гарантиях сохранения жизни – он прикажет расстреливать. Это было изуверством.

– Я пытался остановить расстрелы, но Наджиб мне ответил, что у него прямое указание Бабрака. Александр Михайлович, там творится жуткое… – Петрохалко опустился на стул. – А на мечетях, – голос его осекся, – муллы молят Аллаха о пощаде. – И он, прикрыв лицо руками, издал короткий и хриплый звук, похожий на стон…

– Успокойтесь… Возьмите себя в руки, генерал. Вызовите мне Черемных, – и я дал ему в руки трубку телефона. – Вызывайте!

Эх, Бабрак-Бабрак! Ты еще и подлым человеком оказался, и бесчестным. Ведь мы обещали сдавшихся пленных не трогать. Впрочем, слабые люди всегда жестоки и коварны.

– Генерал Черемных, – и Петрохалко протянул мне трубку.

– Владимир Петрович, здравствуй и слушай меня внимательно… В Герате Наджиб по приказу Бабрака устроил массовые расстрелы.

– Понял…

– Необходимо тебе, Самойленко, Голь Ака без переводчика немедленно пробиться во дворец и ультимативно потребовать к… – я посмотрел на часы, было без пятнадцати пять, – к восьми часам во что бы то ни стало прекратить это беззаконие.

– Понял.

– Любые выражения твои и Виктора возможны. Единственное – не допускайте физического воздействия на этого прохвоста…

– Все исполним, – отчеканил Черемных.

– Доложишь не позднее семи-восьми часов утра.

– Есть.

– Езжайте в Герат, – приказал я Петрохалко, – сдержите Наджиба. Поступайте с ним жестко и требовательно. Все они – сволочи! – вырвалось у меня. – Особенно этот… Наджиб!

Петрохалко ушел.

Спокойно, спокойно, генерал армии, говорил я сам себе. Много прохвостов, много людей без сердца ты видел. Но таких!..

Скоро рассвет. Надо лететь в Кандагар.

Утром Илмар Янович мне доложил, что Наджиб пока не договорился с муллами мечетей о судьбе укрывшихся там моджахедов. В то же время, по словам Бруниниекса, расстрелы продолжались.

Значит, Черемных не попал во дворец, подумал я.

А Илмар продолжал:

– Власть в городэ восстановлэна. Патрулирование осущэствляэтся. Гэнэрал-губэрнатор спокоэн, Сарваланд и гэнэрал Бабинский заняли свое положэниэ в административной зонэ. Кандагар поДтвэрдил разрэшэниэ на прилет. Так что можэм отправляться.

Еще не успел командир Ан-24 вывести самолет на расчетную высоту – три тысячи шестьсот метров, – на которой мы полетим в Кандагар, еще не успели мы с Рафи выпить по стакану горячего крепкого чаю, как тревожно засигналила переносная коротковолновая радиостанция. Бруниниекс взял трубку, приложил к уху и передал мне:

– Чэрэмных.

– Александр Михайлович, говорю клером. Прием. –

Голос Владимира Петровича звучал издалека, но вполне отчетливо.

– Понял. Прием.

– Я, Друг и Рябой были у Него. Прием.

– Он был один? Прием.

– С ним была Она. О. отсутствовал. Прием.

– Какова реакция? Прием.

– Сначала – переполох. Но потом оба овладели собой. Он даже храбрился. Прием.

– Переходи к делу. Прием.

– Я его спросил: «Вы приказали Доктору делать операцию?» Он отвечает: «Да! В доме надо всех тараканов уничтожить» – и стукнул кулаком по столу. Я спрашиваю: «А слово чести Танкиста, Доктора, Философа? Оно ведь нарушено». Он отвечает: «Я им не давал на это права. Этот дом – Вандея!» Он забегал по кабинету, Она стояла и молчала, Рябой переводил.

Тогда Друг говорит: «Слово поддержали два брата-близнеца».

Он отвечает: «Один я и Доктор в ответе за все».

Я: «А Аллах, Коран, Шариат?»

Он: «Я – атеист! Доктор операцию доведет до конца!!»

Друг: «Под Рубинами все это будут знать. Билета на Игрища-26 вам не будет!! Остановите операцию!»

Он посмотрел на Нее и процедил: «Я подумаю». И потом этот атеист стал молиться Аллаху.

Я и Друг вместе дожимали: «Решайте, или мы сейчас же дадим сигнал Рубинам».

Он еще раз посмотрел на Нее. Она достала белый платок и легко им тряхнула. Тут мы поняли, что дело сделано.

Прием.

– Благодарю тебя. И Друга. Прием.

– Он был в халате из красной парчи, расшитой золотом. Перепаясан золотым жгутом. На ногах чувяки Тамерлана. Один чувяк короче другого. А Она в голубом с малиновыми разводами хитоне на гагарьем меху. На ногах тапочки китайской императрицы Цыси. Прием.

– Ты внимателен. Прием.

– Она зверски красива. Прием.

– Мне не до шуток. Кошки скребут душу. Прием.

– Половину кошек беру себе. Половину отдаю Другу. Будьте спокойны. Прием.

– Спасибо за поддержку, дорогие мои. Конец беседы. – И я отключил связь.

До Кандагара оставалось 20-30 минут полета.

– Наджиб – шакал вонючий, – по-русски четко произнес Рафи.

– Бабрак – тоже, – в тон ему сказал я.

Рафи на это промолчал. Он был осторожен.

Самолет шел на снижение.

На аэродроме нас встретил командир 2-го армейского корпуса генерал-лейтенант Мир Тохмас. Это 50-летний сухопарый человек, выше среднего роста, с красивыми чертами лица, одетый в достаточно новую форму. Лицо его озаряла радостная улыбка, в которой без труда можно было разглядеть заискивание, а может быть даже, и не сильно скрываемое чувство вины. С ним находились советник при командире корпуса генерал Левченко, политический советник зоны Кандагар некто Ш. и, конечно, комбриг-70, полковник Шатин. Я дал возможность Мухамеду Рафи первому выйти из самолета. Генерал Левченко быстро, скороговоркой, и тихо, чтобы другие не слышали, доложил:

– Генерал Петрохалко из Герата доложил для вас: душманы из мечетей интернированы. Расстрелы прекращены. В городе спокойно.

Гора свалилась с моих плеч. Хотя, конечно, еще предстояло тщательно во всем разбираться.

По нашему плану мы рассчитывали так: Рафи поработает во Втором армейском корпусе, проведет строевой смотр однОго из полков 15-й пехотной дивизии, танкового батальона 7-й танковой бригады и, возможно, 43-го горнопехотного полка.

Второй армейский корпус (2АК) прикрывал кандагарское направление с юга и шоссе, ведущее из Кандагара в Кабул. В системе вооруженной борьбы в Афганистане этот корпус отличался большой организованностью. Командир корпуса Мир Тохмас, насколько мне было известно, не участвовал в крыльях хальк или парчам. Это был человек традиционно военный, с хорошим прохождением службы и понимающий свои задачи командир корпуса. Он хорошо ладил с советником генералом Левченко.

Генерал-губернатором Кандагара был Норол-Фак, полковник из старейшей аристократической афганской фамилии. (Уполномоченным от ЦК НДПА по этой зоне являлся племянник Бабрака Кармаля, сын его сводного брата.) Естественно, оба являлись активными деятелями крыла парчам. Они всячески старались насаждать парчам в зоне «Кандагар» и во 2АК, что, однако, не всегда им удавалось – ведь полковое и бригадное звено в целом противодействовало парчамизации, придерживаясь идей хальк. Сам Мир Тохмас в политику не слишком вмешивался.

Мухамед Рафи, которому я дал свободу действий, провел смотр одного из полков 15-й дивизии, одного из танковых батальонов 7-й танковой бригады, но не сумел побывать в 43-м горно-пехотном полку. Рафи проинформировал меня, что остался доволен укомплектованностью, слаженностью подразделений и частей, состоянием вооружения и техники. Тем самым министр подтвердил правильность наших оценок в отношении Второго армейского корпуса.

Я в те дни работал в 70-й отдельной мотострелковой бригаде (70 омсбр). В лагере, построенном для жизни в зимних условиях, – а на дворе стояла, напомню, четвертая неделя января – были построены так называемые модули, то есть типовые казармы со всеми необходимыми удобствами – и столовыми, и туалетами, и местами отдыха, и ленинскими комнатами. Обустроенные парки для стоянки боевых машин, заправочные – все, что присуще военному гарнизону. И повсюду у Шатина был хороший порядок, везде виделась его твердая рука отличного командира. Таких полевых военных городков к концу января 1981 года в Афганистане было уже 67. Конечно, афганцы об этом знали, видели, насколько прочно и надолго шурави собираются оставаться в их стране. А это давало повод моджахедам вести агитацию против пребывания неверных в исламском Афганистане. Это усиливало их позиции в борьбе с режимом Бабрака Кармаля и с советскими войсками. Но воинам частей и соединений Советской Армии, несмотря ни на что, надо было как-то обустраиваться, вот и строили по всей стране эти городки…

Я встретился в бригаде с офицерским составом, до командира роты включительно. Все в один голос говорили мне то же, что и на севере: воевать трудно, но воевать будут. Подразделения 15-й пехотной дивизии и 7-й танковой бригады, когда действуют совместно с батальонами 70-й отдельной мотострелковой бригады, еще так-сяк воюют и действуют более-менее активно. Однако, когда действуют самостоятельно, лишь обозначают боевые действия. Но поскольку юг Кандагарской провинции был мало заселен, мы почти не оставляли в аулах подразделения своих или афганских войск. Они контролировали главным образом сам Кандагар, поддерживая в нем режим чрезвычайного положения и комендантского часа. 70-я бригада по-прежнему охраняла дорогу Кандагар-Кабул, вела разведку и при необходимости – боевые действия севернее, северо-восточнее Кандагара в тех небезызвестных виноградных плантациях.

Я еще спросил Шатина:

– Как после той операции выглядят виноградники?

Он ответил:

– В основном восстановлены. Урожай 81-го года, вероятно, будет таким же, как и в прошлом году.

Ну и дай Бог!..

Меня интересовало: что же все-таки происходило накануне гератских событий в Кандагаре. Мне было доложено, что днем жизнь в Кандагаре шла обычным чередом. По ночам нормально соблюдался комендантский час. Однако в последние три-четыре ночи на минаретах как-то по особенному проникновенно и громче обычного распевали муллы. Среди работников генерал-губернаторства и особенно зоны Кандагар чувствовалась какая-то непонятная нервозность. Чиновники из администрации губернатора проявляли особо заискивающее обращение с советником командира Второго армейского корпуса и советническим аппаратом корпуса, в частности с офицерами 70-й мотострелковой бригады.

В «Д-1» они, то есть шурави, были приглашены на ленч по случаю какого-то торжества (сейчас уже неважно какого). И на том ленче особенно заискивающе расхваливали и взаимодействие войск, и дружбу между советским и афганским народами. Это насторожило наших командиров. Тем более что афганцы всячески продлевали присутствие советских офицеров – мероприятие продолжалось и тогда, когда за окнами наступила темнота.

Но шурави оказались бдительными. Они сопоставили поведение хозяев с поведением в последние дни кандагарских мулл – по-особенному, более церемониально, чем обычно, проводивших намазы, и пришли к выводу, что готовится какое-то торжество.

На заискивающее расположение афганцев наши решили откликнуться по-своему. С полным почтением к руководству корпуса и генерал-губернаторству зоны в Кандагар были введены три роты 70-й бригады – для охраны местных органов власти и их обороны в случае нападения неприятеля. Однако среди главных объектов, находившихся в нашем поле зрения, была, разумеется, радиостанция.

Позднее мне стало известно, что эти действия на самом деле сыграли если не решающую, то значительную роль в предотвращении повторения гератских событий в Кандагаре.

Когда в Кандагаре получили информацию о том, что произошло в Герате, то 70-я бригада была приведена в состояние полной боевой готовности. Генерал Левченко привел в состояние полной боевой готовности 15-ю пехотную дивизию второго АК и ввел в Кандагар один из танковых батальонов 7-й танковой бригады для патрулирования улиц.

Меня это, конечно, вполне удовлетворяло: были предприняты своевременные действия для предотвращения – вслед за гератскими событиями – восстания в Кандагаре.

Я проинформировал своих офицеров о положении в нашей стране, в Афганистане, рассказал о том, как идут боевые действия, о происшедшем в Герате, просил мужественно и стойко переносить тяготы армейской жизни в этих условиях. Судя по всему, мои слова воспринимались с должным пониманием.

Вот, пожалуй, и все о Кандагаре.

Я остался ночевать в 70-й мотострелковой бригаде, в автобусе. Бруниниекс и Карпов находились поблизости. Рафи со своим адъютантом остались у командира 2АК Мир Тохмаса.

Поздно ночью меня разыскали по телефону Черемных и Самойленко. Они только что вернулись из посольства с доклада, где заодно и плотно пообедали.

Самойленко доложил, что в посольстве скандалят.

– И пьют водку. При этом Козлов на нашей стороне. Он сегодня Фикряту отрубил: дескать, прохвостов плодите и поддерживаете. Табеев в долгу не остался, назвал Козлова свистуном, а не политиком. Козлов, ясное дело, наполнил фужер, выпил и спел: «Ах, зачем эта ночь так была хороша? Не болела бы грудь, не страдала б душа…» и ушел.

– Ладно, пошутковали и хватит, – прервал я Самойленко – Готовьте спектакль на учебном центре. До моего прилета к ним не ходите. Разговор окончен.

Рано утром вылетели на трех вертолетах в Гардез, как обычно прибегнув к мерам предосторожности – то есть мы с Рафи летели в разных машинах.

В Гардезе размещался штаб ЗАК. Этот корпус включал три пехотные дивизии – 13-ю, 14-ю и 25-ю, 22-й горнопехотный полк и полк «командос». Корпус дислоцировался на территории провинций Пахтия и Пактика, прикрывая кабульское направление с юга, на трассах Хост-Кабул и Газни-Кабул. Командовал корпусом человек известной и древней фамилии – генерал-лейтенант Гулям-Наби.

Встречать министра обороны по всем правилам должен был бы именно командир корпуса. Но ожидал нас на летном поле лишь его начальник штаба и, разумеется, советник при командире корпуса генерал-майор Жолнерчик (опытный, энергичный и властный генерал).

Предупреждая мой вопрос о командире корпуса, начальник штаба сообщил, что комкор пребывает у себя дома.

Министр обороны не смог скрыть смущения. Я спросил: куда поедем? Рафи, перемолвившись с начальником штаба, сказал, что поедем к комкору домой.

Поехали.

Обыкновенный по афганским понятиям дворец, огражденный трехметровым дувалом, за которым раскинулся сад с бассейном. Несмотря на зимнее время, когда все, естественно, промерзало, чувствовался уход за хозяйством.

Вошли в холл. Через раскрытую в гостиную дверь я увидел большую комнату, убранную коврами. У дальней стены с тремя окнами, на возвышении, обложенный с трех сторон подушками, сидел человек лет 45-47 с красивой курчавой шевелюрой и ухоженной бородой с проседью. Одет он был в халат, шелковые шаровары и носки.

То был командир Третьего армейского корпуса, генерал-лейтенант вооруженных сил ДРА Гулям-Наби.

Справа от хозяина стояли несколько столиков, покрытых салфетками и уставленных фруктами и бутылками с напитками.

Рафи, поспешно сняв ботинки, на полусогнутых ногах короткими шажками приблизился к Гулям-Наби. Хозяин протянул руку министру обороны, и Рафи – о, Аллах! – приложился к руке губами. Затем они троекратно прикоснулись друг к другу щеками.

Я впервые увидел подобную сцену.

Я тоже снял ботинки – а что делать? Хорошо, что одет был в афганскую униформу без знаков различия, иначе выглядел бы не очень ловко в форме генерала Советской Армии и – в носках!

Подошел я вплотную к Гулям-Наби и увидел протянутую для поцелуя руку. Ну уж хрен-с-два!..

Пожал руку, заметив, как по лицу хозяина пробежала легкая тень, однако наши бороды соприкоснулись трижды в традиционном приветствии.

Не знаю, целовал ли ему прежде руку генерал Жолнер-чик. Думаю, что нет. Во всяком случае, сейчас он ограничился рукопожатием. Ну а начальник штаба 3-го корпуса, естественное тоже подобострастно поцеловал руку хозяина, а переводчик – тем более. Мой же переводчик Костин остался на высоте, поприветствовав генерала лишь наклоном головы.

Сели. Обменялись общими вступительными фразами. Мухамед Рафи почти в оцепенении смотрел на Гулям-Наби, явно не способный выдержать роль визиря и вести деловой разговор. Пришлось мне самому взять инициативу.

Сначала я рассказал Гулям-Наби о гератских событиях. Комкор не выказал никакой заинтересованности в услышанном. Похоже, мысли его витали где-то далеко-далеко.

Я поинтересовался положением дел в корпусе.

Он, не стесняясь, ответил, что Аллаху это положение, очевидно, лучше известно.

– Аллаху-то, конечно, известно, кто же будет в этом сомневаться! Но, может быть, командир корпуса сумеет проинформировать меня и визиря об укомплектованности корпуса людьми и техникой?

Гулям-Наби, однако, дал мне твердо понять, что это не его дело.

Ранее Жолнерчик неоднократно докладывал мне, что Гулям-Наби вообще не интересуется положением дел в корпусе.

Древнейшая родословная этого человека и охранная грамота, данная его предку эмиром, обеспечивали безбедную и спокойную жизнь и – по достижении определенного возраста – выход в отставку в звании генерал-лейтенанта. А он и так уже был в этом звании.

Во второй половине 70-х годов прошлого столетия, когда афганцы вели на своей территории войну с англичанами и разгромили британский экспедиционный корпус, его предок, полковник, командовал передовым отрядом и успешно выполнил задание эмира. И тогда ему была вручена индульгенция, охранная грамота, гласившая, что все его потомки (точнее, старшие сыновья) должны носить имя Гулям-Наби и должны заканчивать службу так, как ее закончит тот самый предок, достигший в конце жизни должности командира корпуса и звания генерал-лейтенанта.

Каждый старший сын обязан был 13-15-летним мальчиком – вместе с другими детьми именитых афганских аристократов – отправиться на обучение в Анкару. И срок того обучения составлял лет 15-17… Пока афганец учился в Анкаре, ему запрещалось в течение всего срока обучения и службы возвращаться домой. Таким было незыблемое правило.

Получив образование в Турции и звание лейтенанта, прослужив там еще 10-12 лет и дослужившись до звания полковника, молодые афганские аристократы были обязаны жениться на турчанке. А, вернувшись в афганские вооруженные силы, очередной старший сын Гулям-Наби получал должность командира полка. А дальше уже шло по накатанной дороге: пять-шесть лет он служил командиром полка, занимаясь в основном домашними делами, воспитывая детей и, конечно же, в первую очередь старшего сына. Затем пять-шесть лет – в должности командира пехотной дивизии в звании генерал-майора. А затем тоже лет пять-шесть командиром армейского корпуса, естественно уже в звании генерал-лейтенанта.

Эти протурецко настроенные военные – Анкара всегда держала их в поле зрения – были продолжателями жизни и традиций афганской аристократии, проводя турецкое влияние как в своем окружении, так и в армии.

Сын Гуляма-Наби в те годы учился в Анкаре.

Вот такой человек командовал армейским корпусом на одном из важных операционных направлений. И министр обороны, я это видел, не знал, как к нему подступиться.

Позднее, беседуя с Бабраком Кармалем, я настаивал на смещении Гулям-Наби. Но Бабрак отвечал:

– На окраине Кабула стоит большой гранитный столб, метров 10-15 высотой. Его поставил на границе своей империи Александр Македонский. Так знайте, мне легче сдвинуть этот столб, чем снять с должности Гулям-Наби.

Забегая немного вперед скажу, что в августе, когда положение в Афганистане стало критическим и моджахеды свирепствовали в районе Хоста и в направлении Гардеза, Газни, а командир корпуса по-прежнему бездействовал, я ультимативно потребовал от Бабрака убрать с должности командира корпуса Гулям-Наби. И Бабрак сделал это, то есть вывел Гулям-Наби в резерв (со всеми привилегиями, поставив в положение еще более высокое, чем он занимал на должности комкора, – в положение губернатора провинции).

Дивизии 3-го корпуса размещались в основном гарнизонами. Укомплектованность их была низкая: от 34 до 75 процентов. А что означают 34 процента? Это такое наличие сил и средств, которых зачастую не хватает даже для охраны самих себя. Вооружение и техника корпуса находились в плохом состоянии. Рафи как молодой министр, конечно, горячо возмущался, но позволял себе это вне пределов общения с Гулям-Наби. Да-а, если бы в тот период моджахеды активизировали свои действия в полосе ЗАК, нас тряхнуло бы серьезно. Но они, видимо, предпочитали действовать там, где были главные силы афганской и советской армий, рассчитывая, что остальное рухнет само. Такое предположение было не лишено оснований.

Позднее нами, конечно, были предприняты необходимые меры для укрепления 3-го корпуса. И большую роль в этом деле сыграли наши советники, служившие в каждом полку, каждом батальоне.

По завершении трехдневной инспекции мы вылетели в Асадабад. Там, северо-восточнее Джелалабада, дислоцировалась 9-я горно-пехотная дивизия 1АК. Встречал нас командир корпуса полковник Халиль Ула со своей небольшой оперативной группой и командир 9-й горно-пехотной дивизии. Дивизия прикрывала границу северо-восточнее Джелалабада, дислоцируясь вдоль нее подразделениями не мельче пехотного батальона. В целом она не играла сколь-нибудь значительной роли в уничтожении моджахедов, так как в этом горном районе их было не много. Но удерживать район, то есть контролировать территорию, – являлось делом отнюдь не второстепенной важности.

Части и подраделения 9-й горно-пехотной дивизии были укомплектованы сравнительно неплохо по условиям того времени – на 60-75 процентов, большего и требовать было нельзя.

Откровенно говоря, особых дел в 9-й горно-пехотной дивизии у меня не было. Я просто-напросто оттягивал возвращение в Кабул. Гератские события все еще держали меня в угнетенном состоянии.

Что это было?

И правильно ли я действовал?

Вопросы снова и снова вертелись в голове и не давали мне покоя.

Итак, в течение девяти суток я со своей оперативной группой инспектировал войска. Наше передвижение можно сравнить с обратным ходом часовой стрелки – с северо-востока на запад и далее на юго-восток (Бадахшан, Кундуз, Герат, Кандагар, Гардез, Асадабад). Иногда, именно после той поездки, – уж не знаю по какой ассоциации – мне снился по ночам часовой циферблат, по которому стрелка так и бежит – в обратном направлении. Уж не стремился ли я, хотя бы подсознательно, хоть немного повернуть время вспять, к тем дням, когда ничего из происходившего на моих глазах в Афганистане вовсе не было? Конечно, же это фантазия… Если б и впрямь можно было прокрутить стрелки назад и никогда не соприкасаться – даже в мыслях – с теми трагичными днями!..

Вернусь к Гератским событиям.

Что значит осуществление боевой задачи в почти сданном городе, а именно очистка города сотней боевых групп с большим количеством техники и при полном подавлении противника с воздуха? Да, я не отдавал прямого приказа на уничтожение живой силы, но зато отдавал дословно такой приказ: на каждый выстрел отвечать залпом. И это действительно было. Тот, у кого есть воображение, нарисует соответствующую картину…

Перед вылетом в Кабул я говорил с Халилем. Он искал нужное слово на русском языке:

– Герат был… шнур, шнур…

Я подсказал ему:

– Бикфордов? – Но мы нашли более точное слово: «детонирующий».

Если бы в Герате моджахеды успешно решили свою задачу и радиостанция передала бы свое сообщение о создании свободного генерал-губернаторства, то и радиостанции Кандагара, Гардеза, Мазари-Шарифа, словно сдетонировав, дали бы сигнал к началу восстания. Был бы осуществлен переворот с целью уничтожения народно-демократической власти в этих городах, да и в стране в целом.

Этим толчком моджахеды надеялись начать всеафганский джихад. Вот почему и в Кандагаре муллы по-особенному пели свои молитвы, а кандагарское руководство заискивало и хитрило перед шурави.

– А сколько там, в Герате, расстрелял Наджиб? – спросил я Халиля.

– Более трехсот афганцев… О Аллах-Акбар!

Халиль поднял ладони вверх и начал молиться. Втори ему и Рафи. Я сидел как на горячих угольях.

Затем Халиль продолжал:

– Шакалу вонючему Наджибу за Герат будет отмщение.

– А вам? – я посмотрел на Рафи.

– И нам, – мрачно буркнул он. – Весной.

– К весне мы успеем хорошо подготовиться.

Рафи ничего не ответил.

– Дай, Аллах, терпения и сил победить всех врагов наших, – произнес Халиль Ула.

Сведения, полученные от Халиля, имели первостепенную важность. Они подтверждали информацию, добытую генералом Петрохалко из других источников. Хитрый и коварный план моджахедов в Герате нами своевременно сорван. Но по-прежнему оставалось неизвестным, кто руководил этой гератской операцией – Ахмад-Шах-Массуд? Абдулла Рашид Дустум? Гульбеддин Хекматияр? Или кто-то иной?..

В тот зимний день визирь Рафи, комкор Халиль Ула, и моя оперативная группа вылетели тремя вертолетами из Асадабад а в Кабул.