ЛЕВ ЗАХАРОВИЧ ДОМБ ТРЕППЕР. Магнитофонная запись. 16.01.1969 г.
ЛЕВ ЗАХАРОВИЧ ДОМБ ТРЕППЕР. Магнитофонная запись. 16.01.1969 г.
Казалось бы, написать книгу о Роте Капелле дело совсем легкое. Характер Роте Капелле известен, масштабы действия известны, результаты, которые получились, тоже известны. Но, если кто-то возьмется за исследовательскую работу Роте Капелле, его ждет колоссальная работа. Почему? Я хочу высказать свое мнение. Я почти уверен, что начиная со второй половины 1941 г. до 1945 г. очень многие считают, что можно основывать свои выводы только на документах. Я вам раньше сказал, что в отношении к некоторым очень важным действиям советской разведки нужны дополнительные исследования. Это касается групп Красной капеллы во Франции, Бельгии, Голландии, всей берлинской группы, а также швейцарской, которая прямого отношения, прямой связи с нашей организацией не имела. Там, у Радо{37} еще очень много путаницы, неясностей. Его заместитель Фут{38} перешел к англичанам, который не так давно написал свою книгу. Есть еще одна книга — Пюнтера{39}, которая вышла в прошлом году в Швейцарии.
Если у нас кто-то захотел бы писать только на основании архивных документов, он полной правды о том, что произошло, не найдет. Это относится и к тем тысячам страниц следственных материалов, находящихся в органах.
(Дальше разговор о следствии после возвращения.)
Когда после многонедельных разговоров следователь, очень хороший и честный человек, принес протокол, там было написано совершенно противоположное тому, что я говорил. Я прочитал и спросил:
— Вы, думаете, что я все это подпишу?
Мы проговорили всю ночь, потом он снова спросил:
— Ну подпишете?
Я рассмеялся.
— Ну и не надо...
Вскоре сказал, что мое дело будут вести другие.
У него получалось так. До момента ареста вел такую и такую работу, был арестован, перешел к немцам, потом спохватился, что-то удалось сделать. Никто ему разрешений не давал. (Действовал сам.) На самом деле все было совершенно иначе.
(Разговор переходит на последний этап работы в Париже.)
Моему побегу из гестапо предшествовали другие очень важные события. Об этом нужно говорить со времени, предшествовавшего моему аресту.
У нас в нашей работе, как мы говорили, были такие этапы: первый этап 1940 г. до декабря 41-го г., закончившийся провалом 13 декабря 1941 г. в Брюсселе. Вероятно, по чисто профессиональным обстоятельствам, тогда возникло какое-то недоверие — как это он мог выкрутиться?
Второй этап — декабрь 41-го г. и весь 1942 г. Это была работа исключительно крупного характера. Я исходил из такой точки зрения — идет война, без войны было бы иное — немцы насели, есть угроза, надо ликвидировать. Мы считали, что идет война, угроза есть ежедневная, надо продолжать работу. 1942 год. Работа во Франции значительно расширилась. Источники прибавлялись, получили исключительно важные материалы из Франции, Бельгии и самой Германии. В это время нашими источниками были люди, которые находились в немецких аппаратах. Мы имели материалы, которые непосредственно шли из штаба немецкой армии в самой Франции, потом через Кете Фёлькнер, работавшую в военных резервах германской армии. Она имела обобщенный материал о положении в Германии, Максимович и его сестра имели важнейшие связи. Барон Василий Максимович был сыном русского генерала, который первым во главе своей армии вступил в Пруссию в начале Первой мировой войны. Он с семьей приехал в Париж. Василий давно был близок к компартии. Вместе с сестрой Анной играли большую роль в испанских событиях. Сестра создала больницу для раненых испанских бойцов, а Василий одно время был связан с советским консульством, не с разведкой еще. Потом был арестован французами, немцы его освободили. С этого времени они обратили на него внимание — барон, сын генерала-белогвардейца. Началась его дружба с немцами, занимавшими важные посты. Потом по нашему заданию он обручился с секретаршей{40} посла Абеца, германского посла во Франции. Кроме того, она была близкой родственницей генерала Пфефера. Это тот генерал, который подписывал перемирие с Францией после ее поражения. Василий Максимович оказался в самой гуще всех этих дел. То, что шло от него и его сестры, имело очень важное значение для нас, нужны были бы Десятки агентов, чтобы получать такие сведения.
В это время мы уже вели очень серьезную работу совместно с Французской компартией. Партия начала тогда создавать партизанское движение, в то же самое время для разведывательной работы создавались особые группы. Итоговые сведения поступали и ко мне. Скажу конкретно. По линии профсоюза железнодорожников собирали материалы от всех машинистов, которые вели поезда в сторону Польши, к советским границам. В конце недели мы имели сведения: прошло столько-то поездов и т. д. Эти материалы через связных ЦК партии получал я. Таким образом, в моих руках концентрировалось столько материалов, что в Центр я мог направлять только каких-то 20 процентов. Передавать все не было возможности — надо было шифровать, направлять через сеть, которая была не очень хороша, через передатчики. Ну, например, наша связь, которая поддерживалась с правительством Виши. Вся оккупационная германская армия во Франции содержалась за счет французов. Директор финансового департамента Виши каждый месяц совещался о немцами, получал сведения о количестве солдат, которых он кормил. Таким образом, получая от него материалы, мы всегда знали — сколько дивизий и где находятся. Из рук одного человека мы получали такие сведения, которые в ином случае должны бы собирать сотни агентов.
41-й год, несмотря на провал в Бельгии, был исключительно важным для нашей разведки. Когда сложились связи, источники, тогда работала группа людей, которая знала, для кого она работает, потом было очень много источников, из которых одни знали, что работают для Красной Армии, другие не подозревали.
Через Анну Максимович приобрели в Шато Билерон в прекрасной местности поместье с замком и устроили что-то вроде дома отдыха для людей из вермахта. Она лечила заболевших нервами, лечила всех секретарш, работавших в немецких военных и других учреждениях. Причины заболеваний были разные — то влюбилась в генерала, то еще что. Все знали, что Анна Максимович прекрасный психиатр, что она связана с немцами, тем более что ее брат обручен с немкой. Туда охотно приезжали, проводили неделю или две, метод лечения был таков, что узнавали абсолютно все. Я создал тогда принцип, что нет надобности добиваться генерала, когда можно связаться с секретаршей. Добившись полного доверия секретаря, можно было все знать — что делается, что хорошо, что нехорошо. Что в ставке, кто уходит, какие части приходят. Идя по этому пути с самого начала, мы могли за два месяца до начала нашей войны иметь самые точные сведения о подготовке. Это были не случайные сведения. Данные шли, например, через организацию «Тодт». Главным инженером организации «Тодт» работал Хайнц Кайнц, которого, между прочим, мне удалось спасти от смерти, сейчас он жив и где-то живет на Западе. Этот Кайнц перед началом войны уезжал куда-то. Работал он на укреплениях Атлантического вала. Их вызвали и шел разговор о всевозможных изменениях в работе, связанных с подготовкой войны на востоке. Так как он был одним из инженеров «Тодта», дружил с Гроссфогелем, вернулся из поездки и рассказал — будет война. Мы вели перепроверку. Я не отправлял ни одних сведений, если не имелось трех, четырех, до пяти доказательств, что сведения верны.
Так получилось — в одно и то же время мы узнали из Виши сведения, сколько дивизий уходит на восток от железнодорожников, что подтверждало другую информацию. В политических кругах получали дополнительные сведения. В 41-м г. я считаю, что самым главным результатом нашей работы было то, что если бы тогда более основательно занялись теми материалами, которые я переправлял, Зорге переправлял, из Праги получали, было над чем призадуматься и делать из этого выводы, давать политическую и военную оценку. Так продолжалось и в 42-м г. Наша коммерческая организация «Симэкс» покупала и продавала материалы для постройки Атлантического вала, наши сотрудники имели право ездить повсюду, абсолютно повсюду. Немцам мы продавали такую дрянь, мировую! Они не особенно смотрели, что им давали. Сейчас в Париже живет человек, тогда молодой парень, который разыскивал эти материалы (Келлер?). Француз, он вместе с женой остался жив. Через организацию «Тодт» поддерживали знакомство в кругах офицерства. Там раскрывается картина, которой раньше никто не знал. Мы старались добывать деньги, скупать всевозможные вещи и перепродавать их. Это были невероятные барахольщики. Когда, например, в 42-м г. летом в Париже появился замминистра Тодта Кунам, к нам обратились с просьбой, нельзя ли ему помочь купить ковры. Мы его отправили в Марсель, это Жаспар покупал ему ковры, которые должны были отправить в Швейцарию. Купили ковры все порченые, но внешне они выглядели хорошо, и передали.
На советском фронте против нас выступала французская дивизия, которую, кстати говоря, фактически организовал Жак Дорио. Священником в дивизии был де Люке, сестра этого графа, с которой мы познакомились, была уверена, что работа идет на Англию. Она всегда была окружена немецкими офицерами, она была в фаворе — родственница графа, сражающегося с большевиками. Она была красивая дама. Это только пример. Когда придется все описывать, надо вспомнить десятки всевозможных эпизодов. Это было что-то колоссальное.
Но главные трудности у нас были другие. После 13 декабря нам все время надо было быть начеку. В Центре думали, что волна эта уже прошла. В феврале ко мне были большие претензии — почему я отозвал, убрал Кента. Я ответил — я лучше знаю. А в это время они уже разыскивали нас. Одна из тех, что была арестована, она знала Кента, но не знала, что это действует советская разведка. Но потом после раскрытия Макарова противнику стало многое ясно.
Макарова раскрыли где-то в марте 42-го г., когда руководитель команды «Роте капелле» взял его к себе в Берлин. Из Брюсселя он уехал Аламо, а обратно вернулся Макаровым. Арестовали его 13 декабря 41-го г. Первые два месяца был как Аламо, потом, когда абвер уже собирался прекратить дело, потому что не находилось никаких доказательств, все это и случилось. Арестованные продолжали сидеть, или их хотели ликвидировать.
Зондеркоммандо гестапо Гиринг перенял от абвера все это дело, он приехал в Брюссель и начал работать. Увез Аламо. Вы найдете шифровку, в которой я спрашиваю:
— Скажите, является ли Макаров Аламо?
Получаю ответ — да. Стало ясно, возникла смертельная угроза для наших людей. Надо предпринять все, что возможно, и не допустить провала. Я не хочу сейчас высказывать своего мнения, что не сделано было, это другой вопрос. Я знал, что делается в берлинский группе. Начали сбрасывать парашютистов, одного, второго, третьего, но они все попадались, сразу или несколькими днями позже. Ошибка была та, что направлять парашютистов надо было не в Берлин, а сначала к нам. А мы переправили бы их в Германию на другой адрес. В Центре была уверенность, что в Берлине все в порядке. С одной стороны, я сообщаю, что среди арестованных 13 декабря есть люди, которые знают шифровки, полученные из Центра, где были названы адреса трех руководителей — Бойзена, Харнака... что это может стать известным противнику{41}.
Вопрос: 13 декабря пеленгация сыграла свою роль? Я думаю, что нет, это была случайность. Это абсолютная случайность. Потом они стали делать вид, что заранее знали, на самом же деле они еще три месяца спустя не знали, что арестованные имеют отношение к советской разведке. Думали, что это партийная какая-то группа, связанная с Северной Францией. В 42-м г. в Брюсселе у меня работали многие. Профессор — Венцель — познакомился с Ефремовым. Я не вхожу сейчас в его оценку, когда он приехал, это были выброшенные деньги. Я его спрашиваю, что вы конкретно делаете. По указаниям мои люди ходят по ресторанам, узнают по петлицам номера частей... Конечно, это тоже нужно, но это так мало. Нам же нужны были обобщенные, собранные сведения для аналитических выводов. Зачем мне посылать какихто пятьдесят человек искать номера, если можно где-то наверху, где знают, кто приезжает, кто уезжает, сделать это быстрее и лучше. С одной стороны, можно было знать через движение Сопротивления. Немцы часто приезжали на короткий отдых в Париж. Это было вроде интуризма. Там был наш человек. Приезжали солдаты, которые были долго на фронте, или приезжали в Париж те, кто отправлялся на фронт, и перед отъездом их привозили в Париж на день-два. Наш сотрудник раз в неделю давал сводку — солдаты таких-то, таких-то дивизий уезжают, такие-то вернулись с фронта.
В 42-м г. начинается период, когда в нашей работе большую помощь оказывала компартия. С передатчиками дело у нас не ладилось, я получил разрешение связаться с товарищами из партии. Получил согласие. Меня там знали, встречались с Дюкло, который в это время руководил подпольной работой. Связывались с Периолем, главным героем. Это был человек, коммунист. В чем была его первая работа. В Париже находились двое молодых людей, которые еще раньше обращались к советскому консулу с просьбой о возвращении в Советский Союз. Тогда существовало такое положение, что лица, родившиеся на территории в пределах страны, имели право репатриироваться. С Суслопаровым{42} я говорил, что у меня нет радистов, а к нему как раз и явились Мира Сокол и ее муж Герш Сокол. Он врач, она окончила университет в Бельгии. Оба коммунисты, прекрасные люди. Решили привлечь их, сделать радистами. Фернан Пориоль взял их к себе и обучил работе. Так создалась у меня новая точка в Париже. Создалось две точки. Всего было таким образом четыре точки передач.
То, что проходило по партийной линии связи, сохранилось до конца, здесь никаких провалов не было. Некоторый материал они переправляли в Лондон по радио, часть с курьерами, оттуда это шло в Москву.
Первый, очень тяжелый удар нам нанесли весной сорок второго года. В Бельгии в то время Ефремов руководил фактически частью моей группы. Получаю сведения, что он попался. Поехал туда сам, через наших людей начал уточнять, в чем дело, и уточнил. Ефремов значился финляндским гражданином. Когда я уточнил, что он работает уже с немцами, в Центре считали, что у него все в порядке, что действительно дня три его задерживали, уточняли паспорт, оказалось, все в порядке, и его выпустили. Вы найдете в архиве шифрограмму, в которой указывалось, что все в порядке, и мне предлагалось с ним встретиться. Он через Райхмана{43}, который сначала не был провокатором, потом сел, был связан с полицейским, называвшим себя участником Сопротивления. Ефремов искал себе новый паспорт, тот должен был дать его. Там Ефремова накрыли. Через Мальвину{44} они уже знали, кто он такой, и в течение трех дней завербовали его. Договорились с ним быстро. Через некоторое время он вызвал к себе связную Шнайдман или Шнайдер, потом играла не очень хорошую роль.
В то время, когда из Москвы сообщают, что все в порядке, я узнаю, что в разговоре со связной Ефремов утверждает: черт их побери, Отто и все другие сухими вылезут из воды. Ты должна знать — я попался, сижу. О нас гестапо все знает, нужно работать с ними. Она сказала, подумает, и сообщила о разговоре мне. Через два дня я ее снял, уехала в Париж, оттуда в Лион, потом должна была ехать в Швейцарию обратно. Из Лиона не уехала.
Я знал — немцы почувствовали, у них не все в порядке, я не выхожу на встречи. Я к этому времени создал свою спецгруппу, свою контрразведку. В этом большую роль играл Пориоль, который мог уточнять: попалась ли какая станция, что и как произошло. Играл большую роль также Гроссфогель. Группа эта с нашей работой не имела ничего общего и занималась только нашей контрразведкой. Это давало возможность следить шаг за шагом, что происходит. Мы узнали подробно, как все было с Ефремовым.
Потом был взят Венцель, он пытался бежать через крышу, отстреливапся, но его захватили. И в это время мне сообщают из Центра, что все идет хорошо, передатчик работает и передают важные сведения. Позже узнаю насчет голландцев, что там тоже провал.
Венцель какое-то время работал с немцами, потом дал им по голове. Войдя к ним в доверие, бежал, до конца войны где-то скрывался. Знаю, в то время, когда я был на Лубянке, он тоже там был. Кажется, ему удалось доказать, что он никогда не изменял и фактически немцы не могли в дальнейшем пользоваться его точкой. Это факт. Мне кто-то говорил, что он жив и находится в ГДР. Человек этот был очень сильный. Прошел через тюрьмы нацистов, будучи в КПГ. Сидел в концлагере, прекрасно вел себя.
Как удар среди ясного неба, в июле 42-го г. произошел налет на нашу станцию в Париже, где работали Соколы. Как все произошло, потом узнаем. Это было причиной других несчастий. Они работали, их засекли, взяли. То была наша последняя точка. Держались они изумительно стойко. Они могли бы многое рассказать. Она была близкой подругой Спаак, которую фактически привлекла к нашей работе. Она знала хорошо, кто я, и могла вывести гестапо на меня. Связным ее был Максимович. Гестапо страшно издевалось над ними.
Но главное что: начиная примерно с августа перед нами встал вопрос, что происходит. Здесь что-то неладное, неладное в чем? Во-первых, масштабы провалов, спокойствие в Центре. Значит, захватывают точки, перевербовывают, хорошо изучили как и что и передают сами в Центр. Начинается игра. Нормально радиоигра длится неделю-две, потом проваливается. Тебя надуют, ты надуешь, на том и кончится. А здесь это длилось уже месяцами. Значит, есть какие-то специальные намерения.
Вокруг нас начало сжиматься кольцо, чувствую, ищут пути добраться до меня. Причем делается это очень скрытно, чтобы никто ничего не знал. Стало кое-что совпадать с теми материалами, которые мы получали. Летом 42-го г. по материалам Максимовича из среды, в которой он вращался, мы узнали нечто важное. На квартире своей невесты, с которой он был обручен, была узкая встреча с генералом Пфеффером. Мы чувствовали, немцы предпринимают какие-то очень важные шаги, для заключения сепаратного мира с англичанами и американцами и создания единого фронта против Советского Союза. В разговоре с Пфеффером Максимович сказал ему: «Вы в этом идете с Гитлером?» Тот ответил: «С Гитлером или без Гитлера мы сделаем это».
Теперь наша вся работа направлена была на то, чтобы подтвердить существование, действие такого плана. За месяц до моего ареста я начал подозревать. Я говорил себе, ну хорошо, там в Центре не имеют ко мне доверия. Это, может быть, логично — как я выбрался из западни в Брюсселе. Если я им пишу: одна точка провалилась, вторая провалилась, они отвечают, неверно, это неверно, материалы получаем, материалы хорошие.
У меня стала рождаться мысль — немцы передают очень хорошие, нужные материалы, по которым в Центре кажется, что точки работают. Это значит, идет большая игра, но закон таков — ты не без конца даешь правдивые материалы, вводишь в заблуждение, вызываешь доверие, потом дезинформируешь его. К тому времени через мою контргруппу узнали, что создана специально зондеркоммандо, она в Париже и начала работать. Нам стало это известно, когда группа выехала из Берлина. Знали, что коммандо руководит Карл Гиринг. Я мог бы дать указания своим людям — разойдитесь на какое-то время, прекратите работу. Но здесь происходит что-то такое, что нужно любой ценой раскрыть. Что они направляют в Москву. Почему Москва спокойна, какая игра здесь происходит. Как далеко шла игра, можно судить вот по чему. Приехали они под видом организации «Тодт» из Берлина и хотят купить крупную партию промышленных алмазов.
Хотят встретиться со мной. Я тогда был уже начеку. Тогда они обратились к Лихониной{45}, она была женой русского военного атташе в Первую мировую войну в Париже. Женщина под 50 лет, держалась хорошо, была работником фирмы «Симэкс». Но была она, понятно, за немцев, немного против немцев, за англичан, но это неважно. Когда вокруг меня круг образовался, в один прекрасный день пришла и в слезах сказала, что немцы ее вызвали и сказали, что я являюсь крупнейшим английским агентом и она должна им помочь организовать со мной встречу. Уверяют, что арестован не буду, и т. д. Она сказала, что ни при чем, что ей делать. Дал ей указание: как вести. Кончилось тем, что раз они приезжали, второй. Борьба шла полуоткрыто. После того как они меня ждали и я не пришел, я позвонил в организацию «Тодт» и новому начальнику, который этим занимался, позвонил и сказал: вам звонит директор Жан Жильбер.
Хочу вам одно сказать. Почему я не пришел на встречу по вопросу об алмазах. Я как коммерсант торгую со всеми, но еще никогда не торговал с гестапо. Поэтому до свидания. Мы не встретимся. Сказал им, чтобы они знали, в чем дело.
Мне важно было сделать так, чтобы они знали об их игре. Позвонил я Николаи. Он обращался к нам о проведении этой сделки, я знал, что он связан с коммандо. Я видел, что кругом все таинственно было.
За неделю до моего ареста я встретился о товарищем, который и сейчас живет в Париже. Он был в курсе дел, я ему сказал, если бы я теперь имел возможность связаться с Москвой, я предложил бы одно — разрешить мне уехать в Берлин на эту алмазную сделку и добиваться одного, рискуя жизнью своей и других, — раскрыть, что происходит. Так как вы не верите всем этим вещам, думаете, что все хорошо, а мы знаем, что все плохо, знаем, что это охватывает теперь Бельгию, Францию, Голландию. Мы уже знали, что страшные события произошли в Берлине. Это произошло в ряде стран, а Москва спокойна. Теперь только изнутри можно узнать, что произошло. Я ему тогда говорю: «Если имелась такая возможность...» (Вопрос: Кому это?) Это тому товарищу, который по линии партии был связан. Мишель.
Но когда мы уже получили сведения, что в Марселе уже арестован «Симэско», немцы уже заняли свободную зону Франции, в Париже арестовали Корбена. В последнюю встречу, которая была за неделю до моего ареста, когда стало известно, что раскрыт Максимович, мы договорились о возможных вариантах на случай провала.
Они обратились к Анне Максимович и сказали: мы знаем, что вы работаете на русских, есть доказательства. Выяснилось это только после войны — на какой базе это произошло. В это время у них была расшифрована часть депеш, и в одной из депеш указывалось, что приехавшая из Германии со слов профессора рассказала о положении там. Уточнили, что в этом городе была невеста Максимовича из этого города. Рассказ шел об английской бомбежке города, англичане сообщали об этом, а фактически этого не было. Она рассказала много интересного после возвращения из Германии. Это было раскрыто. Таким образом они вышли на след Анны. Ей они говорили — сделай только одно: подведи нас к шефу. Она боялась, не знала, что делать. Мы не собираемся его арестовывать. Рассказала брату, Василий пришел, я говорю:
— Анну надо отправить на юг Франции и порвать все связи.
А мне он сказал, это была последняя встреча, что делать, если будут аресты. Я не могу уходить. Я вижу его и сейчас. Он спросил:
— Какое ваше мнение.
— Игра продолжается, — сказал я.
Надо втянуть возможно больше людей, всех полковников и генералов, начинать разоблачать всю эту сволочь, утверждать, что они подготовляют бунт против Гитлера. И втягивать, втягивать. Если нам суждено погибнуть, потянуть за собой сколько только возможно врагов. Ссылайтесь при этом на меня. Потом он прекрасно вел себя. У нас была договоренность такая. Он нарубил дров после ареста!
В те дни жена Гроссфогеля родила ребенка. Родила в Брюсселе в родильном доме. Гестапо уже разыскивало Гроссфогеля, мы это знали. Одна женщина, которая была частично с нами связана, работала в коммерческой палате в Брюсселе, ее привезли в Париж, и Райхман или кто-то другой раскрыл, что она встречается с Гроссфогелем. Встреча должна была произойти в большом кафе на Шанвелене. Она пришла раньше, почувствовала, увидела ловушку. В последний момент, когда увидела приближавшегося к кафе Гроссфогеля, она разыграла такой истерический припадок, такой шум поднялся там, Гроссфогель увидел это, и ему удалось спастись.
У нас было решение такое: Гроссфогель не должен встречаться с женой. Ничего, что не видел ребенка. С женой все урегулируем. У Гроссфогеля все было подготовлено переправляться в Швейцарию. Андре, значит, Кац был в Марселе. Я в тот день тоже должен был исчезнуть. Но мне надо было посетить моего дантиста, лечить зубы. Полгода у него лечился, никогда не кончал, и он должен был поставить коронку. Думаю, пойду к нему, поставлю коронку. В тот же день я должен был уехать в Клермон Ферран. За день до этого послал письмо Жаку Дюкло, написал — положение трагическое. Положение с Центром я понять не могу, не знаю, что происходит, каждую минуту могу быть арестован. Прошу одно: еще раз уточнить и по партийной линии. Я думал всякое, может, там проникли враги.
Мы договорились о Гроссфогелем, Максимовичем, связным партии Мишелем, о своем поведении в случае ареста, о сигналах по этому поводу, а главное, как пресечь наши связи с партией.
Немцы знали, что у нас есть связь через партию. Было два или три раза, что Райхман появлялся в шоколадном магазине, где назначались встречи. Он подозревал, что Жюльетт, которая там работала, связана с нами. На случай, если мы попадаемся, было условлено, что Гроссфогель утверждает — занимался только коммерческой деятельностью.
В этих материалах еще было сказано, что в случае необходимости побег нужно сделать. Первая вылазка. Я пошел без всего. Встретил Жюльетт. Сказал коротко, чтобы она поняла — гестапо. Приду через неделю. Материал получишь два, один гестаповский, второй мой. Через пять минут, как получишь, тебя не должно быть здесь. Все хорошо, она пошла, подарила конфеты. Вернулся, говорю, она сказала, что не уверена. Попробует установить связь. Все озабочена, где я, как я.
Пошел второй раз. Что с ними было! Гиринг чего боялся. Он говорил:
— Вы можете нас продать, но мы здесь сильнее. Раскроете что-нибудь перед ней. То, что я могу передать материал, им в голову не могло прийти. Человек в наручниках, все время с ним сидят... у них могло быть только одно, что я сделаю скандал какой-то странный, привлечь внимание, что я арестован. Он сказал:
— Ну что, вы хотите погибнуть, такие, как вы, могут захотеть погибнуть героем. Но чтобы вы знали одно: он сдает всю нашу сеть, которая была арестована. Если окажется, что вы на это пойдете, все будут расстреляны.
Он видит, что я очень спокойно слушаю.
Если бы, что я полностью уверен, что идет ли борьба за мир, что вокруг Гиммлера есть силы, которые хотят пойти на сепаратный мир. Хорошо, я говорю, за это можно бороться. Это ваш путь. Потом мы, возможно, говорят, чего-то добьемся, может, кто-то тайно приедет для переговоров.
Пошли второй раз. Сунул ей в руку коробочку, где были шифровки. Рулончик в два пальца. Вышел, довольны все. А все это шло без шифровки к Пориолю. Знал, что это для Жака Дюкло. Когда все было получено, теперь надо ждать, говорю. Но получилось что. В пятницу они послали кого-то в кондитерскую, посмотреть, есть ли там связная. Ее нет. Обратились к директору. Отвечает, она получила телеграмму, где-то недалеко от Марселя или Лиона больна ее родственница, она умирает. Жюльетт получила на две недели отпуск.
Проходят две недели, они страшно волнуются, проходит три недели, четыре недели, и начинается. Приходит первая телеграмма с приветом, как условились к празднику Красной Армии. Это означало, что получили и все в порядке. Следующие телеграммы сообщали, что игра продолжается. Значит, все получено. Пишут — мне повысили жалованье, представили меня, Кента к орденам, все, что нужно было, сделали. Это было адресовано на точку Кента. Надо было исключить партийную связь. Однажды они были очень близки к Жаку Дюкло. Привели женщину и мужчину, которые когда-то работали у вас, учились в Ленинской школе, уехали в Германию. Там немцы накрыли их, начали работать против нас. Тогда удалось опасность устранить.
Гиринг начал раздумывать — как так, поздравление во время войны. Было ли это раньше. Но это не вызывало особых тревог. Им было только одно неясно: почему не вернулась обратно на работу Жюльет. Я им говорю:
— Знаете что, отправьте через Кента телеграмму, что на ближайшие два месяца через партийную связь не переправлять никаких материалов.
Меня привезли, со всех сторон глядят на меня. Один сказал Люр де лир. Игра слов: медведь Советского Союза.
Отправили в военную тюрьму под Парижем. До первой встречи в 11 ночи у меня было много времени, чтобы все передумать. Скажу откровенно, были всякие мысли. Возможности побега не было, но покончить с собой было можно. Ну, к примеру, толкнуть резко дверцу в машине и вывалиться на ходу.
В 11 часов меня вызвали, приехало все начальство. Там все были. Большой стол, все сидят за ним. Гиринг представляет меня: Гран шеф. С меня сняли наручники. Этот разговор в ту ночь продолжался, вероятно, до трех часов, не меньше. С первой минуты я увидел, как это важно, что идет какая-то игра. Гиринг сказал:
— Вы думали, что будете сильнее нас, а оказалось, что и здесь, и в Москве проиграли.
Я ничего ему не отвечаю.
— Вот доказательства — могу показать копии шифровок, которые вы отправляли в Москву. Что арестован Кент, другие, не работает связь. Правильно?
Я говорю:
— Правильно.
— Но предлагали вам восстановить контакты?
— Предлагали.
— Но вы не пришли. Я получил одно указание, чтобы встретиться с Мишелем.
Дело-то в том, что если, предположим, были указания встретиться в пять часов вечера, но была договоренность встречаться на два дня и два часа раньше или позже. Это была наша договоренность. Когда он получил указание встретиться, он пошел на два дня позже, меня не было. Он знал, что-то происходит. Мы решили не встречаться по указаниям Центра.
Гиринг сказал, ну это неважно. Ваша игра кончилась. Задумайтесь, вы умрете дважды — здесь и в Москве, где вас будут считать предателем.
Тогда, улыбаясь, я ответил. Если вы хотите вести джентльменский разговор, попрошу не употреблять таких выражений. Я погибаю не два раза, но погибну за то, что считаю своим делом. Нельзя перечеркнуть то, что мы сделали. Это уже не игра.
Потом начался разговор о практике работы советской разведки. Что я этим дуракам говорил! У них глаза открылись. Жаль, что у нас никогда этого не было, о чем я им говорил. Вы же не знаете многих вещей, я вам дам несколько доказательств. Мы все знали о вас, когда вы приехали. Ваша фамилия — Карл Гиринг. Я знал еще вторую фамилию, но не знал, который из сидящих. А мой телефонный звонок к Николаи, зачем я звонил. Чтобы дать вам знать, чтобы вы перестали думать, что мы ничего не знаем.
После того дня было еще несколько встреч.
Начинается игра, которую раскрывает БШ (большой шеф). Главное, нужно сообщить в Центр обстановку.
Так как они были заинтересованы, они это направили, а игра уже шла вовсю. Нарастало доверие, Рейзер был второй, который не верил. Другой был Гейдрих, не тот, который работал в Праге, из зондеркоманды. Жюль Перро рассказывает о встрече с ним. Гейдрих был страшно насторожен, теперь он говорит:
— Я был единственный, который был уверен, что этот обкручивает нас вокруг пальца, но когда я попробовал сказать в Берлине, что там, — никто не хотел верить...
Но самое главное, доверие росло. В конце апреля меня с Кацем, моим лейтенантом, перевели в салонную такую тюрьму, где находился бывший президент Франции, бывший премьер Ларго Кабальеро{46}. Туда только приходили, консультировались. Дело как-то двигалось и не двигалось. Наконец в начале лёта заменили Гиринга, потому что он был очень болен, и пришел Паннвиц{47}. Он сейчас в живых. Он сказал, что говорил в Берлине, что вас надо освободить, что надо начать в Париже полную игру. У него были планы пригласить кого-то из Главразведупра. Главразведупр предъявил такие требования, все время повышая их. А у них внутри конфликт рос. Если они давали телеграмму, то надо было давать материалы точные. Они были вынуждены давать, давать и давать. Из Москвы шли интересные материалы. Под видом сводки для меня. Например, давали сведения — сколько погибло на советском фронте. В генштабе возникал вопрос — как это? Как можно. Сведения были занижены. Меня спрашивают. Я отвечаю:
— Слушайте, я здесь являюсь резидентом. Я же должен быть в курсе дела.
Очень важное значение имели материалы насчет Паулюса, когда они начали переправлять. Что делать? Какие надежды, то другое... С одной стороны, сидел Гиммлер, сидел Мюллер, сидел Борман, сидел абвер, каждый смотрел по-своему, и каждый хотел выиграть у другого. Один другому черт знает какую ложь рассказывал. Поэтому, когда находятся материалы, они не сходятся. Потом пришел новый кризис. Почему я бежал? Когда дела шли, я уже имел право бежать. Игра идет долго. В конце июля приходят довольные, — знаете, станцию Центрального комитета около Лиона мы захватили, там нашли такую кучу депеш, в которых, вероятно, будет все, что они писали о вашей работе. Будем знать все точно. Кроме того, в то же самое время у меня одно из главных решений было — немедленно исчезнуть. Должен исчезнуть Пориоль, его разыскивали. Он исчез, но так бывает. Он исчез на полгода, потом вернулся. Он совсем случайно попался по линии партийной, привезли его в Париж, четыре недели никто не знал, что и как. Потом наконец раскрыли, что это он, который был Мансфельд? Теперь я узнаю от Берга, что он арестован. Я знал его. Я чувствую, что моя жизнь в его руках. Каждая минута может кончиться трагически, и я ждал — откроются двери и — пожалуйста. До моего побега он был четыре недели в заключении. Он прекрасно держался. Он говорил только одно. Содержания того, что переправлял Отто, я вообще не знал. В закрытом виде переправлял дальше. Больше ничего. Технически помогал. Только и всего. К этому человеку применили все, чтобы сломить его. Самым страшным образом — и террором, и хорошим. Так и не добились. А после четырех недель нашли станцию. Я подумал, а возможно, там какие-то материалы остались. Берг сказал, приехали наши специалисты из Берлина, приехали три человека, которые занимались расшифровкой. Проходит неделя. В это самое время подготовляюсь к побегу. Бдительность упала. Раньше я говорил, что мне надо выходить в город два раза в неделю. Чтобы видели меня из контрразведки. Возили меня черт-те знает где. Мне, главное, нужно было что — чтобы они привыкли. Сначала за мной два автомобиля ездило, потом один, а потом ездил с одним Бергом и шофером. Этот Берг всегда был болен, и я обещал ему прекрасное лекарство. Каждое утро они были пьяные, как свиньи. Он болел желудком. У меня был расчет, когда понадобится, — смогу это использовать. Крупнейшая аптека недалеко от Сен Лазар. Уйма выходов. Он приходит в один вечер и говорит:
— Отто, завтра в двенадцать часов мы едем к командованию, у них закончится раскрытие шифровок, и наконец узнаем, что они передают. Ну, теперь надо, хватит.
Вечером говорю с Кацем. Тебе надо бежать. Можно убежать оттуда, охраняли словаки. Риск был бы большой, могли подстрелить, но можно было. Тогда он мне говорит:
— Беги сам. Побег, может, удастся или нет, но поплатится жизнью моя жена и мои дети. Будь уверен во мне, я останусь, а ты спаси семью.
После этого я изменил план. На другой день мы должны были ехать. Надо ехать на ул. Соссэ, я говорю Бергу:
— Знаете что, — а он опять болен, — давайте пойдем, тут недалеко, еще двенадцати нет, зайдем в аптеку.
Я их уже так приучил.
Как-то говорю:
— Послушайте, я уезжаю и приезжаю, но французская полиция может нас задержать. Там многие работают на вас, но, может быть, есть немало, которые против вас. А у меня никаких документов, ни денег.
Я добился, что дали мне обратно документы, дали 500 франков на тот случай, если будет какая проверка.
Он говорит:
— Ну хорошо, давайте подъедем.
— Без нескольких минут двенадцать.
Я был уверен, что он пойдет со мной. Я знал, что наверху страшно много людей. Я возьму у него деньги, буду пробиваться к кассе. Если начну от кассы отходить — стрелять нельзя. Понятно, риск был риском. Но немцы не ходили в эту аптеку, было много французов. А он внизу говорит:
— Идите один.
Я отвечаю:
— Нет, идемте со мной, это же неприятная вещь.
Он еще смеется:
— Здесь, наверно, несколько выходов.
— Ну вот, вы мне не верите, пойдемте со мной.
Интересный психологический момент: две недели
до того мы были в квартире Каца. Считалось, что если меня кто будет искать из Разведупра, я нахожусь там. Он говорит:
— Смотрите, какое я имею к вам доверие. Нельзя до конца знать, кто вы. Вы могли теперь бежать.
— У такого порядочного человека! Что вы! Я же знаю!
Он отвечает:
— Вы знаете, я с первого момента имею к вам такую симпатию, что первое время соображал — если вы поведете себя по-другому и вас поставят к стенке, то я, немец, подойду к вам, подам вам руку, как приятель.
— Я очень это ценю, взволнован, но я, если бы с вами было так, как со мной, я сделал бы то же...
Короче. Я поднялся наверх, он остался внизу. У меня было все до минуты рассчитано. Как оттуда до метро, сколько займет.
Неверно, что я возвратился на вокзал Лазар. От вокзала автобусом, в Сен-Жермен. Там рядом был ребенок Джорджи. Там я должен был первый раз задержаться. Деньги были. Это шло как по расписанию. Вечером нашел Джорджи, через день со Спааком, а еще через два дня уже знаю, что не за чем было бежать. Станция, попавшая в руки немцев, использовалась только для пропаганды. Материалы, посланные Дюкло, он отправил их специальным курьером на подводной лодке в Лондон, оттуда в Москву к Димитрову. Все в порядке. Надо делать так, чтобы не порвать игру. Что я делаю. Сразу пишу первое письмо, беру одну из этих женщин, посылаю к швейцарской границе. В этом письме пишу так. Прошу меня не винить строго. Попал в аптеку. Ко мне подошел один из контрразведгруппы. Предупредил: «Отто, вы в опасности. В страшнейшей опасности. Я немедля должен с вами уехать». По всем данным, едем по направлению к Швейцарии.
Женщина едет к швейцарской границе и отправляет письмо на адрес зондеркоммандо Паннвицу.
Что ж там было около аптеки, я узнал позже. Что там делалось. Окружили, искали.
Суть была в чем. Во-первых, начали аресты. Потом идет второе письмо. Они потом спохватились, что я на швейцарской границе не был. Целая переписка началась. Вернулся в Париж, ухожу в подполье. Заявляю вам: я не буду портить игры. Ставлю одно условие: всех арестованных, которые не виновны, вы должны освободить. Должны освободить ребенка Джорджи{48}. За ребенком они отправили целую экспедицию. Ребенок находился в свободной Франции. Там послали что-то пять танков? Они думали, что это мой ребенок. Они не могли представить, что человек мог столько делать для женщины, которая была на шестом месяце, когда я с ней познакомился. Что это не его ребенок, в голову не могло прийти. Ребенка нашли и арестовали вместе с женщиной. Показывают ему мою карточку. Кто это?
— Папа Нану.
Я написал: если не освободите, ничего не будет. Тогда я уведомлю Москву, что произошло, и тогда вы снова под лошадью.
В это самое время установил контакт с партией, написал, что я бежал. По всем данным, возникла невероятная путаница. Они не могли понять — изменил ли я им или нет.
Если уж не верили людям из ЦК партии. Надо послать человека, знающего Париж, Францию, меня. Дайте ему поручение уточнить. Я говорю, самое лучшее для уточнения направьте жену. Потом я только сообразил, там поймут по-другому — я хочу вызвать жену... Ну я получил телеграмму такого содержания: «Поздравляем с побегом. Устранитесь от всего». По линия партии я договорился только насчет денег. У меня уже создавалась вновь собственная группа. Когда я вышел, у меня было много людей, которым угрожала опасность. Первый это был Алекс Лесовой. Прекрасный работник. Он ребенком приехал после Октября. Был в компартии, в Испании делал крупнейшую работу. Он руководил отделом, так сказать, миниатюрных диверсий. Готовил зажигательные бутылки и т. д. Здесь ему угрожало страшное. Его искали. Это были последние минуты. После моего побега удалось наладить контакт: говорю, тебе угрожает то и то, уходи в партизаны. Он ответил, ты меня спас, я остаюсь с тобой.
Мы с ним работали год до освобождения Парижа. Это был прекрасный человек. Тогда он принял группу контрразведки, чтобы немцам не дать шагу. Он координировал работу, чтобы всех уведомить. Тогда мы узнали уйму вещей. Тогда я узнал и в отношении Кента. Он был единственным человеком, который все знал. Кент был первый, кто повел их в Сен-Жермен. Сам пошел туда. Я как-то рассказывал ему, что эта женщина имеет ребенка, он пошел туда и ничего не добился. Потом послали Каца. Его страшно пытали, знали, что он был в курсе побега. Хотели узнать — с какими намерениями побег. Его расстреляли через два-три месяца после побега. Месть.
На всякий случай немцы начали освобождать людей. Эти люди были ни при чем.
Борьба эта шла до освобождения Парижа, теперь они и американцы распространяют, что Разведупр послал Кенту шифрограмму, чтобы все знали, что Отто изменник, если встретите, не давайте ему куска хлеба и т. д.
Но если так было сделано, то это хорошо. После побега они успокоились, что игра продолжается. Особенно когда я написал последнее письмо. Что наплевать мне на все. Но знайте одно — если узнаю, что снова арестовали кого невинного, тогда отвечайте сами. Вот так. Этими делами я больше не занимаюсь.
От Джорджи стали писать в газетах: Эдди, приезжай обратно, мы тебе простим все и т. д. У меня по телефону было два разговора в Паннвицем. Первым разговором он был очень доволен. Слушайте. У нас идут аресты. Я буду звонить еще через неделю. Если это продлится, пеняйте на себя. Второй разговор: заявляю, что я, возможно, возвращусь. Все будет зависеть от вашего поведения.
После побега я устроился у одного француза, он в живых, как человек, которого разбомбили в Северной Франции. Отпустил польские, шляхетские усы. Я ветретился в двух шагах с Бергом на Гар Монпарнас, и он не узнал меня. Я не сидел без конца в комнате. Мы делали налеты. Перед тем как должны прийти немцы, забирали материалы. Была одна прекрасная женщина. Она иногда нам помогала, и мы хотели узнать, были ли у нее немцы. Я пошел с Алексом в воскресенье, потому что, если Германия будет погибать, они в воскресенье будут пить. Пошли в три часа. Француженка увидела нас.
— Мосье, что с вами! Они здесь были, показывали письмо Петена, что действует большой враг Франции. Должны помочь его найти. С недели на неделю повышали цену за его голову.
Через месяц после моего побега одна женщина, жена писателя, попалась — она не должна была идти в свой дом, но только пройти мимо костела, чтобы увидеть одного из наших людей, чтобы получить деньги или информацию, она вошла в дом, и там ее арестовали.
С одной старой женщиной у меня была договоренность, что, если не вернешься, если арестуют, выдержи три часа. Она пошла в это воскресенье. Я жил тогда в доме для престарелых, со мной находилась она (Мэй). Смотрю два, три часа, ее нет. Тогда сказал директорше. Здесь будет гестапо. Если будут меня искать, скажите, что я сказал сиделке — пусть она ждет меня с ужином на восемь часов. Мне нужно было немедленно уведомить Спааков. Перебрался в город, предупредил Спааков — немедленно скрывайтесь. Потом узнал — гестапо пришло сюда.
На следующую ночь я знаю, что они должны быть уже у Спааков. В 12 часов дня звоню к Спаакам. Надо все время им подставлять ножку.
— Есть месье Спаак?
— Нет, — говорит его секретарша.
У Спаака никогда не было секретарши. Тогда говорю:
— Скажите, что я буду в 6 вечера, пусть меня ждет.
В шесть часов они были уверены, что меня там найдут. Звонил один промышленник, ему сказали, приходите в семь часов, он уже будет в наших руках. Что там делалось!
На следующий день звоню еще раз туда:
— Скажите Паннвицу, чтобы он бросил свои штучки. Он снова начинает арестовывать людей невинных.
Когда коммандо была на Курсель, Алекс разработал такой план. Партизанская, диверсионная группа, которую мы могли получить, должна была захватить всю зондеркоманду. Мы захватили бы их всех, с документами. Но в партии мне сказали, что сначала уведомим Центр. По всем данным, никакого ответа не получили.
Коммандо бежала. Через пять минут мы уже были на Курсель. Самое страшное, что мы узнали, в прошлую ночь расстреляли в тюрьме Сюзан Спаак и Фернана Пориоля.
Еще несколько месяцев мы разыскивали следы наших людей.