ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В середине января Кабул, и особенно горы вокруг него, искрились белым, пушистым снегом. Для меня, жителя средней России, повидавшего и Север, и Дальний Восток – все равно этот снег казался удивительным. Он напоминал мне своей белизной цвет хлопка первого сбора в пойме среднего течения Нила, в Египте.

Температура упала до минус пяти-семи градусов. А центральное отопление в городе, конечно же, было тогда далеко не во всех саманных хижинах. Наверное, лишь четверть или треть строений, а может быть и меньше, имели центральное отопление. Множество же домишек, ютившихся на предгорьях, на окраинах Кабула, обогревались примитивными печурками.

И, казалось, жизнь в Кабуле замерла. Дрова – да какие там дрова! – сухие коренья деревьев продавались на вес. Причем, килограмм таких дров стоил дороже хлеба, картошки, и, пожалуй, сравнялся в цене с мясом.

То, что мы разработали в госпитале – то и начали практически осуществлять. Прежде всего, конечно, мне нужна была встреча с Бабраком Кармалем. Почти за две недели, что мы не виделись, многое произошло, и надо было определиться – что делать дальше? Как политически закрепить успехи боевых действий конца 1980 года, и как еще более продуманно и решительно продолжать войну и добиваться насаждения народно-демократической власти. Это – главное.

Идти к Бабраку я решил с министром обороны Мухамедом Рафи. Дело вот в чем. В последние месяцы, во всяком случае в ноябре-декабре, Рафи неоднократно – поначалу робко, словно опасаясь моей реакции, а потом более твердо, стал говорить, что ему все труднее участвовать в работе заседаний ПБ и Реввоенсовета. Военные успехи прогрессировали, – а установление народно-демократической власти не успевало за этими успехами. И среди членов Политбюро, особенно Нуром и Наджибом сдержаннее Кештмандом и Ротебзак, стала высказываться такая мысль: там, где мы отвоевываем волость, уезд, аул, – надо оставлять на более длительный срок подразделения прежде всего 40-й армии и, разумеется, армии ДРА. И чем дальше развивались события, тем тверже и тверже высказывалось министру обороны это суждение. Дело осложнялось еще и тем, как объяснил мне Рафи, – что присутствуя на заседаниях ПБ и особенно на совещаниях в Реввоенсовете, посол Табеев, либо молча, одобрительно кивал головой – тем самым поддерживая Нура, Наджибуллу в их предложениях оставлять на более длительное время войсковые подразделения в отвоеванных нами населенных пунктах – либо впрямую заверял Бабрака, что «мы сделаем все, чтобы на длительное время оставлять подразделения 40-й армии» и ВС ДРА для укрепления народно-демократической власти и обеспечения ее полной победы.

Я понимал, что через Рафи перебрасывался мостик на аппарат ГВС и на меня. И я стремился эту идею в самом зародыше разоблачить и загасить. Сделать это было не просто, действуя только через Бабрака и не принижая при этом роли Рафи. Ведь Рафи отнюдь не был статистом при ГВС! Точнее говоря, вначале, быть может, его роль и можно было отчасти сравнить с ролью статиста. Но с течением времени он набирал вес. Этот в недавнем прошлом командир танкового батальона, став министром обороны и вращаясь среди генералов и офицеров аппарата Главного военного советника, общаясь с генералами своего штаба – а там были выпускники нашей Академии Генштаба и других наших академий – прогрессировал в знаниях, набирался опыта. Работать с ним становилось легче, и уже можно было через него оказывать влияние на Генштаб и все ВС ДРА. Но этого было пока недостаточно. Мы нуждались в укреплении позиции Мухамеда Рафи в высшем политическом руководстве, в ПБ и Реввоенсовете страны.

Как-то Рафи очень удивил меня. «Учу русский язык», – сказал он мне без акцента, на чистом русском языке.

Я поинтересовался, каким образом. Он ответил:

– Ежедневно запоминаю несколько слов.

Я похвалил и спросил,

– Из какой области слова-то запоминаешь?

Он ответил, что из бытовой. Слова-то, наверное, все одни и те же, предположил я. Но он возразил:

– Учителей я меняю…

Мы-то прекрасно знали, что этот министр пользуется благосклонностью афганских эмансипированных красавиц. Но то, что он занимается еще дополнительно русским языком, частенько меняя учителей, то есть учительниц – это было для меня неожиданностью. Позже мы, конечно, навели справки и узнали, что среди учительниц было немало наших девчат, милых госпитальных медсестер. Вот так и учил министр обороны ДРА русский язык. Я ему как-то сказал: «Не очень увлекайся сменой учителей».

Знал я его супругу, афганку из буржуазной семьи. Было у него три сына, красивые парнишки, вылитые в отца. Говорил ему:

– Мухамед, береги здоровье. Тебя будут вспоминать потомки, на тебе лежит огромная ответственность, ты ведь историческая личность…

Он же с хитрецой ответил:

– А это помогает здоровью и овладению вашим… русским языком…

И чтобы раззадорить Рафи и вызвать в нем чувство состязательности, я ему сказал:

– Полковник Халиль, однако, быстрее тебя, Рафи, овладевает русским языком… Хоть и не прибегает к помощи сменных учительниц.

– Он из посольской семьи. Мальчиком жил в Москве. Учился в русской школе. Ему проще, – оборонялся Рафи.

Так вот в чем первопричина симпатии Халиля к русским – он жил в детстве в Москве!..

Ну а что до Рафи – пусть, так и быть, овладевает русским языком, как умеет…

И вот мы с Рафи на следующий день после моего выхода из госпиталя решили пойти к Бабраку вдвоем и с переводчиком, чтобы обсуждать дальнейшие наши действия.

Встреча была намечена на одиннадцать часов. Мы с министром в форме. Переводчик Костин в штатском. Нас встретил верзила-адъютант Бабрака Кармаля. Но уже не один, а справа и слева от него стояли по майору. Причем у всех троих на груди были автоматы Калашникова. Я несколько удивился этой воинственности, но не стал задавать вопросы – почему? Далее, при входе во дворец, на каждом углу, на каждом этаже, где обычно стояли один или два охранника, – теперь охрана была удвоена. Адьютант сказал нам на ломаном русском языке, что Генсек ждет нас в кабинете рядом со столовой. Я было предположил: неужели опять пьянствует? Но тут же отмел это предположение. Не может быть!

Когда мы вошли в кабинет, мой взгляд скользнул по портьере. И этот взгляд снова перехватил товарищ О. Портьера была спокойна.

Генсек встал и пошел мне навстречу.

– Шурави-шурави! Спасыбо-спасыбо! – радостно тараторил Бабрак. Поприветствовали друг друга, как принято. Однако под тужуркой спортивного покроя униформы Бабрака я увидел кобуру на правой ягодице, – по нашему российскому образцу (вся остальная афганская армия пистолеты носила по немецкому образцу, – на левой стороне, спереди).

Товарищ О., по-моему, безоружен. Бабрак, обратив внимание на мое прихрамывание, произнес:

– Фронт! Фронт!

Его, конечно, не столько моя хромота интересовала, сколько повод показать мне что, вот, мол, и он в униформе, и готов действовать решительно, даже во дворце, для чего и вооружен пистолетом. Вообще, это было необычным для него в дворцовой обстановке.

Сели. Как обычно, при подобных встречах инициатива разговора должна исходить от главы государства. Откровенно говоря, мне хотелось помочь ему вновь обрести прежнее значение, как главы государства, дав понять, что я забыл недавнюю позорную сцену, происходившую в кабинете рядом с библиотекой.

Свою линию мне следовало провести так, чтобы он воспринял ее как собственную. При этом Мухамед Рафи должен был явно почувствовать поддержку со стороны главы государства.

Обычная для начала разминка в разговорах – интерес о здоровье, о семье. Постепенно перешли к оценке обстановки. У меня была вот эта карта – карта боевых действий на январь-февраль 1981 года. Реальная, не второй экземпляр. Я хотел показать им истинный размах предстоящих действий. Нужно было добиться их решения об активизации политической деятельности всего руководства, чтобы военные успехи не пропали даром.

– Спасыбо. Щюкрен. – Затем сдвинув брови, глядя мне в глаза, Бабрак сказал:

– Да, мы должны в ближайшие три-четыре месяца установить народно-демократическую власть во всех аулах, волостях, уездах.

Его слова бальзамом легли мне на сердце, словно я чашку кофе со сливками выпил. Но вождь продолжал:

– Надо дольше оставлять подразделения шурави и афганских ВС в населенных пунктах, – чтобы укрепить власть.

Не дав ему развить мысль в этом направлении, я сказал:

– Мы, действительно, оставляем на три пятницы (то есть на две недели) свои подразделения в населенных пунктах, особенно в центрах волостей и уездов.

– Спасыбо. Щюкрен. Но надо на дольше оставлять, – твердо заметил Бабрак. И, наконец, проговорился, чего я, собственно, и очень ждал:

– На заседаниях ПБ и Реввоенсовета посол Табеев выражает согласие с нами.

– Это блестящая и глубоко продуманная позиция, – говорю ему в тон.

– Спасыбо, спасыбо. Щюкрен, – радостно бубнит Генсек.

– Жаль только, что Табеев не полководец и не воюет с моджахедами.

– Ха-ха… Ха-ха.. – дружно загоготали Кармаль и Рафи. У товарища О. в нитку вытянулись посиневшие губы.

Разговор шел принципиальный. Его предметом была тактика и стратегия войны в Афганистане. Как повести мне разговор дальше? Прямолинейно отказать? Глупо! Он не только не поймет, но и обидится, и я проиграю. Нужно иначе. Я говорю:

– Да, ваша мысль верна, очень верна! Давайте, товарищ Генеральный секретарь, сделаем определенный расчет, как это практически осуществить?

– Спасыбо-спасыбо!

В Афганистане на сегодня 35 350 аулов, из них, примерно 1100-1200 средних и больших аулов, где необходимо оставлять большие гарнизоны. В стране 286 волостей и уездов, 29 провинций. В их центре тоже надо иметь небольшие подразделения 40-й армии, либо афганской армии. В общей сложности 1200-1300 населенных пунктов, где этой зимой надо установить народно-демократическую власть.

– Спасыбо-спасыбо. Щюкрен. – Я ясно вижу, что Генсек пока не понимает, к чему и куда я его клоню.

– Для этого необходимо 1200-1300 рот, – продолжал я.

Бабрак все слушает, да соглашается. А я и дальше, стараясь быть сладкоголосым, доходчиво продолжаю:

– Это составит до 400-500 батальонов. То есть примерно 130-140 мотострелковых, либо пехотных полков.

Бабрак слушает очень внимательно. Но до него еще не доходит смысл.

– Спасыбо-спасыбо! – Его глаза заблестели, вот-вот он решит одну из главнейших его задач – гарнизоны, гарнизоны, гарнизоны… Но я продолжаю:

– Таким образом, в общей сложности, для укрепления власти и ее прочного удержания надо всего 33-35 дивизий.

– Спасыбо-спасыбо, – соглашается со мной Бабрак.

– Следовательно, надо увеличить войска 40-й армии в два раза, то есть с шести до 12 дивизий… – я выдержал паузу, чтобы в голове моего собеседника запечатлелось сказанное.

– Но и этого мало! Надо еще увеличить и афганскую армию с 11-12 дивизий до 22-24 дивизий.

Бабрак откинулся на спинку стула. До него, наконец-то, дошло! Но я продолжаю твердо вести свою линию.

– Выдержит ли Афганистан такое количество войск?

Я поглядел на товарища О. Он позеленел. Видимо размышлял, какой разговор предстоит ему с Бабраком после этих доводов Главного военного советника.

– 34-36 дивизий рассредоточить по аулам поротно! Это же военный лагерь по всей стране!!! А кто будет воевать с душманами? Кто прикроет границу? Наконец, кто будет кормить эту огромную военную организацию? А?

Бабрак Кармаль, тяжело вздохнув, глубоко-глубоко задумался… Кстати сказать, это ему иногда удавалось. Во всяком случае – для оказания впечатления на окружающих…

– Товарищ Бабрак Кармаль, – попытался я смягчить улыбкой создавшееся напряжение. – Наполеон Бонапарт сказал однажды, что штыками можно завоевать власть, но усидеть на штыках трудно.

Бабрак еще раз задумался. Попросил меня повторить слова Наполеона. И затем приказал Рафи напомнить ему эту фразу на очередном заседании Реввоенсовета, чтобы довести ее до сведения соратников по руководству страной.

Бабрак, действительно, вскоре напомнил на заседании Реввоенсовета эти слова Наполеона. Таким образом, косвенно подыграв мне впику линии Табеева. Посол, конечно, мне это запомнил.

– Теперь надо решительно перейти на усиление роли ЦК НДПА, правительства ДРА, губернаторов и их администрации в установлении власти на местах. А бои, – продолжал я наступать на Генсека, – как отражено на этой карте, в январе-феврале и особенно с наступлением весны будем вести самым решительным образом…

– Спасыбо-спасыбо! Щюкрен!

Мы определили политические мероприятия по активизации совместных действий. Во-первых, ЦК и правительству надо провести совещание с разъяснением итогов 1980 года и задач установления власти. Поручить это дело – Кештманду, Нуру и Зераю. А от нас – Самойленко, как моему заместителю по политчасти при участии начальника Главпура Голь Ака. Во-вторых, надо будет провести разъяснительную работу среди интеллигенции. Мы, в свою очередь, проведем работу в советской колонии – со всеми секретарями парткомов, советниками при министерствах, при отделах ЦК… Вместе с тем необходимо подготовить и провести во второй половине января на учебном центре ВС ДРА под Кабулом на базе 1АК показательные занятия, продемонстрировать организационные возможности, боевую силу Афганской армии, ее преданность Афганскому руководству, показать массу трофейного оружия – и китайского, и американского, и израильского, и итальянского, только, чур, не советского, хотя у моджахедов было много и нашего оружия. Все это дать по телевидению, поручить Султану Али Кештманду выступить по телевидению и радио по итогам года, рассказав о славных победах под руководством ЦК НДПА и ее Генерального секретаря товарища Бабрака Кармаля. Таким способом мы полагали нанести моральный удар по пешаварскому руководству и боевому духу полевых командиров душманов.

Бабрак возбужденно, даже как-то неестественно, одобрил все предложения.

В заключение нашей беседы я попросил его о встрече с его отцом – в прошлом командиром армейского корпуса, генерал-полковником в отставке Мухамедом Хусейном.

Бабрак, немного размякнув, показав на Рафи, сказал:

– Да, хорошие были времена… У него ведь тоже отец был командиром армейского корпуса, генерал-лейтенантом. Так вот наши отцы – ревностные служаки, старались перехитрить друг друга перед королем, а позже и перед Даудом. И мы – тоже ревниво относились друг к другу…

Они до сих пор испытывали взаимную ревность, особенно в силу различного их положения в иерархии руководства ДРА.

Часа два продолжалась наша беседа. Все подобные встречи во многом похожи одна на другую. Оба мы в какой-то степени хитрили, каждый пытался провести свою линию. Иногда это удавалось Бабраку, но чаще – мне. Как-никак за мной была Москва… (Кстати сказать, стенограммы всех этих бесед у меня имеются.)

В конце беседы Бабрак предложил пообедать. Я опять было заподозрил неладное. Но когда мы вошли в столовую, а стол уже был накрыт, но фужерам я понял, что пить будем, вероятно, только сок. Ну и хорошо. Слава Аллаху!

Начали обедать. Закуски, салаты, крабы, которые Бабрак очень любил. На первое он предпочитал суп из лапши с куриными потрохами, а на второе – плов. Закончили обед манговым соком.

За трапезой Бабрак, как бы между прочим, сказал, что если кто-то не будет выполнять его указаний, того отправит в тюрьму Поли-Чорхи или на гильотину.

Я напомнил Генсеку, что Максимилиан Робеспьер многих отправил в тюрьму-подземелье, либо на гильотину, а в конце концов и сам…

– Знаю-знаю! – и Бабрак продолжил: – Мы Восток… мусульмане… У нас все иначе… – Но, будто спохватившись, добавил: – Мы ленинцы. – Глаза его сверкнули и уже тише, почти заговорщически, он продолжил: – Леонид Ильич, Юрий Владимирович, Дмитрий Федорович (при этом имени он поглядел на меня как-то по-особенному, мне показалось с некоторым лукавством), Андрей Андреевич учат меня как надо укреплять и развивать завоевания великой Апрельской революции.

В тот момент ему явно не хватало фужера для тоста.

Я ушел от Бабрака с уверенностью, что мне удалось убедить его в возможности установления власти на всей территории страны уже в этом году, причем без выставления стационарных гарнизонов от 40-й армии и ВС ДРА (что с легкостью обещал ему Табеев). В то же время от меня не ускользнула какая-то необычная возбужденность Бабрака, да и по-прежнему непонятным казался его вид: в униформе при оружии. Да еще эта усиленная охрана повсюду в коридорах и у дверей в дворцовые комнаты.

Поздно вечером – а это была суббота – я находился на вилле. Мой адъютант майор Бурденюк Валерий Евгеньевич и водитель «мерседеса» сержант Леня Артамонов отдыхали от службы на втором этаже виллы в своих комнатах. Анна Васильевна работала в моем кабинете (она в то время писала книгу «Логико-эмоциональный анализ художественного произведения»). Подъехал Бруниниекс с очередным донесением. Я читал его сидя в холле, редактировал – как вдруг погас свет. Завыли сирены и обрушился шквал огня.

Такое бывало и раньше. В сентябре после наших успешных боев в ущелье Пандшер, затем после разгрома моджахедов в кандагарских виноградниках… Те атаки с большими для душманов потерями были отбиты – охрана виллы прочна, надежна и хорошо вооружена.

Однако этот обстрел отличался особенной силой.

Бурденюк и Артамонов опрометью спрыгнули вниз и выбежали из виллы, на случай если понадобится усилить оборону. Анна Васильевна тоже сбежала со второго этажа в холл. Я схватил трубку телефона – не работает. Тогда – к «булаве». Связался с Черемных, который находился еще в офисе. Он отчеканил:

– Посылаю батальон на подкрепление…

– Саня! Мне страшно, – и Анна Васильевна заплакала навзрыд.

Что я мог сделать в тот момент?!

– Спокойно! Спокойно, мать, охрана выстоит… – И молнией мелькнуло-в мозгу: у меня даже нет при себе оружия на всякий случай – не в плен же сдавать себя и жену этим бандитам!

– Саня! – продолжала плакать жена. Ее голос прервал разрыв снаряда.

Глухой тяжелый удар потряс виллу… Очевидно, били из безоткатного орудия… Посыпалась штукатурка, зазвенели стекла, запахло горелым… Снаряд взорвался на втором этаже в спальне… Храни нас, Господи…

– Ложись! – на пределе голосовых связок, как будто передо мной был полк, а не два человека, – крикнул я Анне Васильевне и Бруниниексу.

Снаряды рвались один за другим. Дым, гарь… Казалось, мы – в ловушке. По стенам виллы барабанили осколки.

Беспомощные и охваченные страхом, лежали мы на полу.

И вдруг:

– Ал-ла-аа Акба-а-ар! А-а-а!

Это – атака, развязка близка… Но вот мы все отчетливее слышим нарастающий гул моторов и стрельбу автоматического оружия. Пули бьют по стенам, по крыше, по еще уцелевшим остаткам стекол в окнах и дверях.

Похоже, на выручку идет батальон десантников. Спасены.

– Мать, мы будем жить, – и я обнял дрожащую и плачущую жену.

Минут 40-50 длился тот бой. Мы с Анной Васильевной чувствовали себя опустошенными и обессиленными. Рядом с нами находились Бурденюк и Артамонов с автоматами, Бруниниекс – тоже потрясенные пережитым.

Ветер гулял по холлу. Всюду битое стекло. Двери и оконные рамы сорваны. Пахнет дымом, как после пожара.

Атака была дерзкой. Но и охрана, конечно, оказалась на высоте, да и десантный батальон подоспел вовремя. И все же не обошлось без потерь…

Почерк проведенной атаки, ее внезапность и интенсивность говорили о новых, еще непонятных нам намерениях противника.

Да, чуть не забыл сказать (возможно повторюсь): вилла ГВС находилась в районе иностранных посольств, таким образом, моджахеды своим нападением показывали всем западным представителям, что достигнутая Советами «стабилизация» в Афганистане – не более, чем преувеличение. Уж если в центре Кабула бьют охрану Главного военного советника – то какая же это стабилизация или тем паче «победа»?

Примерно через час после боя, когда мы с Бруниниексом работали в единственной уцелевшей на втором этаже комнате – моем кабинете, – Анна Васильевна отдыхала в кресле рядом с нами, прикрыв глаза, к вилле подъехали на трех БМП министры обороны, СГИ и МВД, с ними – Черемных и переводчик Костин. Владимир Петрович выглядел более чем обычно взъерошенным и агрессивным.

– Вот привез защитников великой Саурской революции, – с ходу выпалил Черемных.

Афганцы дружно в пояс раскланивались, выражали сочувствие Анне Васильевне. Она, извинившись, вышла из комнаты.

– Борцы-храбрецы, – бубнил Черемных.

Афганцы продолжали сочувствовать, сожалеть, просить прощения…

– Ладно, хватит сюсюкать! – И, обращаясь ко всем, но глядя в упор на Наджиба, я спросил:

– Почему не сработала агентура?

Костин переводит. Афганцы молчат. Черемных и Бруниниекс насторожились.

– Кто предупредил охрану дворца о возможном нападении моджахедов?

Костин переводит. Афганцы молчат. Лицо Наджиба багровеет.

– Почему меня не предупредили, Наджиб? А? Почему?

Наджиб заерзал в кресле…

Вошла Анна Васильевна с подносом, на нем бутылка коньяка, рюмки, конфеты. Поставив все это на стол, она стремительно вышла из кабинета.

– А он и его заместители все время либо врут, либо дают устаревшие данные! – взорвался Черемных.

– Мягче, мягче, Володя, – стараюсь я тихо успокоить его.

– Так воевать нельзя!

Афганцы обескуражены и молчат.

– Можно налить? – спрашивает Черемных.

– Наливай… Пейте, – примирительно предлагаю я, – да дело знайте.

Все выпили. (Я как обычно не стал.)

– Сегодняшний бой за виллу – печальный урок для всех нас. И позор. – Снова тишина.

– Я еще налью?

– Налей еще. А потом – еще!

– Понял!

Афганцы залпом опрокинули одну за другой две рюмки, закусив конфетами.

– Трупы до утра свезите к мечетям. Пусть муллы их отпоют, воздадут почести: моджахеды погибли в бою.

Костин перевел.

Афганцы встали, помолились.

Попрощался я без объятий. Черемных проводил их.

А вернувшись, Владимир Петрович дал волю словам:

– Наджиб – сволочь! Продажная шкура!

– И доверенное лицо Ю. В. – добавил я.

– Ведь он же знал!..

Черемных всегда болезненно реагировал на подлость, а уж всякую двусмысленность со стороны афганских руководителей, ради которых мы тут жизнями рисковали – он на дух не переносил.

Но у меня не было никакого желания в тот момент вести разговоры на заданную тему ни с Черемных, ни с Бруниниексом.

И я отпустил их, если можно так сказать, по домам.

На следующий день примерно между 11 и 13 часами, когда я уже работал в штабе, раздались один за одним три сильных взрыва. Оказывается, взорвали зрительный зал кинотеатра «Орион», помещение представительства «Советская книга» недалеко от нашего посольства, и еще взорвали какую-то колымагу на базаре – а уж там народу всегда много.

Дальше – больше. Последовали звонки из Кандагара, из Мазари-Шарифа, из Герата, из Кундуза с сообщениями о взрывах – то в кинотеатре, то на базаре, то о взорванных машинах или нападениях на подразделения. Короче говоря, за двое суток в крупных городах, на дорогах на перевале Саманган было предпринято более 200 террористических актов. Уничтожено, убито, искалечено много не только афганских военнослужащих и наших солдат, но и очень много гражданского населения.

По-видимому, начинался новый этап борьбы. Моджахеды вышли на путь прямого запугивания, стремясь методами террора и диверсий свести на нет наши успехи, одержанные в открытой борьбе в конце минувшего года.

Неминуемым следствием таких действий могла стать деморализация среди просоветски настроенных афганцев как в центре так и в провинциях.

Нужны были срочные ответные меры с нашей стороны.

Но одновременно одна и та же мысль все возникала и возникала в моей голове, и я не мог от нее избавиться. Клянусь – не мог! Было подозрение, что еще до начала массовых терактов и диверсий Бабраку Кармалю было каким-то образом известно об их начале. Иначе не вооружился бы он сам в тот день, когда встречался со мной, не усилил бы охрану своего дворца, не говорил бы многозначительных слов про «фронт» и про свою готовность к вооруженной борьбе.

«Чем хуже – тем лучше»… Вот видите: в стране создалась критическая обстановка, нужны еще дополнительно советские войска. Афганская армия, Хад, Царандой воюют плохо. Только Советская Армия способна победить моджахедов. Шлите, шлите батальоны, Леонид Ильич, Юрий Владимирович, Дмитрий Федорович! Иначе – погибнет – революция, погибнет Демократическая Республика Афганистан, и восторжествует проклятый империализм!

И посол, и представители ЦК КПСС и КГБ, и я – по-разному, но все же вынуждены были поддерживать Бабрака Кармаля в этих требованиях. Ведь мы тоже хотели победы Апрельской революции в Афганистане.

Хорошо, предположим, конкретных данных он мог и не иметь, мог не предполагать истинной силы и размаха готовившихся диверсий и терактов. Но какие-то основания для беспокойства – по линии своей разведки – должны же были у него иметься! И он мог бы информировать нас об этом. Но Бабрак явно хитрил, играя с нами в дружбу по-восточному: «Мне плохо – Аллах мне поможет. А тебе, неверный, будет хана, так скорей же помогай мне».

И шли из Союза полки и батальоны, увеличивая «ограниченный контингент», усиливая группировку 40-й армии, что и нужно было афганскому вождю.

Вот и приходишь к мысли: предупреди нас Бабрак о своих опасениях – мы приняли бы меры безопасности. Но он не предупредил. Значит, ему это было нужно.

Эх, Бабрак, Бабрак!.. Как мне научиться разгадывать твои намерения, предвосхищать твои действия?..

Итак, за несколько дней террора и диверсий руководство страны оказалось парализованным по всей вертикали от центра до волостей и уездов, резко ограничивалось передвижение войск, затруднялось снабжение из СССР- через Саманган и через Герат.

Что делать?

На третий день Черемных доложил, что меня просят о срочной встрече Нур, Зерай, Ватанджар, Кадыр, Кештманд, Ротебзак, Наджиб, Гулябзой – для выработки противодействия терактам и диверсиям. (У нас, в штабе ГВС, действительно, сосредоточивалась вся наиболее полная и объективная информация.)

На совещании решили: продолжать осуществление плана боевых действий на январь-февраль. Это подтвердили и министру. Рафи и командарму-40. Второе: в крупных городах, начиная с Кабула – ввести комендантский час в ночное время. Третье: усилить совместное патрулирование силами афганской армии, Хада, СГИ, Царандоя, и одновременно подразделениями 40-й армии. Далее: силами инженерно-саперных войск 40А и афганских ВС – перед началом всех массовых общественных мероприятий, проводить тщательный досмотр участников и помещений. Решили также выставить усиленную охрану у официальных резиденций; организовать постоянные посты и усиленные засады на дороге жизни через Саманган; выделить вертолеты, которые прикрывали бы с воздуха движение колонн, причем всякое движение проводить только колоннами и под прикрытием вертолетов. Решили также, что Нуру, Зераю или Кештманду (лучше одновременно всем), надо выступить по телевидению с обращением к народу, чтобы успокоить людей, то есть свести на нет страх перед террором и диверсиями моджахедов. От намеченных ранее политических мероприятий не отказываться.

Позже стало известно: когда началась атака на виллу ГВС, одновременно началась и сильная атака на электростанцию в Сураби, под Кабулом, километрах в 30-40. Ее охранял зенитно-артиллерийский полк с 85-милимметровыми автоматическими пушками, батальон десатников ВДВ и мотострелковый батальон 40-й армии, а также батальон афганской армии. Атака была жестокая, моджахеды намеревались лишить света многие города и населенные пункты. Не удалось. Но за несколько дней они все же успели разрушить около сотни опор ЛЭП. И потеряли около 70 человек убитыми.

Итак, обстановка в ДРА резко обострилась, нам предстояло действовать в условиях массового террора и диверсий…

В те дни я намечал слетать под Кандагар к Шкидченко, где он совместно с заместителем командующего 40-й армии вел боевые действия вдоль магистрали Кабул-Кандагар (с высадкой восьми вертолетных десантов, с рассечением группировки моджахедов, очисткой городов). Но обстоятельства вынуждали меня теперь оставаться в Кабуле, чтобы сосредоточиться на противодействии терроризму и диверсиям, на организации наших ответных мер. Именно этим и продолжал заниматься днем и ночью весь мой аппарат.

Пора было встречаться с отцом Бабрака.

Условились, что встреча состоится во дворце главы государства. Договорились, что придем в форме. Старику, очевидно, хотелось увидеть как выглядит генерал армии советских Вооруженных Сил.

Нам было о чем поговорить. Меня интересовали его мысли и суждения, как опытного военного, как отца главы государства.

…Генерал-полковник в отставке Хусейн оказался лет на 12-13 старше меня, приятной наружности, худощавым, выше среднего роста, с чертами лица, говорящими о долгих годах армейской службы. Мы поприветствовали, как велит обычай, друг друга и, вот ведь, как бывает: иной раз бросит человек вроде ничего не значащую реплику, а она запоминается надолго – он меня спросил:

– Как же так, во всех армиях генералы армии имеют четыре звезды, а у вас одна большая?

Пришлось рассказать ему историю возникновения на погоне этой звезды. У нас, говорю, раньше тоже было на погоне генерала армии четыре звезды. Но потом вдруг пришла нашему руководству в голову мысль о том, что в Вооруженных Силах должен быть только один Маршал Советского Союза и еще один – это Верховный главнокомандующий – Генеральный секретарь ЦК КПСС. Но ведь к этому времени было уже несколько Маршалов Советского Союза, да и многие генералы армии рассчитывали стать ими, поэтому и приняли такое не очень уж мудрое, но все же компромиссное решение: оставить все как есть, но чтобы не было обидно будущим Маршалам Советского Союза, а ныне генералам армии, на их погонах сделать не четыре звезды, а одну большую звезду, но с маленькой эмблемой, а в черный галстук парадной тужурки прикрепить золотую звезду с бриллиантами и именовать не «генерал армии», а «маршал армии». Но, видно, то ли по старости, то ли по забывчивости, не довели это дело до конца. Маршалы Советского Союза остались, генералы армии получили большую звезду на погоне, маленькую эмблему и звезду с бриллиантами в галстук, а звание «маршал армии» не прижилось, и остались они по-прежнему генералами армии. А маршалы родов войск – эти и ранее были: маршал артиллерии, маршал войск связи, маршал инженерных войск и т. д.

В начале беседы мы искали подходы друг к другу, говорили о том, о сем, взаимно похвалили форму.

А потом он задал мне прямой вопрос:

– Что, дожили, что дивизиями в афганской армии уже барабанщики командуют?

– Пока до этого еще не доживи, но выдвижение идет быстрое.

– Хальк? – спросил он.

– Пожалуй, больше парчам, – ответил я.

– К добру это не приведет.

Затем он посетовал, что с возрастом стал плохо спать, одолевает его тревога за судьбу родины.

– Все в пропасть скатится, – сказал он.

– Почему?

– Вы не слишком богаты.

– Но мы сильны.

– Америка не слабее вас…

Мы поговорили об истории, о мудрости некоторых правителей.

Когда в 77-78-х годах прошлого века Россия выиграла войну у Турции, и шел процесс, предваряющий заключение договора с турками, то Вена, Берлин, Париж, Лондон оттягивали подписание этого договора, чтобы ослабить и турок, и, главным образом, Россию.

– А мы, – продолжал он, – к тому времени разгромили английский экспедиционный корпус. И наш эмир со своими визирями, не колеблясь, решил ехать в столицу северного соседа, просить, чтобы этот сосед стал патроном Афганистана, чтобы прикрывал своим могуществом его существование. Собрали большие дары, золото, серебро, пушнину, старинное оружие, и сам шах возглавил эту делегацию. Его где-то у Термеза встретил генерал-губернатор Оренбурга, имевший из Петербурга указание как можно дольше возить этого шаха по стране, по историческим местам, с тем, чтобы потом, когда уже будет заключен договор с Турцией по Болгарии – дабы не обострять отношение с Англией, – привезти его в Петербург. Оренбургский губернатор долго возил этого шаха. К несчастью, у него воспалилась нога, вспыхнула гангрена, и шах, заболев, скончался. А в Кабуле произошел переворот, пришла другая власть, и Афганистан остался по-прежнему самостоятельным, без патронажа северного соседа и вне зависимости от Англии, которая господствовала тогда над соседней Индией.

Я знал об этом из дневников Дмитрия Алексеевича Милютина, тогдашнего военного министра России, любимца Александра II. Но мой собеседник сделал из рассказанного далеко идущий вывод.

– А вы пошли не только на то, чтобы взять Афганистан под патронаж, но и победить его решили.

Я ответил, что ваше, мол, руководство 12 раз просило о вводе войск в Афганистан.

– Это руководство такое же глупое, как и ваше.

Вести беседу в таком духе я больше не мог. Поэтом резко его оборвал:

– Все равно рано или поздно мы победим.

– Нет. Афганистан победить нельзя. Афганистан можно только купить. А вы – беднее и нефтяных королей, и беднее Америки…

Спустя некоторое время эту же самую мысль мне выскажут еще два человека…

Мне не хотелось в беседе с отцом Бабрака остаться как бы побежденным. И я делал ставку на то, что мы вместе с афганской армией уже овладели обстановкой и господствуем в стране, что в афганской армии 180-190 тысяч человек, а это большая сила… и все такое прочее.

А он мне тихо сказал:

– Вы меня просили высказать свое мнение, я его высказал. А вы оставайтесь при своем…

Позднее, анализируя беседу с отцом Бабрака, я постепенно приходил к мнению, что нашим советским лидерам следовало бы лучше знать историю Афганистана, куда они ввели войска. Они пренебрегли предостережением военных, в частности, Н. В. Огаркова о возможной длительной войне, о противопоставлении себя всему исламскому миру.

Полагаться лишь на свою агентуру, а она, как правило, в большинстве своем субъективна, если не продажна, было опрометчивым. Тем более, когда она завербована из верхушки – лидеров партии, движений, организаций. То была непростительная ошибка Андропова! Но ведь рядом с ним стояла и другая личность, образованная, с докторским званием, с большим и высоким дипломатическим статусом – Андрей Андреевич Громыко. Был рядом с Ю. В. и другой образованнейший человек – Борис Николаевич Пономарев, академик – почему они не воспротивились? А доверенное лицо и друг Брежнева – Черненко? Он почему не воспротивился?

…Нам принесли по рюмке коньяку, разговор пошел на житейские темы. И Хусейн, как бы между прочим, сказал, может быть, с легкой обидой и тенью раздражения:

– А моему шалопаю не очень-то доверяйте, он и в детстве, и в юности был таким же неуправляемым.

Человек проживший жизнь, более 40 лет прослуживший в армии, преданный королю и президенту – продолжателю той же королевской власти – не побоялся сказать мне такие слова. Думаю, однако, что отец не имел никакого влияния на Бабрака ни как на сына, ни как на руководителя государства и армии.

В своем обычном донесении в Москву я оценил беседу как очень откровенную, приятную, джентльменскую.

А из моей головы еще долго не выходили слова: «Вам не победить Афганистан. Вы могли бы его купить, но есть державы побогаче вас».

Генеральный штаб ВС ДРА, министр обороны Мухамед Рафи и я со своим аппаратом срочно перешли на особый режим работы в условиях военного времени: днем и ночью, днем и ночью – работа в войсках – советских и афганских, либо управление этими войсками. Сбор информации, доведение ее до афганского руководства, посла и его аппарата… Буквально в несколько дней и ночей мы снова овладели объективной информацией, хотя диверсии и террор продолжались по всей стране. Каждые сутки приносили новые и новые жертвы, гибель людей – зачастую мирных жителей.

Мы всюду ужесточили режим, беспощадно карали террористов и диверсантов. Комендантский час в городах, облавы, массовое прочесывание городов и поселков, выставление засад, усиленное патрулирование – все делалось одновременно с активизацией боевых действий подразделений и частей ВС ДРА и 40А, в соответствии с планом января-февраля.

В этот период весь советнический аппарат в корпусах, дивизиях, полках, отдельных батальонах, в военно-политических зонах, в ВВС и ПВО ДРА – всюду, проявлял выдержку и героизм, выполнял свой долг в исключительно напряженных и неблагоприятных условиях. Продолжали погибать наши люди. Гробы… гробы… тихо, без лишнего шума грузились в самолеты и уходили в Ташкент.

Но еще больше погибало афганцев – террористы уничтожали своих соотечественников с последовательностью, за которой трудно было усмотреть уважение к Корану…

– Пора, пора конька менять… – все настаивал Черемных. – Вспомните еще мои слова, когда поздно будет.

Виктор Георгиевич Самойленко вместе с Голь Ака приводили в действие план политических мероприятий с руководством ЦК НДПА, правительством ДРА, с интеллигенцией Кабула и активистками женского движения. По докладу Самойленко было видно, что настроение у присутствующих на мероприятиях, как правило, подавленное. Каждый боялся за свою жизнь, за жизнь родных и близких.

Террор и диверсии – это месть, жестокая, но временная, всего-навсего месть! И, конечно же, имея огромную вооруженную силу в ДРА и при наличии управляемого нами политического и государственного руководства страны, мы неминуемо и быстро найдем способы свести на нет результаты изуверских действий боевиков-моджахедов. Но мы опасались еще и невидимой на первый взгляд работы противника. Она имела основу в народе, который, пусть и пассивно, но отторгал верховную власть и нас, окк-уу-пан-тов! Ведь до двух третей аулов, волостей и уездов продолжали управляться исламскими комитетами, муллами – сторонниками моджахедов… В этом и состояла реальная сила моджахедов, угрожавшая нам и режиму Бабрака Кармаля.

Нужен был перелом, психологический и военный, в самые ближайшие дни. Иначе, действительно, мы будем отброшены на несколько месяцев назад, в 1980 год.

Я дневал и ночевал в офисе, работая круглосуточно. На вилле шел ремонт. Ведь она была порядком разрушена.

Уцелел лишь мой кабинет, где и ютилась Анна Васильевна. Охрану виллы Черемных усилил.

На связи – Устинов. Закончив доклад по оперативной обстановке, я плотнее прижал телефонную трубку «булавы» к уху, ожидая реплики министра.

Пауза затягивалась… Видно, он в кабинете был не один, а, значит, с кем-то советовался. Затем сказал: – Одобряю. С выводами согласен. С действиями тоже. Доложите все это письменно…

И еще спросил:

– Чем помочь?

Министр понимал, что здесь, в ДРА, сейчас трудно…

– Разрешите обратиться к Юрию Владимировичу…

– На предмет?

– Граница… И запросить несколько спецбатальонов «Альфа», «Кобальт», «Карпаты» для борьбы с террористами и диверсантами.

– А с товарищем О. согласовали тему разговора с Ю. В.? – ворчливо спросил Устинов.

– Так точно! – выпалил я, а в душе вскипает: опять этот чертов товарищ О.!

Меня раздражает угодничество министра обороны перед Андроповым. Однако неприятной занозой сидит в моем мозгу и собственное – «Так точно!». Буду согласовывать с этим денщиком-дневальным Бабрака свои, действия… Черта-с-два! И все-таки стыдно за собственную малодушную ложь.

Пауза. Долгая пауза.

– Разрешаю. До свидания. – И щелчок «булавы».

Гражданский человек, а нюх на войну есть, молодец, – подумал я об Устинове.

Не медля ни минуты, по «вч» заказал спецкоммутатор и вышел на Андропова.

– Здравствуйте, Александр Михайлович, как вы там поживаете-можете?..

Поздоровавшись с Ю. В., я сразу перешел к докладу оперативной обстановки…

– Да-да, знаю-знаю, мне только что звонил Дмитрий Федорович, – я шестым чувством уловил загруженность Ю. В. и невозможность его долго разговаривать, – все будет решено положительно… Товарищ Спольников будет об этом осведомлен… Спасибо за доклад… Крепитесь. Мы о вас помним… В ЦК обо всем знают и одобряют ваши действия… Спасибо. До свидания!

…Да, в коротких и прямых ударах эти два министра, очевидно, были незаменимы и равных им в окружении Леонида Ильича не было. Сталинско-хрущевская школа и выучка. Характер и железная решимость в беспрекословном исполнении воли ЦК КПСС, воли Политбюро, то есть своей собственной воли.

…Через 5-7 суток Андропов принял положительное решение, и генерал Спольников отбарабанил:

– Девять батальонов! Три – «Альфа», три – «Кобальт», три – «Карпаты»! И вашим заместителем и моим тоже – едет генерал-лейтенант Макаров с небольшой опергруппой… Теперь – границу на замок! И террористам, и диверсантам… – он сочно выматерился.

Я попросил его поставить в известность посла Табеева, хотя, конечно, был уверен, что это он уже сделал.

Предстояло, как я и решил, нанести визиты всем членам ПБ ЦК НДПА, начиная с Бабрака и доложить им, как идет реализация плана, выработанного несколько дней назад по срыву массового террора и диверсий. Этим должны были заняться мы вчетвером – Рафи, Черемных, Самойленко и я. Скорее стабилизировать обстановку в стране, чтобы по крайней мере создать нормальные условия для весеннего сева – вот одна из основных забот.

. Не забывали мы и о главном – оставалось несколько недель до открытия XXVI съезда КПСС. А ведь там, в Москве, будет даваться оценка афганских событий перед всем мировым общественным мнением… Да и Бабраку Кармалю надо будет выступить на съезде с победной речью.

Вероятно, это обстоятельство также учитывали пешаварские вожди, переходя к массовому террору и диверсиям в Афганистане.

Все, кроме Анахиты Ротебзак, дали согласие на встречу. Анахита пожелала, чтобы я принял ее и Голь Ака у себя в кабинете. Я дал согласие, предположив, что разговор будет непростым.

Беседы с членами руководства ДРА выглядели так: о боевых действиях докладывал Черемных, а о порядке установления народно-демократической власти в аулах – Самойленко. Рафи слушал, со всем соглашался и все одобрял. В заключение, для поднятия настроения членов руководства ДРА и их боевого духа я излагал суть моих последних разговоров с Устиновым и Андроповым и сообщал о задуманных нами и Москвой мерах по прикрытию гос-границы ДРА.

Все встречи прошли, приподнято, как обычно, с улыбками и поцелуями. Наиболее уверенным и оптимистичным выглядел, конечно, Бабрак Кармаль! «Щюкрен, шурави!.. Спасыбо…».

До сих пор для меня остается загадкой эта личность! Вне всякой логики, какой-то необъяснимый феномен! Страна в огне, гибнут сотни и тысячи его соотечественников, разрушается экономика государства, – а он спокоен, весел… Меня это поражало и настораживало, но до поры до времени я должен был это учитывать и… терпеть! Черемных, конечно же, повторял свое:

– Конька пора менять!

Закончив серию встреч с руководством, мы с опергруппой отправились – на трех БТР и трех БМП на учебный центр под Кабулом. Нужно было проверить как идет подготовка к запланированному там мероприятию.

Но прежде Черемных напомнил:

– Послезавтра в одиннадцать у вас будут Анахита и Голь Ака. Мороженое?

– Пяти сортов…

– Нам с Самойленко присутствовать?

– Нет! А тебе – особенно нет!..

– Почему?

– Из твоих глаз выскакивают желтые чертенята… Когда ты ее осматриваешь… Греха потом не оберешься…

– Ха-ха… Ха-ха… Уловили, поймали… Ха-ха… Ха-ха…

Короткий зимний день мы провели на учебном центре и вернулись в Кабул.

Ровно в одиннадцать часов, без стука открыв дверь моего кабинета и пропустив впереди себя Анахиту Ротебзак и генерала Голь Ака, вошли два моих боевых друга, два генерал-лейтенанта в форме, Черемных Владимир Петрович и Самойленко Виктор Георгиевич.

Анахита Ротебзак – в черном, английского покроя, костюме. Красный круглый шнурок у ее лебединой шеи небрежно стягивал белую блузку. Серебро волос высокой прически оттеняло красоту ее точеного моложавого лица…

Традиционно трижды – щека к щеке – поприветствовали друг друга, и с Голь Ака – тоже.

– Как приятно видеть вас, Анахита, среди этих суровых воинов… Надеюсь, в добром здравии и прекрасном настроении?..

Голь Ака перевел, и я заметил как по лицу гостьи промелькнула тень то ли тревоги, то ли недовольства.

– В моей стране проливается много крови… крови женщин и детей, – переводил Голь Ака, – и я по важному делу…

Я отбросил свой наигранно-любезный тон и еще подумал про себя: «старый охломон».

– Леди просит вашего фирменного чаю. А мне, кхе-кхе, как всегда, – рюмку коньяка, – гортанно произнес Голь Ака.

Черемных и Самойленко, откланявшись, вышли. И тут же в дверь вошли две наши русские официантки с подносами… Фрукты, сладости, чай и мороженое – опять пяти сортов! Я видел, что Анахиту это слегка встревожило, но не как в прошлый раз. Особенно – появление этих наших девушек: они были молоды и к тому же – красивы… А, как известно, женские красота и ум терпят поражение в конкуренции с молодостью. Анахита Ротебзак это чувствовала – она ведь была прежде всего женщиной, а уж потом – политическим деятелем. К тому же на этот раз, видимо, мы с Владимиром Петровичем перестарались – красавицы и мороженое не вписывались в возможную цель делового посещения Анахиты Ротебзак к Главному военному советнику. Век живи и век учись… Особенно дипломатическим тонкостям.

Анахита, что-то сказала Голь Ака.

– Леди информирует вас… В ближайшее время в Кабуле будут сформированы три женских батальона… Каждый по 200 девушек, – говорил Голь Ака, а Анахита, слегка кивая головой, в упор глядела на меня, изучая мою реакцию. – Один батальон медсестер, другой – радисток-телеграфисток, третий – регулировщиц на дорогах…

– Прекрасно! – не найдя ничего умнее, с ходу ответил я, – это чудесно: женщины-патриотки участвуют в укреплении революционных завоеваний в Афганистане…

Мне вдруг стало стыдно за эти показные слова, сказанные не вовремя и не к месту. Но – воробей вылетел…

– Леди разрешила мне, кхе-кхе, вторую, – и он залпом опрокинул рюмку коньяка.

Анахита медленно ела мороженое с орехами, запивая крепким-крепким чаем. Неужели только за этим, чтобы сообщить мне о сформировании трех женских батальонов пришла она ко мне? Вряд ли…

– Леди глубоко переживает, – гортанил Голь Ака, – что у нас на родине и за ее пределами все меньше и меньше стало истинных хранителей заповедей Корана… – Анахита в упор глядит на меня, – Коран запрещает убивать женщин и детей… Даже на войне… – Анахита нахмурилась, – О, Аллах Акбар! Сколько женщин, детей Афганистана убито, подвергнуто издевательствам, мытарствам…