Декабрьский штурм

Декабрьский штурм

Вечером 16 декабря на командном пункте 54–го полка в Камышловском овраге происходило вручение правительственных наград первым десяти разницам, награжденным за ноябрьские бои. Среди них была и пулеметчица Онилова, которой я вручил орден Красного Знамени. Поздравить товарищей пришли представители от всех рот. Разошлись поздно. Ничто не предвещало серьезных событий на фронте — на переднем крае стояла глубокая тишина.

Я был сильно простужен и, решив немного подлечиться, уехал в тылы дивизии. Ночью, перед тем как заснуть, позвонил на КП — все было спокойно.

А в 6 часов 30 минут меня разбудила артиллерийская канонада. Сразу же зазвонил телефон. Начальник штаба дивизии Парфентий Григорьевич Неустроев докладывал, что противник ведет мощный огонь по переднему краю 54–го полка. Начштаба высказал предположение, что немцы начинают разведку боем.

Я приказал приводить в полную боевую готовность все части, а через полчаса сам был на командном пункте. К этому времени гитлеровцы силами до батальона атаковали первый батальон Разинского полка. Минут через двадцать Матусевич — как всегда, очень спокойно— доложил, что атака отбита. Но это явно не было концом сегодняшних событий. Фашисты начали подрывать свое минное поле напротив второго батальона разинцев. В расположении противника слышалось урчание передвигающихся танков.

В 7 часов 30 минут снова загрохотали немецкие пушки, и теперь огонь велся уже по переднему краю всей дивизии. Ровно в 8 противник атаковал позиции двух наших полков. Артиллерия и минометы били по всему фронту третьего и четвертого секторов обороны. В воздухе появились фашистские самолеты.

Все предположения, что это разведка боем, отпали окончательно. Стало ясно: противник начал штурм севастопольских рубежей.

Разинцы и моряки 3–го полка отбивали все новые атаки. Противник понес на этих участках большие потери, было подбито и сожжено семь немецких танков. Но на участке 287–го полка нашей дивизии обстановка осложнилась. Гитлеровцы отчаянно рвались к Камышловскому оврагу, и становилось все очевиднее, что это и есть направление основного их удара в полосе нашей дивизии.

Срочно еду на КП 287–го полка. Начальник штаба капитан Бровчак, который остался тут старшим, докладывает, что командир полка подполковник Захаров руководит занятием обороны на западном склоне Камышловского оврага — полк оттеснен туда. Комиссар — в первом батальоне. Связь с отошедшими подразделениями эпизодическая…

Беру проводником помощника начальника штаба по разведке и иду к Камышловскому оврагу. С заросших лесом и кустарником холмов доносятся звуки ожесточенного боя. Не стихает грохот и в стороне Разинского полка и 3–го морского. Но, насколько можно понять, там наши части дерутся на прежних рубежах.

Выходим на позицию артиллерийской батареи 287–го полка. Командир лейтенант Фокин, надрываясь, кричит в полевой телефон:

— Где? Где этот пулемет? В пятидесяти метрах от развилки? Следи! Даю пристрелку!

Гремят выстрелы. Фокин нетерпеливо спрашивает, как легли разрывы, и его юное лицо озаряется радости ной улыбкой. Уже понятно — пулемет уничтожен.

— Имейте в виду, — предупреждаю лейтенанта, — что сегодня от вас зависит многое. Батарея должна вести огонь, пока есть хоть одна пушка и хоть один боец, способный вложить снаряд и дернуть за шнур.

— Умрем здесь, товарищ генерал, но врага не пропустим! — горячо откликается Фокин.

— Лучше постарайтесь врага уничтожить, а сами остаться в живых, — говорю ему на прощание.

Командира полка Захарова находим в одной из щелей, вырытых на опушке небольшой дубовой рощи. Отсюда у него уже налажена связь с батальонами. Местность хорошо просматривается. Лощина у хутора Мекензия— как на ладони. Захаров считает, что через эту лощину немцы и попытаются прорваться в Камышловский овраг. Соответственно этому он уже ориентировал своих огневиков, выдвинул в лощину корректировочный пост.

— Удержаться тут надо во что бы то ни стало, — напоминаю я.

— Поэтому я сюда и пришел, товарищ генерал, — отвечает Захаров, словно давая понять, что такие вещи ему объяснять не требуется. Подполковник Захаров, как и майор Матусевич, прошел школу одесских боев. И может быть, главное, что приобрели там они оба, — способность сохранять спокойствие и командирскую выдержку в любой обстановке.

К 2 часам дня врагу все же удалось войти в лощину у хутора. Туда прорвалось пока не так уж много немцев, но очистить от них и надежно перекрыть лощину командиру 287–го полка просто нечем. Пришлось приказать Матусевичу прочесать лощину силами своего резерва. Разинцы справились с этим быстро, дерзко атаковав проникших сюда гитлеровцев. Тем временем 287–й полк ликвидировал брешь на участке второго батальона. Обстановка немного разрядилась.

Но одновременно осложнилось положение 2–го Перекопского полка. Командный пункт его окружили фашистские автоматчики, затем связь прервалась. К вечеру два батальона перекопцев отошли на главный рубеж обороны.

Ночь проходит в напряженной работе. Полки приводят себя в порядок, укрепляют свои рубежи. Производим некоторую перегруппировку огневых средств. Выясняем общие потери. Они довольно значительны. Но духом люди не падают, настроены твердо и решительно.

С 6 утра 18 декабря возобновляется бой. Атака следует за атакой. Мы отбиваем их, и врагу достается крепко. Однако держаться все труднее. Кажется, еще никогда с начала войны чапаевцам не было так тяжело.

После четырех часов боя немцам удается вновь прорвать оборону 287–го полка — опять на участке второго батальона. К полудню они достигают командного пункта Разинского полка. Под угрозой окружения разинцы отходят на главный оборонительный рубеж.

В первые дни декабрьского штурма ночью бои стихали. Потом этого уже не было. В ночь на 22 декабря немцы вклинились в нашу оборону на стыке 3–го морского и Разинского полков. Между ними образовался разрыв метров в шестьсот, куда и втянулся батальон фашистской пехоты.

Мой последний резерв — 80–й отдельный разведбатальон— уже введен по приказанию командарма в бой у станции Мекензиевы Горы. А остановить фашистов, лезущих в наши тылы, необходимо. Иду на риск — снимаю с участка Перекопского полка одну роту. О сложившейся обстановке докладываю командарму. Генерал Петров просит продержаться до утра. «Утром, — обещает он, — подброшу батальон моряков».

Встречаю подкрепление у кордона Мекензи. Это краснофлотцы из береговых частей. Командует ими майор Касьян Савельевич Шейкин. Моряки в бескозырках, хотя на дворе мороз. И почему?то у всех при себе скатанные валиком матрасы. Спросил, зачем это им тут. Отвечают шутками: нельзя, мол, бросать казенное имущество, — Народ лихой и веселый. Но подразделение сборное, только что сформировано. Командиры не знают бойцов, бойцы командиров. И кажется, ни те, ни другие не имеют представления о тактике сухопутного боя, а тем более — боя в горно–лесистой местности…

Завел моряков в рощицу и рассказываю вкратце, какое у нас тут положение. Даю кое–какие практические советы на первый случай и ставлю командиру батальона боевую задачу. Чувствуется, что майор Шейкин не слишком уверен в своих бойцах, и по–человечески его можно понять: не просто вести в атаку людей, которых ты сегодня или вчера в первый раз увидел. Но дать ему время на знакомство с подчиненными я сейчас не могу.

И вот моряки, сложив на исходном рубеже свои матрасы, с ходу атакуют врага. Немцы встретили их бешеным огнем, но моряки идут вперед, идут совершенно бесстрашно. И немцы вдруг приходят в замешательство, начинают пятиться. Инициатива окончательно переходит к краснофлотцам. А их командир Шейкин и комиссар Шмидт, вопреки всяким правилам, оба оказываются впереди всех…

Результаты атаки превзошли все мои ожидания. Прорвавшийся фашистский батальон практически был уничтожен. На поле боя осталось больше 300 убитых гитлеровцев. Моряки захватили 11 станковых и 7 ручных пулеметов, 2 миномета, 300 винтовок, взяли пленных.

Преследуя остатки разбитого батальона, краснофлотцы дошли до прежнего нашего переднего края и закрепились там. Кто?то из них подтащил оставленные перед атакой матрасы. Пристраивая их в землянках и траншеях, эти отчаянные парни балагурили: «Вот теперь можно переходить и к обороне». Но успех не был легким— они недосчитались многих своих товарищей.

Немцы долго пытались выбить моряков с достигнутого рубежа и артиллерией, и бомбежками, а на следующее утро предприняли новую атаку. Был момент, когда краснофлотский батальон чуть не откатился. Но комбат Шейкин и комиссар Шмидт опять вышли вперед и увлекли моряков в рукопашный бой. На помощь им пришли соседи из 3–го морского полка. И враг был остановлен.

Рубеж, которым овладел морской батальон Касьяна Шейнина в трудные декабрьские дни, оставался в наших руках вплоть до июньского штурма.

Дни 22–23 декабря были критическими — решалась судьба Севастополя.

С Большой земли прибывали крупные подкрепления— 79–я бригада, 345–я стрелковая дивизия. Они шли в бой прямо с причалов при поддержке артиллерийского огня высадивших их кораблей. Но положение было настолько напряженным, враг так оголтело рвался к Северной бухте, что эти свежие войска, сумевшие потом отбросить немцев назад, могли и не успеть высадиться.

22 декабря на участке слева от нас положение спасли артиллеристы 265–го («богдановского») полка. Оказавшись без пехотного прикрытия, лицом к лицу с ринувшейся напролом массой гитлеровцев, артиллеристы открыли по ним огонь прямой наводкой с дистанции 300–400 метров. Стойкость дивизиона богдановцев, который задержал врага на Мекензиевых Горах, обеспечила спокойную высадку подкрепления.

— Продержитесь еще два–три дня? — спрашивал меня по телефону Иван Ефимович Петров. — Потом уже будет легче.

— Продержимся, — отвечал я. — Лишь бы держался сосед слева.

К 25 декабря у нас оставалось в ротах по 60–70 бойцов. Но отборная немецкая дивизия — 24–я пехотная (в ней вместо рядовых были ефрейторы) понесла, как свидетельствовали пленные, гораздо большие потери. Она так и не смогла выбить нас с главного оборонительного рубежа.

В последние дни декабрьского штурма, продолжавшегося на других участках до 1 января, противник уже не предпринимал серьезных попыток прорвать оборону чапаевцев.

Как и другие войска третьего и четвертого секторов, 25–я дивизия нуждалась в пополнении личным составом и вооружением. Люди, оставшиеся в строю, были крайне измотаны. Но об отводе дивизии на отдых не могло быть речи, и все это понимали.